Текст книги "Дело чести"

40

Квейлю не удалось встретиться с Манном в среду. Он получил назначение в одну из эскадрилий, действующих в пустыне. И на другой день должен был лететь. Это его не очень огорчало, потому что теперь ему многое стало ясным, а это было для него очень важно. В его ушах все еще звучали слова Манна о том, что надо дожить до лучших времен. Уцелеть на этом этапе и дождаться нового. Но эта мысль – только начало. И Квейлю ничего не оставалось, как самому додумать ее до конца, либо ждать, когда удастся поближе познакомиться с Манном и с его взглядами. Он все время тосковал о Елене. Теперь он мог бы рассказать ей многое, о чем они не сумели говорить на Крите, о чем он пробовал говорить – и не мог. Теперь он жаждал этого.

В тот же вечер он выехал поездом в Александрию. Он спал в купе, скорчившись на гладком кожаном сиденье, а поезд вихрем несся по пустыне, наполняя громом деревни. Временами Квейль просыпался, как от толчка, когда промелькнувшая за окном стена отражала эхом грохот колес. В такие мгновения он вскакивал на сиденье, охваченный тревогой, – это давали себя знать нервы после пережитых бомбежек. Один раз ему приснился странный сон, будто он мчится вниз по скалам, все время оглядываясь, бежит ли за ним Деус с револьвером в руке; и иногда он видел позади Деуса: тот стрелял в него и смеялся. Когда в окно проник красный луч поднявшегося над горизонтом солнца, он сел, натянул сапоги и стал ждать станции, на которой ему предстояло сделать пересадку, чтобы углубиться в пустыню.

Уже близилось к полудню, когда поезд подошел к узловой станции близ Александрии, и Квейль выкинул свой чемодан в окно, на высушенную солнцем пыльную платформу. Ему понравился открытый характер местности; это было уже начало пустыни; солнце освещало сухой песок. Его глаз отметил бодрящую картину движения и деятельности и подтянутый вид людей, ожидающих отправки на фронт. Он всматривался в них, проходя мимо. Очевидно, они ни разу не были в деле, и среди них царило сдержанное веселье. Поезда на фронт еще не было, и Квейль в ожидании уселся на свой чемодан. Поезд, с которым он приехал, ушел в Александрию. Квейль стал разглядывать небольшую группу поблизости. Видимо, это были офицеры из скопившихся на станции эшелонов: полковник, три майора и элегантный молодой капитан. У каждого на запястье, на кожаном ремешке, висела длинная белая хлопушка для мух. На полковнике и молодом капитане были франтовские замшевые башмаки, элегантные диагоналевые трусы и куртки с короткими рукавами. У полковника на воротнике были красные нашивки – отличительный знак штабного офицера. Офицеры вели между собой церемонную беседу, и Квейль задавал себе вопрос, за каким чертом они едут по железной дороге, а не в штабной машине. И невольно он почувствовал к ним ту же презрительную антипатию, которую внушали ему подобные молодчики в Каире.

Вдруг он услышал шум на противоположной платформе и увидел кучку каких-то солдат в темно-коричневой форме; громко разговаривая и смеясь, они протискивались через узкий турникет на платформу, пока не заполнили ее своими сухопарыми фигурами. Они были одеты в грубошерстную солдатскую форму греческой армии, и на голове у них были смешные бескозырки или запачканные стальные шлемы. Большинство было небрито, в измятых, грязных мундирах и плохих, стоптанных башмаках. У некоторых на плечи было накинуто одеяло, другие небрежно держали в руках котелок, у третьих висела на шее запасная пара ботинок. Они производили впечатление толпы оборванцев, и Квейль догадался, что они принадлежат к числу тех немногих греков, которым удалось бежать из Греции или с Крита.

Он глядел на них с симпатией, радуясь, что они идут как попало, нестройной толпой, представляя резкий контраст с окружающими их аккуратными, легко одетыми английскими частями. Греки понравились Квейлю. Их грязные, небритые физиономии были обращены в его сторону; они с любопытством рассматривали отделенное от них рельсовыми путями скопление подтянутых английских солдат. Они стали что-то кричать англичанам, но те не обращали на них внимания. Квейль услышал, как один из майоров сказал:

– Ну и сброд…

Капитан куда-то ушел. Оба майора и полковник стояли и смотрели на греков.

– Кто это? – спросил полковник.

– Греки или что-то в этом роде, – ответил тот из майоров, который был пониже ростом.

– Порядочная рвань.

– Совершенно верно.

– Где же их офицеры? – продолжал полковник. – Это похоже на какую-то орду.

– Офицеры у них, должно быть, наши, – извиняющимся тоном пробормотал высокий майор.

Квейль вскочил, сжав кулаки в карманах. Он вспомнил тот день, когда греков вели на расстрел за убийство своих офицеров. Ему захотелось рассказать об этом полковнику и майорам, напугать их и предупредить: «Лучше убирайтесь подобру-поздорову. Это дикая орда, которая перебила своих офицеров за то, что те плохо воевали».

В это время вернулся капитан. Он обратил внимание на Квейля, который стоял, держа руки в карманах. Он остановился и выразительно произнес:

– Странный народ.

Квейль поглядел на него и промолчал. Капитан заметил на куртке Квейля ленточку креста за летные боевые заслуги и тотчас почувствовал себя человеком второго сорта.

– Возвращаетесь на фронт? – спросил он Квейля.

Квейль, щурясь, продолжал смотреть на греков. Он рассеянно кивнул, не произнося ни слова. В какую-то долю секунды капитан уловил отношение Квейля к нему, смущенно повернулся и пошел к полковнику и майорам.

Квейль перевел взгляд на рельсы. В этот момент с противоположной платформы раздался возглас:

– Ола! Ола! Это вы?

Квейль поглядел в ту сторону, но увидел только толпу улыбающихся небритых людей, в шутку дерущихся и потешающихся над тщетными усилиями одного из них зашнуровать свои стоптанные ботинки.

Возглас повторился:

– Ола! Инглизи! Это вы? Да?

Квейль наконец увидел, кто кричит. Это был коренастый человек средних лет, грязный и небритый; он радостно улыбался Квейлю и махал ему бескозыркой. Квейль стал рыться в памяти, стараясь вспомнить, кто это может быть. Он неуверенно улыбнулся при виде этой помятой фигуры.

– Эй, инглизи! – кричал грек.

Он спрыгнул с платформы на рельсы, побежал по ним, спотыкаясь, и взобрался к Квейлю:

– Это я. Забыли? Да?

– Георгиос! – сразу вспомнил Квейль.

Это был австралийский грек из Ларисы, который пел тогда вместе с Вэйном.

– Как поживаете? – воскликнул Квейль.

Они принялись энергично трясти друг другу руки.

– Превосходно, превосходно, – ответил Георгиос.

Квейль улыбался. Ему было приятно, что грек узнал его. Он заметил, что полковник, майоры и капитан пристально смотрят, как он, смеясь, жмет Георгиосу руку. Квейлю вдруг стало весело.

– Вы теперь в греческой армии? – спросил он.

Георгиос кивнул, не переставая улыбаться:

– Я вступил в нее, когда немцы напали на нас.

– Но ведь вы австралийский гражданин? – заметил Квейль.

– Не все ли равно? А вы хорошо выглядите.

– Что вы здесь делаете?

– Приехали воевать дальше. Может быть, нас включат в английскую армию. У англичан хорошее обмундирование. А как кормят! Мы эвакуировались на Кипр. И были все время там.

Квейль засмеялся при виде жеста, с каким Георгиос произнес слово «кормят»: грек показал, как разбухает живот от еды, и, если не слышать его слов, этот жест мог показаться циничным. Как раз в этот момент по ступенькам поднялся английский офицер, явившийся с противоположной платформы. Он направился к полковнику, но, увидев беседующего с Квейлем Георгиоса, остановился. Ткнув его в плечо рукояткой своей хлопушки, он спросил:

– Что вы здесь делаете?

Изумленный неожиданным прикосновением, Георгиос резко обернулся. Он поглядел на офицера в упор, не поняв сразу, в чем дело.

– Вы из той части. Ступайте к себе, – сказал офицер.

Квейль окинул его взглядом. Георгиос переступил с ноги на ногу и непринужденно, с достоинством выпрямился.

– Оставьте его. Он никому не мешает, – сказал Квейль офицеру.

– Ему здесь нечего делать. С ними трудней, чем со стадом козлят.

– Я пришел поговорить с приятелем, – спокойно произнес Георгиос.

– Он вам не мешает? – спросил офицер Квейля.

– Мы с ним старые друзья, – ответил Квейль, все более раздражаясь.

Офицер растерялся. Он не знал, как к этому отнестись. Пристально взглянув на Квейля, он круто повернулся и пошел к полковнику.

– Мне очень неприятно, что так вышло, – обратился Квейль к Георгиосу. Он чувствовал потребность попросить у него извинения за эту грубость.

– Ничего, – ответил тот с улыбкой.

– Это один из ваших офицеров? – спросил Квейль.

– Да. Он привез нас с Кипра.

– Неприятный человек.

Георгиос пожал плечами.

– Они везде одинаковы. Другого мы от них и не ждем. – И, вспомнив, что Квейль тоже офицер, прибавил: – Прошу извинения.

– Ничего. Я о них такого же мнения.

– Пойду к себе, – сказал Георгиос. – Он прав. Мы очень недисциплинированны. Только он не умеет себя вести. Да нам-то все равно; лишь бы он не мешал нам, когда дело дойдет до боя. Ну, пойду.

– Куда вас везут?

– Не знаю. И никто, кажется, не знает. Позвольте-ка, я запишу вам свое полное имя.

Он вынул грязный огрызок карандаша и стал искать бумагу. Нашел обрывок газеты, тщательно вывел на нем латинскими буквами свое имя и фамилию и добавил: «Греческая армия». Потом передал карандаш и бумагу Квейлю. Тот тоже написал свою фамилию и номер и отдал Георгиосу:

– Может быть, еще встретимся до конца войны.

Георгиос протянул Квейлю руку и улыбнулся. Квейль чувствовал к нему такую же симпатию, как к Нитралексису, Мелласу, большому греку и маленькому греку. Его радовал здравый смысл этого уже немолодого человека, и это отодвинуло на задний план раздражение, вызванное глупостью и бесцеремонностью английского офицера и его коллег, которые стоят там и бессмысленно хохочут. Он понял, что именно благодаря здравому смыслу Георгиоса и остальных он опять может делать свое прежнее дело. Мысль о них поможет ему справиться с чувством безнадежности, которое он испытывал, когда с отвращением думал о сидящих наверху бездарностях.

Квейль и Георгиос обменялись крепким рукопожатием. В это время подошел с пыхтеньем поезд, в котором должен был ехать Квейль, и на прощанье им пришлось кричать, чтобы слышать друг друга.

– Я страшно рад, что встретил вас, – крикнул Георгиос.

– Я тоже, – ответил Квейль.

Они еще раз протянули друг другу руки.

– Всего, Георгиос!

– Всего…

Георгиос взглянул на газетный обрывок, где Квейль записал свое имя, и прибавил:

– Всего, Джон!

И ласково улыбнулся.

Квейль посмотрел вслед пробирающемуся через пути Георгиосу, потом поднял свой тяжелый чемодан и пошел садиться. Вагон быстро наполнялся. Квейль еще раз почувствовал раздражение, когда увидел за окном полковника и трех майоров, за которыми пятеро солдат тащили объемистый багаж. Они заняли два специально для них оставленных купе. До Квейля донесся деланный смех молодого капитана, заглушенный резким свистком паровоза и грохотом тронувшегося поезда, который повез их в пустыню.

41

В то время как поезд медленно тащился среди песков, Квейль с удовольствием вспоминал о встрече с Георгиосом. Он снова ярко представил себе большого грека, похожего на Христа, и маленького грека. Он чувствовал, что теперь снова может летать, хотя самое главное – это дожить до лучших времен. Он старался разобраться в том, что говорил Манн. Понял, как нелогично было с его стороны поддаваться внезапному чувству неприязни к офицерам на станции. Ему неожиданно пришло на ум, что, может быть, некоторые из них или даже все они думают, как он. Но дело не в том, что они офицеры. Дело в том, что стоит за ними, и, даже допуская, что они чувствуют то же самое, что и он, он вынужден относиться к ним отрицательно.

Он ни на минуту не причислял себя к той же категории. Острое ощущение различия между ним самим и бездарностями наверху, и наряду с этим – воодушевление и здравый смысл, составлявшие в его глазах характерную черту Георгиоса, большого грека и других, ушедших в горы, неразрывно связывались для него с теми чувствами, которые вызывали в нем бессмысленное поведение людей, устроившихся в соседнем купе. И он опять подумал о Елене. Он ни на минуту не сомневался, что она жива, и постоянно спрашивал себя, что она стала бы делать на его месте.

В Мерса-Матру его ждала машина. Он кинул свой чемодан в кузов, а шофер положил туда тяжелый постельный тюк и крытую зеленой холстиной складную кровать. Это были новые вещи, ему выдали их в Каире. Машина пошла вдоль берега, по асфальтированной дороге, потом поднялась по откосу и повернула на юг, к Бир-Кенайе. Наконец она остановилась перед квадратным деревянным строением. Шофер сказал, что это оперативная часть, что там находится командир эскадрильи и что он, шофер, отвезет вещи Квейля в палатку. При этом он указал на одну из палаток на другом конце площадки. На площадке стояло десятка полтора «Харрикейнов» и небольшая автоцистерна.

Квейль вошел в помещение. Там сидели несколько писарей и офицер с тремя нашивками на рукаве и орденской ленточкой на рубашке, что заставило Квейля улыбнуться.

– Я Квейль, – сказал он и вручил командиру эскадрильи приказ о своем назначении.

– Хэлло, Квейль, – ответил командир, протягивая руку. – Моя фамилия Скотт, – прибавил он.

– Очень рад, – сухо сказал Квейль.

Командир встал и развернул бумагу. Потом положил ее в одну из проволочных корзинок и вышел из-за своего некрашеного стола.

– Я отведу вас в столовую. Наши почти все сейчас там, – сказал он.

Пока они шли к другому деревянному строению, выкрашенному под ржавый цвет пустыни, Скотт расспрашивал Квейля о Крите, и Квейль односложно отвечал ему. Они вошли в квадратное помещение, пол которого был покрыт линолеумом, и девять или десять летчиков, сидевших за газетой или стоявших у некрашеной стойки, подняли на них глаза.

Командир официально познакомил Квейля по очереди с каждым из них, назвав по фамилиям, которые Квейль тут же забыл, так как это было вроде первого посещения школы. Они столпились вокруг него возле стойки и стали спрашивать, что он будет пить. Квейлю ничего не оставалось, как назвать виски с содовой, и прислуживавший за стойкой солдат тотчас же налил ему. Все выпили за здоровье Квейля, и он ответил тем же, выпив один за здоровье всех.

Он пробыл в столовой около часа, потом пошел в палатку распаковывать свой багаж. Он раскладывал вещи по местам, когда кто-то отдернул занавеску у входа и вошел в палатку. Было уже темно, и Квейль не мог разобрать, кто это.

– Квейль? – произнес чей-то голос.

– Да.

– Джон. Это я, Горелль.

Это был юный Горелль, которого тогда ранили в Ларисе. После излечения его откомандировали в Египет.

– Горелль? Здравствуй. Ты в этой эскадрилье?

– Да. Я так и думал, что это ты.

Они пожали друг другу руки.

Квейль пошарил вокруг и зажег фонарь. Он увидел открытое маловыразительное лицо и белесые волосы.

– Как твоя шея? – спросил он юношу.

Горелль провел пальцем по небольшому шраму и слегка повернул голову, чтобы показать Квейлю.

– Теперь прошло, – ответил он. – Какое несчастье с Хикки, Тэпом и остальными.

– Да.

– Ты знаешь, что Финн так и не добрался до Крита?

– Нет, не знаю.

– Да. Я спрашивал про него. Он так туда и не прибыл.

– А что Соут?

Это был третий, оставшийся в живых из восьмидесятой эскадрильи.

– Ты назначен на его место. Он погиб неделю тому назад, – ответил Горелль.

Квейль покачал головой и сел на походную кровать. Но она стала прогибаться, и ему пришлось снова встать. Он не знал, о чем говорить с Гореллем. Он умел разговаривать с ним только в компании, когда не надо было взвешивать свои слова, как приходилось делать сейчас. Ведь они стали чужими людьми.

– Я слышал, ты получил крест, – сказал Горелль.

– Да, – ответил Квейль, поглаживая небритый подбородок.

– Это хорошо. И другие тоже получили.

Они поговорили о Хикки, Тэпе и остальных. Потом Горелль сказал, что пора идти в столовую обедать, так как уже поздно и становится темно. Квейль ответил, что он хочет сперва умыться. Горелль ушел, а Квейль налил воды из бидона в растянутый на треножнике брезентовый таз, открыл защитного цвета сумку с принадлежностями для умывания, умылся, не снимая рубашки, и причесался. Потом вышел на погруженную во мрак площадку и направился к столовой. В темноте он не сразу нашел ее. Там уже все сидели за столом. Он сел на пустой стул возле Скотта, и тот познакомил его с летчиками, которых прошлый раз не было в столовой.

После обеда командир посоветовал летчикам пораньше лечь, так как утром предстоит патрулирование. Он поглядел на Квейля.

– Хотите лететь? – спросил он.

– Конечно, – ответил Квейль. Не все ли равно: днем раньше, днем позже?

– Вас разбудят, – сказал Скотт. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – послышалось в ответ со всех сторон.

– Я, пожалуй, последую его примеру, – сказал Квейль.

И прибавил, что устал и что если остальные не возражают… Так как никто не возражал, он пожелал всем спокойной ночи, пошел в палатку и улегся спать.

Капрал разбудил его в четыре часа утра. Квейль встал в холодном предрассветном сумраке и зажег лампу. Торопливо побрился, морщась от холодной воды, надел старые трусики, защитного цвета рубашку и новые сапоги на бараньем меху. Ежась от холода и засунув руки в карманы, он зашагал по аэродрому. Еще не вставшее солнце уже выслало вперед свои лучи, и Квейль, входя в здание столовой, услыхал работу моторов: это «Харрикейны» выползали на солнышко.

В столовой он увидел Горелля и еще четырех летчиков. Они запросто приветствовали Квейля. Он сел, съел яичницу с ветчиной и выпил чаю. Потом все вместе встали и отправились в оперативную часть. Там они нашли Скотта; он был в шинели, накинутой поверх пижамы. Скотт приказал им лететь на Мерса-Матру, патрулировать час на высоте шестнадцати тысяч футов над определенным районом и затем возвращаться. Они вышли, надевая на ходу шлемы. Квейлю показали его самолет. Он взял в оперативной части сумку с парашютом и пошел по освещенному утренней зарей аэродрому к «Харрикейнам».

Они стартовали клином. Ведущим был Квейль. К тому времени, когда они достигли пяти тысяч футов, солнце уже взошло над горизонтом. К Квейлю вернулась его прежняя уверенность. Корчась в тесной кабине, он то и дело оглядывался назад, чуть не сворачивая себе шею и испытывая странное чувство от возвращения в боевую обстановку. Ему было не совсем по себе: он опять стал думать о Манне и Елене. И оттого, что он постоянно оборачивался, у него заныла шея и голова заболела от напряжения.

По временам ему казалось, что он замечает вражеские самолеты, но дальше этого дело не шло. Так целый час прошел в патрулировании, выравнивании строя, напряженном наблюдении и сожалении о ненадетой теплой куртке, а там – возвращение на аэродром и посадка.

Так протекали все их патрульные полеты. Им ни разу не случилось что-либо обнаружить. Но зато к Квейлю возвращалось чувство действительности, хотя в ушах его не переставал звучать голос Манна: только бы дожить до лучших времен. Да, вот как теперь это оборачивается. Ему было ясно. Раньше он тоже старался уцелеть, если возможно. А теперь это стало сознательной целью. Он был полон недоверия к внешнему миру и к тому, что делал сам. Он стал осторожен и сдержан в отношениях с людьми, и на лице его редко появлялась улыбка или разглаживались морщины. Окружающие почти не нарушали его одиночества. Иногда у него возникало желание поговорить с Гореллем, но мешала собственная замкнутость.

С пустыней он тоже опять освоился. Стояла жара, так как дело было в июне. Аэродром засыпало песком, и ветер взметал его. Иногда все вокруг покрывалось пылью, как и прежде. А когда не было пыли, мучили пот и мухи, ночная сырость и утренний холод. Мухи и пот были тоже прежние, как пыль и жара. Казалось, стоит отделаться от мух и перестанешь потеть. Ощущение влажного пота на лице, смешанного с пылью и превратившегося в какое-то тесто, было отвратительно. Раздражающий зуд от пыльной рубашки чувствовался на спине, даже когда рубашки не было. Патрулирование продолжалось своим чередом; в военных действиях было затишье, которое угнетало однообразием и напряженностью ожидания. А на земле Квейль чувствовал себя одиноким; ему не хватало того дружеского общения, которое в восьмидесятой эскадрилье не нарушалось даже скучными патрульными полетами.

Однажды у него заело шасси, и ему пришлось посадить свой «Харрикейн» на брюхо. Посадка происходила на большой скорости, и в то время как самолет тащился по каменистому грунту пустыни, Квейль испытал нечто вроде прежнего возбуждения. Механики и летчики кинулись к нему, помогли ему выйти из кабины и принялись взволнованно толковать о происшедшем, но он остался безучастным, потому что все это были чужие. Оставив самолет, он догнал Горелля в надежде, что, может быть, с ним ему будет не так одиноко.

– Занятно, – начал Квейль, меняя шаг, чтобы попасть с ним в ногу.

– Хэлло. – Юноша чувствовал себя неуверенно с Квейлем.

– Это, знаешь, совсем не то, что угробить «Гладиатор», – продолжал Квейль.

– Они тяжелее, – ответил Горелль. – Я хочу сказать – «Харрикейны».

– Не в том дело, – пояснил Квейль. – У меня нет такого ощущения потери. «Гладиаторы» были как-то дороже.

– Чем «Харрикейны»?

– Помнишь, в Греции, когда мы в один день потеряли целых три в Ларисе?

– Как раз в этот день меня ранили.

– Правильно. Ты выбыл из строя.

Юноша кивнул.

– Жаль, конечно, – протянул Квейль, обращаясь скорей к самому себе, чем к собеседнику.

– Да, – ответил Горелль только для того, чтобы показать, что он слушает.

– Да, – повторил Квейль уже спокойно. И продолжал: – Ты с ними ладил?

– С греками?

– Да.

– Вполне.

– Я думаю, они злы на нас, как черти.

– Вероятно.

Горелль ткнул носком сапога в какой-то кустарник, росший на аэродроме, и стал смотреть, как поднявшийся клубами желтый песок садится на его сапоги.

– Как ты думаешь, что они теперь будут делать?

Горелль посмотрел на него. Не похоже на Квейля – задавать такие вопросы. Что бы это значило?

– Я думаю, они немножко пощелкают немцев, – наивно ответил он.

– Да, – ответил Квейль и снял шлем. – Когда мы эвакуировались, они уходили в горы.

Квейль поглядел на простодушное лицо собеседника, в котором читалась безусловная порядочность. Он был доволен, что заговорил с Гореллем, хоть тот и не может понять его мысль. А впрочем, почему бы и нет? И Квейль, отбросив свое первоначальное предположение, сказал:

– Они знают, в чем смысл всего происходящего.

И с удивлением услышал задорный ответ:

– Конечно, знают.

Квейль отважился на следующий шаг:

– Они вносят ясность в вопрос.

– А именно?

– Глядя на них, начинаешь чувствовать отвращение кое к кому из наших.

Квейлю приходилось нелегко, но старое нахлынуло на него с прежней силой, а надеяться на юношу, ждать, что тот подскажет ему нужные слова, он не мог.

Горелль отделался добродушным замечанием:

– Всюду есть и хорошее и дурное. Дело не в том, грек ты или не грек.

– Верно, – согласился Квейль. – Но они разбираются лучше нас.

– И тоже делают ошибки. Но они мне нравятся.

Квейль не решался верить, что в простых словах Горелля содержится намек на что-то большее и что юноша говорит так из осторожности.

– Хороший народ, – подтвердил Квейль и стал ждать, что будет дальше.

– Ты знаешь, – смеясь сказал Горелль, – они по существу похожи на нас.

– Но они лучше нас знают, что делают.

Говоря это, Квейль отдавал себе отчет, что беседа достигла критической точки.

– Почему? – с горячностью возразил Горелль. – Мы все делаем ошибки. У них были негодные офицеры. Что ж, им придется произвести у себя перемены, как и нам у себя.

– Ты так думаешь?

– А ты разве нет? – радостно спросил юноша.

Как мог он спросить иначе, когда он вдруг, сразу и с удивлением понял, что Квейль хочет говорить об этом. И, поняв, юный Горелль освободился от владевшего им легкого трепета почтения к старшему и боязни нарушить замкнутость Квейля. И с таким же удивлением он выслушал спокойный, откровенный ответ:

– Я думаю – да.

Они дошли почти до самого здания оперативной части, куда Квейль должен был явиться с рапортом. Квейль еще раз быстро взглянул на Горелля, словно ему не терпелось узнать, что тот думает и что он знает. Квейлю уже не хотелось быть сдержанным, но он чувствовал, что будет соблюдать осторожность, так как не может разом откинуть замкнутость, к которой слишком привык.

– Какие же перемены? – быстро спросил он.

Он остановился: это уже был не простой разговор на ходу.

– О, надо выдвинуть новых, способных людей, – ответил Горелль, тоже чувствуя рискованность разговора. – А кое-кому дать по шее. Я говорю не только об армии.

Квейль видел: это то, что ему было нужно. Мысль его быстро заработала. Горелль не так прост. Он смотрит на вещи, как я. Наверно, есть и другие. Все мы, – те, что так чувствуют, – в конце концов узнаем друг друга. Само собой получится, что мы сойдемся вместе. Манн, я, Георгиос, Горелль и греки… Квейль понял, как он нуждался в этом напоминании, что в его собственном кругу есть кто-то, думающий, как он. Теперь он уже больше не чувствовал себя уродом. Они еще стояли, но Квейль уже представил себе обязательства, которые таит в себе продолжение подобного разговора; к нему вернулась его прежняя замкнутость, и он смущенно сказал:

– Я должен пойти рапортовать.

– Да, – ответил Горелль, тоже испытывая неловкость.

– Скажи… – произнес Квейль и запнулся: – Как насчет того, чтобы выпить? Попозже, перед обедом…

Это предложение удивило юношу и доставило ему не меньше удовольствия, чем самому Квейлю.

– Охотно, – сказал он.

Они разошлись.

Квейль уже не чувствовал прежнего одиночества. Он вошел в оперативную часть с радостной уверенностью, что его взгляды – не уродство. Что они – достояние многих, нечто коллективное, и чем дольше будет так продолжаться, тем многочисленнее будет этот коллектив, и даже если ты сам будешь сбит, останется много других, и наступит день, когда все они объединятся. Это только вопрос времени: они договорятся, и все изменится. Манн говорит: все дело в том, чтоб дожить до лучших времен. А я прибавлю: все дело в сроках. Это зреет. Дождаться и увидеть. Вот что важнее всего. Именно это. И тут поставим точку, пока не будет сдан рапорт.

Квейль стоял и смотрел, как его «Харрикейн» подымают домкратом. Легкий ветер кружил песок. Вдруг, обдав Квейля горячей волной воздуха, подошел автомобиль. Оттуда вышел сидевший рядом с шофером человек в хаки. Он направился к Квейлю.

Это был Лоусон.

– Лоусон, вы? – воскликнул Квейль. – По-прежнему разъезжаете?

– Моя обязанность. Как вы живете?

– Отлично, – ответил Квейль. – Идем в столовую.

– Я слышал, вы получили крест, – вежливо осведомился Лоусон, шагая рядом с Квейлем.

– Это было давно. На Крите. Когда вы эвакуировались с Крита? – спросил Квейль.

– Я не эвакуировался. То есть, не с англичанами.

– Елена тоже не эвакуировалась, – продолжал Квейль.

– Я знаю. По этому поводу я к вам и приехал, – сказал Лоусон.

Квейль остановился. На лбу его углубились морщины.

– Она здорова? – быстро спросил он.

– Да, здорова. Она у матери, в Афинах.

– Вот что, – сказал Квейль. – Пойдем ко мне в палатку. Там удобнее.

Они повернули обратно по иссушенному жарким солнцем аэродрому.

– Я метался, как сумасшедший, чтобы найти ее, – продолжал Квейль.

Получив о ней известие, он сразу повеселел.

– Она здорова? – опять спросил он.

– Да, да, – ответил Лоусон. – Мы с ней вместе перебрались с Крита в Афины.

– Расскажите все, как было, – возобновил Квейль расспросы, когда они пришли в палатку.

Лоусон повернул стул сиденьем к себе и сел на него верхом, положив руки на спинку:

– Ее захватили в том доме. После ухода англичан немцы отправили ее в лагерь под Канией. Там находился и я. Вы помните, в том доме был маленький грек-офицер?

– Хозяин?

– Ну да. Он сообщил немцам, что Елена – жена английского офицера, так что они все время следили за ней.

– Они не сделали с ней ничего?

– Нет. Только надоедали ей. Но дело ограничилось тем, что ее некоторое время продержали в лагере. Когда нас привезли в Афины, ей разрешили вернуться к матери.

– Я страшно рад! – воскликнул Квейль.

– Вы знаете, что самого Стангу арестовали?

Квейль отрицательно покачал головой.

– Да, да, – продолжал Лоусон. – Он был в списках. Его забрали чуть ли не на другой день после прихода немцев. Где он теперь – неизвестно.

– Скверно, – сказал Квейль. – Елена не дала вам письма или чего-нибудь для меня?

– Нет. За ней слишком следят. Им и меня очень не хотелось выпускать. Она не могла дать мне письма, потому что, перед тем как выпустить меня, немцы захватили все мои бумаги. Я заранее это предвидел, и мы не хотели рисковать. Она только просила передать вам, что чувствует себя хорошо и что мало вероятности, чтобы немцы выпустили ее.

– Неужели нет никакой возможности помочь ей выбраться?

Лоусон покачал головой:

– Ее не выпустят. Я пытался вывезти ее через Турцию. Но греки не дали ей паспорта. И немцы заявили, что не могут позволить ей ехать.

– Как она перенесла это?

– Сперва ей было очень тяжело. Но когда она увидела, как ее мать страдает в связи с арестом отца, она взяла себя в руки. В общем она чувствует себя неплохо. Они не очень хорошо питаются, но чувствует она себя неплохо.

Квейль не знал, что сказать.

– Она просила передать вам вот это. – Лоусон протянул Квейлю тоненькое серебряное колечко.

– Спасибо.

– Она по-прежнему носит то большое серебряное, которое вы ей надели, когда венчались.

Квейль надел колечко на мизинец. Как раз в это время вошел Горелль.

– Есть приказ лететь, – сказал юноша. – Хэлло, – прибавил он, увидев Лоусона.

– Что случилось? – спросил Квейль.

– Мерса-Матру под угрозой. Спешка страшная. Командир тебя требует.

Квейль отыскал свой шлем, сел и натянул на нога сапоги.

– Слушайте, – сказал он Лоусону. – Я должен лететь. Вы не подождете, пока я вернусь? Я скажу, чтобы вас накормили обедом. Пойдемте.

– Ладно, – ответил Лоусон. – Я все равно думал переночевать здесь.

– Отлично. Устраивайтесь у меня в палатке.

Они поспешно направились к командиру. Квейль выслушал приказ, сказал Скотту о Лоусоне, и тот обещал позаботиться о нем. От командира Квейль поспешил на площадку, где стояли пять «Харрикейнов» с запущенными для прогрева моторами. Лоусон пошел вместе с ним.

– Елена что-то говорила о вашем отъезде в Англию, – сказал он.

– У меня была такая мысль. Но я раздумал, – ответил Квейль.

– Из-за Елены? Она сказала, чтобы из-за нее вы не оставались.

– Тут разные причины.

– Ну да. Мне кажется, все равно, где воевать, – заметил Лоусон.

Квейль кивнул и надел шлем.

– Все дело в том, чтобы дожить до лучших времен, – сказал он.

– Ну, мы еще сегодня увидимся, – начал Лоусон и остановился. Они уже подошли к «Харрикейнам», и, чтобы быть услышанным, надо было перекричать протяжный рев моторов.