Текст книги "Дни"

18

Ши: седьмая гексаграмма из «Книги Перемен», обычно понимаемая как необходимость сознательного уединения, подобно полководцу, богатому опытом и годами, обдумывающему предстоящее наступление

10.42

За обедом Септимус День любил разглагольствовать перед сыновьями об искусстве торговли, каковое – во всяком случае, для него – являлось одновременно и искусством жизни. Вместо обычной застольной беседы основатель первого и (на протяжении большей части его жизни) крупнейшего гигамаркета в мире, бывало, подолгу рассуждал за едой на любые темы, приходившие ему в голову, умудряясь извлекать из них полезные уроки применительно к магазину, – совсем как священник, который, читая проповедь, извлекает уроки из обыденных событий и толкует их применительно к религии. Лекции-проповеди Септимуса Дня всегда завершались лапидарными афоризмами, которых у него в запасе было множество – они заменяли ему цитаты из Священного Писания.

В позднейшие годы аудитория Септимуса, слушавшая его лекции, состояла главным образом из Криса и Понди. Остальные пять братьев учились тогда в школах-пансионах или в университете, а Понди окончил университет, получив диплом с отличием, в тот же год, когда Крис вышел из возраста пеленок и дорос до горшка. И вот они втроем сидели за вечерней трапезой в освещенной гробовым пламенем свечей, похожей на склеп столовой семейного особняка, где им прислуживал внимательный к любым мелочам Пёрч. Невзирая на то, что стол был почти пуст, старик витийствовал, как обычно, лишь изредка бросая взгляды на старшего и младшего из своих сыновей, как будто Понди с Крисом – просто двое из многих присутствующих.

Крис рос, наблюдая физический и умственный закат отца. Ему не выпало застать то время, когда Септимус еще пребывал в добром здравии, и, видя, как блеск целого отцова глаза тускнеет с каждым днем, глядя на то, как слабеют руки и замедляется мышление старика, он по-детски мечтал чем-нибудь помочь ему, как-нибудь ободрить Септимуса, убедить его в том, что все в порядке, что не стоит предаваться тихой грусти, словно подтачивающей изнутри. Для этого достаточно было бы обнять отца, однако выказывать чувства – особенно такие, что возникали самопроизвольно и непредсказуемо, – в семействе Дня считалось совершенно недопустимым. Септимус День занимался не воспитанием детей, а обучением преемников, которым предстояло после его смерти взять в свои руки созданное им дело.

Крис рос – ему уже исполнилось пять, шесть, семь лет, – а обеденные лекции отца становились все более сбивчивыми и бессвязными. Иногда, заплутав в дебрях очередной длинной витиеватой фразы, старик вздрагивал, словно до этого мирно спал, а тут кто-то громко крикнул ему в ухо. Тогда он замолкал, моргая, оглядывался по сторонам, а потом возобновлял речь, но уже совсем на другую тему. А иногда он как бы загонял себя в угол, повторяя одну и ту же фразу по нескольку раз, будто не силясь передать ее смысл во всей полноте и во всем разнообразии оттенков. И даже малолетний Крис прекрасно понимал: Понди правильно сделал, что взял на себя бремя управления магазином. Отец уже сдавал позиции.

Если эти лекции чему-то и научили Криса, так это терпению. Слушая их, он вынужден был подолгу высиживать, храня почтительное молчание, и постепенно научился «отключать» отцовский голос – пока, наконец, ни единый звук из сказанного стариком не долетал до его сознания. Тем не менее многие из сентенций Септимуса каким-то образом – наверное, благодаря упорному повторению – поселились в его памяти, оставшись там навсегда.

Например, такая: «Другие люди существуют для того, чтобы подчинять их своей воле. Воля – это всё. Благодаря воле можно добиться всего. Воплотить мечту в действительность, воздвигнуть посреди пустыря огромное здание, скопить состояние. Отсутствие опыта и компетенции не является препятствием – была бы только воля».

Или: «Числа наделены силой. Числа суть механизмы, с помощью которых можно осадить крепость Судьбы, взобраться на ее валы и разграбить ее сокровища. И нет числа более важного, чем число семь. Я – младший из семи братьев – сам породил семерых сыновей исключительно для того, чтобы гарантировать в дальнейшем свой успех. Число семь – это талисман, обладающий разными значениями и огромной силой, которую никому не удастся сломить».

Или: «Покупатели – бараны, они ждут, чтобы с ними обращались, как с баранами. Обращайтесь с ними, как с королевскими особами, хотя они и остаются баранами, – в таком случае они и не подумают жаловаться, когда вы начнете стричь их».

Или: «Договор, неправильно составленный, заслуживает того, чтобы его нарушили. Если одна сторона неспособна в мельчайших деталях оговорить все, что необходимо, у другой стороны есть полное право, даже обязанность, воспользоваться подобной беспечностью. Caveat emptor! [11]11
  Да остережется покупатель! (лат.).


[Закрыть]»

Лекции частенько уснащались этой сентенцией – «Caveat emptor!», – обычно сопровождавшейся громким стуком о столешницу, от которого гремели ножи и вилки. Септимусу сия крылатая фраза заменяла «Аминь».

Если не считать долгих прогулок, когда отец бродил по просторам своего поместья, в меланхоличном раздумье опустив белую голову, то воспоминания Криса о старике сводились почти исключительно к застольным проповедям. Да это и неудивительно, потому что, помимо встреч за вечерними трапезами, Септимус День крайне мало общался со всеми своими сыновьями.

Крису было восемь лет, когда у старика обнаружился неоперабельный рак печени.

На похоронах, перед строем новеньких фото– и кинокамер со всего света, он неожиданно для самого себя расплакался.

И вот сейчас, в гардеробной, уставившись на длинные ряды вешалок с костюмами, он думает не о том, как жаль, что не довелось толком узнать своего отца, а о том, как гордился бы им старик, будь он еще жив. Ведь Крис только что сделал шаг к тому, чтобы братья признали в нем равного. До сегодняшнего дня они лишь терпели его присутствие в Зале заседаний, давая ясно понять, что не воспринимают его всерьез, что он нужен им только для сохранения Семерки. Такое отлучение от этого союза шестерых всегда было для него источником огорчения и даже нешуточного страдания. Как часто Крис ворочался без сна по ночам, страдая от сознания несправедливости всего происходящего. Родиться сыном Септимуса Дня, унаследовать седьмую часть полной власти над первым и (плевать на падение продаж) крупнейшим гигамаркетом в мире, и в то же время никогда не быть на равных с братьями, – такое положение дел казалось ему самой жестокой, самой несправедливой карой, какая только может обрушиться на человеческую голову. Но сегодня – по особому току возбуждения Крис понимает, что это правда, – сегодня перевернулась важная страница в его жизни. С сегодняшнего дня все изменится. И катализатором этих перемен явился не кто иной, как сам Крис. Разумеется, ему помог Понди, и все же теперь, заново прокручивая в голове все, что происходило в Зале заседаний несколько минут назад, Крис убеждается в том, что ответственность за перелом в прежде непоколебимом настрое братьев принадлежит по крайней мере на девяносто девять процентов ему самому. Это он их улестил. Это он их убедил. Это он подчинил их своей воле.

Крис изучает десятки висящих перед ним сшитых по мерке костюмов (когда-то он, повинуясь капризу, заказывал их в отделе «Мужской одежды»), из которых большинство так ни разу и не надевалось, и в груди у него рождается мелодия. Он начинает что-то мурлыкать и достает один костюм за другим, берясь за крючки вешалок и разглядывая каждый с точки зрения пригодности для предстоящей задачи.

Что же выбрать? Фланелевую горчично-желтую тройку? Чересчур кричащая.

Двойку в шахматную клетку с остроконечными лацканами, торчащими выше плеч? Чересчур гангстерский вид.

Двубортный пиджак с плиссированными брюками – костюм из хлопка цвета черной смородины? Неплохо – если бы не вышитые золотом логотипы «Дней», украшающие обшлага и карманы: из-за них костюм смахивает на какую-то вычурную псевдовоенную униформу.

Может, этот наряд из серебристой парчи? Крис не в силах заставить себя еще раз взглянуть на это чудовищное изделие и отшвыривает его в сторону. Господи, что же творилось у него в голове, когда он заказывал эту мерзость? Должно быть, он был пьян. Но в таком случае, все, что делал Крис по достижении совершеннолетия, он делал в пьяном виде.

Его мурлыканье перерастает в щебечущий посвист.

Ему нужен такой костюм, в котором серьезность сочеталась бы с доступностью, который бы словно говорил за него: «Вот я. Уважайте меня, но не бойтесь». Однако странное дело (учитывая количество имеющихся костюмов): найти такой вариант, который удовлетворял бы обоим требованиям, оказывается весьма трудной задачей. Крис продолжает поиски, надеясь, что рано или поздно нужный костюм непременно подвернется.

Туда, вниз. Крис не спускался вниз, на этажи магазина, уже очень давно. Наверное, года два. Два года он жил затворником над гигамаркетом, в своем замкнутом пространстве между полом и крышей, отрезанный от всякого человеческого общения: компанию ему составляли только братья, Пёрч да неуловимая, пугливая прислуга, которой было строго-настрого наказано немедленно покидать помещение, случись туда войти Крису или кому-нибудь из братьев. Если вдуматься, довольно странный образ жизни, но, тем не менее, вполне устраивающий и его самого, и всех остальных. Стоит лишь представить альтернативу – возможность жить где-нибудь там, в кишащем муравейнике города, смешавшись с людской толпой, – и избранный ими способ существования сразу же кажется самым желанным, пусть и немного монашеским.

Крис гадает – остался ли магазин таким, каким он его помнит, или все там теперь по-другому, – и догадывается, что, скорее всего, ничего не изменилось. «Дни» похожи на гранитную гору: самой своей громадностью они сопротивляются любым переменам, кроме дальнейшего роста. Значит, там все как всегда – те же отделы, те же продавцы, те же покупатели…

Внезапно свист замирает на губах Криса. Ему вдруг с излишней ясностью вспоминается тот последний раз, когда он побывал внизу. В тот день Крис вернулся домой после окончания университета, и почему-то, вместо того, чтобы воспользоваться частным лифтом, поднявшись от парковки на Фиолетовый этаж, он решил проехаться на эскалаторах до Синего и уже там сесть на лифт. Это задумывалось как нечто вроде триумфального шествия домой, и в окружении целой гвардии телохранителей Крис, разумеется, ощущал себя в роли воина, возвратившегося из победоносного дальнего похода, – пока не заметил, как таращатся на него покупатели, мимо которых он проходил. Его провожали взглядами десятки пар любопытных глаз.

Он с легкой дрожью гонит это воспоминание. Теперь-то он старше, благоразумнее, да и, в конце концов, вполне естественно, что сын Септимуса Дня стал предметом всеобщего интереса.

Правда, в тех пристальных взглядах покупателей проскальзывало не только любопытство. Они глазели на него так, будто все про него знали, – глазели с отвращением.

Он мог бы возразить, что это собственное воображение сыграло с ним дурную шутку, если бы время от времени не замечал того же выражения в глазах братьев. А иногда видел нечто подобное и в глазах отца. За обеденным столом он то и дело ловил на себе осторожный взгляд старика. Да и школьные товарищи порой косо на него посматривали. И студенты-однокашники. Эти взгляды словно обладали физическим весом, оказывая чувствительное давление на объект своего пристального внимания.

Обвиняющие взгляды. Негодующие взгляды.

Тут Крис начинает ощущать в голове легкое царапанье.

Царапающий звук, как представляется Крису, издается тварями с крысиными когтями – когтями, похожими на острые белые полумесяцы, под которыми затаилась всевозможная гнилостная зараза. Он знает – нельзя ни прислушиваться к тихой вкрадчивой возне этой твари, ни позволять ее когтям подобраться слишком близко. Он снова переключает внимание на стоящую перед ним задачу.

Костюм из верблюжьей шерсти ярко-имбирного цвета? Ну нет. Дудки.

Мешковатый пиджак из шотландки в зелено-рыжую клетку, с такими же брюками? Да, к подобному наряду недостает только клоунских башмаков и цветочка в петлице впридачу.

Он продолжает рыскать среди вешалок, стараясь не думать о цели, ради которой ищет костюм, стараясь думать лишь о положительных сторонах доверенного ему поручения, о том, что наконец-то братья готовы отнестись к нему серьезно.

Однако зловредную тварь, выбравшуюся из своего логова, не так-то легко загнать обратно. Поскрипывающим шепотком она напоминает Крису о материнской любви, которой он никогда не знал, о жгучей зависти, которую всегда испытывал, когда других мальчиков забирали из школы на выходные родители (оба – и оба улыбаются, отец жмет сыну руку, мать заключает в объятья), тогда как ему приходилось довольствоваться наемным шофером-телохранителем – угрюмым и бдительным. Тварь нашептывает ему об основном праве, которое отпущено почти любому другому живому существу и в котором было отказано ему, и шипит ему на ухо свистящее имя того, кто повинен в этом лишении.

– Нет. – Крис вынужден исторгнуть это слово откуда-то из глубины. Небесно-голубой шелковый костюм дрожит у него в руках. Он плотно смыкает веки и прижимает лоб к краю полки с пуловерами. Обнажившиеся верхние зубы кусают нижнюю губу.

Все, что еще несколько минут назад виделось ему в радостном, радужном свете, мгновенно рассыпается. Его воодушевление при мысли о предстоящей задаче вмиг пропадает, словно мыльный пузырь, лопнувший от тычка чьего-то зловредного пальца. Крис пытается вернуть прежнее оптимистичное настроение – ощущение почти-неуязвимости, – которое на крыльях вальса вынесло его из Зала заседаний и кружило, пока он спускался по винтовой лестнице и шел по коридорам Фиолетового этажа до дверей квартиры, но напрасно: настроение испорчено безнадежно, а все попытки вернуть его лишь усугубляют порчу.

И та тварь – для которой Крис не находит названия, лоскутное существо, скроенное из сомнений, чувства вины и паранойи, – пуще прежнего возится и гнусавит.

А что, если поручение, доверенное ему братьями, невыполнимо? Что, если уладить спор окажется невозможно? Что, если они ждут его провала? В конце концов, в случае его неудачи, этот провал раз и навсегда оправдает их изначальное недоверие. Им больше не придется выискивать отговорок для того, чтобы впредь отказывать ему в равном статусе. Поражение там, внизу, явится для них доказательством того, что на него нельзя полагаться. Эта неудача станет примером, на который будут ссылаться всякий раз, как ему вздумается предъявить претензии на свою долю наследной власти. «Послушай, Крис, – скажут они ему, – ты только вспомни, что случилось в последний раз, когда мы доверили тебе дело. Ты только вспомни, что за кашу ты тогда заварил».

Костюм выскальзывает из рук Криса, с шуршаньем падая на пол, и превращается в причудливую волнистую лужу небесно-голубого цвета.

Есть один способ избавиться от назойливой твари, загнать ее обратно в логово. Безотказное средство. Опробованное и проверенное.

Но он же дал обещание братьям.

Он представляет себе, как они сейчас смеются над ним, мысленно видит их лица вокруг стола: Субо хихикает, Питер усмехается, Чедвик давится почти беззвучным смехом. Серж хохочет во всю глотку, «Горни тихонько фыркает, а Понди хрюкает в полный голос. Смеются они потому, что и не думали всерьез верить, что он сдержит данное слово, выполнит свою половину обязательств. Смеются потому, что с его стороны глупо было даже пытаться.

И вот он представляет себе покупателей и работников магазина – как они глазеют на него, словно он – полубог-полубезумец. Шушукаются, прикрывая рот ладонью: «Видите? Это – Крис День. Задний Ум. Если бы не он…»

Наверное, он и впрямь сошел с ума, раз согласился отправиться туда, вниз, трезвым – с обнаженными нервными окончаниями, совершенно беззащитным перед миром, лишенным той благодатной прозрачности восприятия и спокойствия, какие дарит обычно одна-две порции выпивки.

Нет, условия, выговоренные Понди, абсолютно невыполнимы, и Понди это отлично известно. Просто братья рассчитывают, что он провалит разбирательство. Они нарочно поставили его в безвыходное положение. Если он не напьется, то не отважится спуститься вниз, а если отправится туда пьяным, то сорвет переговоры. Горе ему, если он напьется, и горе, если не напьется.

Тварь у него в голове пританцовывает с ноги на ногу, ликуя, точно ворона, ухватившая свежую падаль. Ее когти отстукивают радостную дробь по внутренней стороне Крисова черепа, дробь, от которой чуть не лопаются лобные пазухи.

Он бы мигом сумел заставить ее замолчать. Для этого ему нужно лишь отправиться к бару в гостиной, налить себе порцию чего-нибудь (чего угодно), потом налить еще, и продолжать наливать. Очень скоро твари и след простынет.

А именно этого она и добивается. Она ведь выползает из своего логова с единственной целью – измучить его так, чтобы он напился и тем усмирил бы ее. Когда тварь проползает к нему в голову, это значит, она упивается одной его слабостью, а когда он изгоняет ее спиртным – она кормится слабостью другого рода. Твари все равно. Так ли, иначе ли – она пользуется его неустойчивостью, его слабостью. Но он же дал обещание, а какой же он брат День, если не может дать обещание и сдержать его? Какой же он тогда сын Септимуса Дня?

И вот тут на поверхность Крисовых мыслей сама собой всплывает из глубин памяти сентенция старика по данному поводу:

«Договор, неправильно составленный, заслуживает того, чтобы его нарушили».

И он снова видит, словно это было только вчера, как его отец восседает во главе обеденного стола, в пылу назидания согнувшись над тарелкой, и для подкрепления своих мыслей размахивает в воздухе вилкой.

«Если одна сторона неспособна в мельчайших деталях оговорить все, что необходимо, у другой стороны есть полное право, даже обязанность, воспользоваться подобной беспечностью».

Затем раздается удар кулаком по палисандровому дереву, так что на столе все подскакивает, и старик отчеканивает знакомую сакраментальную фразу: «Caveat emptor!»

Все это верно и правильно, разумный совет, но ведь он с братьями не составлял письменного договора, это было просто устное соглашение.

«Если, предположим, – продолжает Понди, – ты не станешь допивать стакан, который стоит сейчас перед тобой, и мы позовем Пёрча, чтобы он забрал у тебя бутылку джина…»

Даже после того, как Крис выяснил условия, все равно ему показалось, что в таком уговоре не оставлено ни малейшей лазейки. «Значит, все, что от меня требуется, – это не допивать содержимое этой бутылки». Похоже, для маневров тут места нет.

Или есть?

«Значит, все, что от меня требуется, – это не допивать содержимое этой бутылки».

Этой бутылки.

Ни про какую другую бутылку никто и слова не сказал.

– Крис, – говорит сам себе Крис День, – да ты – гений. – Он отрывает лоб от полки и открывает глаза. – Отлично придумано, патентованный гений.

Тварь потирает цепкие ручонки, непристойно выражая радость.

Крис разворачивается и бредет прочь из гардеробной, прочь из спальни. Он торопливо шагает по широкому коридору, слабо освещенному окошками верхнего света, и достигает просторной комнаты, которая когда-то была отделом «Плетеных изделий» (до того, как его поглотили «Кустарные изделия» на Голубом этаже), а теперь служит Крису гостиной. Она целиком обставлена по Крисову вкусу. Пол застлан сливочного цвета ворсистым ковром, похожим на густую молочную пену, в которой нога утопает по щиколотку. Кресла и диваны, обтянутые белой замшей, пухлые, похожие на зефир, расставлены вокруг высеченной из базальта квадратной плиты толщиной в метр. со сторонами длиной три метра. Плита служит кофейным столиком, ее отполированная поверхность завалена журналами, настольными электронными головоломками и прочими хитроумными игрушками. Одна из стен почти полностью заставлена новинками техники для домашнего развлечения: ряды матово-черных приборов сгрудились вокруг телевизора величиной с комод. Сквозь огромные окна открывается панорама города, за которую большинство его жителей с готовностью отдали бы все, что имеют: там – улицы, запруженные мигающим транспортом, купающиеся в солнечном свете здания, стоящие плотными рядами. С такого удаления город, отделенный от гигамаркета прилегающей площадью имени Дней, выглядит вполне даже приятным местом обитания.

Один из углов комнаты занимает бар – настоящая мечта алкоголика, сооруженная из стеклянных кирпичей и зеркал, с табуретками из нержавеющей стали, с вереницами бутылок, помноженными на их отражения. Крис устремляется к стойке бара со скоростью реактивного снаряда, близкого к цели. Схватив бокал, он вначале колеблется, на миг растерявшись от чересчур широкого выбора. Каждый из видов спиртных напитков представлен здесь различными марками. Что же выбрать? Наконец он берет что-то наугад, решив: Какая разница? Бухло – оно и есть бухло. В стакан шумно льется водка, настоянная на корице. Раздается смачное бульканье. Черт возьми, надо повторить. И снова опрокидывает одним духом.

Содержимое этой бутылки.

Идиоты. Они-то решили, что он у них на крючке, а он взял и перехитрил их – додумался, выкрутился! В быстром темпе он отправляет в рот еще шесть порций водки, с ядовитым сарказмом поднимая тосты один за другим за каждого из шестерых братьев. Результат столь же скор, сколь и великолепен. Нахлынувшая теплая волна уверенности заливает его от живота до самых бровей.

Да, так-то оно лучше. Гораздо, гораздо лучше.

Старик бы точно сейчас им гордился – можно в этом не сомневаться.

Можно вообще ни в чем больше не сомневаться.