Текст книги "Дело чести"

9

Нитралексис и Папагос вернулись благополучно. Война прекратилась бы, если бы они не вернулись, так как только сумасшествие, которым было все, что они делали, и то, как они это делали, давало им возможность продолжать войну. Если бы не оно, им не с чем было бы воевать. Потому, и только потому, что они делали все это, они могли продолжать борьбу.

Так шло до самой зимы. Зима подкралась исподтишка. Снег выпал рано. Низкие тучи нависли над горами. Сначала снег был только на вершинах гор. Он избороздил их глубокими морщинами. Потом стал спускаться ниже. Иногда показывалось солнце, снег начинал таять, и все дороги от Янины на север становились непроходимыми. Но через день они подсыхали, и опять по ним тащились мулы. Через Янину проходило столько мулов, что Квейль задавал себе вопрос, куда все это идет. Но от Дельвина до Арийрикаши люди ездят и перевозят тяжести только на мулах – грузовики здесь не пройдут. Греки вели военные действия с гор, а не с дорог, как это делали итальянцы. Приходилось взбираться по крутым склонам и многое тащить на себе. Особенно трудно было с артиллерией. Счастье Греции, что Венизелос сумел создать кое-какую артиллерию. Греки делали с ней чудеса. Их орудия висели на краю обрывов, наводчики определяли угол прицела простым изгибом руки в локте. Зато их артиллерия была в горах повсюду, тогда как итальянцы редко покидали дороги.

По мере приближения к зиме дожди участились, и эскадрилья вылетала реже. Лоусон и Уолл выехали на фронт. И только Нитралексис и Папагос продолжали вылетать на разведку. Если они получали от штаба приказ, им не было никакого дела до погоды. Они просто вылетали, добывали нужные сведения и возвращались. Нитралексис жил теперь там же, где и англичане, – в «Акрополе». Его смех оказывал на них живительное действие. Но однажды он вылетел и не вернулся, и они не знали, что с ним случилось.

Все шло через Янину. Вскоре появились раненые, и однажды вечером в городе произошло замешательство: в город въехали при полных огнях пятьдесят автобусов, переоборудованных под санитарные автомобили, и застряли в узких улочках; раненых пришлось переносить в госпиталь на носилках. А когда госпиталь был переполнен до отказа, раненых стали размещать в частных домах.

Янина за все эти месяцы ни разу не подверглась воздушной бомбардировке. Никто не мог объяснить почему. Отсюда шло снабжение всего западного и центрального фронтов. Здесь была оперативная база английской истребительной эскадрильи, а иногда сюда прибывали «Бленхеймы», которые пользовались военным аэродромом, находившимся в противоположном конце города. Казалось, достаточно уже того, что здесь штаб греческой армии, и склады горючего, и наиболее важные мосты. Большой мост через болото был единственным мостом, который связывал Янину с фронтом, и тем не менее он ни разу не подвергся бомбежке. Если бы Янину стали бомбить, это вызвало бы здесь настоящий хаос, и последствия были бы серьезные. Итальянская авиация часто атаковала дороги к югу и к северу от города, но самого города ни разу не тронула, Это была большая ошибка со стороны итальянцев.

Среди прибывших в город раненых было много солдат с отмороженными конечностями. Греки не знали, что делать в таких случаях. Ни у кого не было второй пары носков. Не было смены белья. Не было одеял. Пострадавшие согревались только коньяком и натягивали на себя каждую тряпку, какую только им удавалось раздобыть.

Немалую роль также играли злоупотребления и предательство. Офицеры забирали себе львиную долю продовольствия. Они не шли в бой вместе с солдатами. Командование возлагалось на унтер-офицеров. Отпусков солдатам не давали. На фронт они тащились всю дорогу пешком. На это уходило иногда пять-восемь недель, и они попадали к месту назначения настолько усталыми и больными, а их обувь оказывалась настолько изношенной, что они были совершенно не боеспособны… и все-таки шли в бой.

Это вызывало раздражение среди солдат. Они вступали в споры с офицерами, которые показали себя с дурной стороны. Были случаи, когда солдаты убивали офицеров, подозревая их в предательстве. Офицеры привыкли к удобствам и не умели мириться с лишениями, как солдаты из крестьян и рабочих. Им хотелось поскорей кончить войну и вернуться в города с теплыми квартирами и освещенными улицами, где не было ни страха, ни голода. И потому они согласны были договориться с врагом, а солдаты их за это расстреливали.

Однажды в ужасную погоду Квейль провожал Елену в госпиталь. По дороге им попался отряд греческих солдат, шагавших под проливным дождем. Они были в расстегнутых шинелях, без фуражек. Головы у них были гладко выбриты. Лица были серые, глаза потухшие, но смотрели они прямо. Руки у них были скручены сзади, и все девять человек были связаны вместе веревкой. Девять других греков, вооруженных винтовками, шагали по бокам. Эти тоже смотрели прямо и ничего не видели, хотя отчаянно щурились, защищая глаза от хлещущего в лицо дождя. Квейль Спросил Елену, куда они идут. Она посмотрела на него и взяла его под руку.

– На расстрел, – сказала она.

– На расстрел? Что это – шпионы?

– Они застрелили своего офицера.

– За что?

– Судили его своим судом за измену и расстреляли. А теперь расстреливают их.

– Куда же их ведут?

– За госпиталь, – сказала Елена.

– Боже мой! – воскликнул Квейль.

– Это не первый случай, – сказала Елена задумчиво. – Солдат расстреливают за нашим госпиталем. Раненые рассказывают, что за птицы их офицеры, они не желают возвращаться на фронт и служить под началом таких офицеров. Они тоже слышат, как за госпиталем расстреливают солдат.

Елена говорила очень тихо, озираясь по сторонам и всматриваясь в сумрак умирающего дня.

Квейль не мог оторвать взгляда от солдат, шагавших под дождем по жидкой грязи. Когда они, пройдя площадь, повернули за госпиталь, он все еще мог видеть их желто-коричневые шинели. Он стоял с Еленой на ступеньках подъезда и вдруг, повернувшись и не говоря ни слова, быстро зашагал по площади к каменной ограде. Он видел, как конвоиры завязывали глаза осужденным. Конвоиры не разговаривали между собой, и лица у них были землистого цвета. Они выстраивали осужденных в ряд, а те неловко переминались с ноги на ногу, не видя, что с ними делают. Солдаты брали их за руку и выводили на открытое место. Квейль видел, как один из осужденных упал, затем с трудом поднялся на ноги. Конвоир отер его лицо от грязи и поставил в ряд. Руки у осужденных были по-прежнему связаны. Они нестройно стояли в ряду, стараясь прямо смотреть смерти в лицо сквозь повязку. Но сквозь повязку хлестал только дождь. И все они были еще совсем желторотые юнцы.

Квейль чувствовал, что непреоборимая сила заставляет этих солдат расстреливать таких же, как они, а тех, с завязанными глазами, стоять против каменной стены и безучастно ждать, вместо того чтобы что-нибудь сделать. Он чувствовал, что эти солдаты с повязками на глазах спокойно и твердо принимают свою участь. Дело в том, что они сознавали свою правоту, и Квейль знал, что они правы, каковы бы ни были обстоятельства дела. Он знал, что они правы, и не мог оторвать от них взгляда, ибо в этих людях была частица его самого. Он не сознавал, где он, но он знал, что частица его души здесь, и не мог уйти. Он стоял и видел, как девять солдат с винтовками отошли на несколько шагов от выстроенных в ряд. Он видел, как они приложили винтовки к плечу, видел их согнутые спины и смерть девяти, неловко стоявших в ряду в ожидании своей участи, и участь эта постигла их внезапно, когда раздался нестройный залп. На мгновение Квейль перестал сознавать, что происходит перед его глазами, пока не увидел, как они упали грудью на землю со связанными сзади руками.

Но один из них не упал, а остался стоять на месте. Пуля его миновала. Хотя Квейль не мог этого видеть, он ясно представил себе недоумение и растерянность осужденного, когда он остался стоять на ногах после залпа; на одно мгновение солдат этот был самым ошеломленным человеком на свете, но он так и не успел прийти в себя, потому что в следующую секунду солдат, давший промах, сделал еще один выстрел, который, казалось, прогремел на весь мир, и осужденный повалился, как сноп, а Квейль почувствовал, что частица его самого была в расстрелянных и в команде, расстреливавшей их, и это было нечто большее, чем он и они.

Квейль знал, что в этом все дело. Это было сейчас нечто большее, чем он и чем те, вон там, но не вечно так будет. Он не помнил, как повернулся и зашагал назад к госпиталю; первое, что дошло до его сознания, была Елена, стоявшая на ступеньках подъезда.

– Что случилось?

– Их расстреляли, – сказал он.

– А тебе непременно надо было это видеть?

– Я вообще наблюдаю, – задумчиво произнес он.

– Кого? Греков?

– Да.

– Что ж, это тебе полезно, – сказала она.

– Я знаю, – ответил он. Он понимал, что она имеет в виду. Она наклонилась и поцеловала его.

– Спокойной ночи, – сказала она и повернулась, чтобы открыть дверь.

Квейль видел в ней то же, что видел в солдатах, которых только что расстреляли, и он знал, что он бессилен что-либо сделать. Он помог ей открыть дверь. На секунду она остановилась, затем вошла, не сказав больше ничего. Он закрыл дверь и спустился вниз по мокрым ступенькам. И он понял, как называется его чувство к ней. Он не хотел этому верить. Он не хотел этому верить… но это было так, и он это знал. Он знал.

10

Он не виделся с Еленой на следующий день, не виделся с ней целую неделю. Раненых поступало так много, что она ни на минуту не могла оставить госпиталь. Квейль вместе с Тэпом и Брюером временно перебазировались в Корицу. Отсюда они вылетали, сопровождая «Бленхеймы», бомбившие итальянские передовые позиции и мосты, так как итальянцы предприняли контрнаступление. Бомбить было легко: сопротивления они не встречали.

Фронт постепенно застыл на мертвой точке: сначала большая итальянская контратака, затем греческая. Никто не знал, сколько еще могут держаться греки, так как недостаток в боеприпасах и материалах ощущался все острее. Греки пустили в ход захваченные у итальянцев транспортные средства и подвозили грузы до самого конца шоссе. Англичане прислали немного грузовиков, но все дело портило отсутствие запасных частей; мудрый старый грек, инженер, которого огорчала война и на обязанности которого лежало снабжение транспорта запасными частями, утверждал, что через полгода на шоссе нельзя будет увидеть ни одной машины. Но машины продолжали ходить.

Эскадрилья целую неделю не летала – каждый день шел то дождь, то снег. Даже Нитралексис, снова появившийся на горизонте, никуда не вылетал. Всей компанией сидели они в ресторане и пили оузо. Хикки все еще пытался получить три самолета из Афин. Соут, выбросившийся с парашютом во время боя над Ларисой, должен был прилететь на самолете Тэпа, который они бросили в Ларисе, но не прилетал. Самолет был отремонтирован, но его решено было оставить в резерве. Горелль поправлялся. Он лежал в госпитале в Афинах и прислал Хикки письмо, в котором благодарил его за то, что тот помог ему добраться на базу, и спрашивал, что слышно. Говорят, что их отправляют обратно в Египет…

Меллас развлекал их рассказами о том, как ему жилось в ссылке, хотя они не верили ни одному его слову. Он рассказывал также об организованном им особом отряде, который производил набеги на тыл врага. Бойцы отряда, одетые как крестьяне, проникали в итальянский тыл и поджигали там бараки и склады. Иногда Меллас исчезал на несколько дней, а по возвращении говорил, что принимал участие в набеге. Но ему не верили, – он не производил впечатления положительного человека. Он отводил душу с Нитралексисом, который потешался над его рассказами, заявляя, что подобных чудес ему не приходилось встречать даже в биографии барона Мюнхгаузена. Но Нитралексис тоже исчезал по временам, и никто не знал куда.

Это была приятная передышка. Каждый день они брились и впервые за все время пребывания в Греции имели приличный вид.

Квейль ежедневно навещал госпиталь. Когда Елена не была занята, они, не обращая внимания на грязь и снег, поднимались на холм за госпиталем, проходили через деревню и шли дальше, по направлению к горному кряжу Мицекли. Они больше не спорили друг с другом. Наоборот, были всегда в хорошем настроении. Весело и непринужденно шутили друг над другом. Они воздерживались от всяких споров с того самого дня, как были расстреляны греческие солдаты. Иногда Квейль заходил в приемную госпиталя вместе с Тэпом и Хикки или еще с кем-нибудь из летчиков. Случалось, что сестры и няни пели хором, и летчиков поражала гармоническая простота и серьезность песен. Это были нестройные крестьянские напевы, довольно однообразные к тому же, но именно поэтому они легко усваивались и вскоре начинали нравиться, хотя сначала казалось, что в них нет никакой мелодии.

Все это время и Елена и Квейль очень бережно относились друг к другу. Он по-прежнему остерегался всяких неуместностей и только раз изменил своей линии поведения. Елена зашла в гостиницу, чтобы передать через Лоусона письмо в Афины. Квейль попробовал зазвать ее к себе в номер, который он занимал теперь один; к Тэпу и Брюеру ходили ведь девушки с пункта первой помощи. Квейль старался обычно быть сдержанным, но сейчас его словно огнем охватило, и он попросил ее зайти к нему. Она только покачала головой и ушла. Она видела его сдержанность и знала, что ему нравится такая же сдержанность в ней, а потому никогда не позволяла себе переходить известные границы.

Зато почти каждый день он шагал по грязным улицам, чтобы увидеть ее и научиться у нее нескольким словам по-гречески, а она расспрашивала его об Англии и рассказывала о том времени, когда ее отец был в ссылке, и он молча слушал ее. Потом она сразу прекращала рассказы и расспросы, начинала учить его греческим словам и до упаду смеялась над его ошибками в произношении. Вечером при расставании они на несколько секунд отдавались чувству, но что хорошего, в этом, если он должен был уходить от нее, полный неостывшего жара, не получившего никакого выхода. И все же это были прекрасные дни, и они чувствовали себя легко.

11

Все это кончилось с налетом на Янину. Квейль услышал вой сирены около пяти часов утра. Он и не подумал вставать, так как сирена выла каждый раз, когда где-нибудь поблизости появлялся какой бы то ни было самолет. Он опять задремал, как вдруг гостиница затряслась от взрыва бомбы, и он услышал, как Тэп в соседней комнате кричал Брюеру, чтобы тот одевался: город бомбят. Квейль поспешил надеть летний комбинезон поверх пижамы и натянул сапоги, а тем временем новые бомбы продолжали сотрясать здание. Он слышал уже гул моторов и задавал себе вопрос: где упали бомбы.

Летчики вышли на площадь. Квейль видел, как летят вниз бомбы с головного самолета, который кружил высоко в утреннем небе. Он бросился на землю, вместе с Тэпом и Ричардсоном, но бомбы разорвались где-то в городе. Он слышал взрыв и почувствовал, как вздрогнула земля, и тут-то началось. Квейль повернулся на бок, чтобы взглянуть вверх, и увидел целую эскадрилью «Савой», сопровождаемую истребителями и кружившую прямо над ними.

– Ну и порцию мы получим сейчас! – сказал Тэп.

Бомбы падали одна за другой. Целая пачка разорвалась возле гостиницы, а одна стофунтовка угодила в грязь на площади между летчиками и гостиницей. Квейлю казалось, что всю землю подбросило кверху, и обломки посыпались на них; он слышал, как вздрогнула земля в самом своем основании и навеки кончилась тишина, пока не донесся до слуха отдельный различимый звук – резкий визг осколков, разлетавшихся по воздуху и отскакивавших от каменного фасада гостиницы.

Бомбы стали уходить от них по направлению к госпиталю. Одна упала далеко, другая еще дальше, и всякий раз земля вздрагивала. Сквозь брызги и комья взлетавшей кверху и снова опадавшей грязи Квейль видел госпиталь и зеленую траву лугов на холме и снова слышал гул взрыва и визг осколков.

Следующая порция бомб разорвалась справа от них, деревянные и каменные обломки разбитых домов проносились над ними. Квейль поднял голову и насчитал тридцать или сорок самолетов, круживших высоко над аэродромом, и увидел большую пачку посыпавшихся бомб. Он понял, что итальянцы нашли аэродром. А они не замаскировали ни самолетов, ни большой палатки, в которой жил наземный персонал, как обычно маскировали греки, и в такое ясное утро итальянцы не могли не обнаружить аэродром.

– Они взялись за дело всерьез, – объявил Тэп, поднимаясь на ноги.

Шагах в двадцати от них на дороге зияла огромная воронка от стофунтовой бомбы, но так как почва была мягкая, то бомба глубоко врезалась в нее и взрывная волна устремилась вверх, а не по горизонтали; поэтому она их и не задела. Квейль услышал гул мотора и опять распростерся на земле. Тэп последовал его примеру. Но самолет оказался истребителем, и до них донесся лишь треск пулемета, обстреливавшего на всякий случай площадь. Они встали на ноги.

– Наконец-то они вспомнили о нашем городке, – сказал Тэп.

– Но сбросили не так уж много, – сказал Ричардсон. Он со смехом стряхивал грязь со своей пышной шевелюры.

Квейль огляделся по сторонам. Виден был белый дым и прежние линии улиц, хотя повреждения были немалые. На боковой стене госпиталя были новые шрамы от осколков и чернело огромное пятно от взрыва. Гостиница издали казалась разбитой.

– Хотел бы я знать, что делается на аэродроме. Надеюсь, ребята не оставались в палатке, – сказал Квейль.

Из подъезда гостиницы вышел Хикки. Он не вставал с постели во время налета. Подойдя к летчикам, он сказал:

– Судя по звуку, были разрывы недалеко от аэродрома.

– Или на самой площадке, – сказал Брюер. Он был красный с головы до ног от засыпавшей его глины, – он лежал поодаль от других.

– Надо поехать туда, – сказал Хикки.

Они сели в автобус и поехали на аэродром, лавируя между воронками. По дороге они видели раненых, которых выносили из разрушенных домов; жителей, из которых одни плакали, а другие бесновались от злобы и бегали взад и вперед, неизвестно куда и зачем; исковерканные останки автомобилей, нагроможденные кучей, и дым, вырывавшийся из горящего белого дома вблизи ресторана, в котором были выбиты все окна и сорваны два столба на веранде. Такая картина была всюду по дороге на аэродром, и всюду на дороге зияли воронки.

Когда автобус остановился, Уайтер, старший сержант, подошел к Хикки.

– У вас все благополучно? – спросил он.

– Все. А у вас?

Летчики вышли из автобуса.

– Два из них, – рассказывал Уайтер, – подошли совсем близко. Сбросили бомбы на аэродром, несколько осколков попало в палатку. И больше ничего. С их меткостью не попадешь даже кулаком в стену.

На площадке кое-где чернели воронки, но «Гладиаторы» стояли далеко в стороне, на большом расстоянии друг от друга.

– На этой бомбежке мы заработали пару овец, – сказал Уайтер. – Их убило волной и отшвырнуло прямо нам в руки. Старик пастух прямо рыдал от горя, и мы купили у него убитых овец за сто драхм.

– Как вы вообще тут живете? – спросил Хикки.

– Ничего, с одеялами плохо, но кое-как устроились, Когда должны доставить продовольствие?

– Обещали сегодня.

– На самолете?

– Не думаю, – сказал Хикки. – А у вас уже ничего нет?

– Ничего. Приходится покупать хлеб и мясо в деревне.

– Черт знает что! – возмутился Хикки. – Я поговорю сегодня об этом с Афинами.

– Мастере очень страдает от язв, которые он нажил в пустыне, – сказал Уайтер.

– Он здесь?

– Да, сэр.

Уайтер позвал Мастерса, бледного юношу с гладкими черными волосами и мягкими чертами лица. Вид у него был совсем больной. Кисти его рук были неумело забинтованы, и он двигал ими с таким трудом, как будто повреждена была вся рука до плеча.

– Как дела, Мастере? – спросил Хикки.

– Ничего. Вот только не могу свободно двигать руками, – ответил он.

– А что если съездить к доктору Андерсону?

– Сейчас?

– Да.

– А как я доберусь обратно?

– Доставим. А я похлопочу насчет продовольствия, – добавил Хикки, садясь в машину.

Андерсон оказался в госпитале; туда тянулись по дороге вереницы больных и раненых. Не легко было отыскать доктора среди царившего здесь хаоса, раненых приносили со всего города и клали прямо на пол в прихожей. Андерсон делал операцию, когда они отыскали его и сказали о Мастерсе.

– Поглядите только, что здесь делается, – ответил доктор. – Приходите с ним после завтрака.

Они оставили Мастерса в ресторане и во главе с Хикки отправились в штаб, чтобы получить приказ на сегодня. Приказ уже ждал их.

Им приказано было вылететь в зону Эльбасана и патрулировать ее, ожидая вражеские бомбардировщики. Разведка установила, что именно здесь была итальянская авиационная база и что на днях прибыли три новых эскадрильи для поддержки большого наступления, которое итальянцы начали на центральном участке фронта. По-видимому, противник намерен был развернуть операции в широком масштабе.

Эскадрилья стартовала между воронками и полого набрала высоту, держа курс на север. На небе не было ни единого облачка, только над вершинами гор белела легкая пелена, порожденная резкими токами теплого воздуха. Это было похоже на возвращение в школу после долгих летних каникул. Звенья еле соблюдали строй, – так все обленились.

Хикки вел их широким кругом, держась все время за горами. Они патрулировали минут двадцать, бомбардировщиков нигде не было видно. И вдруг Квейль заметил далеко внизу два самолета, руливших на аэродроме; казалось, что это ползают муравьи. Хикки тоже увидел их, – он развернулся и пошел в сторону аэродрома.

Около двадцати бомбардировщиков вместе с группой истребителей выстраивались на площадке, собираясь стартовать звеньями. Было какое-то чудо, что «Гладиаторы» беспрепятственно подошли к городу и начали снижаться. Лишь когда они снизились до одиннадцати тысяч футов, вокруг них стали рваться снаряды зенитных орудий. Квейль увидел, как Хикки качнул самолет, подавая сигнал, и ринулся вниз. Квейль бросил быстрый взгляд на аэродром: первое звено бомбардировщиков как раз отрывалось от земли.

«Гладиаторы» шли вниз сквозь черные разрывы снарядов, самолет Квейля два раза чуть не поразило, но Хикки вел их точно, и они прорвались сквозь заградительный огонь. Тогда они перешли в более крутое пике, из которого Хикки вышел над первым десятком бомбардировщиков. Те отчаянно набирали высоту и открыли бешеный огонь по «Гладиаторам» еще до того, как приблизились к ним на расстояние выстрела. Хикки не открывал огня, пока не нацелился на одного из них, – тогда он всадил в него затяжную очередь из пулемета. Констэнс шел вслед за Хикки, он атаковал тот же самолет, и именно он попал в пилота и этим решил судьбу бомбардировщика. «Савойя» камнем рухнула на землю.

Итальянцы сблизились, извергая потоки трассирующих пуль. Они понимали, что попали в ловушку, так как не успели набрать высоту.

Ричардсон с борта атаковал один бомбардировщик и почти разрезал его пополам. «Савойя» сразу потеряла скорость, задрала нос и стала падать.

«Савойи» безнадежно ждали «КР—42», которые должны были поспешить к ним на выручку. Англичане тоже высматривали их, потому что драться на такой небольшой высоте – дело нешуточное. Квейль находился на высоте не больше пятисот футов и не мог подняться выше, так как Хикки не поднимался выше. Снова развернувшись, он ринулся на вражеские бомбардировщики в тот момент, когда их атаковали, выйдя из своего первого пике, Брюер и Финн.

Тэп оставался выше, выжидая момента, когда кому-либо потребуется помощь. «Савойи» открыли бешеный огонь, беспорядочно стреляя во все стороны и сбрасывая бомбы на собственный аэродром, чтобы освободиться от груза. Один из них, которому удалось подняться футов на сто выше других, попытался удрать, но на него с двух сторон налетели Брюер и Финн и всадили в него все, что могли.

Тем временем «КР—42» успели, наконец, взлететь и смешались с «Гладиаторами». Первым на них бросился Финн и сбил один, затем Квейль, сделав крутой вираж, расстрелял другой «КР—42», который пристроился ему в хвост и готовился прикончить его. Но когда он выравнивал свой самолет, – самый опасный момент в воздушном бою, – чтобы атаковать «42», пристроившийся в хвост Финну, он почувствовал, что ему самому заходит в хвост еще один «42».

Странное это было зрелище: столько машин носилось в бою по горизонтали – иначе не позволяла незначительная высота. Два «Гладиатора» вышли из боя и сейчас держались над Квейлем, а еще один отошел в сторону направо. Тэп после пике набирал высоту – его звено следовало за ним.

После этого Квейль видел, как сбили только один «Гладиатор». Этот «Гладиатор» старался набрать высоту, но его окружили по крайней мере пятнадцать «42», и два из них пристроились ему в хвост. Квейль рванулся в ту сторону, но в это мгновение Хикки молнией сверкнул мимо него, – казалось, он вложил в свой самолет человеческую волю, придавшую ему дополнительную скорость.

И все-таки Хикки опоздал. «Гладиатор» вдруг перевернулся и левым штопором пошел вниз – сначала быстро, а потом с безумной быстротой, и Квейль с затаенным дыханием следил, кто выбросится на парашюте, но никто не выбросился, – самолет упал на землю и потонул в облаке черного дыма, прорезываемого языками красного пламени.

Хикки повернул назад, и «Гладиаторы» взяли курс на базу. Квейль не видел, чтобы был сбит еще хоть один «Гладиатор», но, кроме него, на базу возвращались только пятеро, и его неотступно преследовал вопрос: кого же именно сбили.

Возвращение домой всегда было делом томительным. Квейль раза два пробовал говорить по радио, но никто ему не отвечал, и он бросил дальнейшие попытки. Было холодно, и ноги у него закоченели. Шея сильно болела, – он ударился затылком о что-то, когда выходил из первого пике. Квейль стал думать о Елене, чтобы дать мыслям другое направление. Она всегда была с ним, где бы он ни был. Он вспомнил, как она спросила: «Знают ли они, что делают? Знаете ли вы, что делаете?» И он ответил: «Да, я знаю, что делаю». Но это было не так, – он знал, что все это его не касается. Он знал, что вовсе не должен был быть здесь сейчас. А другие? А итальянцы на «Савойе»? Никто не должен был быть здесь. Мне ни до кого нет дела, – да, ни до кого, если никому нет дела до меня. А греки? И греки – нет. И это было бы великолепно. Здесь никого не должно быть – никого. Здесь должны быть только албанцы, а не мы, не английские летчики. Нас это ни с какой стороны не касается.

А те греческие солдаты, которых расстреляли, – они должны были быть здесь? Нет. Касалось это их с какой-либо стороны? Да… Так о чем же ты толкуешь? Почему это касается греков больше, чем тебя? Ты просто не хочешь, чтобы тебя подстрелили. Они вот не боялись, что их застрелят, – так или иначе, – а тебе ни до кого дела нет, да, тебе нет… Они погибли потому, что преимущество было не на их стороне, но они должны были быть здесь… И сами они так считали… считали даже в тот момент, когда их расстреливали. Елена тоже так думает. Она знает, что делает. Все знают, кроме меня. Итак, мой мальчик… знаешь ли ты, что делаешь? Да. Знаю. Так брось же эти рассуждения, ты ведь не чувствуешь угрызений совести, когда сбиваешь «КР—42». Сбиваешь так, как будто это машины, летающие без людей. Если на самолете есть пилот, ну что ж, тем хуже… И мы все чувствуем так же. И итальянцы тоже. В чем же дело? Знаешь ли ты, что делаешь? «Да», – сказал он Елене. Да, знаю… и она знает… Да. Знаю. Вся суть в том, что это дело длительное и лично я никаких результатов пока не чувствую, отсюда и сомнения.

Но если бы ты был греком, ты тоже переживал бы сомнения. Суть в том, что приходится вести борьбу с худшим из двух зол. И, значит, были бы такие же сомнения.

Когда Квейль приземлился на аэродроме, оказалось, что, кроме него, вернулись только четверо: Хикки, Констэнс, Херси и Ричардсон. Из звена Тэпа никто не вернулся, – не было ни Брюера, ни Финна, ни самого Тэпа.

– Там было сущее месиво, когда я уходил, – сказал Ричардсон.

– Кого сбили? – спросил Квейль, подходя к остальным. Они сидели на подножке автобуса вместе с доктором Андерсоном.

– Неизвестно. Ричардсон говорит, будто Тэпа, – ответил Хикки.

– Тэпа!

Квейль никак не ожидал, что почувствует такую боль.

– Я видел, как он увернулся примерно от двух десятков «42», окруживших его, но при следующем заходе мне показалось, что они опять насели на него и на этот раз сбили, – сказал Хикки.

Летчики внезапно вскочили и уставились на северо-запад. Где-то чуть слышно гудел мотор, но ничего не было видно; и вдруг Квейль сообразил, что звуки доносятся с восточной стороны. Он повернулся и стал всматриваться. Вскоре показался «Гладиатор», летевший над долиной. Самолет выровнялся и пошел на посадку. Он снижался с чрезмерной скоростью, посадочные щитки у него были опущены.

– У него перебито управление щитками, – заметил Хикки.

«Гладиатор» коснулся земли, он сильно козлил. Земля брызнула из-под его колес. Он снова взлетел… Самолет немного «клевал» носом… Приземлился снова и на большой скорости заскользил по аэродрому. Квейль понимал, что пилот боится тормозить, чтобы не скапотировать. Наконец «Гладиатор» остановился у самого края площадки. Пилот вылез из кабины и освободился от парашюта. Это был Финн. Значит, недоставало еще Тэпа и Брюера.

– Кого сбили, не Тэпа ли? – спросил Квейль Финна.

– Не знаю. Я даже не знал, что кто-либо из наших сбит. Кого недостает?

– Брюера и Тэпа.

– Я их совсем не видал, – сказал Финн. – У меня отстрелили левый элерон, и мне пришлось чуть не ползком добираться назад. А вдобавок подбили управление щитками…

Они стояли под теплыми лучами солнца и ждали. Механики из наземной команды старались откатить самолет Финна подальше к палатке. Они позвали на помощь другую группу механиков, которые очищали самолет Квейля от пустых гильз.

– Ты сколько сбил? – спросил Хикки Квейля, когда они уселись на влажной траве.

– Один. «КР—42». И еще я подбил бомбардировщик, но он не упал.

– Всего, значит, шесть – из них только три бомбардировщика, – сказал Хикки.

Последний «Гладиатор» показался низко над шоссе, со стороны деревни. Без всяких фокусов он прямо пошел на посадку. Он сел по ветру, и летчики не могли как следует рассмотреть его, пока он не вырулил прямо к ним. Когда он остановился совсем близко от них, из кабины вылез пилот и тяжело ступил на землю – на холодную землю. Квейль сразу узнал его.

Это был Тэп.

Они приняли и то, что Тэп вернулся, как и то, что Брюер был сбит, – каждый факт раздельно и оба вместе. Они были рады, что Тэп вернулся, и они думали об этом больше, чем о том, что Брюер не вернулся.