Текст книги "Дело чести"

– Почему? Что мы не заплатим, что ли? – спросил Тэп.

– Директор сказал, что номера нужны для других джентльменов.

– Да ну его к чертям!

– Нет, нет, ничего не выйдет! Он сказал – нельзя.

– Мистер Лоусон у себя в номере?

– Не знаю.

– Черт возьми, так узнайте! – сказал Тэп.

– Его нет! – не задумываясь, отрезал швейцар.

– Идем, Тэп. Ты же видишь, мы здесь нежеланные гости.

– Мы зайдем к Лоусону.

– Кто он такой?

– Военный корреспондент.

Они направились к лифту. Швейцар что-то крикнул им вслед. Он хотел сказать, что посторонним не разрешается подниматься, но дверь лифта уже захлопнулась.

Лоусона дома не оказалось. Тэп пошел за горничной и попросил ее открыть номер. Она явилась, полная, красивая, с обручальным кольцом на пальце. Открыв дверь, она улыбнулась и сказала:

– Инглизи. – Потом по-французски: – Мсье Лоусона нет.

– Да, – сказал Тэп. – Но нам нужна ванна. Ванна! – Он указал на ванную комнату.

– А… для всех? – спросила горничная по-французски.

– Да. Конечно. Для нас всех.

Она сказала еще что-то по-французски.

– Что она говорит? – осведомился Тэп. Он уже снимал башмаки.

– Она пошла за полотенцами, – сказал Ричардсон.

– Отлично. – Тэп пустил воду и начал раздеваться. – Вечером я уйду в «Аргентину». Чур, я первый, – сказал он.

Квейль уселся на низкой кровати и окинул взглядом комнату. На зеркале в одном углу зеленым, синим и черным карандашом было нарисовано лицо. Рисунок был сделан мягким карандашом, который хорошо ложится на стекло. Карандаш был положен густо, чтобы придать рисунку рельефность, но местами сквозь рисунок просвечивало стекло, и отраженный свет делал нарисованное лицо еще более рельефным и выразительным. На стенах висели огромные карты Греции, выпущенные военным министерством, а над письменным столом перспективная карта Албании. На столе стояла портативная пишущая машинка, рядом лежало несколько папок. В книжном шкафу были книги на немецком, французском и английском языках. Квейль вытащил книгу под названием «Ссыльные на Архипелаге».

Горничная вошла с охапкой полотенец, подала их Тэпу вместе с мылом и вышла.

– Кто он, этот военный корреспондент? – спросил Квейль.

– Американец, – сказал Горелль. – Состоит при армии.

– Что за птица?

– Гм… Вроде тебя. Но ничего парень. И говорит, как ты.

Тэп уже сидел в ванне. Горелль и Вэйн достали с полки журналы. Ричардсон, курчавый здоровенный малый со спокойными движениями, пробовал настроить радио. Тэп вылезал из ванны, когда в комнату вошел высокий белокурый мужчина в военной форме цвета хаки. Он на миг остановился в недоумении, но тут раздался голос Тэпа:

– Хэлло, Лоусон! Мы арендовали вашу ванну.

– Пожалуйста, – сказал Лоусон.

– Это Джон Квейль. Наш командир звена, – представил Тэп.

– Очень рад, – сказал Лоусон.

Он увидел худощавого, крепко сложенного молодого человека, стоявшего перед ним в несколько принужденной позе. Лоусон бросил беглый взгляд на его лицо, которое могло бы показаться бесцветным, если бы целое не распадалось на отдельные характерные черты: резко очерченный нос, правильные линии лба и подбородка. Глаз Квейля почти не было видно, – так глубоко они сидели под надбровными дугами. Верхняя губа у него была тонкая и невыразительная, но нижняя полная, и подбородок хорошо очерчен. В заключение Лоусон отметил шелковистые темные волосы, мягкие, но не очень взъерошенные. Все это ему понравилось с первого взгляда, понравилась и слабая улыбка, которая появилась на губах Квейля, когда они обменивались рукопожатием. Тэп представил и остальных, и Квейль уселся в низкое кресло.

– Вы американец? – спросил Квейль Лоусона.

– Самый настоящий. Вы, вероятно, знали нашего Энсти?

Квейлю не пришлось напрягать намять. Нетрудно было вспомнить Энсти. Это был американский летчик, вступивший в восьмидесятую эскадрилью: слишком пылкий и необузданный для полетов на «Гладиаторе», он кончил тем, что врезался в строй двенадцати неприятельских самолетов и погиб, предварительно протаранив одну «Савойю».

– Да. А вы его знали? – спросил Квейль.

– Мы вместе учились.

– Вы, значит, тоже со Среднего Запада?

– Да.

– Энсти всегда сердился, когда говорили, что там задают тон изоляционисты.

– Я тоже обижаюсь на такие разговоры. У нас есть, конечно, изоляционистская прослойка… Ну да черт с ними!

– Куда вы собираетесь вечером, Лоусон? – спросил Тэп, застегивая куртку.

– Никуда. Вечером мне, вероятно, придется сражаться с цензурой.

– Присоединяйтесь к нам. Мы все идем к «Максиму».

– Я могу заглянуть туда попозже, – сказал Лоусон.

– А ты как, Джон?

– Я тоже зайду позднее. Вы не ждите меня.

Лоусон сел за небольшой письменный стол, заложил лист бумаги в машинку и начал печатать. Ричардсон уже вышел из ванны – его место занял Горелль. Пока они по очереди совершали омовение, а Лоусон стучал на машинке, Квейль сидел и читал. Когда Вэйн вышел из ванной, Тэп, Ричардсон и Горелль, занимавшиеся перелистыванием журналов, встали.

– Спасибо за ванну, Уилл, – сказал Тэп, обращаясь к Лоусону.

– Не за что. Всегда рад.

Они еще раз поблагодарили его и вышли.

– Значит, ждем тебя, Джон, – напомнили они Квейлю.

Квейль кивнул головой и встал. Он спросил Лоусона, можно ли ему тоже принять ванну. Лоусон, продолжая писать, рассмеялся и сказал:

– Валяйте!

Квейль принял ванну, вытерся последним сухим полотенцем, бросил все полотенца в корзину и стал одеваться. Лоусон уже кончил печатать, когда он вышел из ванной.

– Сегодня вылетали? – спросил Лоусон.

– Да.

– Удачно?

Квейль запнулся.

– Не беспокойтесь, – сказал Лоусон, – все равно цензура не пропустит.

– Мы должны остерегаться неточностей, – сказал Квейль. – Мы сбили две «Савойи».

Этот белокурый американец понравился Квейлю с первого взгляда, как и Квейль ему.

– Много у вас возни с цензурой? – спросил он.

– Да, она проклятие этой войны.

Квейль натягивал летные сапоги.

– Как вы ладите с греками? – спросил его Лоусон.

– Ничего. Ладим вполне. Нам не приходится иметь с ними много дела.

– Странный народ, – сказал Лоусон. Он сложил лист бумаги пополам и вставил копирку. – Такой стойкости я еще не видал. Идут в бой с голыми руками. Но… боже мой, ни малейшего намека на порядок.

Квейль улыбнулся.

– Сейчас они слушают Метаксаса. Думают, что он сумеет установить порядок. Им нравится порядок, если они находят его в готовом виде. Но по существу они всей душой ненавидят Метаксаса.

– А англичане? – спросил Квейль.

– Ну, это совсем другое дело! – начал Лоусон, но заметил, что Квейль поддразнивает его, – он не ожидал этого от Квейля, – и рассмеялся.

– Хотите пройтись со мной? – спросил он.

– С удовольствием. Куда вы идете?

– На почтамт.

– Что вы там будете делать? Сдадите телеграмму?

– Именно. А потом за нее примется цензура.

Квейль рассмеялся.

– Ко мне цензоры относятся довольно снисходительно, – сказал Лоусон. – Я иногда приглашаю их в ресторан.

– Вы явно стакнулись с греками.

– Не поймите меня ложно. Мне нравятся греки. Я хотел бы познакомить вас с одним чудеснейшим человеком. Очень типичный рядовой грек. Он журналист. Был сослан Метаксасом за издание либеральной газеты в Салониках.

Они вышли на улицу, погруженную в полный мрак, и пошли, спотыкаясь на каждом шагу.

– У вас совсем нет знакомых греков? – спросил Лоусон.

– Нет.

– Хотите познакомиться с этим журналистом? Он женат, у него сын и дочь. Я как раз собирался заглянуть к ним сегодня. Хотите пойти со мной?

Квейль немного помедлил.

– Благодарю вас, с удовольствием, – сказал он.

– Это очень интересная семья. Старик думает, что Метаксас вполне подходящая фигура для настоящего момента, так как он хороший генерал. Но сын говорит: «Меня на мякине не проведешь». По его словам, Метаксас не хотел воевать, когда итальянцы вторглись в Грецию. И вообще вся верхушка была продажной. Но у этих проклятых греческих солдат оказались винтовки, и они стали драться, а тогда Метаксасу и его присным тоже волей-неволей пришлось драться.

– По-вашему, это правда? – спросил Квейль.

– Никаких сомнений. И дочь так думает. Она с братом заодно.

Они продолжали путь молча. Им было очень хорошо в обществе друг друга, но об этом не хотелось и не надо было говорить.

3

Дряхлое такси повезло их в афинский пригород Кефисию. Они проезжали по шоссе, по середине которого была проложена трамвайная линия. Вагоны шли один за другим, и каждый был облеплен солдатами в измятых мундирах темного защитного цвета. Солдаты направлялись в Афины из кефисских казарм, тянувшихся вдоль дороги; казармы обнесены были белой стеной, а внутри, над невысокими зданиями, нависали ветви белого эвкалипта. Ночь опускалась на придорожные поля, и вскоре ничего уже не было видно, кроме быстро мелькавших дальних огоньков, теней деревьев, полей, потом домов и снова полей и деревьев. Они проехали по темным безлюдным улицам тихой деревни и остановились на немощеной дороге у двухэтажного каменного белого дома.

Лоусон расплатился с шофером, и они зашагали к подъезду по каменным плитам дорожки. Дверь открыла смуглая девушка в белом платье и крестьянской безрукавке.

– Это Уилл, – сказала она по-английски.

– Хэлло, – отозвался Лоусон.

Когда Квейль вошел, оказалось, что девушка почти одного с ним роста. А его волосы по сравнению с ее шевелюрой казались совсем светлыми.

– Джон Квейль, лейтенант авиаотряда. Елена Стангу, – представил Лоусон.

Они обменялись рукопожатием. Елена Стангу взяла пилотку из рук Квейля и повесила ее на вешалку. Затем проводила гостей в комнату с низким потолком. Она представила Квейлю худого юношу в очках, которого назвала: «Астарис, мой брат».

Вошла седая женщина, она приветствовала Лоусона возгласом: «Хэлло, Уилл», улыбнулась Квейлю и сказала: «Добро пожаловать», когда Лоусон представил ей своего спутника.

– Я плохо говорю по-английски. Вы уж меня извините, – предупредила госпожа Стангу.

– Очень сожалею, что не говорю по-гречески, – из вежливости сказал Квейль.

Появился и сам Стангу, худой, как и сын, с седыми прядями в черных волосах, румянцем, проступающим на щеках сквозь смуглую кожу, с карими глазами, светившимися улыбкой, когда он говорил.

Он крепко пожал руку Квейлю и радостно приветствовал Лоусона. В этом человеке чувствовалась жизнерадостность, но сейчас она была какой-то напряженной. Тем не менее он весь излучал теплоту, и у Квейля сразу же появилось к нему теплое чувство. Он говорил очень быстро, перескакивая с одного на другое, и, сострив насчет своего аппетита, сразу перешел к двум бомбардировщикам, которые, как он слышал, были сбиты сегодня.

– Я видела, как один из них падал, – сказала госпожа Стангу.

– Да, – сказала Елена, обращаясь к Квейлю. – Мы ездили в Глифаду и видели, как на него сверху налетел небольшой аэроплан.

– Это был, вероятно, Квейль, – сказал Лоусон.

– Это был, вероятно, молодой Горелль: он сбил сегодня свой первый бомбардировщик.

– А вы тоже участвовали в бою? – спросила Елена.

– Сколько числится на вашем счету итальянцев? – перебил ее Стангу.

– Около двенадцати, – ответил Квейль с деланной небрежностью.

– Итальянцы как будто плохие вояки? – допрашивал Стангу.

– Далеко не плохие, когда действительно хотят драться.

– Чем же вы объясните, что сбили столько?

– У них нет никакой охоты воевать. Но в настоящем бою они держатся хорошо.

– Греки говорят, что самолеты у них никуда не годятся.

– Нет, самолеты у них не плохие. Но они не хотят воевать. В настоящем бою они дерутся как следует. Они умеют постоять за себя.

Квейль начинал скучать. Он не мог наблюдать за девушкой, – каждый раз, как он взглядывал на нее, она улыбалась и смотрела ему прямо в глаза. Черные волосы удивительно гармонировали с ее круглым лицом и миндалевидными глазами. Челка на лбу еще больше округляла ее лицо и как-то по-особенному смягчала его выражение, когда она улыбалась.

За столом избегали говорить о политике. Хозяева не знали, как относиться к Квейлю. Они не знали, насколько можно доверять человеку в военной форме, да к тому же еще англичанину. У англичан есть странная черточка – холодный патриотизм, который на самом деле вовсе не холоден, а наоборот, не знает меры. На них никогда нельзя положиться. Поэтому за столом не говорили о Метаксасе и других делах, хотя Лоусон именно для этого и привел сюда Квейля. Но Квейль ничего не имел против, ему довольно было девушки. Лоусон тоже относился к ней далеко не безразлично; Квейль это сразу заметил. Отец и брат девушки видели все. Отца это забавляло, а Астарис усмехался. Он не проронил ни единого слова, пока Квейль и Елена обменивались пустыми замечаниями. А потом начал спор с отцом на родном языке, конец которому положила госпожа Стангу.

– Вы уж извините их. Они все время спорят, – сказала она.

– Ну что ж, это очень хорошо, – возразил Квейль.

– Не совсем! Они слишком расходятся во взглядах, а ведь они отец и сын.

– В чем же вы расходитесь? – спросил Квейль. Его начали злить их упорные старания избежать политического разговора.

– Было бы невежливо обсуждать наши дела в вашем присутствии, – ответил Астарис.

Квейль назвал это политической трусостью, и они были не столько обижены, сколько озадачены его словами.

– Греков в этом упрекать нельзя, – вспыхнув, сказала девушка.

– Прошу прощения, – поспешил поправиться Квейль.

– Мы не можем и не хотим рисковать, – сказал Астарис. И оттого, что он в первый раз за весь вечер поднялся с места и принялся шагать по комнате, он уже не казался таким тщедушным, скорее наоборот – здоровым и сильным.

– Вполне согласен, – ответил Квейль, чтобы показать им свое сочувствие.

Разговор оборвался. Девушка встала и вышла. Квейль обратил внимание на ее медленную, слегка качающуюся походку и волнообразное движение плеч. После некоторого молчания Лоусон спросил Стангу, что говорится в вечерней сводке греческого командования.

– Они стоят у Корицы, мы захватили высоту, которая дает нам возможность овладеть городом в течение суток или даже, как сообщалось вчера…

Квейль поднял глаза и увидел девушку, спускавшуюся по лестнице в прихожую; на голову она накинула шарф или крестьянский платок: он отсюда не видел.

– Я иду поговорить по телефону, – сказала она по-английски, обращаясь к матери.

Квейль вскочил и поспешил в прихожую.

– Я провожу вас, – сказал он и взялся за пилотку.

– Не стоит. Тут недалеко, – ответила она. Она все еще была сердита.

– Я провожу вас, – повторил он.

Она пожала плечами, и оба направились к двери. Квейль видел, как остальные следили за ними.

– Не надевайте, – сказала она, когда Квейль хотел нахлобучить пилотку.

– Почему?

– Нас предупредили, чтобы мы не поддерживали знакомство с английскими военными. И расстегните шинель.

Квейль сунул пилотку под мышку и распахнул шинель.

– Я знаю, что ваш отец был в ссылке, – начал он.

– Да, – подтвердила она.

– Я только хочу сказать, что я знаю, почему вы избегаете политических разговоров.

– Вы – инглизи. Мы должны соблюдать осторожность. Мало ли кому вы можете случайно передать наши разговоры.

– Я понимаю, – сказал Квейль.

– За нами следят в оба. Астариса то и дело сажают. Отца теперь оставили в покое, он дал подписку, что стоит за Метаксаса. А Астарис не захотел.

– Вам остается только воды в рот набрать, – сказал Квейль.

– И быть трусами, как вы нас назвали. Но сейчас за все расстреливают, потому что война. Мы только благоразумны.

Они прошли по каменной дорожке и вышли за ворота. Было темно, луна еще не всходила. Он взял Елену под руку, – улица была немощеная: всюду рытвины и ухабы. Она не отняла руки, и он ощущал теплоту и упругость ее тела. Они свернули в узкую аллею, обсаженную деревьями по обе стороны; в аллее гулял ветер, и сквозь листву не видно было неба. В конце аллеи стояла небольшая будка, здесь была автобусная остановка. Сидевший в будке мальчик передал Елене телефонную трубку. Она набрала номер, поговорила по-гречески и повесила трубку.

– Я сообщила в госпиталь, что приду завтра, – сказала она мягко, когда они повернули назад.

– Вы медицинская сестра?

– Нет, я просто помогаю на пункте первой помощи.

– Что вы делали до войны? – спросил Квейль.

– Училась в университете. Я студентка.

– А вас никогда не трогали? – спросил Квейль, незаметно сжимая ей локоть.

– Мне обрезали косы, когда однажды схватили меня с Астарисом.

Он невольно посмотрел в темноте на ее волосы и спросил:

– Когда это было?

– Давно. Теперь я в стороне от этих дел. Из-за матери. Когда живешь в семье, приходится бороться на два фронта. Моя мать поседела, когда отца сослали. Он дал подписку, которую они требовали, потому что мать лежала больная. И я тоже поэтому не занимаюсь больше политикой.

Они молча продолжали путь, намеренно замедляя шаги. Трудно было быть предприимчивым, потому что Квейлю мешала пилотка под мышкой, и вообще он чувствовал себя неловко. Едва ли имело смысл разыгрывать кавалера. Он не знал, как подойти к этой девушке. Она не противилась, когда он крепче сжал ее руку, но он знал, что она воспротивится, если он попытается пойти дальше. И он не хотел рисковать.

– Где вы работаете? – спросил он. – В Афинах?

– Да.

– Я когда-нибудь навещу вас, – сказал он, чтобы что-нибудь сказать.

– Я работаю в небольшом госпитале за университетом. Там есть вывеска Красного Креста, так что найти нетрудно. Но я недолго там пробуду.

Она остановилась, Квейль молчал, Елена продолжала:

– Я еду в Янину, в прифронтовую полосу. Но там есть еще девушки в госпитале, они будут рады, если вы зайдете. Они вечно говорят о белокурых инглизи. Впрочем, вы не белокурый, не такой, как Лоусон. По нем у нас девушки сходят с ума.

– По мне они не будут сходить с ума. Когда вы уезжаете?

– На следующей неделе. Я очень рада. Стыдно оставаться здесь, когда идет война. Здесь мы не чувствуем войны, даже не знаем, на что она похожа.

– Напрасно вы стремитесь на войну, – сказал Квейль. – Это грязное дело, самое грязное, какое только может быть.

– Я знаю. Я не рисую себе радужных картин. Но война это дело.

Они вошли в ворота и направились к дому.

– Я зайду к вам завтра. Можно? – сказал он, пока им отворяли дверь.

– Приходите в обеденное время. Тогда у нас меньше работы, и я смогу вас чем-нибудь угостить.

Госпожа Стангу открыла дверь, и они вошли.

4

На другой день ему не пришлось увидеть Елену Стангу. Он никогда не знал, будет ли свободен завтра, если только не польет дождь. Он весь день дежурил в Фалероне на случай налета. Хикки еще не вернулся из Ларисы, а самолет Горелля был в ремонте, – растяжки одной из коробок крыльев пострадали от итальянских пуль. Остальные четверо – Квейль и Вэйн, Тэп и Ричардсон – дежурили с раннего утра до поздней ночи.

А ночью их вызвали в штаб. Командир соединения ожидал их в большом белом доме, где раньше помещалась школа. Тут же, к их удивлению, оказался и Херси. Херси сказал, что из Ларисы он вернулся в автомобиле, чтобы ознакомиться с дорогой, по которой им должны подвозить снабжение. В Греции, заявил он, очень трудно летать. Между Ларисой и Албанией такие горы, каких он никогда не видал. А дороги настолько плохи, что без транспортных самолетов «Бомбей» едва ли обойтись.

Они пришли к командиру соединения, который заговорил, как всегда, отрывистыми, энергичными фразами:

– Полагаю, вы будете рады известию, что вас направляют в Ларису. Наш пессимист Херси только что вернулся оттуда. И он и Хикки считают, что аэродром там неплохой. Я осматривал его вчера сам. Грунт немного сырой, но ничего. Одно только: два-три дня вас будет обслуживать наземный состав из греков. По этим горным проходам много не перевезешь. Мы переправим ваш наземный состав на «Бомбее». У нас есть сейчас один.

Командир сделал паузу, но никто не стал задавать вопросов, все знали, что речь еще не кончена.

– Грекам здорово достается на фронте, – продолжал командир. – У итальянцев около тридцати бомбардировочных эскадрилий и двадцать пять истребительных эскадрилий на трех секторах, так что грекам не очень весело. Они теснят итальянцев под Корицей, но на побережье дело сложнее. Мы считаем, что итальянцы направят главный удар вдоль шоссе и железных дорог, идущих к Ларисе и вдоль побережья. Вот почему вас посылают в Ларису. Потом вам придется, вероятно, передвинуться еще дальше. Но завтра отправляйтесь в Ларису и будете там поджидать, пока не покажутся итальянцы. Вы должны патрулировать шоссе и прибрежную полосу – зона обширная, и подолгу держаться над объектами бомбардировки вы не сможете. Надо сохранить операцию в секрете, так что завтра вылетайте потихоньку. Мы хотим преподнести противнику сюрприз, когда он появится без сопровождения истребителей. Надо сбивать бомбардировщики. Греки чуть не в отчаянии, так, как потеряли большинство своих истребителей. Нужно провести операцию незаметно и сосредоточить все внимание на бомбардировщиках. Но не к чему рисковать, если их будут сопровождать истребители. На каждый наш истребитель у итальянцев будет десять, они предпочитают не рисковать. Эскадрилью итальянских бомбардировщиков всегда сопровождает целый полк «КР—42». А кроме того, на фронт прибыли истребители «Г-50», но эти сведения еще нуждаются в проверке. Завтра в Ларисе Хикки информирует вас обо всем. Вылететь вы должны до рассвета. Так будет лучше во всех отношениях, и никому не говорите об этом, даже летчикам других эскадрилий. Это может оказаться вопросом жизни и смерти для греков.

– Дело становится веселее, – сказал Тэп, когда они спускались по лестнице.

– Да… – Херси, как старший, мог позволить себе критическое замечание. – Значит мы будем сбивать бомбардировщики, а «КР—42» будут сбивать нас, – сказа-л он. Но на его слова не обратили внимания, – он был известный ворчун.

Они направились к отелю «Король Георг». Квейль хотел отыскать Лоусона, чтобы договориться через него с Еленой Стангу. В отеле происходил какой-то банкет, в вестибюле распоряжался незнакомый швейцар. Лоусона не оказалось дома, и швейцар не знал, где он. Тэп уже проскользнул в бар, Вэйн и Ричардсон последовали его примеру. Так как вылетать надо было рано, Квейль решил присмотреть за ними. Он тоже спустился в бар.

Здесь было несколько летчиков бомбардировочной эскадрильи. Они разговаривали с Тэпом и Вэйном. Ричардсон в конце стойки пил пиво, заедая фисташками. Квейль дернул Тэпа за фалду и сказал:

– Мы опоздаем. Идем, пока вы еще в своем виде.

– Погоди минутку, Джон. Ты знаком с Дэйвисом из двести одиннадцатой?

– Еще бы! Хэлло, Дэйвис.

– Хэлло, Квейль.

– Он рассказывал мне, как над Валлоной на наши «Бленхеймы» набрасываются целые полки «КР—42».

– Выпей с нами, Квейль, – Дэйвис повернулся к буфетчику.

– Нет, спасибо, – сказал Квейль.

– А что – разве завтра вылетаешь?

– Нет. Я просто не пью.

– Ну рассказывай дальше, Дейвис. Так что же эти «КР—42»? – сказал Тэп.

– Они налетают на нас сверху. Мы летим низко над целью. А они всегда выше. Ну собьешь один, два, но вчера мы потеряли Фила Кэлхуна. Он отстал от строя, и они нагнали его. Когда же вы, ребята, явитесь к нам на подмогу? Что вы здесь, собственно говоря, делаете?

– Мы сами не знаем. Старайтесь продержаться, пока мы не подоспеем, – ответил Квейль.

Он извлек из бара Тэпа, Вэйна и Ричардсона и вернулся с ними в гостиницу «Атинай». Херси, который задержался у командира полка, вошел в большой двойной номер, служивший им общей спальней:

– Вы можете оставить здесь свои постельные принадлежности, я прихвачу их с собой на «Бомбее».

– Где мы там будем жить? – спросил Ричардсон.

– Помещение – дрянь. Бетонные бараки. А во время дежурства на аэродроме – палатки.

– А девчонки есть в Ларисе? – спросил Тэп, сидя на кровати и перелистывая книгу о насекомых.

– Конечно. Только неприступны, как стена.

– Это мелочь! – сказал Тэп.

Квейль уже спал, а он все еще читал о насекомых.