Текст книги "Жизнь и время Чосера"

В понедельник – такова версия большинства французских историков, как видно достоверная, – Черный принц попытался было поспешно ретироваться, но Иоанн обошел его с фланга. Французы имели пятикратное численное превосходство (эта цифра оспаривалась, но она почти наверняка правильно отражает соотношение сил), к тому же англичане были измотаны предыдущими боями и переходами и перегружены добычей, захваченной в набегах. Однако местность с ее многочисленными высокими, густыми лесами и виноградниками, еще не сбросившими листву, была чрезвычайно удобна для обороны, тем более что англичан отделяла от противника топкая низинка. Принц прибег к тактике, примененной его отцом в сражении у Креси: укрепись на возвышенности, и пусть солнце светит тебе в спину, а противнику в глаза.

Грянула битва, которая, судя по описаниям, была едва ли не самой продолжительной и ожесточенной за всю историю средневековья. Снова и снова англичане, дрогнув, обращались в бегство; снова и снова рыцарь в черных доспехах с поднятым забралом умолял, сыпал проклятьями, ободрял и воодушевлял ратников, останавливая бегущих и ведя их вперед за собой. Благодаря своей железной воле, отчаянной храбрости и фанатичной вере в божественную правоту и могущество англичан он, как никакой другой английский полководец со времен короля Альфреда, сумел вдохновить своих воинов, поднять их боевой дух. Когда у английских лучников кончались стрелы, они выдергивали их из тел убитых и раненых и продолжали стрелять; когда у английских конников ломались копья, они дрались расщепленными обломками, потом – трофейными ножами, молотками и топорами, наконец – камнями. Такая совершенно фантастическая – если не сказать безумная – отвага оказалось непреоборимой: колонны огромной, закаленной в боях армии короля Иоанна расстроились и обратились в беспорядочное бегство. Бойня была неописуемая, триумф англичан – ни с чем не сравнимым. Среди 1975 пленных, достаточно богатых, чтобы имело смысл сохранить им жизнь, были французский король, его младший сын, архиепископ, восемнадцать графов и виконтов и двадцать один барон.

На зиму Черный принц обосновался в Бордо; он принял предложение французов о перемирии и прислуживал пленному королю Иоанну, как заправский придворный служитель. В мае он переправил своих пленников в Плимут и устроил трехнедельное триумфальное шествие в Лондон: на протяжении всего пути его восторженно приветствовали плачущие от радости, истерично ликующие толпы; следом за головой процессии, точно сверкающий чешуей хвост дракона, тянулся поезд длиной в несколько миль – бесчисленные повозки с военной добычей.

Когда Чосер познакомился с ним, в этом прекрасном принце, вероятно, не было и намека на те перемены, которые произойдут с ним позже. В 1357 году он был весь воплощенная рыцарственность и красота. Но уже подстерегала его трагедия: болезнь, распад личности, отчаяние. В 1362 году, став суверенным правителем Гаскони, он назначил на все важные должности не гасконцев, а собственных своих приближенных – этот фаворитизм привел в дальнейшем к большим беспорядкам, а в конечном счете к отпадению Гаскони. Но это явилось скорее политическим просчетом, чем серьезным изъяном характера. В 1367 году он по-прежнему проявляет себя человеком благородных принципов: одержав – как всегда – победу в войне за возвращение престола Наварры королю Педро Жестокому, он тем не менее отказался выдать Педро его противников, которых взял в плен, так как ему было слишком хорошо известно, как тот поступил бы с ними. (Впоследствии они убили короля Педро.) Воюя в Испании, принц подцепил какую-то болезнь – возможно, туберкулез, – которая потом свела его в могилу. К 1370 году он до неузнаваемости изменился – не только физически, но и душевно. К тому времени европейские вассалы и союзники короля Эдуарда стали один за другим откалываться от него. Поскольку наследный принц был болен – по-видимому, смертельно, – король связывал теперь свои надежды с младшим братом Черного принца, консервативным Джоном Гонтом, герцогом Ланкастерским (герцогство Ланкастерское досталось по наследству его жене от ее отца, графа Генриха). Исполненный отчаяния, подталкиваемый, быть может, ощущением близости своего смертного часа, Черный принц решил как следует проучить предателей, чтобы раз и навсегда отбить у них охоту переходить на сторону Франции.

Вскоре ему представился удобный случай: от англичан отпал Лимож, красивый и богатый город на Вьенне. Вопреки настойчивым уговорам Джона Гонта, который и по-братски, и по-дружески просил его не делать этого, Черный принц предпринял карательную экспедицию и лично возглавил ее. Его несли на носилках, и от каждого толчка его тело пронизывала нестерпимая боль. Большие городские ворота оказались запертыми, а на стенах дежурили горожане с самодельным оружием. Целую неделю принц, изможденный, мучимый лихорадкой, обливающийся потом и совсем потерявший сон, лежал в своем роскошном боевом шатре, проклятьями подгоняя своих воинов, которые вели подкоп под стену. Наконец, после того как зажгли деревянные крепления в подкопе, часть стены на рассвете обрушилась. Английские воины устремились в образовавшийся пролом, разя налево и направо неумелых защитников Лиможа. Служители, перешагивая через каменные обломки, внесли носилки с принцем в город. По его приказу воины начали избиение всех мужчин, женщин и детей в Лиможе. Слыша мольбы о пощаде, Черный принц демонстративно отворачивал лицо. Отлично зная, что город взбунтовали немногочисленные влиятельные вожаки, а простым горожанам ничего не оставалось, как подчиниться им, он тем не менее велел носить его с улицы на улицу по всему городу и наблюдал кровавую расправу над его стенающими подданными.

Второй сын короля Эдуарда, Уильям, умер в младенческом возрасте. С третьим сыном короля, принцем Лионелем, Чосер, как придворный его супруги, был, надо полагать, хорошо знаком. Из всех сыновей Эдуарда Лионель, пожалуй, наименее понятен как личность и труднее других поддается оценке. Историки чуть ли не в один голос порицают его. Вот один пример: «Он был ленив, жесток и тщеславен. А так как он обладал красивой внешностью, его с детства баловали и портили женщины: сперва мать, потом жена и сменявшие друг друга любовницы».[123]123
  F. Geоrge Kay. Lady of the Sun: The Life and Times of Alice Perrers (New York, Barnes & Noble, 1966), p. 63. Примечания автора


[Закрыть] Если не считать обвинения в лености, то это же, разумеется, можно было бы сказать о каждом из сыновей Эдуарда (да и о самом Эдуарде) – все они были красавцы, их обожали женщины, ими восхищались мужчины, каждый был способен на жестокость, но также и на великодушные поступки. Родился Лионель в 1338 году в Антверпене, а свое романтическое имя, по-видимому, получил в честь Лиона Брабантского. Так как на сколько-нибудь значительную часть наследственных имений отца ему рассчитывать не приходилось, единственный шанс преуспеть заключался для него в удачном браке. Его женили на Елизавете Бер, внучке леди Елизаветы и единственной дочери Уильяма Бера, графа Ольстерского. С приданым ему, насколько мы можем теперь судить, крупно не повезло: среди прочего он получил в приданое номинальную власть над графством Ольстер, где тогда было, пожалуй, еще более неспокойно, чем ныне. Король Эдуард отправил его туда в качестве лорда-наместника (это произошло вскоре после того, как Чосер оставил службу у супруги Лионеля), и принц потерпел полное фиаско.

Правление его в Ирландии было явно тираническим. Ни одному ирландцу не позволялось приближаться к нему ни в дублинском замке, ни на улицах города. Он обложил своих подданных непомерно высокими налогами и никуда не выходил без многочисленных телохранителей – как утверждали, он разрешал этим головорезам совершенно безнаказанно творить насилия и грабежи. Всеми правдами и неправдами он добился принятия Килкеннийского статута, по которому запрещались всякие связи и родство, в том числе и браки между англичанами и ирландцами. Все это выглядит ужасно, но, вероятно, верно отражает широко распространенное тогда среди англичан отношение к ирландцам. Будь Лионель более умен и менее эгоистичен, он, может быть, и понял бы, что, потакая своим прихотям и предубеждениям, он сеет вражду, пожинать плоды которой придется грядущим поколениям. Но, увы, Лионель был копией своего отца Эдуарда, который, согласно одной довольно меткой характеристике, наряду с другими, более привлекательными мальчишескими чертами до старости «сохранял ребячливую нетерпеливость и близорукое пренебрежение к последствиям – готовность пожертвовать будущим ради настоящего, отдать чуть ли не все на свете ради того, чего он в данный момент страстно желал».[124]124
  Bernard J. Manning, in The Cambridge Medieval History (Cambridge, Cambridge University Press, 1932), p. 63. Примечания автора


[Закрыть] Если Черный принц, управляя Гасконью, проявлял все-таки больше благородства, великодушия и понимания, то это объяснялось отчасти и тем, что он не презирал до такой степени всех гасконцев, как Лионель – ирландцев. Лионель, подобно многим средневековым англичанам (об этом свидетельствуют хроники), ненавидел все ирландское: диковинные меховые одежды ирландцев, дикарские обычаи их военных вождей, их коварство и вероломство (качества, приписываемые им в основном незаслуженно). Когда в конце XIV века просвещенный Ричард II попытался, не без успеха, отнестись к ирландцам с пониманием и умиротворить их, его соотечественники-англичане отнеслись к его попытке с презрением.

Лионеля продолжал преследовать злой рок. После смерти графини Елизаветы его женили на красавице итальянке, наследнице рода Висконти и потенциальной наследнице львиной доли состояния ее дяди, правителя Милана. За невестой дали богатое приданое – два миллиона золотых флоринов, частично выплаченных авансом, и обширные поместья в северной Италии. Принц Лионель обвенчался с ней 5 июня 1368 года в Миланском соборе, а через четыре месяца отдал богу душу: согласно одной версии – из-за «неумеренного пристрастия к обильным трапезам в неурочное время», согласно другой – из-за того, что ему подсыпали в пищу яд.

Чосер познакомился с принцем Лионелем еще до его отъезда в Ирландию. Судя по всему, принц был маменькиным сынком, хотя не обязательно в отрицательном смысле слова. Он не питал фанатичной любви к битвам и турнирам, но гордился своим старшим братом Черным принцем (сыновья короля Эдуарда даже в пору разногласий сохраняли душевную близость друг другу) и во многом подражал ему: в манере экстравагантно одеваться, заносчиво держать себя, ухаживать за женщинами. Лионель с его робкой натурой чувствовал себя уверенней в обществе матери и ее интеллектуальных друзей, чем в обществе героического воителя-отца, и разговорам о войне предпочитал разговоры о поэзии или живописи – предметах, в которых он лучше разбирался. Характер у него был меланхолический и уклончивый. Он чрезмерно много ел, чрезмерно много пил и избегал серьезных занятий, ссылаясь на отсутствие настроения или на приступы меланхолии. Какого мнения о нем был Чосер, нам не известно, но ясно одно: всю свою жизнь Чосер был предан семье короля Эдуарда (как и сами члены этой семьи были в основном преданы друг другу, о чем единодушно сообщают нам все хроники). Любил Чосер принца Лионеля или недолюбливал – он, по всей вероятности, подобно королеве Филиппе, легко извинял его.

Как мы уже говорили, четвертый сын короля Эдуарда, Джон Гонт, был примерно одного с Чосером возраста, возможно его ровесник. Представляется крайне маловероятным, чтобы они не были знакомы в период с 1357 по 1359 год. Неизвестно, что они тогда думали друг о друге, но впоследствии Чосер станет изображать Джона Гонта в своих стихах образцом добродетели. Первая прославленная поэма Чосера – «Книга герцогини» – являла собой элегию на смерть жены Гонта, Бланш Ланкастер (дочери графа Генриха), и поэтическое выражение соболезнования Гонту. По внушающим доверие свидетельствам, Гонт и Чосер стали очень близкими друзьями. Их связывали впоследствии и родственные узы, но куда крепче были связавшие их узы подлинно братской дружбы.

Историки по традиции относились к Гонту неприязненно, прислушиваясь с большим доверием к враждебным голосам современников герцога, чем к восхищенному голосу Шекспира. Однако в наши дни исследователи стали склоняться к мысли, что Гонт – за исключением разве что своего тестя Генриха Ланкастера – был самым привлекательным человеком во всем королевском семействе. При этом он обладал и общими для всего семейства недостатками. Так, он был чрезмерно любвеобилен. Зато впоследствии стал образцом верности – сперва как любовник, а затем как муж Катрин Суинфорд. Вопреки утверждениям некоторых историков он вовсе не был профаном в ратном деле. Его «большой поход через Францию», который некоторые из нынешних историков расценивают как катастрофическую неудачу, в его собственное время считался великолепным образцом воинского искусства. Его многочисленные отступления и сомнительные компромиссы иной раз говорят о стремлении позаботиться о собственных интересах (вполне понятном в тех обстоятельствах), но прежде всего они говорят о том, что как полководец он больше думал о сохранении своего войска, чем о достижении победы любой ценой. Здесь нелишне вспомнить прославившую Черного принца битву при Пуатье, в которой его неистово храбрые воины дрались чем ни попадя, вплоть до камней, и вырвали-таки победу; он вступил в сражение только лишь потому, что путь к отступлению был ему отрезан. Военные кампании Гонта в Испании, где в 80-е годы он с оружием в руках сражался за корону Кастилии, никоим образом не были «романтическими авантюрами», ни тем более корыстными попытками захватить чужой трон, как изображали дело предубежденные против него авторы (ведь Гонт, женившись на Констанции, принцессе Кастильской, получил, по понятиям той эпохи, достаточно веские основания претендовать на кастильский престол), – они, как и испанские войны его брата Черного принца, в первую очередь являлись попытками подчинить себе испанский флот и открыть второй фронт против Франции. Профессор Уильямс справедливо отмечает:

«Нам не известно ни единого случая, когда бы Гонт предал друга или отказал в помощи своему приверженцу. Зато нам хорошо известно, что он продолжал защищать Уиклифа после того, как разошелся с ним в вопросах веры, и даже после того, как защита этого реформатора стала непопулярным и опасным делом. Биограф Гонта Армитедж-Смит говорит о нем как о человеке, который почитал священными законы рыцарской чести, отличался безупречной «рыцарской скромностью» и львиной отвагой, высоко ценил ученость; в век, известный своей жестокостью, этот человек сумел оставить по себе память, «не омраченную никакими актами насилия и произвола», с сочувствием относился к бедным и униженным, совершил множество добрых и милосердных поступков и славился своим искренним и глубоким благочестием».

И Уильямс, опять-таки справедливо, добавляет: «Когда мы узнаем, что Чосер считал такого человека великим и добродетельным и гордился дружбой с ним, это не должно ни удивлять, ни возмущать нас. Скорее уж (если мы попытаемся взглянуть на дело глазами людей XIV столетия) было бы достойно удивления и даже постыдно, если бы Чосер проявлял неуважение к такому человеку».[125]125
  Williams, p. 19. Примечания автора


[Закрыть] Пока на троне сидел любимец Англии король Эдуард и Англия была преисполнена самоуверенности (или самонадеянности), Гонт оказывал стабилизирующее влияние, выступая против военных излишеств, требовавших непомерных расходов и больших человеческих жертв. Когда же королем стал Ричард II и зарекомендовал себя сторонником непопулярной политики мира, упорным защитником королевских прерогатив и надменным интеллектуалом, который, похоже, больше всего на свете ненавидел растущее могущество своих крупных феодалов (стараясь при этом быть справедливым и действовать, как подобает королю), Гонт выступал как влиятельный сторонник политики компромисса и терпимости.

Гонт был любителем умных мыслей и книг, защитником – притом чем дальше, тем больше – свободы научных исследований и покровителем искусств, окружившим, в частности, заботой Джеффри Чосера. Как и другие члены королевской семьи, Гонт глубоко верил в пользу интеллектуальных и з ы с к а н и й, – верил настолько убежденно, что, когда – много лет спустя – привлекли к суду по обвинению в ереси крупнейшего оксфордского ученого-богослова (еретических взглядов которого он не разделял), Гонт явился с войском, чтобы в случае необходимости силой оружия защитить то, что мы именуем теперь университетскими свободами. Достойным образом проявлял он себя и на турнирах, хотя так никогда и не стал столь же блистательным турнирным бойцом, как его брат Черный принц или отец. Подобно всем членам королевской семьи, Гонт являлся принципиальным сторонником пышного ритуала, ярких зрелищ, внешнего блеска; он считал постыдным объяснять нижестоящим свои решения; он мог безжалостно наказывать преступников, но никогда не бывал несправедливым (по средневековым понятиям). В отличие от своих родственников – например, от своего отца, чьи многочисленные хитроумные финансовые прожекты один за другим проваливались из-за лихоимства и нерадивости исполнителей, – Гонт был убийственно эффективен по части взимания причитающихся ему денег (во всяком случае, в личных своих делах). Отчасти по этой причине, отчасти из-за его пресловутого высокомерия – ведь он осмелился вмешаться во внутренние дела Лондона, когда там судили как еретика Джона Уиклифа, – отчасти же по другим, более сложным причинам восставшие в 1381 году крестьяне обрушили свою ярость в первую очередь на Савой – дворец Гонта в Лондоне. Но высокомерие Гонта предназначалось для недругов, а с друзьями он был совсем иным. Вот как характеризует его Чосер в «Книге герцогини»:

 
Тот рыцарь дивно говорил:
Он не вещал и не грозил,
Но речь свою искусно вел.
Я вскоре с ним знакомство свел,
Со мною был он мил, учтив,
Сердечен и красноречив,
Хотя носил на сердце горе…
 

В те годы, когда Чосер служил у графини, все помыслы Гонта были заняты войной. Вернее, войной и женщинами. И если двум этим молодым людям – одаренному юному принцу и лукавому юному остроумцу, сыну виноторговца, – случалось разговаривать друг с другом, то чаще всего они говорили о войне и о женщинах. Старший брат Гонта незадолго до этого добыл в бою свой неслыханный военный трофей, самого короля Франции Иоанна, и, вернувшись с войны домой, наслаждался теперь обожанием женщин и одаривал их своей благосклонностью, словно этакий великолепный черный шмель, перелетающий с цветка на цветок. В придворных кругах XIV века война и женщины были неразделимо связанными удовольствиями. То, что Чосер говорит в прологе к «Кентерберийским рассказам» о сыне рыцаря, юном сквайре, можно было сказать и обо всех молодых воинах той эпохи, да и не только той:

 
Он, несмотря на годы молодые,
Оруженосцем был и там сражался,
Чем милостей любимой добивался.[126]126
  «Кентерберийские рассказы», с. 35


[Закрыть]
 

Ведь в какой-то мере таков всеобщий опыт: мужчины, постоянно играющие со смертью, испытывают обостренную жажду удовольствий, а разве есть в жизни радость глубже и сильней, чем любовь к женщине? Однако в позднее средневековье этот универсальный опыт, возможно, приобрел дополнительную остроту.

Согласно официальной – к тому времени изрядно устаревшей – церковной доктрине, любовь считалась грехом (так же как считалось грехом и насилие). Тот, кто предавался радостям любви, рисковал прямой дорогой угодить в ад на вечные муки, которые в жутких подробностях описывали художники XIV века, второстепенные английские поэты и священники в своих проповедях: жалящие змеи, чудовищное пламя, изобретательные в своем садизме черти, вооруженные новейшими итальянскими орудиями пыток. Но, с другой стороны, как явствовало из примера девы Марии, подлинно добродетельная женщина могла вдохновить мужчину на высокие и благородные дела. Во всей средневековой Европе имел широкое хождение отрывок из «Романа о Розе», в котором давалось такое объяснение: мужчина, влюбленный в даму великой добродетели, чистоты и праведности, может достичь благодаря ее «благосклонности» такой же, как у нее, степени добродетели, а потом подняться еще выше, согласно платоническому учению о том, что блага низшего порядка пробуждают душу к восприятию благ все более высокого порядка, изложенному в платоновском диалоге «Пир» и использованному Данте в качестве центрального драматургического принципа его «Божественной комедии». Любовь к добродетельной женщине, точь-в-точь так же, как благородная и справедливая война, может спасти душу рыцаря для вечного блаженства. Напротив, «чувственность» в любви, стремление низвести любовь до удовлетворения похоти, до алчной эгоистической страсти, так же как несправедливая, неблагородная война – война, которая ведется за неправое дело или «грязными», нерыцарскими методами, – чревата погибелью. Таким образом, оба чувства: любовь к боям и любовь к женщине – тесно переплетались в сознании. Не только на турнире, но и на поле брани рыцарь носил талисман своей дамы сердца: пусть ее добродетель, ее облагораживающее влияние уберегут его от губительных отступлений от кодекса рыцарской чести. И пусть победа в битве, в которой он сражался с ее именем на устах и ради ее вящей славы, завоюет милостивую «благосклонность» возлюбленной – и заодно убедит ее лечь к нему в постель. Для тех, кто всерьез верил в непреложность официального вероучения, роман воина с его дамой сердца был своего рода балансированием на канате над бездной адских мук, головокружительно опасной игрой, волнующей, как рыцарский поединок. Ведение этой игры по всем правилам стало ритуалом, своего рода религией (во всяком случае, в поэзии, но в какой-то степени, вероятно, и в реальной жизни), так называемой любовной религией, или куртуазной любовью во всех ее бесчисленных формах и разновидностях.

Плантагенеты были большими специалистами в этом деле, хотя, разумеется, они, как люди достаточно просвещенные и свободомыслящие, относились к официальной доктрине с известным скептицизмом. Будучи потомками сатаны – эту роль они играли с истинным удовольствием, – Плантагенеты довольно легко смотрели в лицо смерти и перспективе адских мук. Но при всем том они получали огромное наслаждение от любовной игры. Ведь даже человека, глубоко убежденного в правильности основных идей учения религиозного реформатора Джона Уиклифа (что каждый должен сам изучать Писание и веровать в милосердие Христа, а не папы) и уверенного в том, что бог есть любовь и терпение (а все члены семейства Эдуарда были уверены в этом), могли беспокоить – особенно по ночам – дурные предчувствия и опасения, и это придавало игре особую прелесть. Плантагенеты (за некоторыми исключениями) старались показать, что они выше суровых предписаний ограниченной, устарелой официальной веры. Но оставались при этом щепетильно честными. У Черного принца было несколько незаконных детей (ни он, ни кто-либо другой при дворе не видел в этом особого греха), и он заботился о каждом из них. До женитьбы на Бланш Ланкастер Джон Гонт имел дочь от некой Марии Сент-Илэр – он постоянно заботился потом о благосостоянии обеих: матери и дочери. Когда Плантагенеты меняли любовниц, а меняли они их довольно часто (исключение составлял младший брат Гонта Томас Вудсток, впоследствии граф Глостерский, человек глубоко религиозный и, как видно, ограниченный), они не бросали их на произвол судьбы. Особенно внимателен был Гонт: он в течение всей жизни выказывал своим бывшим любовницам и внебрачным детям знаки любви и заботы и щедро их одаривал. По меньшей мере дважды в жизни он глубоко и верно любил – сперва Бланш, чью смерть Чосер оплакивал в «Книге герцогини», потом Катрин Суинфорд, которая двадцать пять лет была его любовницей, прежде чем он стал свободен и смог обвенчаться с ней.

При дворах, где вращался юный Гонт и где время от времени бывал в свите графини Чосер, достойные дамы с благородным сердцем имелись в избытке – об этом, как заботливая и великодушная мать, пеклась королева Филиппа. Она вышла замуж за Эдуарда III не только потому, что это был брак по расчету (выгодный для обеих сторон династический брак), но и потому, что любила его. Она продолжала самоотверженно любить его до самой смерти. Полагают, что это она незадолго перед тем, как отдать богу душу, помогла Эдуарду найти такую любовницу, которая любила бы его и заботилась о нем. Это была подопечная Филиппы Алиса Перрерс.

Филиппа и Эдуард познакомились в последние дни правления Эдуарда II, когда Эдуард с матерью, королевой Изабеллой, прожили неделю во дворце короля Эно в Валансьенне в качестве гостей короля, его супруги и их дочерей. Всю неделю Эдуард и Филиппа были неразлучны. Родители Филиппы и Изабелла радовались, глядя на них. Изабелле это давало шанс заручиться военной и финансовой помощью для задуманного ею вторжения в Англию вместе с Роджером Мортимером, и она тотчас же обещала, что Эдуард женится на Филиппе, как только его провозгласят королем. Как рассказывала потом Филиппа своему старому другу Фруассару, в день отъезда Эдуард на прощание церемонно поцеловал ее, и она вдруг разрыдалась. Когда ее спросили, почему она плачет, она проговорила сквозь слезы: «Потому что меня покидает мой красивый английский кузен, а я так к нему привязалась». Эдуарду тоже запомнилась эта минута прощания. Когда сразу после коронации пэры и епископы объявили ему о предварительном сговоре с королем и королевой Эно, подросток король, рассмеявшись, сказал: «Мне приятней взять жену в Эно, чем где-либо еще, и тем более я рад жениться на Филиппе: нам с ней было так хорошо вместе, и она, помнится, заплакала, когда я прощался с нею». Обвенчали их в Йорке, в недостроенном соборе, где над их головами кружились занесенные внутрь ветром снежинки. С тех пор Эдуард и его королева счастливо жили в мире и согласии до самой смерти Филиппы.

Она родила Эдуарду дюжину детей: семерых сыновей и пятерых дочерей. Два ребенка умерли в младенчестве, а юная красавица Иоанна, любимая дочь, умерла от чумы в далекой французской деревушке по дороге в Кастилию, где должна была состояться ее свадьба. Ей шел шестнадцатый год. Много позже, в 1361 году – тогда Джеффри Чосеру было уже за двадцать, – чума неожиданно оборвала жизнь Маргариты, которую считали самой умной из королевских детей, а еще через несколько дней она скосила семнадцатилетнюю Марию, невесту герцога Бретонского. Еще одна дочь, Изабелла, – с нею Чосер, должно быть, часто виделся и разговаривал, – как видно, доставляла королеве Филиппе много огорчений. Она была упряма, вспыльчива, сумасбродна и своевольна, но Филиппа без памяти ее любила. Изабелла отвергла многих женихов, которых ей сватали. Один раз она была обманута женихом. И вдруг в возрасте тридцати двух лет Изабелла влюбилась во французского дворянина, прибывшего в Англию в свите плененного короля Иоанна. В 1365 году она вышла за него замуж.

К тому времени, надо сказать, у стареющей королевы Филиппы были и другие огорчения. Черный принц, старший ее сын, краса и гордость Англии, самый великолепный, самый завидный жених королевства, который мог бы составить блестящую партию, женился – не по династическому расчету, а по любви – на Иоанне, «прекрасной кентской деве», которая была подопечной Филиппы еще с той поры, как Роджер Мортимер, закулисный властитель страны в первые годы правления Эдуарда III, казнил ее отца. В расцвете своих лет Иоанна слыла самой красивой женщиной в Англии, и, хотя в хронике говорится об этом несколько глухо, по-видимому, она и была той «графиней Солсбери», возлюбленной короля Эдуарда, чья подвязка сыграла столь важную роль при учреждении его знаменитого ордена. Еще в детстве она была помолвлена с графом Солсбери, но так и не стала его женой. Когда Иоанна воспротивилась настояниям Солсбери, он похитил ее, чтобы силой осуществить свои права по брачному договору, но тогда она призналась ему, что вот уже три года, как она тайно повенчана с его мажордомом Томасом Холлендом. (К тому времени она уже была возлюбленной Черного принца.) Позже, узнав о смерти Томаса Холленда в Нормандии, Иоанна поспешила к принцу, жившему в Беркамстеде. Ей было сорок лет, она располнела, ее легендарная красота поблекла, но принц, по-прежнему влюбленный в нее (по-прежнему исполненный благородства), отмел все возражения против их брака (возраст невесты; вероятная любовная связь Иоанны с его отцом; тот факт, что Черный принц был крестным ее сына) и поспешно послал за папским разрешением. Не дожидаясь, когда оно придет, он женился на Иоанне.

Королева Филиппа тревожилась. Она любила Иоанну, но не доверяла ей. Хотя Иоанна была известна своей добротой и мягкостью, она слишком уж любила показной блеск, слишком уж напоминала честолюбивую и неразборчивую в средствах выскочку. К тому же Филиппа опасалась, что сорокалетняя женщина не сможет родить здорового ребенка. Ее опасения, по-видимому, оправдались. Из Бордо пришла весть: у наследника английского престола родился ребенок. «Малоподвижен, – шептались при дворе. – И глаза странные». Эти слухи, по мнению некоторых историков, доходили и до Филиппы. (Многозначительно отсутствие упоминаний об этом в письменных источниках.) Как минимум можно предположить, что у младенца была монголоидная внешность. Упоминая о смерти ребенка, Стоу пишет: «Как говорили, дитя умерло далеко не сразу». Как бы то ни было, Черный принц горько переживал утрату. Но Иоанна Кентская забеременела вновь, и на сей раз все сложилось более удачно – так, во всяком случае, тогда казалось. Она произвела на свет смышленого, здорового мальчика с золотыми кудрями – будущего Ричарда II, человека, который в силу своей редкостной невезучести и просчетов в политике будет низложен.

Молодой Чосер станет хорошим знакомым Иоанны Кентской, и не подлежит сомнению, что его возмутили бы неблагоприятные суждения, время от времени высказываемые о ней современными историками. Королева Филиппа могла неодобрительно относиться к этому браку, но, если бы она и впрямь недолюбливала Иоанну, ее преданный и послушный старый друг Фруассар никогда не позволил бы себе написать, что в Англии нет другой такой любящей женщины, как Иоанна, «известная всем своей красотой и богатством нарядов». Любящая натура этой миловидной, полной, усыпанной драгоценностями женщины сквозит во всех ее поступках. В 1381 году (Чосеру пошел тогда сорок второй год, он только что начал писать свои «Кентерберийские рассказы» и время от времени читал отрывки из них принцессе Иоанне и ее друзьям) Иоанна, взяв на себя роль посредницы, пыталась помирить Гонта с разгневанными лондонцами, которых сам Гонт не удостаивал своим вниманием, будучи то ли чрезмерно занят, то ли чрезмерно уверен в своей правоте. Некоторые рыцари, вассалы Иоанны, оказывали важное стабилизирующее влияние при дворе Ричарда, в то время как другие ее вассалы оказались в числе знаменитых «рыцарей-лоллардов», ревностных приверженцев богослова-реформатора Джона Уиклифа. Когда разгорелась ссора между Ричардом II и его несдержанным единоутробным братом Джоном Холлендом, которому Ричард пригрозил казнью, их мать Иоанна Кентская совершала частые и мучительно трудные поездки от одного к другому, стараясь уладить эту ссору. Ей так и не удалось примирить сыновей, и это, возможно, свело ее в могилу.