Текст книги "Любовь и война. Великая сага. Книга 2"

Глава 47

Канун Рождества выпал на вторник. Джордж не мог избавиться от дурного настроения, одолевавшего его со дня приема. Война, этот город, даже зима угнетали его, и он сам не смог бы объяснить почему.

Душистый огонь в камине гостиной слегка взбодрил его после ужина. Патриция возобновила свои уроки музыки с местным учителем, но обычное пианино для и без того тесного гостиничного номера было великовато, поэтому Джордж купил дочери маленькую фисгармонию. Открыв сборник рождественских гимнов, девочка заиграла «Храни вас Бог, господа».

Из спальни вышла Констанция с тремя большими свертками и положила их рядом с другими подарками под елку, украшенную гирляндами из клюквы, позолоченными деревянными игрушками и крошечными свечками. Рядом стояли ведра с водой и песком. Все газовые фонари были погашены, и только зажженные свечи обволакивали комнату мягким приятным сиянием, а вот мысли Джорджа совсем не были приятными.

– Спой со мной, папа! – попросила дочь.

Не вставая с кресла, Джордж отрицательно мотнул головой.

Констанция подошла к фисгармонии и присоединила свой голос к голосу Патриции. Девочка была очень похожа на мать – такое же милое лицо и такие же ярко-рыжие волосы.

Напевая, Констанция время от времени посматривала на мужа. Уныние Джорджа тревожило ее.

– Не хочешь к нам, Джордж? – спросила она наконец.

– Нет.

В комнату вошел Уильям и запел вместе с сестрой и матерью «Радуйся, мир!». Мальчик уже входил в пору возмужания, и голос у него ломался. Патриция захихикала, да так громко, что мать сделала ей замечание.

После гимна Уильям спросил:

– Па, а нельзя нам сегодня вечером открыть по одному подарку?

– Нет. Ты весь вечер пристаешь ко мне с этим, мне уже надоело.

– Джордж, прости, пожалуйста, но он вовсе не пристает, – вступилась за сына Констанция. – Он упомянул об этом только один раз.

– Хоть раз, хоть сто раз – ответ один. Нет. – Джордж посмотрел на сына. – Утром мы пойдем в нашу церковь, а ваша мать пойдет на мессу, и только потом мы получим подарки.

– После церкви? – закричал Уильям. – Это нечестно – заставлять ждать так долго! Почему не после завтрака?

– Потому что так решил твой отец, – мягко произнесла Констанция.

Джордж не обратил внимания на то, что она слегка нахмурилась. Уильяма, однако, слова матери не убедили.

– Это несправедливо! – воскликнул он.

– Я тебе покажу, что справедливо, ты, дерзкий…

– Джордж!

Он был уже на полпути к сыну, когда Констанция встала между ними:

– Постарайся не забывать, что сейчас канун Рождества. Мы – твоя семья, но ты ведешь себя так, словно мы тебе враги. Что случилось?

– Ничего… Я не знаю… Где мои сигары?

Джордж прислонился к камину, повернувшись ко всем спиной. Его взгляд упал на веточку лавра, которую он привез из Лихай-Стейшн и положил на каминную полку. Веточка засохла, потемнела. Он схватил ее и швырнул в огонь.

– Я иду спать.

Лавр задымился, съежился и исчез.

Захлопнув за собой дверь спальни, Джордж плеснул в лицо холодной водой и закурил наконец сигару. Потом поднял раму окна и лег на кровать с пачкой контрактов, которые принес домой. Затейливые росчерки и завитушки переписчиков расплывались у него перед глазами, не складываясь в слова. Он чувствовал вину за то, что, злясь на всех и вся, срывал свой гнев на близких. В конце концов, бросив листы на пол, он загасил сигару, убавил огонь в газовой лампе и забрался под одеяло.

Джордж даже не помнил, когда легла Констанция. Забывшись в тревожных снах, он наблюдал невероятно замедленные разрывы снарядов на дороге к Чурубуско, а потом с ужасом смотрел, как к нему приближается огромная резиновая голова Тада Стивенса с разинутым ртом. «Освободить каждого раба… Уничтожить каждого предателя… Сжечь каждый дом…»

Он видел дорогу от ручья Каб-Ран. Упавшую лошадь. Молодого зуава, опустившего приклад ружья на единственную цель, которую он смог найти, чтобы выплеснуть весь свой ужас и всю свою ярость. Оскаленные зубы лошади, обезумевшей от боли. Зуав ударил еще раз. Голова раскололась, как какой-то экзотический фрукт, и из нее хлынула красная жижа… Кто из них был животное, кто человек? Война все изменила.

Потом эта невыносимая картина с зуавом и лошадью вдруг взорвалась, как будто в нее попал снаряд, и Джордж, все еще находясь во власти сна, застонал от облегчения, как вдруг все повторилось: солдат снова поднял свой мушкет и снова ударил несчастное животное.

– Прекрати!..

– Джордж…

– Прекрати, прекрати! – Джордж ударил по чему-то мягкому, облепившему его тело, и снова закричал: – Прекрати!

– Па! – испуганно вскрикнул молодой голос. – Мама, что с ним? Он заболел?

– Нет, Уильям, с папой все хорошо.

– Прекрати… – Джордж протяжно, судорожно вздохнул, приходя в себя.

– Вернись в постель, Уильям, – велела Констанция. – Это просто страшный сон.

– Боже мой… – прошептал в темноте Джордж, содрогаясь всем телом.

– Все в порядке… – (То, что пытался стряхнуть с себя Джордж, оказалось руками Констанции.) – Все в порядке… – шептала она.

Она отвела волосы с его вспотевшего лба, поцеловала. Какой она была теплой! Джордж обнял жену и прижал к себе, стыдясь собственной слабости, но чувствуя благодарность за утешение.

– Что тебе приснилось? Наверное, что-то ужасное.

– Мексика и еще Булл-Ран… Прости, что так безобразно вел себя сегодня. Утром я сразу же поговорю с детьми, и мы откроем подарки. Хочу, чтобы они знали: я сожалею о своей грубости.

– Они не обижаются. Они же видят, как ты страдаешь. Только не понимают почему. Я и сама не уверена, что понимаю.

– Боже, да они должны меня ненавидеть!

– Никогда. Они знают, что ты хороший отец. Они тебя любят и желают тебе счастья, особенно в Рождество.

– Эта война превращает Рождество в насмешку.

Джордж прижался к ней лицом, щеки Констанции были холодными. Воздух в спальне был просто ледяным – он слишком сильно открыл окно. В комнате стоял застарелый запах табака и мужского пота.

– Значит, это война так выбила тебя из колеи?

– Наверное. Такое короткое слово: «война», а сколько несчастий оно приносит! А еще меня просто тошнит от непорядочности, процветающей в этом городе. За всей этой торжественной риторикой кроется обычная жадность. Знаешь, если Стэнли будет продолжать в таких же количествах продавать ботинки для пехоты, он за год получит баснословную прибыль. Можно даже сказать, небольшое состояние. Только вот беда – эти ботинки развалялся уже через неделю на дорогах Виргинии или Миссури, или куда там еще они отправляют эту мерзость.

– Лучше бы я этого не знала.

– Но что меня беспокоит больше всего, так это слова Тайера на приеме. Невозможно создать эффективную армию за три месяца. На это нужно два или три года.

– Ты хочешь сказать, он полагает, что война будет идти так долго?

– Да. Обещанная легкая победа весной – это жестокая ложь. Война не может быть легкой. Никогда не была и не будет. Уже сейчас все меняется. Вперед выходят совсем другие люди, вроде Стивенса, жаждущие кровопролития. Сможет ли Билли такое пережить? А Орри и Чарльз? Если я когда-нибудь снова увижу Орри, станет ли он со мной разговаривать? Долгие войны порождают долгую ненависть. Долгая война меняет людей, Констанция. Изматывает их. Убивает их отчаянием, если раньше не убьет физически. Я с этим столкнулся – и посмотри, что со мной произошло.

Констанция прижала его к груди. Ее молчание говорило о том, что она понимает страхи мужа и разделяет их и что точно так же не знает ответа на его вопросы. Наконец Джордж встал, чтобы закрыть окно. Снаружи снова сыпал снег.

Глава 48

За всю осень Чарльз только трижды стрелял из своего карабина, да и то в приступе гнева. Каждый раз он возглавлял наблюдательный отряд, патрулирующий стрелковые окопы, вырытые пехотинцами Хэмптона как часть оборонительной линии конфедератов, и каждый раз целью становились удирающие верховые янки. Одного Чарльз ранил, по остальным промазал.

Так проходили все месяцы после Манассаса: никаких событий, кроме воодушевляющей победы у Бэллс-Блаффа в конце октября. На Севере поражение вызвало волну обвинений в некомпетентности и даже в предательстве командира одной из дивизий, который руководил переправой через Потомак, но, когда его люди попали под обстрел конфедератов, отдал приказ об отступлении. В этом сражении, как и в Манассасе, отличился южнокаролинец Натан Эванс, обошедший Чарльза на бегах в Техасе. Однако Тонконожка – так прозвали Эванса еще в Вест-Пойнте – едва ли мог рассчитывать на повышение из-за своего крутого нрава и невоздержанности в возлияниях.

А вот то, что полковник должен стать бригадным генералом, ни у кого не вызывало сомнений. Он был на короткой ноге с Джонстоном, которой после Бэллс-Блаффа получил под командование весь виргинский округ. В то же время Старина Бори после своей неудачи был назначен в один из потомакских округов. На самом деле Хэмптон исполнял обязанности бригадного генерала уже с ноября, получив еще три полка пехоты – два из Джорджии и один из Северной Каролины. Кэлбрайт Батлер командовал кавалерией, которая занималась всем подряд – от разведки позиций янки до охраны казначейских вагонов.

За всю осень Чарльзу выпало всего два свободных дня, когда он смог поехать в округ Спотсильвейни. Однако после утомительной дороги он хоть и нашел ферму Барклай без труда, самой хозяйки там не застал. Вашингтон, один из двух ее работников, бывший раб, а ныне вольноотпущенный, сообщил Чарльзу, что она уехала в Ричмонд вместе с Босом, другим работником, чтобы продать остатки зерна, несколько тыкв, яйца и сыр. Чарльз вернулся на позиции в дурном настроении, которое еще больше ухудшилось от непрерывного дождя.

На зиму легион разместился рядом с Дамфрисом. В канун Рождества Чарльз сидел один в бревенчатом, обмазанном штукатуркой домике, который они с Амбруазом соорудили только при помощи топоров и пота, обойдясь без эксплуатации негритянского труда. Почти все кавалеристы, кроме нескольких упрямцев, вроде Кастома Грэмма Третьего, предпочли отослать своих рабов домой, чтобы не дать им возможности сбежать.

Сигнал вечерней зори прозвучал полчаса назад, но из-за предстоящего праздника мало кто обратил внимания на этот призыв к тишине. Амбруаз сегодня был в патруле и еще до наступления темноты ускакал в сторону Фэрфакс-Кортхауса, чтобы, как обычно, наблюдать за позициями противника. В его отряд входил и рядовой Нельсон Джервейс, которому эпистолярный талант Чарльза помог получить обещание руки Салли Миллз; парочка собиралась обвенчаться, как только Джервейс получит первый отпуск.

В домике горел небольшой огонь, разведенный в очаге, который был сооружен из кирпичей, добытых в лучших кавалерийских традициях старшим сержантом Рейнольдсом. Кирпичная кладка достигала по высоте верхнего косяка двери; выше шла труба, слепленная из глины и палок. На полке – простой доске, державшейся на вбитых в стену колышках, – стоял амбротип в рамке с портретом родителей Пелла, а также снимок самого Амбруаза, застывшего рядом с Чарльзом в окружении папоротников и колонн, с флагом Конфедерации на заднике, – такое оформление было стандартным для всех фотографов, работавших в военных гарнизонах.

Из всей утвари в крошечном домике размером двенадцать на двенадцать футов было две откидные койки у противоположных стен, стойка для сабель и ружей, а также удобная мебель ручной работы: стол из толстых досок, приколоченных к бочонку, и два стула с резными спинками, смастеренных из бочек из-под муки. Амбруаз оказался прекрасным столяром, хотя и ворчал, что этим должны заниматься рабы. Он вырезал табличку, теперь висевшую снаружи над дверью, настояв, что его работа дает ему право присвоить имя их хижине. Чарльз, однако, забраковал первое выбранное им название «Милвуд»[15]15
  Бывшая усадьба Хэмптона, впоследствии сожженная, находилась в местечке Милвуд, близ Колумбии (Южная Каролина).


[Закрыть] как явную попытку подольститься к Хэмптону. Тогда Амбруаз предложил назвать их новый дом «Приют джентльменов». Чарльз со скрипом согласился, хотя и предпочел бы что-нибудь попроще; ему больше нравилось название дома на четверых, где поселился Джервейс: «Веселые парни».

Хотя благодаря огню в комнате казалось даже уютно, настроение у Чарльза было не из лучших. Вечер начался паршиво, потому что поданная на ужин соленая конина оказалась несъедобной. Несмотря на засолку, она была темно-красной и скользкой. Пришлось обойтись жесткими невкусными бобами.

На Рождество обещали индейку, сладкий картофель и свежий кукурузный хлеб. Но Чарльз был готов поверить в такой пир только тогда, когда увидит его собственными глазами. Все солдаты Чарльза ненавидели интендантов и постоянно насылали проклятия в адрес Нортропа, главы продовольственного управления военного министерства, ругая его так же цветисто, как и Старину Эйба, а то и похлеще. Даже Хэмптон на прошлой неделе отметил, что говядина стала такой жесткой, что он уже подумывает, не реквизировать ли несколько напильников для заточки зубов.

Посылки из дому помогали компенсировать недавнее, но весьма заметное ухудшение качества рациона. Чарльз поставил такую посылку, или то, что от нее осталось, на стол перед собой. Она пришла днем из Ричмонда вместе с письмом от Орри, который сообщал, что он теперь подполковник в военном министерстве и занимается работой, которая ему не нравится.

Орри предусмотрительно составил список содержимого посылки и отправил его вместе с письмом. Два апельсина – все, что он смог раздобыть, – дошли раздавленными, но съедобными. Два выпуска «Южных иллюстрированных новостей» – один содержал длинную статью о победе при Бэллс-Блаффе. Далее в списке значились четыре романа в мягких обложках, но их украли из нещадно порванной посылки.

Видимо, именно эти повреждения стали причиной зеленой плесени, появившейся на двух дюжинах печений. Чарльз ножом соскреб плесень и съел одно. Вроде ничего. Он вытер лезвие ножа о рукав, который, как и весь мундир, был уже покрыт такой грязью, которая не поддалась бы никакой стирке.

Еще Орри прислал три маленьких глиняных горшочка с джемом; все они разбились, и Чарльзу пришлось выбросить осколки вместе с содержимым. И наконец, в посылке лежал шоколадный торт, который выглядел так, будто в него угодило пушечное ядро. Но его еще можно было спасти, пусть и в раскрошенном виде. Чарльз подцепил ножом большой кусок и разом проглотил.

Потом он вытащил из кармана часы. Половина девятого. На вечер у него были намечены кое-какие дела – служебные и личные. Чарльз почесал бороду, которую начал отпускать только для того, чтобы меньше мерзнуть. Она уже отросла на целый дюйм и стала вполне уютным пристанищем для вшей, хотя пока Чарльзу удавалось избежать серьезного заражения. В отличие от многих своих подчиненных, он умывался и мылся так часто, как только мог. Ему противно было чувствовать себя грязным, а кроме того, если бы все-таки повезло остаться наедине с Гус Барклай и если бы она откликнулась на его ухаживания, он уж точно не хотел бы чесаться в ее присутствии. Это навсегда убило бы всю романтику.

В эти дни ее лицо все чаще возникало перед его глазами. И нынешним вечером эта картина была особенно яркой. Чарльз чувствовал себя одиноко, ему ужасно хотелось оказаться сейчас на ферме Барклай, сидеть рядом с Гус, потягивая подогретое вино, и слушать, как она читает своего Поупа.

Чарльз решительно тряхнул головой. Нельзя, чтобы кто-нибудь заметил его состояние, ведь люди, за которых он отвечает, наверняка чувствуют то же самое, если не хуже, но не имеют опыта справиться с этим. Он должен показывать им пример стойкости и бодрости духа.

Он встал, водрузил на голову шляпу и вдруг услышал, как неподалеку чей-то тенор затянул «Сладкий час молитвы». Чарльзу нравилась эта песня, и он стал тихонько подпевать, застегивая портупею и снимая перчатки с колышка. Выйдя за дверь, он увидел пар от своего дыхания; шел легкий снег. Амбруаз хотел вернуться к полуночи, после чего они собирались открыть бутылку дрянного вина, купленного у маркитанта. Хорошо бы сначала затеять шутливый бой со снежками – от долгого безделья люди уже становились раздражительными.

Из зимней палатки вышли трое приятелей – все с берегов Саванны. Они в изумлении смотрели на белые хлопья, падающие между большими темными деревьями. Чарльз подошел к ним:

– Что, ребята, в первый раз такое видите?

– Да, сэр, – ответил один из парней.

– Теперь глядите в оба, капитан Мэйн, – сказал другой. – Кто-нибудь запустит снежком в вашу шляпу, вы и понять ничего не успеете.

Чарльз засмеялся и пошел вдоль палаток; с приходом зимы, когда военных действий не проводилось, обычно делали утепленные палатки с бревенчатыми стенами и натянутой над ними остроконечной или плоской крышей. Тот же невидимый тенор запел «Далеко в яслях», к нему присоединились два голоса пониже. Взрыв смеха в другой палатке ненадолго заглушил гимн. Чарльз шел дальше; под ботинками поскрипывал снег, уже укрывший землю.

Из узкого прохода между палатками донесся знакомый трескучий звук. Разозлившись, Чарльз повернул голову и, разумеется, увидел то, что и ожидал. Нарушитель сидел на корточках, со спущенными штанами и исподним, а под его задницей расплывалось зловонное пятно.

– Черт тебя побери, Пикенс, сколько раз повторять: пользуйся выгребными ямами! Из-за таких, как ты, по лагерю расползаются болезни!

– Я помню, что вы говорили, капитан, – пробормотал испуганный парень, – только я не успел туда добежать…

– Ямы! – безжалостно рявкнул Чарльз. – Бегом!

Солдат неловко подтянул штаны и потащился прочь, ступая боком, как краб. Чарльз вернулся на главную улицу и пошел к входу в лагерь – красивой арке, сооруженной из двух очищенных стволов молодых деревьев, сплетенных вместе. Эти ворота были настоящим произведением искусства. Они должны были простоять до весны.

Пройдя мимо караульных, Чарльз ответил на приветствие, даже не видя лиц солдат. Все его мысли были заняты Гус Барклай. Возле караульного помещения, которое было вдвое больше их с Амбруазом хибары, Чарльз спросил у дежурного сержанта:

– Как там арестант?

– Бушевал с полчаса, капитан. Но я не обращал внимания, он и угомонился.

– Пойди отпусти его. Никто не должен страдать в канун Рождества.

Сержант кивнул, смахнул снежинки с бровей и козырька фуражки и скрылся в домике. Чарльз вошел следом за ним. Несмотря на порыв доброты, отпускать солдата, запертого здесь перед самым сигналом на ужин, ему совсем не хотелось. Нарушителем был вечно всем недовольный рядовой Грэмм. Старший сержант Рейнольдс отдал ему какой-то приказ, который Грэмму, как обычно, не понравился, и как только сержант отошел, он громко харкнул, а потом смачно сплюнул на землю. Чарльз приказал заткнуть ему рот кляпом и запереть на ночь. Иногда ему хотелось, чтобы этот Грэмм был янки, тогда бы он мог пристрелить его.

Грэмм сидел на грязном полу караулки, в единственной здесь голой комнате, слабо освещенной лампой. Руки арестанта были связаны в запястьях под согнутыми коленями, изо рта торчал кляп; глаза мрачно наблюдали за Чарльзом.

– Ты этого не заслужил, Грэмм, но я хочу освободить тебя просто потому, что сегодня канун Рождества. – Пока Чарльз говорил это, караульный опустился на колени рядом с арестованным и вытащил кляп. – Отведите его в палатку, сержант. А ты будешь сидеть там до подъема. Понял?

– Да, сэр!

Грэмм отчаянно вертел головой и гримасничал, как будто страдал от ужасной боли. Никакой благодарности на его лице не отразилось – только вечное недовольство. Чувствуя, что начинает терять терпение, Чарльз быстро ушел.

С неба продолжал падать мягкий, пушистый снег. Главное дело этого вечера еще не было сделано. Надо идти прямо сейчас. Эта мысль слегка ослабила гнев, который всегда вызывал у него Грэмм.

Снова проходя мимо ряда палаток, Чарльз остановился возле одной; табличка сообщала, что это дом Бойцовых Петухов – название было выбрано в честь Томаса Самтера, героя Войны за независимость.

– Боже мой… О Боже мой… О… – доносился из палатки громкий молодой голос.

Чарльз узнал этот голос – он принадлежал Рувиму Саппу, девятнадцатилетнему племяннику того самого врача, который так долго опаивал Мадлен Ламотт лауданумом. Юноша мог бы стать хорошим кавалеристом, если бы не позволял своим горластым и менее умелым товарищам запугивать себя.

– О Боже… О… – продолжались стоны из палатки.

Чарльз постучал в столбик у входа и откинул полотнище, не дожидаясь разрешения войти. Сидевший на одной из четырех коек юноша с соломенными волосами резко вскинул голову. С его колен упало письмо.

– Капитан… Я не знал, что рядом кто-то есть…

– Я не собирался входить, но голос был уж слишком жалобный…

Он снял шляпу, стряхнул с нее снег и спустился по трем дощатым ступенькам на грязный пол палатки, его специально заглубляли на три фута в землю для дополнительного тепла. Очаг в палатке не горел, внутри царил ледяной холод.

– А где твои товарищи?

– Ушли поискать кроликов, вдруг повезет подбить одного… – Сапп изо всех сил старался говорить обычным тоном, но его выдавали глаза. – Сегодня уж очень скромный ужин был.

– Тухлятина. Можно сесть?

– О, конечно, капитан. Извините… – Он вскочил, когда Чарльз взял стул.

Чарльз махнул рукой, веля юноше снова сесть. Он решил ни о чем не спрашивать и подождать, пока рядовой сам не расскажет, что случилось. Так и произошло. Уже через несколько секунд Сапп поднял письмо с пола и, запинаясь, заговорил:

– В августе я набрался смелости и написал одной девушке, которая мне очень нравится. Я спросил ее, сможет ли она когда-нибудь разрешить мне ухаживать за ней. И вот она прислала мне поздравление с Рождеством. – Он показал на письмо. – Пишет, что ей очень жаль, но у нас ничего не получится, потому что я недостаточно добропорядочен. Я не хожу в церковь.

– Ну, тогда мы оба с тобой недобропорядочные. Да, чертовски неприятно получать такие письма, да еще в Рождество. Может, я чем-то могу…

– О, капитан! – перебил его юноша, разразившись рыданиями. – Я так тоскую по дому! Мне ужасно стыдно, что я вот так мучаюсь, но ничего не могу с собой поделать. – Он закрыл лицо руками и низко наклонил голову.

Чарльз подергал поля своей шляпы, глубоко вздохнул, подошел к койке и сжал плечо рыдавшего юноши.

– Послушай меня, Рувим, я чувствую то же самое, и довольно часто. Так что в этом ты ничем не отличаешься от других солдат. Не суди себя строго. – (Юноша поднял покрасневшее лицо и судорожно вздохнул.) – Полагаю, мы об этом забудем, а еще забудем правила, по которым офицерам нельзя пить с подчиненными. Зайди ко мне чуть позже, я тебе налью глоточек, это тебя взбодрит.

– Я не пью спиртного, но… все равно спасибо, сэр. Спасибо вам.

Чарльз кивнул и ушел, надеясь, что поступил правильно.

Он снова возобновил свой путь к навесам, сооруженным для защиты лошадей от непогоды. Животных он услышал раньше, чем увидел их. Они явно были чем-то встревожены. У Чарльза екнуло сердце, когда он увидел, как какой-то человек крадется к Бедовому. Вот он уже протянул руку, чтобы что-то взять.

В три прыжка Чарльз очутился рядом и схватил негодяя за воротник. Это был адъютант Кэлбрайта Батлера.

– Вы пытались украсть мою собственность, сержант? Я нашел эти доски, чтобы моя лошадь не стояла всю зиму на мокрой земле. А вы найдите для майора Батлера свои и молите Бога, чтобы я не подал на вас рапорт.

Сжав его ворот обеими руками, Чарльз оттащил сержанта от взволнованных лошадей, а потом дал ему хорошего пинка под зад. Сержант помчался в снегопад, даже не оглянувшись.

Бедовый узнал хозяина. Чарльз снял перчатки, поправил тяжелую серую попону и, присев в грязи, проверил, ровно ли копыта мерина стоят на досках. Потом заглянул в кормушку, проверяя, есть ли в ней что-нибудь. Она была почти пуста. Что ж – ничего удивительного: кавалерийская лошадь могла съесть хвост своей соседки, если достаточно проголодается.

Чарльз пощупал остатки корма: сухая грубая солома – никудышная еда. Зимние пастбища уже почти иссякли; тысячи кавалерийских и артиллерийских лошадей быстро сжевали всю траву в Виргинии. Ладно, завтра хотя бы будет очередной смотр. Кэлбрайт Батлер приказал содержать животных в постоянной готовности, к тому же это был отличный способ занять солдат.

Ласково погладив коня, Чарльз снял с гвоздя фонарь, зажег его и медленно прошел между стойлами. Лошади уже успокоились. Держа фонарь над головой, Чарльз проверял, нет ли у кого-нибудь признаков болезни, но, к счастью, ничего опасного не заметил. Это было маленькое, но все-таки чудо.

Теперь солдатам порой приходилось ездить на самых настоящих клячах. Прекрасное намерение подбирать лошадей одного цвета для каждой роты провалилось еще до конца лета. Большинство гнедых весеннего набора уже умерли – от болезней, плохого ухода, вражеских пуль. Их заменили рыжие, чалые, была даже парочка пегих. Но янки по-прежнему жили в страхе перед Черными всадниками. Забавно.

Мысли о лошадях унесли его к воспоминаниям о прошедшей весне, такой далекой и такой непохожей на их нынешнюю жизнь. Как же быстро все изменилось. Уже месяц Чарльз не слышал, чтобы Амбруаз цитировал «Лохинвара». Люди теперь читали Скотта не ради уроков кавалерийского искусства – только для развлечения. И поведение того офицера-янки, который возглавлял поиски контрабандистки, перевозящей хинин, теперь казалось Чарльзу странным и глупым. А еще ему ужасно хотелось, чтобы Амбруаз поскорее вернулся и они бы хорошенько выпили.

Он проверил остальные конские навесы; несколько мест пустовали, они принадлежали тем, кто был сейчас в патруле с Амбруазом. С мастью везде дело обстояло одинаково, это лишний раз подтверждало то, что Чарльз нередко слышал в последнее время: в Виргинии кавалерийская лошадь может протянуть только полгода.

– Но мы ведь им докажем, что это неправда, да? – спросил Чарльз Бедового, вернувшись к мерину, чтобы пожелать ему спокойной ночи. – Клянусь Богом, докажем! – добавил он, погладив коня по голове. – Я лучше выброшу свою красивую саблю и вообще все, что у меня есть, чем дам тебе погибнуть, друг мой дорогой.

Проходивший мимо караульный резко остановился:

– Кто здесь?

– Капитан Мэйн. – Смутившись, Чарльз отвернулся, пряча лицо в тени.

– Очень хорошо, сэр. Простите.

Шаги затихли. Снежные хлопья тихо падали, поблескивая в свете фонарей.

Чарльз устало вернулся в свой домик и поставил на стол бутылку паршивого вина. Было одиннадцать часов. Не раздеваясь, он закутался в одеяла, ожидая, что Амбруаз вот-вот войдет в дверь. Он прилег на свою кровать, чтобы чуть-чуть вздремнуть и помечтать о Гус. Проснулся он внезапно, потер глаза и достал из кармана часы.

Четверть четвертого утра.

– Амбруаз?

Тишина.

Чарльз скатился с кровати, онемев от холода. Он знал, что соседняя кровать пуста, еще не посмотрев на нее. Бутылка стояла там, куда он ее поставил.

Снова заснуть Чарльз не мог. Он оделся потеплее, обмотал шею шарфом и отправился по караульным постам. Одного юнца он нашел спящим. За такую провинность требовалось серьезное наказание, но ведь наступило уже утро Рождества. Чарльз растолкал мальчишку, отругал его как следует и пошел дальше. Мучительная тревога не отпускала его, словно какая-нибудь напасть.

У входа в лагерь он спросил караульного, не возвращался ли капитан Пелл.

– Нет, сэр. Они задерживаются, да?

– Уверен, они скоро появятся. – Однако чутье уже подсказывало ему, что это ложь.

Он снова проверил конские стойла и второй раз обошел все посты. Снегопад прекратился, пока он спал, и теперь все вокруг было укрыто толстым белым покрывалом. Вернувшись к воротам, Чарльз смотрел вдаль, пока не появились первые проблески ледяного оранжевого рассвета. Никто так и не появился. Пустынная дорога уходила в туманную даль, подернутую неподвижной холодной дымкой. Амбруаз не вернется. Никто из них не вернется.

Кого же ему порекомендовать на повышение, прежде чем кто-нибудь начнет свою предвыборную кампанию? Его второй лейтенант Вандерлей был пустым местом; старший сержант – хоть и ретив, но не блистал умом. Чарльз вспомнил Нельсона Джервейса, уехавшего вместе с Амбруазом. Теперь, кроме писем семьям всего отряда, придется писать еще и письмо Салли Миллз.

Близились перемены – неизбежные, как смена времен года. Старину Скотта сместили. Макклеллан выжидал…

Скрывшись в своем домике от посторонних глаз, Чарльз опустил голову, тяжело сглотнул несколько раз, а потом выпрямился и подошел к очагу. Какое-то время он смотрел на фотографию на полке, где он сам и его веселый лейтенант казались такими уверенными, стоя в обрамлении из папоротников и колонн на фоне огромного горделивого флага.

Чарльз перевернул фотографию лицами вниз.

Потом, не снимая перчаток, зубами вытащил пробку из бутылки дешевого пойла. Бутылка была пуста еще до побудки.