Текст книги "Властелины моря"

Но завоевателю завоеваний всегда мало. Оставив Персию далеко позади, Александр пошел дорогами и тропами, ведущими в Афганистан и Гиндукуш. А далее, подобно буре, сметающей на своем пути все и вся, его войско хлынуло в Индию. И вот тогда-то наконец в Эгейском море установился мир. Тени рассеялись, на небе засияло солнце, и Афины вновь начинали сеять и собирать урожаи.

Стремясь в полной мере использовать эту передышку, город шаг за шагом принялся восстанавливать флот. Разумеется, пока Александр купался в лучах побед, афинянам трудно было рассчитывать на серьезные изменения в балансе сил. Но люди эти были сколь энергичные, столь и терпеливые. И когда пробьет их час, они будут готовы. Новые корабли, новое оборудование, новые программы подготовки моряков – все это позволит Афинам вернуть себе традиционное положение властелина морей.

В эти годы наиболее влиятельной личностью в городе сделался не оратор, не стратег, а финансист Ликург. Его твердый характер и неподкупность, как и доставшееся по наследству положение жреца бога Посейдона, снискали ему всеобщее уважение в городе. Бережно распоряжаясь доходами, поступавшими главным образом за счет морской торговли, Ликург сначала наполнил изрядно отощавшую казну, а затем приступил к осуществлению поистине Перикловой по своим масштабам программы обновления Афин. Боги получили свое, богово: Афина – новый Панафинейский стадион; Аполлон – храм на агоре; Дионис – театр, выложенный из блестящего мрамора; элевсинские богини – огромный зал с колоннадой. При этом, уделяя столь значительное внимание духовному здоровью сограждан, Ликург не забывал и о делах флота.

Его программа включала в себя выделение средств на подготовку эфебов – будущих гоплитов. При Ликурге первый год своего обучения они проводили в Пирее, охраняя военно-морскую базу и осваивая навыки гребли. Второй год был отдан гарнизонной службе в пограничных крепостях. Военный церемониал и парады этих молодых людей весьма нравились афинянам. Как и ежегодные регаты. Команды эфебов от каждой филы участвовали в соревнованиях триер, стартовавших в бухте Канфар и устремляющихся вокруг пирейского мыса, мимо усыпальницы Фемистокла, к финишу в небольшой бухте Мунихия. Зрители, наблюдающие за стартом, могли бегом пересечь весь город, стать свидетелями финиша и приветствовать победителей.

В те годы афиняне также устроили настоящий и очень скрупулезный смотр своим судам. С тех самых пор, когда более шестидесяти лет назад окончилась Пелопоннесская война, Афины постепенно утрачивали лидирующее положение среди других морских стран в том, что касается обновления корабельной формы. Первенствующее положение на флоте, как и во времена Фемистокла, занимала быстроходная триера. Но если афинские кораблестроители упрямо цеплялись за традиционные формы, в Карфагене, Сиракузах, Финикии и на Родосе появлялись новые типы боевых кораблей.

Наконец и собрание поручило соответствующему комитету заняться разработкой новой модели корабля, более крупного по водоизмещению и более тяжелого, нежели триера. В результате на свет в кратчайшие сроки появились квадриремы и квинкеремы, по-гречески тетреры («четырехвесельные») и пентеры («пятивесельные»). Обновляется, таким образом, сама система гребли. В триере у каждого свое весло, и все гребцы разбиты на тройки. В квадриреме звенья сокращаются до двух гребцов, но увеличивается длина весла, и берутся за него по двое. А в квинкереме экипаж состоит из пятерок, располагающихся по системе 2:2:1. Всего весел 180, по 90 с каждой стороны. При этом скорость передвижения новых кораблей, сравнительно с триерой, не снижается. Более того, опыт и мастерство требуются не более чем от половины экипажа. В то время как один гребец как бы управляет ручкой весла, его напарник лишь применяет грубую силу, чтобы протащить лопасть в воде. Располагаются весла тоже по-новому – на смену открытым и незащищенным рамам триеры пришли закрытые весельные помещения. Экипажи увеличиваются численно: 170 гребцов в триере, 300 – в квинкереме. Их строительство указывало на решимость Афин восстановить свое владычество на море. Благодаря усилиям Ликурга город в конечном итоге довел численность флота до 360 триер, 50 квадрирем, 2 квинкерем, не говоря уже о транспортных судах для перевозки гоплитов и лошадей и триаконторах, тридцативесельных галерах.

Энергичное строительство вдохнуло в Пирей новую жизнь. Финансовая политика Ликурга привела к возникновению новых рабочих мест: тысячи граждан стали администраторами, инспекторами, писцами, ремесленниками, моряками. Лучше стали жить и иностранцы, занимающиеся в Пирее торговлей и мануфактурой. Некоторые из них ежегодно щедро пополняли казну города, сделавшегося им родным. Другие украшали Пирей храмами своих богов.

Разрастающийся флот нуждался в новых помещениях, и Ликург, а затем его преемники в городском казначействе выделили специальную статью расходов на строительство дополнительных эллингов. Параллельно осуществлялся ремонт Длинной стены и других укреплений. Но самым впечатляющим свершением Ликурга было завершение длившегося семнадцать лет строительства гигантского хранилища парусов и такелажа военных судов, названного впоследствии «арсеналом Филона». В истории мирового флотского хозяйства это было нечто невиданное. Выдержанный, подобно Парфенону, в дорическом стиле, арсенал, однако, превосходил размерами любой, даже самый крупный греческий храм. Он занимал все пространство между западным углом агоры Гипподама и эллингами, расположенными на берегу бухты Зеа. Помимо арсенала, Филон построил новый ритуальный зал для Элевсинских мистерий, но новым своим проектом он гордился настолько, что даже написал о нем целую книгу. Даже Парфенон, при всем своем значении, не удостоился таких знаков внимания и общественного интереса, как арсенал.

При этом никакими особенными архитектурными красотами, тем более изысками он не отличался: в стенах из мягкого желтоватого пирейского песчаника были вырезаны всего-навсего мраморные рамы для окон и дверей, а по углам к стенам, придавая всему сооружению некую дополнительную тяжесть, прилегали тесаные плиты. По всему периметру арсенала тянулись ряды из тридцати четырех окошек-бойниц, расположенных прямо под карнизом невысокой крыши. Сама же она была покрыта десятками тысяч коринфских плиток.

Входя через двойные с бронзовыми косяками двери с залитой яркими лучами солнца и шумной агоры Гипподама, сразу попадаешь в огромное пустынное пространство, прохладное и весьма тускло освещенное. На тридцатифутовой высоте над головой едва угадываются, растворяясь в полумраке, деревянные балки. Слева и справа – ниши, они похожи на полати в сарае, обнесены деревянными перилами и забиты разнообразным оборудованием. Внутри также есть деревянные полки, лари и шкафы, где хранятся паруса и такелаж для 134 кораблей. Несмотря на свои гигантские размеры, арсенал вмещал оборудование лишь для половины судов, составляющих афинский флот. Двери в шкафах держатся открытыми для быстрейшей просушки материалов. Есть в нишах и место для хранения всяческой оснастки – тут якоря, цепи, тонкие, овальной формы пластины из мрамора с цветными прожилками – это своеобразные корабельные глазницы. Весь день, не считая полуденного часа, когда солнце стоит в зените, через бойницы проникают лучи света, и вместе со сквозняками они предохраняют содержимое склада от плесени и гнили.

И наконец, из конца в конец навеса тянется самая протяженная в Греции дорожка – двадцать футов в ширину и четыреста в длину. По этому проходу афиняне могли прогуливаться как по променаду, болтая о том о сем, глазея по сторонам и дивясь многообразию флотского оборудования. Их гордость арсеналом, как и само сооружение, – родовой знак общества, ценящего свое прошлое, но устремленного мыслями в будущее.

Среди других строительных проектов Ликурга следует отметить новый гимнасий в Ликее. Через год после воцарения Александра в Афинах появился философ Аристотель, сделавший Ликей своим рабочим местом. Его школа науки, политики и этики сделалась поистине жемчужиной в короне различных афинских начинаний. Аристотель происходил из северной Греции, где его отец был врачом при дворе Филиппа Македонского. Впервые он очутился в Афинах в семнадцатилетнем возрасте и оказался под крылом Платона, как раз тогда, когда в Академию частенько захаживали Хабрий и Тимофей. Правда, во многом учитель и ученик сильно расходились. Платон называл Аристотеля «Жеребенком», ему не нравился скепсис молодого человека, его манера говорить без умолку, а также вызывающая, как он считал, прическа. Через какое-то время Аристотель покинул Афины и перебрался на остров Лесбос, где несколько лет посвятил изучению морской фауны, закладывая тем самым фундамент своих новаторских работ по описанию и классификации органической жизни. Со временем он был оторван от своих осьминогов и рачков и призван на самый престижный в ту пору в академическом мире пост – наставника будущего царя Македонии Александра.

Когда же венценосный подопечный вырос и вылетел из гнезда, Аристотель, свободный от своих прежних обязанностей, вернулся в Афины. Утром и вечером, окруженный юными учениками, он расхаживал по аллеям и колоннадам Ликея. Время от времени ему доставляли заморскую зоологическую экзотику – дары Александра своему старому учителю. В отличие от платоновской Академии Ликей отдавал предпочтение практическому и прикладному знанию. Вот так и получилось, что в последние годы существования афинского флота корабли и все, что с ними связано, стали (наряду со множеством иных явлений подлунного мира) предметом, как никогда прежде, пристального изучения.

Один из последователей Аристотеля составил книгу под названием «Проблемы». И выяснилось, что едва ли не самая загадочная проблема – это море.

«Почему кажется, что, находясь на якоре в бухте, корабли несут более тяжелый груз, чем в открытом море?»

«Почему если бросить что-нибудь (например, якорь) в волнующееся море, оно успокаивается?»

«Почему, если суда, плывущие по морю в хорошую погоду, вдруг засасывает вглубь, они исчезают, не оставляя на поверхности ни малейшего следа своего существования?»

В глазах Аристотеля наиболее выразительным примером того, как энергия превозмогает инерцию, а живое приводит в движение неодушевленное, всегда оставался образ корабельной команды, ведущей судно через моря. Один из его последователей ставит в своей книге «Механика» несколько вопросов, напрямую связанных с мореходством:

«Почему наибольшая нагрузка выпадает на гребцов, находящихся в средней части судна? Потому ли, что весло становится неким подобием рычага? Если так, то в точку опоры превращается уключина (ибо она пребывает в неподвижном положении); а в массу, сопротивление которой преодолевает весло, – морская поверхность; а в силу, приводящую в движение рычаг, – гребец». Эти наблюдения особенно относятся к квадриремам и квинкеремам, где на веслах сидят по двое и гребец, находящийся дальше от борта, на самом деле в большей степени использует силу рычага.

«Отчего руль, столь маленький и находящийся на самой корме, обладает такой мощью, что даже самые тяжеловесные суда повинуются малейшему, не требующему от рулевого никаких особенных усилий, движению весла? Не потому ли, что руль – это тоже рычаг, которым орудует рулевой?»

И еще:

«Почему чем выше поднята рея, тем быстрее идет корабль, при том, что тип паруса и сила ветра остаются одними и теми же? Не потому ли, что и мачта – это тоже рычаг, гнездо, в котором она укреплена, – точка опоры, масса, которую она приводит в движение, – сам корабль, а движущая сила – ветер, надувающий парус?»

Любимым учеником Аристотеля был Теофраст, верный его спутник еще с тех самых пор, когда он усердно занимался морскими штудиями на Лесбосе. В своей монументальной «Истории растений» Теофраст воспроизводит рассказы корабелов, связанные с древесиной, традиционно используемой при кораблестроении, и приводит образцы, наиболее подходящие для той или иной части триеры. В его разысканиях отражается даже народная мудрость лесничих, которым ведомо, в какое время года какое именно и на какой стороне склона – северной, тенистой, или южной, открытой солнцу, – надо валить дерево. В своем трактате Теофраст повествует об одном чуде. Кто-то воткнул лопасть весла из оливкового дерева в горшок с влажной землей. Через несколько дней оно внезапно ожило и на нем появились зеленые листья.

Еще один последователь Аристотеля, ученик, чье имя история не сохранила, писал в своей книге «Метеорология» о погодных и атмосферных явлениях. Автор отмечает, что радуга возникает, когда в брызги воды, поднятые ударом весла, вонзается луч солнца.

«Радуга, которую мы видим в момент, когда весла застывают над поверхностью, переливается так же, как и радуга на небе, только цвета ее – скорее багровые, нежели красные – более напоминают блики лампы».

С точки зрения научных изысканий можно утверждать, что афинский флот стимулировал их более, чем что-либо иное.

Ну а сам Аристотель в эти годы работал над «Политикой» и «Никомаховой этикой». В конце последней он пишет: «Из наблюдений за существующими явлениями (конституциями) следует извлечь урок, какие из них способствуют сохранению, а какие разрушению городов». С точки зрения Аристотеля, одной из таких разрушительных сил является море. Он выделяет четыре типа людей моря: те, кто, подобно афинянам, имеет дело с триерами; паромщики, как, например, жители острова Тенедос; торговцы, вроде тех, что живут в Эгине или на Хиосе; и рыбаки, как в Византии или Таренте.

По Аристотелю, даже морская торговля наносит городам некоторый ущерб, ибо она порождает нашествие иноземцев с их экзотическими товарами. И все же главный враг правильно организованного государства не торговля, а триеры. Аристотель редко в чем соглашался с Платоном, но в отношении к талассократии они были едины.

Среди одиннадцати ступеней, или революций, в жизни Афинского государства Аристотель выделяет седьмую, называя ее «конституцией, на которую указывал Аристид и которую довел до завершения Эфиальт, лишивший ареопаг большинства его традиционных прав. Тогда город, пойдя на поводу у демагогов, ратовавших за владычество на море, совершил одну из крупнейших своих ошибок».

В формировании национального характера играет свою роль география.

«В Афинах имеется различие между жителями собственно города и обитателями Пирея – последние более демократичны в своих воззрениях».

В конце «Политики» Аристотель рассматривает значение моря в правильно устроенном государстве. Город, взыскующий величия или хотя бы просто безопасности, может столкнуться с необходимостью строительства флота. В этом случае, рассуждает Аристотель, единственно надежный путь – отстранить гребцов и других моряков от участия в политике.

«Не должно большим группам людей, так или иначе связанных с морем, умножать количество граждан города, к делам которого они не должны иметь никакого отношения. Военные, поднимающиеся на борт корабля, – свободные люди, гоплиты. Они обладают суверенными правами и властью над экипажем. Везде, где имеется постоянное население и сельскохозяйственные рабочие, должно быть и достаточное число гребцов».

Осудив морскую державу как таковую – что, правда, в Афинах не новость, достаточно вспомнить таких патриотов, как Исократ и Демосфен, – Аристотель соскальзывает на еще более опасную тропу. Морская мощь совместима с верным управлением государством лишь в том случае, если в ней ограничен демократический элемент. Прогуливаясь по рощам Ликея с молодыми людьми, выходцами из богатых семейств, Аристотель внедрял в их сознание мысль, что «демократия триеры» – это зло. Зло как само по себе, так и по отношению к другим. Надо, впрочем, заметить, что подрывные идеи в таком роде быстро распространялись в высших слоях афинского общества и без участия Аристотеля.

В то время, как его ученики изучали опыт разных городов-государств, афиняне готовили поход, имеющий целью основание нового города – колонии на Адриатике. Относительно недавно Афины изрядно пострадали от плохих урожаев и связанного с этим недостатка продовольствия. Геллеспонт и Египет пребывали под пятой Македонии, которая могла в любой момент перерезать морские маршруты доставки зерна. И коль скоро на востоке начинали сгущаться тучи войны, взгляды афинян вновь повернулись в сторону благословенного запада. Только на сей раз они были устремлены не на Сицилию, а на великое Адриатическое море, простирающееся, широко и свободно, от каблучка италийского сапога на север, вплоть до тех мест, откуда видны Альпы. Этот дерзкий и неожиданный (для афинян) замысел основания заморской колонии знаменовал высшую точку в обновлении самого духа Афин.

Цель состояла в том, чтобы «раз и навсегда» обеспечить Афинам свободный доступ продовольствия. Гавань нового города-колонии сделается пристанищем для греков, да и иностранцев тоже, и одновременно – военной базой для борьбы с этрусскими пиратами. В распоряжении колонистов будет собственная небольшая флотилия из четырнадцати кораблей: восемь триер и квадрирем, два транспортных судна и четыре триаконтора.

Во главе экспедиции собрание поставило гражданина по имени Мильтиад. Это выбор символизировал возвращение к старым героическим временам. Семь поколений назад его предок, носивший то же имя, привел афинян к победе при Марафоне. А еще раньше предок предка основал знаменитую колонию во Фракии, на северной стороне Геллеспонота. О значении, которое придавалось адриатической миссии, свидетельствует тот факт, что собрание распорядилось проводить заседания совета в Пирее, прямо на молу, и не расходиться до тех самых пор, пока не будет дан сигнал к отплытию. А на всех, кто ему в той или иной форме воспрепятствует, будет наложен штраф в размере десяти тысяч драхм в пользу самой богини Афины.

Среди членов экспедиции был некто Исократ, триерарх «Стефанофории» («Венценосицы»). Недавно он отличился тем, что воздвиг красивейший в городе монумент – в честь победы на одном из ежегодных фестивалей хора мальчиков, который он сам же и опекал. Принесшая успех песнь сюжетом своим имела миф о победе юного бога Диониса над этрусскими пиратами. Памятник Исократ установил в тени Акрополя, а полукружье обступивших его колонн составляло некоторый контраст возвышающемуся на скале Парфенону с его мощным дорическим ордером. По верху колоннады тянулся круговой фриз с изображением фигур пиратов, похитивших Диониса и наказанных за то превращением в дельфинов. Символизировали эту удивительную метаморфозу чудные фигуры с ногами человека и головой дельфина. Отправляясь в свой колониальный поход, Исократ получит возможность реального соприкосновения с нынешними наследниками тех легендарных морских разбойников-этрусков.

На строительство заморских укреплений у афинян было совсем немного времени. Пока Мильтиад со своими спутниками продвигался на запад, на востоке происходили события, совершенно затмившие эту экспедицию. После шести лет беспрерывных войн и скитаний по почти незнакомым грекам чужестранным краям в Персии вдруг вновь появилась македонская армия. Александр вернулся. Вернулся, вполне убежденный теперь в собственном божественном происхождении и полный решимости заставить греков уступить всем его требованиям. Но чтобы противостоять ему, Афинам понадобятся все их вновь накопленные силы.

Глава 21
Последнее сражение (324—322 годы до н. э.)

Ведь крепостная башня иль корабль —

Ничто, когда защитники бежали.

Софокл. «Царь Эдип», пер. С.Шервинского

Александр быстро дал ощутить свое присутствие. Уже летом в Олимпии, когда там проходили Игры 114-й Олимпиады, собравшие массу народа, появился царский гонец с весьма обескураживающим посланием. Царь желает, чтобы все греческие города вернули изгнанным некогда землякам гражданство, а затем и конфискованные земли. Цель этого указа об изгнанниках состояла в том, чтобы рассеять толпы наемников по новым владениям Александра. Но такое установление лишало греков независимости. Македонский царь словно забыл, что номинально они являются его союзниками – из величественных дворцов Суз и Вавилона греки представлялись не более чем подданными, проживающими в дальних краях. Оправдывая указ юридически, новый Царь царей заявил также, что отныне греки могут поклоняться ему как богу.

Дурные вести из Олимпии привез в Афины Демосфен. Не говоря уже о потоках изменников, преступников, смутьянов и иных нежелательных элементов, указ угрожал лишить афинян Самоса. Этот процветающий остров сорок лет назад отнял у персов Тимофей (никогда еще в его прославленный походный котелок не попадал такой гигантский омар), и с тех пор Афины упрямо удерживали столь завидное достояние. Дорожили они им настолько, что даже перед лицом угрозы войны с божественным Александром направили в море «Парал» – этот оплот демократии. Флагманский корабль афинского флота достиг Самоса еще до того, как туда вернулись изгнанники. А как только торжествующие местные олигархи ступили на землю острова, чтобы, в согласии с указом, вернуть себе старые владения, командир «Парала» взял их в плен и отправил в Афины. Самос – это все, что осталось от некогда могучей морской державы, и афиняне готовы были опрокинуть небо на землю, лишь бы удержать остров.

Если бы Александр и далее гнул свою линию, афинский флот в ближайшей перспективе уступил бы флоту македонскому. С тех пор как царь тронулся из Индии в обратный путь, он только и думал что о кораблях. В начале своей военной карьеры он почти не уделял внимания морю. А теперь направлял корабли в Каспийское море и Аравийский залив, приступил к строительству большой гавани в Вавилоне, обдумывал перспективы плавания вокруг африканского континента. Больше того, Александр мечтал о строительстве тысячи новых военных судов, превосходящих водоизмещением триеры, – они понадобятся ему в войнах с Карфагеном и странами западного Средиземноморья. В конце концов, в мире много земель, а он еще и одну до конца не покорил.

В начале следующего лета, через год после обнародования указа об изгнанниках, Александр призвал к себе своего нового флотоводца Неарха на предмет обсуждения всех этих новых проектов, связанных с военно-морским флотом. Этой деловой встрече было суждено стать последней в его царствовании. Уже изнемогающий от последствий очередного буйного пиршества, а еще ослабленный липким зноем вавилонского лета, а возможно, и ядом, подсыпанным ему в чашу кем-то из приближенных, Александр смертельно заболел. Он умер тридцати шести лет[11]11
  Неточность автора. Александр скончался в возрасте 32 лет, не дожив чуть больше месяца до своего 33-летия. – Примеч. ред.


[Закрыть] от роду, не успев назначить себе наследника.

Поначалу в Афинах не поверили известиям о кончине македонского царя. «Александр умер? – воскликнул Демад. – Быть того не может! Иначе вонь от его трупа по всему миру бы пошла!» Но когда слух подтвердился, собрание спешно проголосовало за то, чтобы начать освободительную войну с преемниками царя. Землевладельцы и другие богатые афиняне были против, но остались в меньшинстве. В близлежащие и отдаленные города Греции за поддержкой, были немедленно разосланы гонцы. Резолюция собрания была исполнена той же романтической страсти, что некогда двигала Фемистоклом накануне нашествия Ксеркса: «Народ Афин полагает своим долгом бросить на алтарь свободы Греции все – и корабли, и собственность, и самое жизнь». Города центральной Греции и Пелопоннеса с готовностью откликнулись на этот зов.

Поначалу все складывалось удачно. Наместник Македонии Антипатр попытался было подавить бунт, но ему было далеко не только до Александра, но даже и до Ксеркса. Греки во главе с Афинами успешно блокировали горный проход у Фермопил. Столкнувшись со столь упорным сопротивлением, Антипатр потребовал от македонских военачальников в Азии прислать ему подкрепление и флот. Теперь не далее как следующей весной вновь образованному союзу греческих городов, как и морской мощи Афин, предстояло пройти решающее испытание.

Готовясь к нему, афиняне решили снарядить вдобавок к имеющимся двести новых квадрирем и сорок триер. В ту зиму на службу были призваны все афинские граждане, кому еще не исполнилось и сорока. Границы Аттики предстояло защищать частям, сформированным тремя филами. Оставшиеся семь пошлют своих людей воевать за границей. С наступлением тепла из Азии в Европу, через Геллеспонт, на помощь к Антипатру потянулись македонские отряды. Афиняне бросили наперерез им свои корабли, устремившиеся через Эгейское море на северо-восток. Из всех стратегов, заступивших на службу в тот год, один Фокион мог похвастаться опытом участия в морских сражениях, да и то когда это было? Пятьдесят лет назад, при Наксосе. Сейчас ему вот-вот должно было исполниться восемьдесят, и выбор пал на более молодого человека. Им оказался Эветион из демы, то есть городка под названием Кефисия, аристократ, бывший начальник конницы.

Если афиняне рассчитывали на столь же успешный результат, какого добился в Византии Фокион восемнадцать лет назад, когда ему удалось принудить к согласию отца Александра царя Филиппа, то это была иллюзия. Годы морской слабости Македонии остались далеко позади. Дойдя до Геллеспонта, Эветион столкнулся с сильным отрядом кораблей под командой некоего Клита. Сражение развернулось в знакомых водах близ Абидоса, и македоняне взяли верх. Большую часть своих кораблей Эветиону удалось вывести из-под удара, но многие афиняне были захвачены в плен или, добравшись до берега, пустились в бега. Верные друзья-абидосцы, кому смогли, помогли, дали людям деньги и отправили домой в Афины.

Клит собрал в единый кулак 240 кораблей и во главе этой могучей армады пустился следом за остатками афинского флота. В то же время, несмотря на то что в эллингах Пирея стояли сотни готовых к бою кораблей и что в прошлом году было объявлено о начале нового грандиозного судостроительного проекта, в этот час грозного кризиса людей у афинян хватало для снаряжения лишь 170 судов. Предпочтение было отдано квадриремам, практически каждая из которых была полностью укомплектована и спущена на воду. В объединенную эскадру вошли также две квинкеремы, остальные – триеры.

Путь лежал в воды, омывающие Аморгос, скалистый островок на самом востоке Кикладского архипелага. Ни размерами, ни богатством, ни славой Аморгос не мог сравниться со своим западным соседом Наксосом. При этом на западном своем берегу он располагал лучшей, наверное, на всем архипелаге естественной гаванью, окруженной со всех сторон чудесными песчаными дюнами. На верхушке холма, откуда открывается вид на гавань, как птица на насесте, устроилось укрепленное поселение Миноя – память о морских царях Крита и созданной ими талассократии. Во времена расцвета Афин Аморгос был чем-то вроде их придатка, а в годы существования Второго морского союза сохранял союзническую верность, но в анналах морской истории Афин фактически не фигурировал.

Когда на горизонте замаячили корабли македонян, Эветион изготовился к сражению. Под его началом оказалось столько кораблей, сколько не было у Афин со времен разгрома при Эгоспотамах. И все равно подавляющее количественное преимущество было на стороне македонян. Да и на палубах собралась мощная, всесокрушающая, безжалостная сила – в лице опытных воинов, равных которым не было во всем мире. Произошла стремительная стычка, в ходе которой кораблям Клита удалось опрокинуть три-четыре афинские триеры. Не давая македонянам возможности прорвать фронт афинских судов и предотвращая неизбежный разгром, грозящий обернуться резней, Эветион просигналил с флагманского судна, что афиняне готовы капитулировать.

На протяжении последних полутора столетий афинским морякам случалось попадать в ловушку, как в Египте, терпеть сокрушительные поражения, как при Сиракузах, подвергаться преследованию, как при Нотии, попадать на берегу в плен целыми экипажами, как при Эгоспотамах. Но впервые в истории афинский стратег добровольно склонил голову перед вражеским флотом. Фемистокл, Формион, Хабрий – никто из них не признал бы поражения без боя, без отчаянной битвы во имя Афин. Что же изменилось за это время?

Как говорилось, афиняне из высших слоев общества с самого начала отвергали саму идею освободительной войны. А на борту каждого судна находился по меньшей мере один аристократ-триерарх. Отдаленные перспективы сражения при Аморгосе ни за что бы не остановили людей, занимавших командные позиции во времена греко-персидских и Пелопоннесской войн, но нынешние стратеги и триерархи мало того что не хотели побеждать, у них и в бой-то вступать не было никакого желания. Каким-то образом Эветиону удалось, капитулировав, убедить Клита в том, что афиняне не просто признают свое поражение в данном конкретном бою, но и вообще никогда отныне не выступят против Македонии на море. Только такой домысел может быть единственным объяснением последующему поведению македонского военачальника – отказавшись от трофеев, он позволил противнику взять свои потрепанные суда на буксир и увести их домой.

Не преследуемые и не конвоируемые македонянами, афиняне ушли с поля поражения во всеоружии и полном порядке. Впереди их ждало возвращение в Пирей. Для тех, кто голосовал на собрании за войну, это был тяжелый и долгий путь. Утешали ли они себя надеждами на то, что преемники Александра будут строить отношения с Афинами, как строил их сам Александр? Или что афинский флот в ближайшие месяцы или пусть годы восстанет из праха?

Их возвращению предшествовало ложное сообщение – будто бы одержана победа. Свидетели видели, что афинские триеры возвращаются после боя с поврежденными судами на буксире, а это обычно – знак победы. Первый же афинянин, до которого докатилась радостная весть, водрузил на голову венок, сел на коня и проехал через весь город, оповещая сограждан о триумфе. Торжествующее собрание распорядилось немедленно принести благодарственные жертвы богам. Эйфория продолжалась два или три дня, а потом в Пирей вернулся флот, и открылась печальная правда.

Столкновение с македонянами на суше принесло тот же результат, что и на море. Противники сошлись под Кранноном, в Фессалии, где трудная победа македонян стала прологом к полной капитуляции греков. Вскоре после этого Клит, воодушевленный своими победами в Геллеспонте и при Аморгосе, перехватил в западных водах отряд афинских боевых кораблей и нанес им сокрушительное поражение вблизи Эхинадских островов. Таким образом, даже без Филиппа и Александра македоняне доказали свою способность превосходить города-государства Древней Греции.