Текст книги "Безграничная любовь"

Она занималась хозяйством без энтузиазма, с какой-то окоченелой апатией.

Джинкс больше не мучили воспоминания о прошлом, ее поразила какая-то бесстрастная оцепенелость, и она почти успокоилась, словно смирившись с совершенным ею грехом и наказанием за него.

Дни складывались в недели, весна сменилась летом, а лето – осенью. Когда кто-нибудь из садовников приходил в сад, а Элисон играла на крыльце, Джинкс уводила ребенка внутрь, подальше от любопытных глаз. Она не заметила, что расписание работы садовников внезапно было изменено и они больше не работали в южной стороне дома днем, но от ее внимания не укрылось то, что они часто работали в саду, когда она, уложив Элисон, сидела одна на балконе своей спальни. Она как-то не подумала о том, что это опять Уилкокс облегчил ее жизнь.

Дни становились все короче, а ночи – длиннее. Как-то утром она обнаружила на столе новые одеяла и счет. Она выписала чек.

Каждое утро стали приходить газеты. Ее не интересовал внешний мир, и она ни разу не раскрыла газету. Вскоре ей прекратили их доставлять. Никакой шум не проникал к Джинкс с первого этажа, но каждое утро она слышала, как на втором этаже убирают. Один или два раза до нее донеслись голоса и женский смех, высокий и неискренний.

Дорога проходила мимо ее окон, и Джинкс всегда знала, когда Карр был у себя, потому что его карета с помпой проезжала по ней. Обычно он приезжал ближе к вечеру с мужчиной или женщиной. Джинкс всегда в таких случаях отходила от окон. Но когда на следующее утро его экипаж выезжал из Хэрроугейта, она не могла не услышать высокий фальшивый смех и не увидеть вспышку медно-желтых волос.

Карр никогда не бывал дома днем, и в это время Джинкс и Элисон обычно гуляли.

На второй год своего пребывания здесь, когда деревья покрылись маленькими бледными листочками, трава зазеленела, а солнышко согрело ее лицо, Джинкс стала открывать калитку и отваживаться отходить довольно-таки далеко от своего крыльца. Укрытые кустами от любопытных глаз, они сидели на траве, и Элисон радостно играла рядом.

Джинкс к тому времени было уже почти двадцать лет, а ее дочери – два с половиной года.

В один прекрасный августовский день, когда воспоминания все так же мучили Джинкс, она задержалась в саду дольше, чем обычно. Элисон, разморившись на солнце и свежем воздухе, уснула, свернувшись на траве в клубочек. Джинкс засмотрелась на нее, видя не ее высокие скулы и тонкий овал лица, обещавшие, что из девочки выйдет красавица, не светлые волосы, кудряшками обрамляющие нежное лицо, а бедную ножку в уродливом ботиночке.

Она не услышала скрип ворот и шорох колес по грязной дороге и увидела экипаж Карра только тогда, когда он уже проезжал мимо нее. До нее донесся мужской голос:

– Слушайте, Хэрроу, это что – ваша сестра, о которой ходит столько слухов? Она настоящая красавица! Я ее увижу за обедом, а?

«Должно быть, они выходят из экипажа», – подумала Джинкс. Она опустила голову и не услышала, что ответил на это Карр.

– ..по крайней мере это-то вы можете сделать, – сказал мужчина.

– Моя сестра не очень хорошо чувствует себя. Я действительно боюсь… – и голос Карра затих, потому что они вошли в дом.

Она подхватила спящего ребенка и понеслась через луг, вверх по каменным ступеням. Ей не следует выходить из башни. Джинкс решила, что больше никогда не будет этого делать.

Через пять минут раздался стук в дверь гостиной.

– Это Уилкокс, мадам.

– Да, Уилкокс, что вам надо?

– Мистер Хэрроу просит вас выпить с ним бокал вина, мадам. У него важный гость – с железной дороги, который хочет познакомиться с вами.

– Скажите брату, что я нездорова.

– Мистер Хэрроу просил передать, что он не задержит вас надолго, мадам. Он дал понять, что желания этого гостя очень важны для него.

– Я нездорова, Уилкокс.

– А если мистер Хэрроу не примет этот ответ?

– Тогда скажите ему, что я уже отдыхаю. Скажите, что дверь оказалась запертой и что я ничего не отвечала. Скажите ему что угодно, только чтобы он оставил меня в покое.

Позже, когда Джинкс, купая Эдисон, оставила ее ненадолго, а сама побежала наверх за чистой рубашкой, Карр пришел в ее спальню. Желтые его глаза сверкали, а на губах блуждала ухмылка.

– Так вот почему ты прячешь ее, – тихо сказал он, – твой недоносок еще и калека. Она быстро подняла ребенка.

– Как ты сюда попал?

– Через заднюю дверь и вверх по лестнице. Ты что, думала, что если я никогда не хожу так, то и не знаю, что эта дверь всегда открыта для Уилкокса? Неужели ты думаешь, Джинкс, что я не знаю, что происходит в моем собственном доме? Или что Уилкокс мог все это делать для тебя без моего ведома? Я разрешил ему сделать так, чтобы тебе было удобно – чтоб ты не стояла на моем пути.

– Это твой дом, – сказала она, – но это – мое крыло. А теперь убирайся отсюда.

– Мама? – Лицо Элисон скривилось – было видно, что она вот-вот заплачет.

– Тише, дорогая, все хорошо. – Она схватила полотенце и быстро накинула его на ребенка, пряча его от злорадного взгляда Карра.

– Ты тут находишься, потому что я позволяю тебе это, – сказал он, повысив голос. – Я тут хозяин! – Он сунул обгрызенный палец ей в лицо.

Элисон заплакала.

– Ш-ш, ничего, все хорошо, дорогая.

– Так твой драгоценный братец одарил тебя калекой!

Губы Джинкс пересохли.

– Почему ты все говоришь, что она – Райля?

– Я знаю обо всем, что когда-либо происходило здесь. И я знаю все о матери Толмэна. Она была всего-навсего бродяжкой. Мама знала с самого начала, что Райль – отцовское отродье.

– Ты лжешь. Ты ничего об этом не знаешь.

– Нет? Тогда откуда я знаю, почему ты сбежала той ночью в Миллтаун?

– Убирайся, – прошептала Джинкс, – убирайся из моих комнат.

Он отодвинул засов и открыл дверь на балкон второго этажа, потом в последний раз повернулся к ней, и она поразилась мертвенной белизне его лица.

– Позволь мне сказать тебе кое-что, ты, шлюха, отец сказал, что ты можешь жить здесь, но не оговорил условий. Не попадайтесь мне на глаза, слышишь? Ни ты, ни твое отродье, а не то я запру вас в комнате для прислуги!

Она стояла в дверях и смотрела, как он идет по балкону.

Потом она закрыла дверь, задвинула засов и прислонилась к стене, тяжело дыша.

– Тише, тише, – сказала она хнычущему ребенку. – Тише, дорогая, тише.

КИФ

Апрель 1894

Тринадцатого марта Кифу исполнилось двадцать лет. В апреле на весенних каникулах он сел на поезд в Бостоне и поехал на Запад. Не будучи еще совершеннолетним, он пренебрег приказами Карра, но ему было наплевать на это.

Он не видел Хэрроугейт почти семь лет – и не видел Джинкс с тех пор, как мама увезла ее тайком тем летом 1886 года, восемь лет назад. Из письма тети Эйлин он понял, что Джинкс стала безнадежной отшельницей. Письмо это придало решимости Кифу поехать домой перед завершением образования. У него будет всего лишь несколько дней. Шел последний год его обучения, и ему надо было вернуться в Бостон на экзамены, но также ему необходимо было помочь Джинкс.

Он достал письмо тети Эйлин и перечитал его снова:

«Очень долго я и представления не имела о том, где она. Эрик внезапно отказался говорить о ней, знаешь, а когда я начала вытягивать из него что-либо о Джинкс, он попросту перестал приезжать домой. Я знаю, ему было очень больно. Но прошлой осенью Карр открыл телефонную компанию в Хэрроувэйле – я никак не привыкну называть Глэд Хэнд „Хэрроувэйлем“! И зачем только Карр переменил название города ? Ну, в общем, у Джинкс установили телефон. Когда она начала заказывать товары у местных продавцов, поползли слухи. Оказалось, что дворецкий Карра делает за нее эти вещи уже давно. Ты, наверное, знаешь, что Карр заменил всех слуг после катастрофы. Во всяком случае, твоя тетя Пэйшиенс услышала о женщине с ребенком, живущей в башнях, и пошла туда, чтоб увидеть своими глазами, Джинкс ли это.

Она не пошла к дворецкому Карра – он странный человек, не от мира сего, так что она пошла прямо к Карру. Она сказала мне, что он очень нагло с ней разговаривал и признал, что Джинкс со своей маленькой дочкой живут здесь уже пять лет и что он лично не видел их около пяти лет! Ты представляешь ?

Во всяком случае, когда Пэйшиенс сказала ему, что она намеревается увидеть Джинкс, он велел ей заниматься своими собственными делами и приказал убираться из его дома! Вышиб свою собственную тетушку из дома, который построил ее зять! Но ты же знаешь Пэйшиенс – у нее железный характер. Она пошла прямо к входу в башни. Около крыльца была калитка, оказавшаяся запертой. Ну, она звала и звала, но не было никаких признаков жизни, поэтому она попросту задрала свои юбки и перелезла через изгородь. Да, именно перелезла! Она постучалась в дверь и снова позвала их, но никто не ответил ей. Поэтому в конце концов она сказала:

«Джинкс, я знаю, что ты здесь. Если ты не отопрешь мне дверь, я выломаю ее Помнишь, двери веранд имеют такие маленькие стеклянные вставки? Так вот, когда она это сказала, она услышала шепот:

«Элисон, поднимись в свою комнату!»

Конечно же, она поняла, что это Джинкс, но тем не менее решила, что голос у нее очень изменился. Помнишь, как говорила Джинкс? Так быстро, как будто наступала на свои же слова, потому что очень хотела их поскорее высказать.

Ну, внутри вроде бы зашевелились и послышались еще какие-то слова, которые Пэишиенс не смогла разобрать, а потом наконец засов отодвинули и дверь приоткрыли.

Пэишиенс сказала, что она не очень-то хорошо могла все раз глядеть, но что она едва поверила своим же собственным глазам. Она плакала, рассказывая мне об этом. Джинкс выглядела ужасно, бледная, как привидение, а ты ведь помнишь, се кожа всегда имела такой золотистый оттенок? Ее прекрасные рыжие волосы были уложены сзади в пучок, а лицо было изможденным.

Джинкс сказала только: «Уходи», и «Я не хочу ни с кем разговаривать», и «Мы хотим, чтоб нас оставили в покое», и тому подобные вещи. Она даже не дала ей увидеть девочку и даже не впустила тетю в дом. Так что в конце концов Пэишиенс сдалась.

Эта бедняжка Элисон – через что же ей, должно быть, приходится проходить?!

Они живут там с тех пор, как ребенку исполнился год, так что это, вероятно, произошло сразу после приезда Эрика на Рождество. И какой же это был удар для меня! Обнаружить в конце концов, что у меня пет внучки!»

Киф не понял эту последнюю фразу, но решил, что она означает, что так как Джинкс никого не хотела видеть, то у те! и Эйлин не было возможности общаться с внучкой.

«Но все можно пережить. Так же, как и потерю мужа, с которым 30 лет…»

Тут она писала об Уилли, о том, каким хорошим мужем и отцом он был и как она тосковала по нему и ненавидела свое одиночество. В конце письма она еще раз упомянула Джинкс:

«Теперь у нее есть свой личный телефон – я так думаю, чтобы обеспечить столь ценимую ею уединенность.

Продавцы просто оставляют то, что она заказывает им, на крыльце. Но Пэишиенс говорит, что весь город знает, что детишки крадутся под окнами и бросают камни в окна.

Конечно, если Карр когда-нибудь узнает об этом, он, вероятно, позаботится о том, чтоб семьи этих мальчишек покинули Глэд – то есть Хэрроувэйль. Тут так много всего происходит, насколько я понимаю. Твой братец – жестокий человек.

Пэишиенс все же удалось мельком увидеть Элисон – высокий ребенок с копной светлых волос, сказала она».

Бедная, прекрасная, измученная Джинкс, подумал Киф. Какая может быть жизнь у нее, если она сидит взаперти с Карром? Карр поддерживал с Кифом связь только через Олли, от которого Киф получал длинные и сухие послания. Олли сообщал ему о том, насколько выросло состояние Кифа. Но хотя сейчас он стоил около 8 – 9 миллионов, его материальное содержание изменилось мало. Расходы его держались на уровне, установленном отцом, – около 5 долларов в неделю, Кифу даже пришлось занять денег, чтоб купить билет домой.

Никто не знал, что Киф приедет, если только колледж не уведомил Карра, что было вряд ли возможно. Определенно, никто в Сигма Каппа Ню не стал бы писать его брату. Киф откинулся назад, прикрыл глаза и подумал о письмах Райля. Знал ли Райль, что Джинкс заперлась в Хэрроугейте? Он знал, казалось, все о жизни Кифа, хотя они и не виделись с Рождества 1886 года.

Райль писал ему письма без обратного адреса, но крайне регулярно, и Киф поэтому думал, что пишет он ему из чувства долга, хотя послания Райля и были всегда теплыми и полными новостей и он явно очень интересовался всем тем, что делал Киф. Конечно, сами письма приходили нерегулярно. Из-за медлительности почты бывало, что письма от Райля не приходили очень подолгу. Потом приходило сразу три или четыре письма, и Киф с жадностью перечитывал их. Последнее письмо было с маркой Вирджинии.

Так трудно было вести одностороннюю переписку, Киф хотел бы спросить брата о его жизни и также много хотел рассказать о своей.

Райль, очевидно, следил за успехами Кифа, потому что он поздравил Кифа, когда тот закончил прескул первым в классе, когда его приняли в Гарвард, когда он перешел в Сигма Каппа Ню и когда он начал играть в бейсбол и выиграл одиннадцать игр за сезон.

«Ты и Чарли Николз, – написал как-то Райль. – Может быть, ты должен бросить свои мечты о том, чтоб стать врачом, как мама, и сосредоточиться на бейсболе»

Откуда узнал Райль про его медицинские устремления? Киф не знал. Откуда он столько всего знал о том, что делает Киф?

«Конечно, ты можешь заняться и политикой. Ведь тебя избрали „Самым популярным“ и „Подающим надежды“, не так ли?

Серьезно, я страшно рад, что ты решил стать врачом. Мать и отец гордились бы тобой. Знаешь, я долго боялся, что ты никогда не сможешь найти свой путь в жизни и превратишься в одного из этих никчемных сыночков, которые только и способны, что расстроить состояние, доставшееся им».

Киф думал: а что, интересно, сделал Райль со своим наследством и стал ли он, как хотел, художником?

Киф все раздумывал, что делает Райль, что приводит его в такие экзотические места, как Кайро, Париж или Багдад. Но в этом году Киф купил как-то «Уорлд мэгэзин» и увидел подпись под фотографией: Райль – фотограф. Он выглядел точно так же, как и раньше, но только старше и, возможно, более уставшим.

Киф отложил тогда журнал, собираясь показать его Джинкс. Сейчас он вытащил его и стал рассматривать фотографию Райля и сделанные им снимки – горе рыдающего китайского мальчика, склонившегося над умирающей матерью, убитой в Порт-Артуре при победе Кореи и Японии над Китаем. В тексте говорилось о том, что сражение выиграно, а фотографии пестрели ужасами, сопровождающими эту победу. В другом номере журнала были помещены фотографии гордого Альфреда Дрейфуса, обвиненного в шпионаже на судебном процессе. Статья обсуждала доказательства, а фотографии Райля разоблачали человека. В своих фотографиях Райлю удавалось за поверхностью явлений разглядеть самую их суть, и все же Киф не переставал удивляться, зачем Райлю понадобилось бросать живопись ради этого.

Какое-то время Киф носился с идеей о том, чтоб написать Райлю на «Уорлд мэгэзин» или чтобы занять денег и поехать в Нью-Йорк – повидаться с братом, но он не был уверен в том, что Райль захочет встречаться с кем-нибудь из семейства Хэрроу.

А теперь мысль о том, что ему снова придется увидеться с Карром, вызвала у него приступ злости. Киф не хотел видеть Kappa – ни сейчас, ни вообще когда-либо. Но ему придется ради Джинкс.

Поезд, выпуская черный дымок, бежал через долину Гремучей реки, что несет свои воды у подножия горы Глэд Хэнд. Хорошо, что Карру, по крайней мере, не удалось переименовать реку или гору, подумал Киф с хмурой улыбкой.

Была половина второго. Поезд уже опаздывал на полчаса.

На станции было безлюдно, звуки доносились только из Салуна. Киф отряхнул брюки от сажи. Наемных экипажей поблизости что-то не было видно. Пешком путь будет неблизким – через город к реке, через мост и вниз к озеру Род. Тут Киф увидел пожилого мужчину, нагружающего коробками деревянную тележку.

– Привет! Вы не могли бы подвезти меня в город?

– А куда вы едете, мистер? Вы не остановились в отеле?

Киф взглянул на трехэтажное здание, стоящее около станции.

– На самом деле я еду через озеро в Хэрроугейт.

Мужчина замолк, садясь на сиденье кучера и берясь за поводья.

– Хорошо, запрыгивайте, – сказал он наконец. – Теперь уж немного визитеров бывает в Хэрроугейте, а те немногие, что бывают, приезжают на частном поезде и встречает их частный экипаж мистера Хэрроу. Как я понимаю, у вас дела с мистером Хэрроу.

– В действительности я еду к молодой миссис.

– Миссис? Вы имеете в виду мисс Хэрроу? Ненормальную с калекой ребенком? Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь навещал ее раньше. – Он подвинулся и дал место Кифу. – А вы кто – адвокат или что-то в этом роде?

«Ненормальная? – подумал Киф. – Калека?»

– А почему вы думаете, что она ненормальная? – спросил он, изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал бесстрастно.

– Я вожу туда разные вещи. Приходится оставлять все у крыльца, потому что она никогда не открывает дверь. Сомневаюсь, что она впустит вас, молодой человек.

Он бросил задумчивый взгляд в сторону Кифа.

– Пару раз я видел ее подглядывающей из-за занавески. А целиком я ее ни разу не видел – видел только ее глаза, и этого мне было достаточно, чтоб понять, что она ненормальная.

– А вы когда-нибудь видели ребенка?

– Калеку? – Он покачал головой. – Я думаю, она тоже ненормальная. А кто б не стал ненормальным, сидя взаперти с сумасшедшей? – Снова он искоса взглянул на Кифа. – А откуда вы, молодой человек?

– Из Массачусетса.

– Да? Мои предки родом из Массачусетса – из Бостона, я родился в Трэйле – есть такое местечко в Канзасе. – Он натянул поводья. – Если хотите, я повезу вас в Хэрроугейт.

– Я заплачу вам за беспокойство.

– Никакого беспокойства. Я в любом случае должен кое-что отвезти этой ненормальной – от доктора из Бостона. – Он показал пальцем на коробку. – Не знаю, что в ней, но он шлет им что-то каждые шесть месяцев.

Киф поднял коробку. Она была тяжелой и в ней что-то перекатывалось. На ярлыке было написано: «Др. Эмметт Тилсон» и адрес.

– У вас есть что-нибудь, на чем можно писать? – спросил он. – Я хочу записать этот адрес.

– Оторвите просто ярлык. – Мужчина дотянулся до коробки и оторвал его. – Она и не заметит ничего.

Киф положил в карман кусочек картона.

– Сейчас остановлюсь здесь у миссис Коннор на минутку, чтоб забрать ключ от Хэрроугейта.

Мужчина исчез в маленьком желтом домике. Киф воспользовался этой возможностью и осмотрелся по сторонам.

Они были на Фронт-стрит. Несколько магазинов он узнал, но большинство – нет. Улицы были грязными, но деревянные тротуары кишмя кишели женщинами, идущими под зонтиками. Улицы города были тенистыми из-за дубов и кленов, вязов и тополей, но гора Глэд Хэнд – совершенно ободрана. Всю сосну срубили, и гора стала голой и уродливой и была такой, какой, как поклялся когда-то отец, она никогда не будет. Хэрроувэйл уже больше не был тем красивым городком, каким его помнил Киф. Теперь он был грязным и замусоренным, как и любой другой промышленный город, каких в стране было множество. Из огромных труб струился дым, окутывающий долину черным покрывалом.

Он поискал глазами больницу, которую построили его мать и тетя Пэйшиенс. Когда-нибудь он приедет сюда, чтобы заняться медицинской практикой. Он надеялся на то, что больница осталась прежней.

– Почему вы останавливаетесь здесь, чтобы взять ключ? – спросил он кучера, когда тот снова забрался на козлы.

– Эунис Коннор – телефонный оператор. У нее хранится ключ от ворот дома, чтобы мы могли доставлять туда разные вещи. Ненормальная не выходит в город, все необходимое доставляют ей прямо на дом. Мистер Хэрроу теперь тоже в основном держит ворота на запоре. – Он рассмеялся. – Все в городе знают, что у миссис Коннор есть ключ, но никто без особой надобности туда не пойдет. Никто не хочет задевать мистера Хэрроу.

Киф увидел гигантскую каменную крепость, стоящую на другой стороне озера, фундамент Хэрроугейта почти касался воды, а башенки гордо уходили в прозрачную синеву неба. Киф заметил, что небо по другую сторону долины было ярким и до неприличия голубым, как будто черный дым не осмеливался пересечь озеро и осквернить хозяйские владения. Мост через реку был тоже новым, а озеро Род – недавно вычищенным.

Человек соскочил с козел, чтобы открыть знакомые кованые ворота с инициалами, и повозка медленно двинулась по дороге по направлению к башням. Киф с удивлением подумал, что раньше никогда не видел повозку на дороге Хэрроугейта. Когда он был ребенком, то как-то не задумывался о том, каким путем им доставляют вещи, а сейчас вспомнил, что просто доставки производились только с другого входа, через служебное крыло дома, а основная дорога использовалась членами семьи Хэрроу и их гостями. Так было всегда. Зачем теперь все менять?

– Я захвачу ваш пакет, – предложил Киф, спрыгивая с повозки.

– Премного благо дарен. – Кучер коснулся фуражки и натянул поводья. – Удачи, молодой человек, полагаю, вам она понадобится.

Киф медленно поднял глаза, чтоб взглянуть на дом своего детства. Как и говорила тетя Пэйшиенс, около башен появилась изгородь. На крыльце стояли плетеные стулья, но вид у них был заброшенный. Балкон второго этажа был закрыт, но балкон детской открыт навстречу солнцу, и на нем стояла прекрасная девочка с копной платиновых волос и блестящими зелеными глазами. Она смотрела на него всего лишь мгновение, а потом ушла. Киф не шевелился, ошеломленный красотой ребенка, с ощущением того, что лицо это ему знакомо. Она была похожа на Джинкс – но в то же время на кого-то еще, на кого – он не мог сказать.

Стараясь освободиться от непонятного чувства, нахлынувшего на него, Киф поднялся по широким ступеням. Ворота были закрыты. Он перелез через изгородь и оказался на крыльце. Его пронизало ощущение того, что он оказался на другой планете. Все купалось в мягкой, подкрашенной розовым тени. Почему-то Киф подумал о старом кружеве и мягкой стареющей плоти. Сухие прошлогодние листья лежали на камнях, как убитые солдаты. Он коснулся диванного валика, и из него посыпалось облако пыли.

Он постучал в дверь. Неужели она никогда не выходит? Он снова и снова перечитывал тогда письмо от тети Эйлин, но так до конца и не поверил в это. Как могло случиться, что такой полный жизни человек, как его сестра, оказался выключен из жизни? Ведь Джинкс всегда переполняла радость от того, что она живет, и вот теперь – это?

Он снова постучал, и ему показалось, что по другую сторону двери раздался тихий шорох. Может быть, это слегка отодвинули занавеску? Киф почти прислонился к стеклу.

– Джинкс, – тихо позвал он. – Это Киф, Джинкс. Я приехал домой и нуждаюсь в тебе. – Он не знал, почему сказал именно это, когда приехал как раз, наоборот, для того, чтобы помочь ей, по что-то подсказало ему, что на его нужду она откликнется скорее, чем на свою собственную. – Ты нужна мне, Джинкс, – снова сказал он.

Занавеска зашевелилась. Он услышал звук отодвигаемого засова.

Сначала он увидел зеленые глаза в запавших глазницах, почти прозрачные веки, а потом услышал шепот:

– Киф?

Он изо всех сил старался говорить спокойно:

– Мне надо поговорить с тобой, можно войти?

– Ты один?

– Совсем.

Она была одета в серое платье, а движения ее были замедленными и запинающимися, так же как и ее голос.

Киф вошел в дверь. Она стояла спиной к нему. Он видел, что талия ее все такая же тонкая, а волосы – все такие же феерически рыжие, и хотя они и были убраны в аккуратный пучок на затылке, выбившиеся из прически кудряшки шевелились на ветру. Как часто приходилось ему видеть Райля, дергавшего Джинкс за эти кудряшки, подумал Киф. Он закрыл за собой дверь.

Комната была удивительно уютной, несмотря на плотно задернутые шторы. В камине горел огонь. Киф увидел, что все в комнате очень чисто и аккуратно, и вздохнул с облегчением. После всех этих историй он просто и не знал, чего ему ждать.

Джинкс медленно повернулась к нему. Она была все такой же красавицей, но красота ее была какой-то опустошенной. Щеки запали и в глазах появилась боль.

Не глядя ей в глаза, чтобы спрятать свое удивление, он положил пакет на ближайший стол.

– Возничий привез это тебе, – сказал он.

Не надо, чтобы она видела его жалость. Несмотря на перемены, происшедшие в сестре, Киф знал, что она по-прежнему гордая; он видел это по тому, как прямо, с высоко поднятым подбородком, она держалась, – она была побита жизнью, но не сломлена.

– Ты хорошо выглядишь. – Хрипловатый ее голос стал тише и потерял свою былую торопливость. Он снова подумал о старых кружевах и увядающих цветах.

Киф посмотрел ей прямо в глаза.

– Неужели так долго отсутствовавший брат не заслуживает даже, чтоб его обняли?

Она подошла и прикрыла глаза, когда он привлек ее к себе. Когда наконец она высвободилась из его объятий, Киф увидел, что она старается нащупать платок.

– Я сейчас принесу чаю, – сказала Джинкс не таким уже слабым голосом.

Он проследовал за ней в комнату – старый мамин кабинет – и увидел, что он превращен в кухню – с большим круглым столом и стульями вокруг него. Стол был накрыт на двоих, на нем стоял подсвечник с двумя свечами и лежали кольца для салфеток.

– Я не вовремя, – сказал он и сразу понял, как смешно прозвучали его слова. Она, должно быть, подумала то же самое, потому что губ ее коснулась улыбка.

Она нарочно занималась хозяйственными делами: поставила кипятиться воду, заменила тарелки фарфоровыми чашками и блюдцами, достала из ледника масло и хрустящие хлебцы.

– Садись, Киф.

Он сел на стул с высокой спинкой и скрестил ноги. На кольце для его салфетки было выгравировано: «Элисон».

– Почему ты ни разу не написала мне?

– А о чем было писать?

– Что с тобой все в порядке, что ты жива-здорова.

– Да, наверное, так. – Она заменила салфетки на новые – белоснежные. – Просто мне и в голову не приходило, что это может быть кому-нибудь интересно.

Она села напротив и налила чай.

– Я много думала о тебе, Киф, я хотела написать. – Но она избегала смотреть на него.

С того самого момента, когда она так открыто посмотрела на него, она избегала его взгляда. Он хотел взять ее руки в свои и сказать ей, что все хорошо, утешить ее, отогнать все ее боли и напасти, поцеловать так, как целовала когда-то мама, так, что от ее поцелуя проходили синяки и ушибы. Но что-то подсказало ему, что он должен быть осторожен. Он не хотел думать о Джинкс как о слегка тронутой, но, должно быть, она была не в себе, если скрывалась от всех таким образом.

– Ты сказал, что тебе нужна помощь, Киф.

Ты попал в беду?

– Нет, не в беду, – сказал он, быстро соображая. – Просто мне нужен совет. Через несколько месяцев я закончу колледж, и тогда я должен решить, что мне делать в жизни. – Он давно уже знал, что будет врачом, как мама, но в данный момент ничего больше не мог придумать.

– Как странно, – медленно отозвалась Джинкс, – что кто-то может решать сам, что ему делать со своей жизнью. – Она отпила чаю. – Я никогда не думала, что это возможно.

– Но ведь у нас у всех есть выбор, разве не так? – Он затаил дыхание, надеясь, что она ответит.

– Ты так думаешь?

– Конечно. Помнишь мамину яблоню?

Она часто говорила: «Жизнь подобна яблоне, и каждое яблоко – это возможность». А потом она сказала, что мы должны быть уверены в том, что срываем самые прекрасные яблоки, какие только можем найти.

– Я помню. Но я помню еще и слова, которые говорила бабушка Гэйтс, – что нет смысла плакать над мулом, если он лежит уже на дне залива. – Джинкс нарезала кусочки темного хлеба ножом с серебряной ручкой. – Я не думаю о возможностях, Киф. Мой мул лежит на дне залива уже много лет. Он утонул еще до того, как я узнала, что он пошел купаться. – Она горько засмеялась и посмотрела на брата. – Но если на твоей яблоне есть яблоки, то я очень рада за тебя. Какой выбор ты можешь сделать, Киф? Что хочешь ты от жизни?

– Ну, существует семейный бизнес. Рука ее внезапно дернулась, и чай пролился на стол. Она вытерла его салфеткой отрывистыми и нервными движениями.

– Тебя расстроила мысль, что я могу пойти в семейный бизнес?

– Это твоя жизнь, Киф. Но – как долго ты не видел… не видел Карра?

– В последний раз я видел его на похоронах.

– Да, он изменился. Он всегда был настоящим дьяволом, но сейчас… стал еще хуже.

Киф удивился откровенной горечи, которая звучала в ее голосе.

– Если он делает твою жизнь ужасной, то почему ты остаешься здесь?

– О, я никогда не вижу его, только слышу разные вещи. – Она взглянула на дверь, ведущую в основную часть дома. – Особенно наверху. Я слышу, что происходит за стенами наверху, и подчас заболеваю от этого.

Киф с улыбкой вспомнил, что в детстве в таких случаях говорил, что его вот-вот вырвет, но последние воспоминания о Карре – эти мучительные воспоминания о взрыве, который он устроил тогда… Оборвав свои собственные воспоминания о том аде, он спросил:

– А что ты слышишь через стены? Она пожала плечами.

– Женщин. Дикие вещи, о которых я не хочу думать, а еще меньше хочу обсуждать.

– Тогда почему ты остаешься здесь?

– А почему ты хочешь вернуться сюда? – задала она встречный вопрос.

– Ну, это только одна из моих возможностей. В действительности я хочу быть врачом.

Она взглянула на него, и глаза ее засияли неожиданным светом. И он подумал: «Так все-таки жизнь теплится за этим медленным увяданием».

– О, Киф, – воскликнула она, – как бы мама обрадовалась!

Он наклонился, не желая терять той ниточки, которая возникла между ними.

– Я думал, что, может быть, вернусь сюда в Глэд Хэнд – Хэрроувэйл то есть, чтоб заниматься медициной. Думал, что когда получу медицинскую степень, смогу вернуться сюда в больницу, которую построила мама.

– Она бы так гордилась тобой!

– Ведь Карру не принадлежит больница? – Нет. Она принадлежит тете Пэйшиенс. Мама отдала ее ей, когда перестала практиковать, как раз перед несчастным случаем.

«Да, – подумал Киф. – Тетя Эйлин тоже назвала это несчастным случаем». Неужели он один знает? Неужели никто больше не подозревал Карра в том, что это сделал он? А если кто-то и подозревал, стал бы он молчать об этом, как Киф все эти годы? Но что мог сделать один тринадцатилетний мальчик? Кто бы поверил ему?

Внезапно, глядя через стол на Джинкс, он понял, что она бы поверила ему. Если бы он мог сказать ей об этом семь лет назад, она бы поверила. Но она была с Эриком в море.

– Так я поговорю с тетей Пэйшиенс, – сказал он, – ты так помогла мне, Джинкс. Мне надо было знать, что ты одобришь это. Я так и хотел поступить, но мне было просто необходимо услышать от тебя, что я прав.

Она положила руку на его руку, пальцы ее дрожали.

– Ты всегда так хорошо относился ко мне, Киф, а я знаю, что в последние годы не заслуживала такого отношения.