Текст книги "Властелины моря"

Часть 5
Возрождение

Надо со смирением покоряться воле богов и мужественно встречать врага. Именно так всегда поступал народ Афин. И пусть ничто не воспрепятствует тому, чтобы так же было и впредь. Следует помнить и то, что Афины заслужили свою всемирную славу тем, что никогда не уступали насилию и положили на войны больше времени и трудов, нежели любое иное государство. Оттого и стал наш город величайшей силой в истории, силой, которая навсегда останется в памяти потомства, пусть даже сейчас (ведь все рожденное на свет подвластно тлению) приближается время, когда нам придется уступить.

Перикл. Из обращения к афинянам.

Глава 17
Передавая эстафету(397—371 годы до н. э.)

…Кто доблестен, дерзай,

Бездействуют лишь слабые и трусы.

Избороздить соленый путь веслом

И от меты ворочать… Нет, товарищ!

Эврипид. «Ифигения в Тавриде», пер. И.Анненского

После капитуляции города со всем его флотом восемь афинских триер под командой Конона еще оставались на свободе. Беглецы нашли убежище на Кипре, далеко за пределами досягаемости спартанцев. Высадились они у стен старинного города, само название которого порождало благоприятные ассоциации – Саламин. Его властитель-грек, царь Эвагор, был подданным царя Артаксеркса, однако тайно лелеял надежду освободить от персидского владычества весь Кипр. Эвагор гостеприимно встретил нежданных пришельцев и предложил кров всем полутора с лишним тысячам людей Конона. Это было все, что осталось от афинского флота. Но пусть мала была эта часть, пусть рухнул дом – свобода оставалась. А там, где теплится жизнь, сохраняется надежда.

Перевалив к этому времени за сорок, Конон мог подводить итоги своей десятилетней карьеры морского военачальника. Послужной список его был неоднозначен. При Эгоспотамах, и не только там, ему удалось уйти от участия в сражениях, в которых другие стратеги потеряли свой престиж, а кое-кто и жизнь. В ходе сицилийской экспедиции Конон повел свой отряд прикрывать Навпакт, избежав тем самым поражения и гибели при Сиракузах. Два года спустя он оказался в стороне от бунта моряков на Самосе – воевал тогда на Керкире. После того как рулевой Алкивиада столь бездарно проиграл бой у Нотия, именно Конон возглавил деморализованных моряков, но сам он не разделил с ними горечи поражения. Точно так же лишь издали, со стен Митилены, где его запер спартанский флот, наблюдал Конон бой у Аргинусских островов. Слава от него бежала, но способность вывернуться из любой ситуации за ним должен был признать всякий. И вот сейчас стремительное развитие событий на далеком Эгейском море перемещало Конона в самый эпицентр драмы.

Если бы среди спартанских лидеров царило согласие и если бы они с должным уважением относились к другим грекам, афинская демократия и морская мощь Афин рисковали уйти под воду, не оставив и следа. «Свободу грекам!» – таков всегда был боевой клич Спарты в ее войне с Афинами. Но не прошло и нескольких месяцев после окончания войны, как спартанцы отвернулись от тех самых союзников, благодаря которым и одержали в немалой степени победу. В обмен на персидское золото, которым щедро поддерживались ее морские операции, Спарта вернула Царю царей азиатские города. На островах хозяйничали свирепые наместники, поставленные Лисандром. Разлетевшиеся во все стороны осколки афинской морской империи были быстро перекованы в еще более суровый режим морской империи Спарты.

Покрывая расходы на содержание своего вновь построенного флота, спартанцы взимали дань, более чем вдвое превышающую установленную Аристидом Справедливым. При афинской власти союзники жаловались на то, что искать справедливости против злоупотреблений местного начальства всякий раз приходится в Афинах. Но при новом режиме, как выяснилось, апеллировать вообще некуда и не к кому. Спартанские власти, даже рядовые граждане Спарты с законом не считались, и ничто не могло обуздать их корысть, страсть к обогащению, природную склонность командовать.

Спартанская спесь была чревата тяжелыми последствиями для самой Спарты. Повторяющиеся набеги на сатрапов Малой Азии восстанавливали против нее старых союзников-персов. Более всего страдал от этих набегов Фарнабаз, чьи владения располагались вдоль побережья Геллеспонта. Этот пылкий вождь прославился тем, что однажды, не слезая с лошади, поплыл на помощь спартанцам, пытающимся не дать афинским триерам приблизиться к берегу. Так что над Спартой сгустились тучи, когда разъяренный Фарнабаз отправил гонца в Сузы с требованием положить конец творящемуся безобразию. Сделать это можно, полагал он, с помощью морской операции – она отвлечет спартанцев от действий на суше.

Царь Артаксеркс II, правнук Ксеркса, согласился и поставил во главе операции единственного опытного морского военачальника, находившегося в пределах досягаемости, – Конона, в чье распоряжение по его приказу поступают триеры с Кипра, а также из Киликии и Финикии. Лишь семь лет прошло с тех пор, как один персидский владыка взял на свое обеспечение моряков Лисандра, сражавшихся при Эгоспотамах. Теперь афинянин Конон в одночасье вынырнул из тьмы изгнанничества на авансцену новой военной кампании.

Города персидской империи исполняли распоряжение Царя царей довольно лениво – корабли снаряжались черепашьими темпами. Однако же когда весть о назначении Конона дошла до Афин, это прозвучало как удар грома. Под знамена Конона потянулись тысячи афинян. В сторону Кипра из Пирея двинулись все оставшиеся от былого величия триеры. Даже собрание решило послать несколько кораблей, которые, правда, были тут же (по совету Фрасибула) без особого шума отозваны, чтобы не раздражать воспротивившихся спартанцев. Некоторые граждане снаряжали триеры на собственные деньги и сажали за весла своих людей. Так в бухте Саламин на Кипре начал сосредоточиваться афинский «флот в изгнании».

А Конон все ждал прибытия персидских триер. Отсрочки и переносы растягивались на годы, и в конце концов Конон был вынужден обратиться непосредственно к персидскому царю, пребывавшему тогда в Вавилоне. Переговоры шли трудно. Гонцы носились от Конона к Артаксерксу и обратно. Дело упиралось в то, что афинянин отказывался преклонить колени перед Царем царей, без чего встреча не могла состояться. Тем не менее последний со вниманием отнесся к его претензиям. Больше того, Артаксеркс предложил Конону самому выбрать перса, который разделил бы с ним бремя командования. Выбор пал на Фарнабаза.

Лето уже клонилось к закату, когда Конон и Фарнабаз повели свой флот, состоящий почти из сотни триер, в западную часть Эгейского моря. Лагерь они разбили возле Книда, в северо-западном углу Малой Азии. Город прославился своим храмом Афродиты, богини, чье рождение из пены морской сделало ее покровительницей моряков. В прежние, лучшие времена Книд состоял в союзе с Афинами, но теперь стал основной базой спартанского флота. Конону противостоял спартанский наварх Пейсандр, обязанный своим положением не столько опыту, сколько родственным связям (он был зятем царя Спарты Агесила). Имея в своем распоряжении 85 триер, Пейсандр в количественном отношении немного уступал афинянам. Конон, чтобы заставить его принять сражение до прибытия подкреплений, решил прибегнуть к той же уловке, которая помогла Алкивиаду одержать победу при Кизике.

Конон начал с того, что на виду у спартанцев повел небольшой передовой отряд афинских триер через залив. Как он и рассчитывал, Пейсандр, повинуясь мгновенному побуждению, велел своим людям занять места на палубе и вышел ему наперерез. Завязалась схватка, и поначалу чаша весов вроде клонилась в сторону спартанцев. Но тут слева показался Фарнабаз с основными силами персидского флота, и над спартанцами нависла реальная угроза окружения. Бросив своего незадачливого флотоводца на произвол судьбы, корабли левого фланга развернулись и поплыли назад, к берегу. Фланг обнажился, афинские триеры окружили флагманский корабль Пейсандра, оттеснили его к берегу и уничтожили ударами таранов. Пейсандр погиб. Конон пустился в погоню за союзниками спартанцев и захватил пятьдесят триер вместе с пятьюстами матросами, большинство из которых позорно попрыгали в воду и пустились вплавь к берегу.

На самом-то деле честь победы при Книде принадлежит персидскому царю, но афиняне отпраздновали ее, как если бы это был их собственный триумф. Что касается Конона, то он одним-единственным удачным маневром заставил забыть о полупоражениях, преследовавших его всю жизнь. Через несколько дней наступило затмение солнца, показавшееся символом конца спартанской талассократии. Морская империя, созданная Лисандром, просуществовала всего одиннадцать лет.

Конон и Фарнабаз без промедления направились в восточную часть Эгейского моря, освобождая по дороге греков от ненавистного владычества Спарты. К движению сопротивления примкнули множество городов и островов, вплоть до Лесбоса. На Самосе и в Эфесе граждане воздвигли бронзовые статуи Конону и его сыну Тимофею, славя таким образом своих спасителей как божественных героев. По совету Конона Фарнабаз заверил греков в том, что, если они по собственной воле выйдут из союза со Спартой, он будет уважать их традиционные формы правления и воздержится от устройства военных гарнизонов. Этот благородный шаг стимулировал отпадение еще большего количества городов от Спарты.

Персидско-афинский флот теперь свободно бороздил моря. Пользуясь теперешней дружбой, Конон и Фарнабаз повели свои корабли к Истму в Коринфе. Там, в храме Посейдона, навархи-победители застали держащих совет бывших союзников Спарты. Менее ста лет назад Спарта собрала тут своих приверженцев для совместной выработки плана сопротивления Ксерксу. За это время мир полностью перевернулся. Сатрап Фарнабаз убедил коринфян и фиванцев объявить войну Спарте, подкрепив свои аргументы изрядным количеством персидского золота. После чего засобирался назад в Азию, уверенный в том, что доставил Спарте немало неприятностей.

У Конона были на этот счет свои соображения. Он планировал продолжить военные действия в греческих водах, используя не только афинские, но и персидские суда. Денег не надо – поборы и контрибуции с покоренных городов покроют все расходы. И еще, Конон предложил переместить флот в Афины, ведь Пирей, если его, конечно, как следует укрепить, – надежная морская база. Фарнабазу предложение понравилось, и он передал Конону не только корабли, но и пятьдесят талантов – дар поистине царский – на строительство укреплений в Пирее. Не то чтобы сатрап испытывал особенно дружеские чувства к Афинам – ему просто хотелось примерно наказать Спарту. «Это для спартанцев настоящий удар, – сказал ему Конон. – Ты не просто делаешь для Афин то, за что они вечно будут тебе благодарны, ты еще и в самое сердце Спарты вгоняешь кол. Они теряют все, что стоило им таких жертв и трудов». Флагманский корабль Фарнабаза отошел от коринфского мола, а Конон, оставшись полновластным командующим объединенного флота, направился домой.

Еще до его возвращения афиняне приступили к восстановлению Длинной стены. Но работа эта, возможно, так и не была бы закончена, если бы не Конон с его персидскими деньгами на закупку материалов и оплату труда каменщиков и плотников. К тому же самое деятельное участие в возведении этих мощных укреплений приняли экипажи его кораблей – тысячи афинских граждан, проведших вдали от дома более десяти лет. А на собственные деньги Конон построил в Пирее храм Афродиты. Покровительница Книда, эта богиня была особенно близка его сердцу, и недаром он вместе с другими афинянами поклонялся ей как Афродите Эвплойе (Благополучное плавание).

Сто лет миновало с тех пор, как Фемистокл был избран архонтом и как начались работы по новым укреплениям Пирея. И вот при реставрации портовых сооружений обнажился фундамент, заложенный еще в те давние годы. Благодарные потомки давно уже перенесли в Афины прах великого человека из Азии, где он умер в изгнании. Отмечая восстановление Пирея, собрание почтило память героя Саламина: в его честь прямо на берегу бухты Канфар были поставлены мавзолей, алтарь и колонна. Один афинский поэт написал по этому случаю следующие строки:

 
Славно то место, где ты упокоен навеки.
Словно маяк, оно путь указует пришельцам,
Тем, что хлеба нам везут, а потом в путь
обратный стремятся.
Ты же взираешь на вечное это круженье.
 

Воздвигнув этот памятник основателю флота и герою Саламина, афиняне тем самым словно взяли на себя торжественное обязательство вернуть себе господство на море.

Правда, радовались возрождению морской мощи Афин отнюдь не все. Так, философ Платон убеждал своих учеников, что стенам «лучше бы и далее крошиться в недрах матери-земли». А в новой комедии Аристофана «Женщины в народном собрании» хор сетует на то, как трудно иметь дело с расколотым надвое общественным мнением. Множество граждан, скандирует хор, поддерживают идею строительства новых кораблей, но крестьяне и горожане-богачи против. Да и в реальной жизни сам Конон всячески призывал граждан удовлетвориться вновь обретенной свободой и стенами. А захватнические планы, остерегал он собрание, вынашивает человек, само имя которого – Фрасибул – означает «опасный советчик».

Тем временем этот самый советчик одержал в водах Геллеспонта еще одну победу над Спартой и вернул под крыло Афин Византий и некоторые другие города. И все же сроки старого поколения подходили к концу. «Женщины в народном собрании» – последняя пьеса Аристофана. Конон и Фрасибул, эти архитекторы афинского возрождения, ушли из жизни с разницей в четыре года: первый умер в ходе переговоров с персами, второй – в бою на реке Эвримедонт. Их прах был перенесен в Афины и захоронен на городском кладбище, рядом со Священной дорогой.

Бремя возрождения морской мощи Афин легло на плечи нового поколения стратегов. И они настолько успешно подтвердили претензии города на господство в Геллеспонте, Эгейском море и восточных территориях, что спартанцам пришлось обратиться за помощью к своему давнему покровителю – царю Персии. Раздраженный постоянными сварами на своих западных границах, Артаксеркс составил проект мирного договора и потребовал от всех греков принять его условия.

«Я, царь Артаксеркс, – говорилось в нем, – считаю справедливыми следующие установления. Города Азии, а если говорить об островах, Клазомены и Кипр, должны принадлежать мне. Другим греческим городам, большим и малым, дается право на самоуправление. Исключение составляют Лемнос, Имброс и Скирос, они, как и прежде, остаются за Афинами. Если одна из противоборствующих сторон откажется подписать мир на данных условиях, то я, вместе с другой, согласной на мир, объявляю ей войну на суше и на море, участвуя в ней кораблями и деньгами».

Не успели афиняне и другие греки клятвенно заверить спартанцев в своей лояльности, как те стали нарушать условия царского мира, осуществляя набеги на маленькие города и устанавливая там проспартанские режимы и даже оставляя свои военные гарнизоны. В конце концов один спартанский военачальник даже осуществил во главе десятитысячного отряда ночной налет на Пирей. Успеха он не достиг (рассвет застал медлительных спартанцев еще на марше, в нескольких милях от порта), но заставил афинян во всеуслышание заявить о подрывных действиях Спарты. Массивные ворота в Пирей, остававшиеся открытыми с тех пор, как в Сардах была принесена клятва мира, замкнулись, и Афины начали готовиться к войне.

В одиночестве они не остались. Двадцать шесть лет прошло с тех пор, как Спарта подчинила себе бывших союзников Афин. И вот теперь страх и ненависть к ней заставили их вновь искать дружбы с Афинами. Через год после неудачного нападения на Пирей образовалась конфедерация. По сути, это был Второй афинский союз, созданный по образу и подобию такого же, столетней давности, союза – Делосского (и также, подобно предшественнику, именуемый в свое время просто «Афины и их союзники»). Правда, на сей раз никаких поборов, никакой дани не предполагалось. Афиняне делали все возможное, чтобы избежать повторения старых ошибок, оказавших столь разрушительное воздействие на Делосский союз.

Тогда его участников объединило противостояние угрозе со стороны Персии. Новый же союз во всеуслышание объявил своим общим врагом Спарту. Хартия его гласила, что союз образуется для того, чтобы «заставить Спарту уважать свободу и независимость греков ради мира и безопасности своих территорий». Задачи показались столь привлекательными, что под знаменами союза объединились в конечном итоге порядка семидесяти городов. Это выглядело как жест доброй воли, как отпущение Афинам старых грехов. Город медленно поднимался с колен.

Гарантируя своим участникам защиту от спартанцев, хартия в то же время предохраняла их изнутри – от гегемонии Афин. Любой афинянин, имеющий землю на территории союзного города или претендующий на владение ею, отказывается от всех своих прав. Существовавшая прежде и вызывавшая столько нареканий практика колонизации чужедальних земель (так называемая «клерухия») при сохранении колонизатором афинского гражданства отныне объявляется незаконной. Для финансирования тех или иных начинаний союза Афины отныне взимают не дань, а налог, в размере одной сороковой стоимости грузов, проходящих через Пирей. Буквально каждая статья хартии пронизана новым духом либерализма. Да, афиняне явно не хотели во второй раз наступать на старые грабли и вновь становиться на путь притеснений и имперской политики, что один раз уже завел их в тупик. Теперь это был и впрямь во многом другой, более разумный народ, учитывающий опыт и собственных, и чужих бед – тех, что они навлекли на другие народы.

По хартии, флот должен состоять из 200 триер. На данный момент Афины имели в своем распоряжении 106 – разношерстная смесь из кораблей, приведенных домой Кононом, трофеев морских сражений со спартанцами, и судов, только что построенных в Пирее. Таким образом, Афины столкнулись с задачей построения нового флота. Им предстояло не только выйти на уровень Перикла, но и превзойти его, привлекая афинян более чем когда-либо к финансированию, организации и управлению флотом. Собрание исходило из того, что он обеспечит безопасность союзникам, возьмет под контроль торговые маршруты, пополнит казну, а помимо того предоставит новые рабочие места немалому количеству горожан. Итак, морская мощь и демократия вновь выступили в единстве.

Акватория бухты Зея была невелика, а замыслы собрания грандиозны. Ответственность за судостроение лежала теперь на совете, которому предстояло ежегодно назначать десять trieropoioi, то есть строителей триер. Совет работал в контакте с казначеем, распоряжающимся морскими фондами, и пятью флотскими инженерами, под руководством которых работали городские корабелы. Работы было так много, что члены совета обычно увенчивались золотыми коронами за успешное выполнение годового плана.

Строительные работы требовали древесины. Между тем в Аттике практически все леса были вырублены. Платон, озирая оголившиеся склоны холмов, окружающих город, отмечает, что таких деревьев, которые в годы его отцов использовались для строительства прочной кровли, давно уж нет. На смену лесам пришел вереск, дровосекам – пчеловоды. И как и предвидел Платон, перемены эти необратимы. В отсутствие деревьев дождь размывает почву, и грязь потоками устремляется в море. Безлесные скалистые холмы – а только такие и остались и сохранились поныне – «напоминают иссохшего до костей человека». Сведение лесов в древних Афинах – первый сигнал того, что природные ресурсы не неисчерпаемы.

Новый флот придется полностью строить из импортной древесины. Для размещения строящихся судов понадобится много места, и в бухте Зея начали перестраивать эллинги, увеличивая их площадь в ширину почти вдвое. Теперь в них способны поместиться, разделенные столбами, две триеры. Крыши новых эллингов настилаются из кафеля, блестящего на солнце словно мрамор.

Мощи возрожденного флота вскоре предстояло пройти первое испытание. Победа Конона при Книде – только начало, войну со спартанцами на море еще предстояло выиграть. Тяготы последней четверти столетия воспитали новое поколение исключительно одаренных военачальников во главе с Хабрием, Фокионом, сыном Конона Тимофеем и Ификратом. В Афинах был популярен эстафетный бег, только вместо палочки, как ныне, участники передавали друг другу горящий факел. Так вот, никогда еще не было у афинского флота столь сильной команды, готовой перехватить эстафету-факел во имя интересов нового Афинского союза. Их действия раз и навсегда разрешат долгий спор между двумя воюющими в Греции сторонами.

Хабрий, сын преуспевающего афинского триерарха и коннозаводчика, проявил особенный интерес к технической стороне флотского дела. Он изобрел приспособления, позволяющие триерам удерживаться на плаву в штормовых условиях, добавил лишнюю пару весел и поставил дополнительные щиты, полностью прикрывающие гребные рамы. Помимо того, Хабрий установил такие же рамы на берегу – здесь осваивали технику начинающие, не имеющие опыта гребцы. Как-то раз он плотно связал триеры по две – получилось нечто вроде катамарана, и это обмануло спартанских разведчиков, решивших, что у афинян вдвое меньше судов, чем они предполагали.

Через год после основания Второго морского союза приморских городов афиняне направили Хабрия прикрывать подходивший отряд кораблей с грузом зерна от спартанской эскадры, рыскавшей, на пиратский манер, у мыса Сунион. Заметив приближение Хабрия, спартанцы растворились в туманной дымке, и груз благополучно достиг Пирея. Пытаясь заставить спартанцев ввязаться в открытый бой, Хабрий двинулся на юг, в сторону покрытого холмами и зеленью, богатого виноградниками, миндалем и превосходным белым мрамором острова Наксос. Местные олигархи сохраняли верность Спарте, и Хабрий резонно предположил, что нападение на их стены заставит вражеский флот поспешить на выручку. И действительно, вскоре после того, как он спустил на берег осадные орудия, на горизонте показались спартанские корабли.

Помимо официальных заданий, у Хабрия был личный счет к спартанскому наварху Поллису. Хабрий тесно дружил с Платоном. Лет десять назад, когда философ отправился на Сицилию полюбоваться Этной, Поллис захватил его в плен и отправил на невольничий рынок в Эгину, где Платона должны были продать в рабство. Правда, друзьям удалось его выкупить, но нанесенное оскорбление все равно требовало отмщения.

Сражение при Наксосе должно было стать первым морским столкновением афинян и спартанцев после тридцатилетней давности схватки у Аргинусских островов. В отличие от эскадры Хабрия спартанский флот представлял собой смесь различных соединений, каждое со своей геральдикой. Прежде чем дать сигнал к выступлению, Хабрий велел триерархам снять с судов позолоченные изображения Афины, чтобы скрыть таким образом, пусть совсем ненадолго, государственную принадлежность флота. Экипажи у него были в бою не испытанные, и хотелось воспользоваться любым, самым малым шансом, чтобы уменьшить грозящую им опасность.

Противники сошлись на рассвете в широком проливе, отделяющем Наксос от близлежащего острова Парос. Поллис, словно косой, рассек левый фланг афинян. При этом погиб командовавший им стратег Кедон. Занятый отражением атаки противника в центре и справа, Хабрий приказал молодому триерарху Фокиону взять с собой с десяток кораблей и попытаться спасти что можно там, где управление было потеряно.

Изначальная четкость построения у противника утратилась, корабли беспорядочно сталкивались, как дуэлянты, один с другим, и спартанские впередсмотрящие и рулевые потеряли ориентир – непонятно, куда направлять удары своих таранов. Не видя знакомой символики – изображения Афины на носу корабля, – они с трудом отличали афинские суда от судов собственных союзников. Таким образом, Хабрий выиграл несколько драгоценных мгновений, и в результате, потеряв восемнадцать своих триер, ему удалось потопить двадцать четыре корабля противника – более трети спартанского флота.

Бросок молодого Фокиона на левый фланг окончательно склонил чашу весов в сторону афинян. Избегая разгрома, Поллис дал сигнал к отступлению. В такой ситуации Хабрию нетрудно было бы захватить трофеи, он, однако же, сделал другое – послал суда на выручку товарищам, цепляющимся за обломки кораблей и пытающимся вплавь добраться до берега. Три десятилетия миновало, а тень от Аргинусских островов все еще не рассеялась.

Таким образом, понеся определенные утраты, да и престиж подмочив, Поллис все же сохранил флот Спарты. А развить победу при Наксосе у Афин не хватало сил и средств. И тогда Хабрий вновь вспомнил о Фокионе, передав под начало двадцатишестилетнего героя двадцать триер и поставив перед ним тяжелую задачу собрать взносы с афинских союзников в Эгейском море. Фокион, человек разумный и прямой, заявил стратегу, что двадцать – это ни то ни се: для визита дружбы слишком много, для боевых действий слишком мало. Хабрий был вынужден согласиться, и от двадцати триер осталась одна. На ней Фокион и отправился в путь.

Произвел он на всех впечатление столь приятное, что участники союза не только дали денег, но и сформировали совместными усилиями военную эскадру, которую Фокиону предстояло отвести в Афины. Так началась его блестящая карьера. Благодарные афиняне будут из года в год выбирать его стратегом, и в конечном итоге количество таких избраний достигнет сорока пяти – больше, чем у Перикла.

Хабрий одержал свою выдающуюся победу шестнадцатого числа месяца боэдромиона, на второй день Элевсинских мистерий. Пока флот вел сражение близ Наксоса, горожане, откликаясь на зов глашатая: «Посвященные, в море», – бросались в воду, чтобы очиститься. Отныне и до конца жизни Хабрий будет в этот день торжественно обносить дома афинян чашей, полной вина. Точно так же ежегодные торжества в честь побед афинского флота при Наксосе и Саламине (эта последняя была одержана девятнадцатого боэдромиона) будут неотделимы от ежегодного ритуала мистического возрождения.

Эгейское море было очищено, но в западных водах все еще господствовала Спарта. Следующей весной собрание направило в Пелопоннес шестьдесят триер. Эстафетный факел командования принял Тимофей. Его экспедиция должна была предотвратить удары Спарты по членам союза и привлечь на сторону Афин новых союзников. Юность Тимофей провел на Кипре, вместе с отцом, Кононом, в изгнании. Тут, вдали от родного дома, он с ранних лет выработал и через всю жизнь пронес привычку легче сходиться с чужеземцами, чем с афинянами. Земляки видели в Тимофее невзрачного человечка, очевидно, не могущего похвастать физической силой, подобающей герою войны. Но недостаток мышечной массы у него с лихвой компенсировался умом, энергией и чувством собственного достоинства. Несравненное достижение Тимофея – двадцать четыре города, привлеченных в Афинский союз, притом без всяких видимых усилий, сделали его персонажем первой в мире политической карикатуры. Безымянный художник изобразил Тимофея в виде рыбака, задремавшего над своей сеткой для ловли раков, в то время как к ней подползают и падают один за другим города. А осеняет эту картину богиня удачи Тихе. Это она направляет раков в нужном направлении, пока Тимофей предается дреме.

Западный поход был первой самостоятельной морской операцией Тимофея. Ему быстро удалось склонить к союзу с Афинами Закинф, Кефаллению, Керкиру и даже несколько городов, удаленных от моря. Эта серия дипломатических побед представляла угрозу для Спарты даже большую, нежели любое количество побед афинян на море. Узнав, что спартанский флот подошел к острову Лефкада, Тимофей разбил лагерь на материке, напротив уединенного местечка под названием Алисия. Неровная береговая полоса невдалеке от храма Геракла была ему знакома по семейным преданиям. Тридцать восемь лет назад, во время сицилийской экспедиции, отец Тимофея Конон курсировал западными маршрутами, защищая союзников Афин от атак пелопоннесцев. Здесь, в Алисии, Конон распрощался с Демосфеном и Эвримедонтом, отправлявшимися на запад навстречу своей злой судьбе.

От спартанских лазутчиков Тимофея укрывал высокий гребень горы, а вот ему оттуда легко было разглядеть противника. Имея в своем распоряжении пятьдесят пять триер, спартанский флот количественно чуть уступал афинскому, но Тимофей знал, что на подходе подкрепления – десять триер, сопровождающих караван италийских торговых судов с зерном, и еще полдюжины идут из Амбракии, города на берегу Артского залива. Западные греки были непримиримыми врагами Афин еще со времен ранних кампаний Формиона. Тимофей решил нанести удар, упреждая появление этих сил.

День сражения совпал с афинским религиозным праздником Скира, отмечаемым ранним летом, в месяц скирофорион. Гирлянды для Скиры традиционно плетутся из мирта. Придавая большое значение моральному состоянию моряков, Тимофей отпустил их нарвать миртовых веток в окрестностях, чтобы потом украсить триеры зелеными венками. Таким образом, они оказываются посвящены богам, которых сегодня чествуют в далеких Афинах, – самой Афине Палладе, Посейдону и богу солнца Гелиосу.

Когда команда флагманского судна поднималась по веревочной лестнице на борт, кто-то чихнул. Сочтя это дурным предзнаменованием, рулевой велел остальным остановиться. Но Тимофей – не Никий, знамение – это одно, а план военной операции – совершенно другое. «Тебе что же, чудом кажется, – обратился он к чрезмерно суеверному рулевому, – что один из многих тысяч наших людей простудился?» Тот смущенно рассмеялся, и подъем продолжился.

Сначала Тимофей спустил на воду всего двадцать триер, другие оставались на берегу. Стоило этому крошечному отряду – курам на смех, сказали бы – обогнуть южную оконечность мыса и выйти в открытое море, как на него, словно ястреб на добычу, бросился весь спартанский флот. Пространства для маневра этому афинскому авангарду вполне хватало, но в планы Тимофея не входили классические diekplous или periplous. Напротив, он велел триерархам и рулевым сломать строй, а дальше действовать по своему усмотрению, лишь бы отвлечь спартанцев, однако не подставляясь под их тараны. Таким образом, разрозненные афинские суда заставили спартанцев броситься в погоню. Они ловко уклонялись от удара, рыскали из стороны в сторону, ускоряли ход, делая вид, что бегут, а потом его замедляли. Морская гладь к западу от Алисии превратилась в настоящий танцевальный зал.

Солнце уже стояло высоко. Противник явно выбивался из сил, весла поднимались и опускались все медленнее. Видя это, Тимофей велел трубить сигнал к отступлению. Афиняне ринулись к Алисии, спартанцы – за ними: разгоряченные, усталые и донельзя злые. И вот в этот момент сорок триер Тимофея, остававшихся в резерве, свежие и готовые к бою, появились из-за мыса.