Текст книги "Рядом с Джоном и Йоко"

– Не соглашусь. Мне кажется, ты чересчур скромничаешь.

– Вообще нет! Мы по-прежнему пытаемся. Мы сидим в студии и твердим: “Как же это все получалось в старых песнях, как это делалось? Давайте сделаем так же”. Так же, как Фэтс Домино поступил с Lady Madonna: “Смотрите, как они бегу-у-у-ут”. Вот это клево.

– А еще кто-нибудь пел ваши песни так, чтобы тебе это нравилось?

– Ну, Yesterday в исполнении Рэя Чарльза – это красиво. А то, что он сделал с Eleanor Rigby, – это вообще! Она меня реально зацепила. Она как будто родом из 1930-х. Хосе Фелисиано отлично сделал Help! и Day Tripper. И мне кажется, что Джуди Коллинз довольно мило спела In My Life.

– Должен сказать, что, когда я впервые услышал Got to Get You into My Life, я тут же подумал о Tamla Motown[65]65
  Первая американская студия звукозаписи, основанная афроамериканцем Берри Горди-мл. Благодаря Tamla Motown в соул-музыке появилось новое направление – “мотаунский звук”, он же “детройтский соул”.


[Закрыть].

– Конечно. У нас был как бы свой мотауновский ритм. Видишь ли, мы впитывали все, что происходило вокруг. И даже если что-то на нас не влияло, оно обязательно проявилось бы рано или поздно. Если мы независимо друг от друга послушаем какую-нибудь стоунзовскую запись, а затем перейдем к битловской, мы найдем много похожего. Мы серьезные парни, очень серьезные. Как мы можем сделать что-то легонькое? Но сейчас мы все пытаемся играть рок-н-ролл и поменьше философствовать – во всяком случае, мы себя в этом убеждаем. Мы занимаемся всей этой колбасней, потому что мы рокеры. Дайте мне гитару, поставьте меня перед публикой – вот он я. Даже в студии, когда я попадаю туда, я выдаю свой старый добрый бит. Не совсем то, что Элвис делал ногами, но довольно похоже. Просто это естественно. Нам постоянно говорят, что мы должны делать то и это, но наше дело – рок-н-ролл. Наша новая пластинка как раз об этом. Точно об этом. Когда мы писали Pepper, нас колбасило и не колбасило.

– Когда речь заходит о Sgt. Pepper, люди обычно считают, что главный козырь пластинки – A Day in the Life. Согласен?

– Да, A Day in the Life – это было нечто. Я без ума от нее. Мы с Полом хорошо над ней поработали. У меня была строчка “Сегодня я читал новости – о, боже правый”[66]66
  I read the news today, oh boy.


[Закрыть], и Пол аж зашелся. Мы периодически заводим друг друга каким-то ритмом или целой песней, и кто-то из нас говорит:

“О да!” А затем начинается невообразимая красота, типа, бац-бац – и вот мы уже аранжируем ее и репетируем вечером накануне записи. Правда, такое случается нечасто. В общем, мы знали, что происходит, мы влезли в это по уши. Было круто, целая история с той песней. Пол спел половину, я спел половину. Мне нужен был припев, но он мне все никак не удавался. В остальном песня шла гладко, плавно, без проблем. Но, к счастью, у Пола припев уже был: “Проснулся, выпрыгнул из постели, провел расческой по волосам”[67]67
  Woke up, fell out of bed / Dragged a comb across my head.


[Закрыть].

– A Day in the Life была самой апокалиптичной рок-песней всех времен.

– Да, это что-то типа фильма “2001 год: космическая одиссея”.

– Один критик назвал A Day in the Life миникопией “Бесплодной земли”.

– Мини-копией чего?

– Поэмы Томаса Элиота.

– О чем она?

– Частично ее действие разворачивается на “крысиной тропинке”, – объяснил я, – “куда мертвецы накидали костей”[68]68
  Пер. А. Сергеева.


[Закрыть], как в ранней версии дилановской Desolation Row. Забавно, что Дилан поет: “Эзра Паунд и Т. С. Элиот сражаются на капитанском мостике”.

– Не знал про эту поэму Элиота. Я не очень-то разбираюсь в искусстве.

– Короче, ты не думаешь, как некоторые, что A Day in the Life была главным козырем?

– Вообще-то я думаю, что, чем бы мы сейчас ни занимались, мы уже сделали это в прошлом, даже если не найдется ни одной похожей песни. Это была просто песня, отличная песня. Но песен еще до фига и больше.

– Я только что купил новый битловский сингл Hey Jude, и мне кажется, будто человек, который поет эту песню кому-то другому, на самом деле обращается к себе.

– И то и то. Когда Пол впервые поставил мне Hey Jude, я принял ее очень близко к сердцу: “Это же про меня!” А Пол сказал: “Нет, про меня!” А я ему: “Прикинь, мы оба через это прошли”. Так что, кто бы из нас через что ни проходил, это всегда будет касаться и другого. И это круто.

– Один мой друг говорил, что ближе к концу Hey Jude начинает напоминать ему мантру. Что думаешь?

– Никогда не размышлял об этом. Вероятно, подсознательно это может быть и так. Как я тебе уже говорил, мы впитываем все. Типа, мы ж недавно из Индии вернулись. Хотя мне эта песня всегда больше напоминала песню Drifters, или стоунзовскую You Better Move On, или Send Me Some Lovin Сэма Кука.

– Я заметил, что миллионы битломанов постоянно хотят послать вам немного своей любви, – скаламбурил я. – И мне всегда казалось милым, что Beatles поют о том, как они “надеются” и “страждут” “забрать нас отсюда”. На Sgt. Pepper вы поете “мы хотим забрать вас всех домой”, а на Hey Bulldog ты предлагаешь: “Если ты чувствуешь себя одиноким, можешь поговорить со мной”. Поэтому мне любопытно, как удается поддерживать баланс между приглашением “посиди у меня на газоне” и твоей потребностью в уединении.

– Очень хороший вопрос. Я действительно со всем этим сталкивался и говорил: “Ну о’кей, пускай сидят на моем газоне”. Но потом люди просто залезают в дом, ломают вещи, и ты думаешь: “Это плохо, так ничего не выйдет”. В общем, фактически ты заканчиваешь тем, что произносишь: “Не разговаривай со мной”. Все мы пытаемся любезничать, но девяносто процентов времени мы не можем отвечать за других, и у нас может что-то получиться, только если все мы будем обращаться друг с другом как с людьми. Об этом тоже можно спеть. Так что неважно, говорил ли я кому-то убираться из моего сада, хотя часть меня действительно произносила эти слова. В глубине души я был бы рад пообщаться с ним или с ней. Но, к сожалению, все мы люди.

– Прошло четыре года с тех пор, как альбом Meet the Beatles![69]69
  Альбом Beatles, выпущенный в США в 1964 году. В него вошли в том числе песни с ранее издававшихся синглов группы.


[Закрыть] был выпущен в Америке. И каждый, мягко говоря, был бы рад познакомиться с вами. А тебе все еще нравятся ваши ранние альбомы?

– Знаешь, я тут недавно переслушивал Please Please Me, и это стыдоба… милая, но стыдоба, и всегда ею была, поскольку мы знали, чего хотим, но не знали, как этого добиться в студии, у нас не было ни опыта, ни знаний. Но кое-что действительно симпатично, тут ты прав. Раньше и я, и все мы отказывались от чего-то, чтобы не казаться банальными. Были даже такие аккорды, которые мы не использовали, поскольку нам казалось, что они стали клише. Но именно в этом году у нас выходит самый важный альбом, потому что мы вернулись к основам. В песне Revolution я играю на гитаре, и она звучит именно так, как я хотел. Обидно, что у меня все еще есть проблемы с аппликатурой. Но они у меня были и в прошлом году. Наверное, я параноик.

– Параноик?

– Обычно все из-за нее, из-за паранойи.

– Но что ты имел в виду, когда сказал, что параноишь насчет аппликатуры?

– Я имел в виду, что не думаю, будто смогу играть быстро. Так должен играть Джордж или еще кто-то получше меня. В любом случае, я всегда был парнем с ритм-гитарой, хотя вообще-то не хотел играть один только ритм. Как и музыканты большинства групп, мы, типа, все хотим быть фронтменами, и это тоже клише… А еще прошли те дни, когда мы не использовали какие-то слова, потому что в них не было смысла или того, что мы принимали за смысл. Но, конечно, впоследствии Дилан многому нас научил. И еще одно: с одной стороны, я привык писать книги или рассказы, а с другой – песни. И вот книгу я пишу совершенно свободно, но, когда начинаю писать песню, я думаю ди-ду-ду / ду-ди ду-ди ду. Понадобился Дилан и куча всего еще, чтобы я сказал себе “Ой, да ладно, ритм-то все тот же, я могу просто петь слова”.

– Так, как ты это сделал на I Am the Walrus?

– В случае с I Am the Walrus у меня были первые две строчки, отпечатанные на машинке: “Я – это он, он – это ты, ты – это я, и мы вместе” и “Глянь на них – бегут словно свиньи от пуль, глянь, как летят”. Затем, недели через две, я написал еще две строчки, а потом просто натюкал все остальное и спел. У меня была мысль сделать песню, которая звучала бы как полицейская сирена, но в конце концов мне не удалось, – в этот момент Джон начал на мотив полицейской сирены петь “ЯЭТООНОНЭТОТЫТЫЭТОЯ”. – На самом деле невозможно петь как полицейская сирена.

– Мне всегда было интересно, Джон, что ты думал о включении в Norwegian Wood кусочка дилановской Fourth Time Around?

– На эту тему у меня тоже развилась жуткая паранойя. Я помню, как Дилан сыграл мне эту песню в Лондоне. Он спросил: “Что думаешь?” Я ответил: “Мне не нравится”. Она мне и правда не нравилась. Мне просто не нравились мои ощущения – я думал, что он надо мной стебется, но это было и так, и не так. В смысле, он, конечно, меня не разыгрывал.

– Я заметил, что многие люди так или иначе сравнивают тебя с Диланом, как если бы вы оба были связаны и музыкально, и лично.

– Да ладно! Ну, мы оба за ритм. Каждый раз, когда он бывал в Лондоне, я встречался с ним, но никаких серьезных отношений у нас не было. Я ж говорю, слишком много паранойи. Вообще-то он был первым, кто раскурил нас в Нью-Йорке. Он думал, что в песне I Want to Hold Your Hand, когда мы поем “Я не могу прятаться”, на самом деле мы поем “Я под кайфом”. Так что он притащился к нам, мы покурили и дико ржали весь вечер. И так всегда. Фантастика. Нам есть за что благодарить его. Если б я был в Нью-Йорке, он стал бы тем человеком, которого я бы больше всего хотел увидеть. Я, видимо, уже дорос до общения с ним. Мы оба всегда были стеснительными. Когда он не напрягался, напрягался я, и очень сильно. И наоборот. Но мы просто сидели рядом, потому что нам нравилось быть вместе.

– Что ты думаешь о его новой, более расслабленной, похожей на кантри музыке?

– Дилан сломал себе шею[70]70
  Имеется в виду авария, в которую Боб Дилан попал на своем мотоцикле “Триумф”в июле 1966 года.


[Закрыть], а мы отправились в Индию. Все через такое проходили, и сейчас мы просто словно вылезаем наружу из ракушки, будто вспоминая, каково это – играть музыку.

– Сейчас ты чувствуешь себя лучше?

– И лучше, и хуже, – рассмеялся Джон.

– Что ты сейчас думаешь о том времени, когда был в Индии?

– Я ни о чем не жалею, потому что это было круто и у меня был потрясающий опыт медитации по восемь часов в день. Удивительные вещи, какие-то фантастические трипы, это было здорово. Песня Mother Nature’s Son – вот типичная Индия. И я все еще продолжаю медитировать. Джордж вообще делает это регулярно. Я безоговорочно верю во все это. Просто продолжать заниматься такими вещами довольно сложно, да и розовые очки я потерял. Там просто случились – ну или не случились – какие-то вещи. Не знаю точно, но что-то произошло. Это было как-то так, – Джон щелкнул пальцами, – а потом мы уехали.

В этот момент Леннон спросил меня, знаю ли я, который час, так что я посмотрел на часы и сказал ему, что уже половина седьмого. И он сказал: “У меня есть еще немного времени, чтобы закончить интервью, Джонатан, но через час мы с Йоко должны быть на Эбби-роуд”. Я поинтересовался, над какой песней Beatles будут работать сегодня вечером, а он ответил, что обычно они ничего не планируют, но наверняка что-нибудь придумают. Позже я узнал, что Пол, приехав на студию пораньше, уже работал над каким-то гитарным риффом и этот рифф так вдохновил Джона, Джорджа и Ринго, что они принялись джемовать. Джон с Полом придумали какие-то слова о том, что они слышали про чей-то день рождения, хотя на самом деле ничего такого они не слышали, и что они надеются, что это будет веселый день рождения, и что чудесным образом у них тоже день рождения, так что они дружно отправляются на вечеринку и отлично там веселятся. Они позвали Йоко и жену Джорджа Патти Бойд присоединиться к ним на бэк-вокале и после двадцати дублей, еще до того как ночь успела закончиться, записали песню Birthday.

“Ладно, – сказал мне Джон. – Я заварю нам чаю, и мы еще немного поговорим”. Он поднялся и пошел на кухню. Я рассматривал комнату и обнаружил две фотографии, которых не заметил, когда был здесь день назад. На них Джон и Йоко были сняты полностью обнаженными. На одной – лицом к камере, на другой – спиной. Фотографировал сам Джон для передней и задней обложек его совместного с Йоко Оно альбома Unfinished Music No. 1: Tw o Virgins с музыкой, которую Джон и Йоко написали во время их незабываемого первого свидания четыре месяца назад.

Apple Records выпустила альбом в декабре 1968 года, но из-за общественного возмущения дистрибьютор продавал пластинку в конверте из плотной крафтовой бумаги – так, чтобы видны были только головы Джона и Йоко. Но, как бы хорошо ни скрывала фотографии плотная бумага, тысячи копий альбома были изъяты из продажи за непристойность. Тридцать тысяч копий были конфискованы сразу после того, как оказались в аэропорту Ньюарка, Нью-Джерси. А в Чикаго полиция нравов закрыла магазин пластинок, чтобы найти альбом, на котором не было конверта.

Когда Джон вернулся с чаем, я сказал, что разглядывал снимки, и спросил, не будет ли он против рассказать мне что-нибудь о них.

– Знаешь, я бездарный фотограф, – ответил Джон. – Я сделал их своим Nikon, который мне в рекламных целях подарил некий добрый человек, когда я был в Японии. Еще у меня есть Pentax, Canon и всякое такое. Так что я настроил, задал отсрочку времени и снял все прямо здесь, в этой квартире.

– Боб Дилан как-то спел: “Даже президент Соединенных Штатов иногда должен постоять голым”[71]71
  But even the president of the United States / Sometimes must have to stand naked.


[Закрыть]. Но как, по-твоему, люди должны реагировать на подобную обложку?

– Ну, понимание этого к нам еще только приходит. Смысл в том, что я не врал. Это была правда, это было сделано с простодушием. И сразу после того, как я это сделал, я понял, какую именно сцену хотел снять. Ты это понимаешь вдруг и показываешь людям тоже вдруг, а затем узнаешь, что мир собирается с тобой сделать на самом деле – ну или попытаться сделать. Но, когда это только зарождается в тебе, когда ты делаешь это, понимания у тебя еще нет. Изначально я планировал записать Йоко и подумал, что лучшей фотографией для обложки станет та, на которой она изображена обнаженной. Я просто собирался записать ее как художницу. Мы думали только об этом. Так что, когда мы начали встречаться, нам показалось естественным, если мы сделаем альбом вместе и оба сфотографируемся голыми. Разумеется, до сих пор я ни разу не видел свой член на обложке альбома или просто на фотографии. “Е-мое, там же парень хреном наружу!” – это было первое, что я подумал, увидев свой член. То есть теперь его можно увидеть на фотографии во всей красе, потому что мы разделись догола перед камерой. А потом ты смотришь на фото и где-то минуту сидишь с вот таким лицом, – Джон делается немного похожим на героя картины Эдварда Мунка “Крик”. – В смысле, ты же не привык расхаживать голым.

– А как ты воспринимаешь то, что люди собираются сделать из тебя посмешище?

– Я знаю, будет неуютно ходить по улицам среди всяких сигналящих грузовиков, но и это пройдет. В следующем году я уже стану ничем, как мини-юбки, или голые сиськи, или что-то там еще. Мы же все голые на самом деле. Когда люди нападают на меня или Йоко, мы понимаем, что они параноики. Они просто об этом не знают, и ты знаешь, что они не знают, что варятся в собственном соку. Мы не очень переживаем. Главное, что альбом говорит: “Слышь, отстань, а? Мы всего лишь два человека, чего такого мы сделали?”

– Комик Ленни Брюс однажды сравнил себя с врачом. Он сказал, что если врач будет говорить людям, что они не больны, а здоровы, то окажется им не нужным.

– Классно, правда? С тех пор как битлы стали более естественными, все четверо, на нас реально начали нападать. Но мы же всегда естественные, ничего не можем с этим поделать, мы не смогли бы оказаться там, где сейчас, если бы такими не были. Мы не можем вечно переживать о том, что думают другие люди, иначе мы ничего не сделаем, не сможем быть собой. Чтобы делать то, что мы делаем, нужны четверо, поодиночке мы бы не справились и не могли бы это поддерживать на должном уровне.

– И все же я заметил, что тебя люди критикуют чаще, чем остальных.

– Не знаю, почему так происходит. Может, потому что я чаще других открываю рот. Что-то происходит, и я забываю о том, кто я такой, пока все не повторяется снова. Поп-культура и андеграунд постоянно поругивают и нас всех, и меня лично. А сейчас еще и про Йоко понаписали кучу говна, очень жестоких вещей. И тут нужно задержать дыхание и переждать. Они скоро прекратят.

– Вы с Йоко не хотите просто взять и создать собственную небольшую общину и не возиться со всем этим?

– Да будет все то же самое. Мы проверили это на Индии – та же история. Ну будет маленькая община, и с ней случится та же фигня. Все относительно. Нет никакого выхода. Нет кнопки “выкл.”, потому что кругом все одно и то же, и это должно измениться. Но я правда думаю, что что-то менять нужно начиная с головы… и да, я знаю, что это штамп.

– Твоя недавняя выставка “Вы находитесь здесь” в галерее Роберта Фрейзера предоставила критикам еще один шанс вцепиться в тебя.

– Конечно, но, устроив выставку, я также направил удар и на них. Я для того ее и затеял. Многие из них говорили, что, не будь это Джон Леннон, никто бы не пришел на выставку. И если бы это был кто угодно другой, все было бы просто здорово, но суть в том, что это был я. И они используют это, чтобы объяснить, почему ничего не получилось. ЧТО не получилось-то?

– Прошлым летом вы с Йоко сделали фильм Smile, снятый на скоростную кинокамеру. Пятьдесят одну минуту фильм демонстрирует в замедленном действии и крупным планом твое лицо. Как ты думаешь, он получился бы таким же, если б в камеру улыбался кто-то другой?

– Да, все было бы так же, если б улыбался кто-то другой. Йоко думала об этом. Первоначально она хотела, чтобы миллион людей со всего мира отправили бы ей снимки, на которых они улыбаются, затем их число снизилось просто до многих улыбающихся людей, потом – до одного-двух… а затем остался улыбающийся я как символ сегодняшних улыбок – и я именно такой, что бы это ни значило. И это снова вызовет раздражение, потому что это снова я. Но однажды они поймут – это всего лишь я. Я не против, чтобы люди пошли на этот фильм, потому что я в нем улыбаюсь, потому что это не имеет значения и не причиняет никакого вреда. Идею этого фильма не поймут, наверное, ближайшие пятьдесят или сто лет, вот в чем дело. А у меня просто такое лицо.

– Два дня я только и видел что тебя и Йоко. И вот что подумал: какая жалость, что люди не могут прийти сюда, чтобы посмотреть, как вы тут вдвоем живете. Извини, что говорю это, но вы действительно кажетесь двумя необычными, увлеченными, творческими личностями, которые на самом деле уважают и любят и работу друг друга, и, собственно, друг друга.

– Да, все так. Когда мы только начали жить с Йоко, я не видел Ринго и его жену Морин около месяца. Вокруг фильма ходили разные слухи и все такое. Морин говорила, что ей в голову приходили разные странные идеи о том, чем мы занимались и что замышляли. А еще мои друзья и люди с Apple как-то странно реагировали на Йоко и все то, что мы делаем: “Они что, с ума сошли?” Конечно, это были просто мы, но, если уж даже они гадали и удивлялись тому, что мы теперь вместе и делаем то, что делаем, не надо ломать голову над тем, какой же причудливый образ сложился в головах посторонних.

– Не так давно некоторые леваки критиковали тебя за то, что ты не используешь все свое влияние, чтобы подтолкнуть людей взорвать истеблишмент. Даже журнал Time заявил – надо же, Beatles в своей песне Revolution отказываются от разрушений.

– Если разрушение – это единственное, на что способны люди, то я не могу сказать ничего, что бы на них повлияло, так как они останутся при своем. У всех нас это есть, и именно поэтому я спел рефреном, как инь и ян, “внутри и снаружи” в нескольких вариантах записи, а также в телевизионной версии Revolution: “Но, говоря о разрушении, уверен ли ты, что я останусь снаружи (внутри)?”[72]72
  But when you talk about destruction / Don’t you know that you can count me out (in).


[Закрыть] Я предпочитаю быть снаружи, но в каждом из нас есть и другая сторона. Не знаю, что бы я делал, окажись на их месте. Вряд ли я был бы таким кротким и мягким. Просто не знаю.

В этот момент в гостиную вошла Йоко и сказала Джону, что пора идти на запись. Джон поднялся, подошел к шкафу, достал оттуда синюю джинсовую куртку, надел ее, а потом мы втроем пошли к входной двери. Снаружи ждала машина, чтобы отвезти их на Abbey Road Studios. Мы пожали друг другу руки, я поблагодарил их за два великолепных дня, и они сели в машину. Джон опустил стекло, и я быстро сказал ему, что было бы чудесно, если б его улыбка была заразительной. “Весь мир мог бы использовать магию гипноза”, – сказал я.

“Ага, счастливый человек всех может осчастливить, правда? – ответил он… с улыбкой. – Мы с Йоко думаем, что, если бы все и всюду излучали счастье или хотя бы положительные вибрации – то есть не связанные с насилием или ненавистью, – они могли бы противостоять злу. И я верю в то, что такое возможно. А сейчас пока, – помахал он рукой, – увидимся”.

* * *

Как-то раз, говоря о Beatles, Джон заявил мне: “Когда мы делаем что-то вчетвером, мы – единое целое, а когда порознь, каждый из нас – лишь мятущийся одиночка”. В 1962 году Джон, Пол, Джордж и Ринго взялись за оружие, как четверо музыкальных мушкетеров – один за всех, и все за одного. Но сейчас, шесть лет спустя, к моменту, когда они записывают White Album, закалка и музыкальные швы группы поистерлись, а их девиз для всех намерений и целей превратился в “каждый за себя, и никто за всех”. Как Джон позже говорил Яну Винеру, “слушать-то вы, эксперты, слушаете, но никто из вас не слышит. Каждый трек на этом альбоме личный – здесь больше нет музыки Beatles. Это был Джон и группа, Пол и группа, Джордж и группа. Я с сессионными музыкантами и Пол с сессионными музыкантами”. Хотя песни типа Birthday были, конечно, исключением из правила. Позже Джон рассказывал Дэвиду Шеффу: “Знаете песню Wedding Bells Are Breaking Up That Old Gang of Mine?[73]73
  “Свадебные колокола разбили мою старую компашку”, песня Сэмми Фэйна, Ирвинга Каала и Уилли Раскина, стала популярной в исполнении Джина Винсента.


[Закрыть] Моя старая компашка прекратила свое существование в тот момент, когда я встретил Йоко. Я этого не осознавал, но именно так все и произошло. Как только я встретил ее, мальчики закончились. Но так получилось, что среди мальчиков были как хорошо мне знакомые, так и просто парни из бара”.

Во время записи White Album Джон постоянно настаивал на том, чтобы Йоко сидела рядом с ним, а для остальных битлов она была бельмом на глазу. “Знаешь, – говорила мне Йоко во время нашей беседы в ее кабинете в “Дакоте”, – когда я познакомилась с Beatles, мы с Джоном были настолько увлечены друг другом, что не видели ничего у себя под носом. Мы были словно в оцепенении, во сне, просто смотрели друг на друга и не замечали окружающих. У нас даже не было времени подумать о том, как воспринимают нас другие, мы жили в собственном мире. И сейчас я понимаю, что мы отгородились от всех. Но даже в том странном состоянии сознания я видела, что каждый в Beatles – ранимый блистательный художник”.

– Не секрет, – сказал я ей, – что многие битломаны сделали тебя козлом отпущения, обвинив в том, что это якобы ты стала причиной распада группы.

– Полагаю, каждый участник Beatles слишком силен и уверен в себе, чтобы подпасть под чужое влияние, – ответила Йоко. – Говорить такое – безумие. Трое очень сильных мужчин не станут никого слушать, а эти трое были еще и очень талантливыми мужчинами и на самом деле написали слишком много песен всего лишь для одной группы. Я знала, что каждый из них будет цвести по отдельности. Когда я пришла на ту запись, я мгновенно поняла, что это все равно что объединить в одной группе Бетховена, Моцарта и Шуберта. Понимаешь, Боб Дилан все делал в одиночку, а в Beatles они все делали сообща – довольно необычно, когда четверо парней вынуждены постоянно быть вместе. Это и так очень тяжело, а затем еще и кто-то пятый появился… вообще перебор.

Это был перебор даже для барабанщика. Как-то в конце августа, во время записи White Album, Ринго решил, что, как он сам выразился, с него хватит. И пояснил: “Я чувствовал, что трое других по-настоящему счастливы, а я какой-то неудачник. Я пошел к Джону и сказал: “Я ухожу из группы, потому что я плохо играю, меня никто не любит, а вы трое заодно”. На что Джон сказал: “Я думал, это вы трое заодно!” Тогда я пошел к Полу, постучался к нему и сказал то же самое: “Я ухожу, вы все вместе, а я будто с краю”. На что Пол ответил: “Я думал, это вы трое вместе!” После этого я даже не стал стучаться к Джорджу. Я сказал, что еду в отпуск, взял детей, и мы уехали на Сардинию”.

Сбежав из группы, Ринго две недели болтался по морю на яхте актера Питера Селлерса. Как-то раз капитан – он страшно обеспокоил Ринго, подав ему вместо трески кальмаров с картошкой, – принялся рассказывать истории из жизни осьминогов. “По его словам, – вспоминал Ринго, – они любят зависать в своих пещерах. А еще они шарятся по дну в поисках блестящих камней или там консервных банок и раскладывают их перед входом в свои жилища, чтобы получился как бы садик. Это было так чудесно, что мне тут же захотелось оказаться под водой и увидеть все это собственными глазами. Гитара, пара затяжек – и вот у нас уже есть Octopus’s Garden”! (“Мы будем так счастливы в саду у осьминога – ты и я”[74]74
  We would be so happy you and me… In an octopus’s garden with you.


[Закрыть].)

Вскоре после того, как песня, которую Джордж Харрисон назвал “мирной” и “безбрежной” и которая была лишь второй из двух написанных барабанщиком, была закончена, Ринго получил телеграмму от своих “бывших” товарищей по группе: “ Ты лучший рок-н-ролльный барабанщик в мире! Возвращайся домой, мы тебя любим”. И, когда Ринго приехал на Abbey Road Studios, он увидел, что его барабанную установку украшает столько цветов, что бык Фердинанд впал бы в нирвану.

13 октября 1968 года Джон сидел в одиночестве на Abbey Road Studios и записывал Julia – тринадцатую и последнюю песню White Album, фантазию о несуществующем мире, где сын знакомит свою умершую мать с любимой, которая ее заменила, хотя образы матери и подруги в его памяти переплелись. Это был первый за всю историю сольный трек Джона, наполовину пропетый, наполовину проговоренный, и одна из самых запоминающихся песен, которые он когда-либо писал. (“Когда я не могу петь сердцем, я могу только говорить голосом разума”[75]75
  When I cannot sing my heart / I can only speak my mind.


[Закрыть].)

“Мы с Йоко год жили вместе, прежде чем поженились, – однажды сказал Джон. – Нас все еще связывали с другими людьми подписи на бумажках. Однажды пришел некий парень и сказал – вот твои документы на развод, ты свободен, и это было так, будто не стало бремени, которое мы несли, даже не подозревая об этом”.

В общем, 20 марта 1969 года они с Йоко сели в частный самолет и улетели на Гибралтар, потому что, как говорил Джон, “там было тихо, дружелюбно и по-британски”. Их брак был зарегистрирован в Британском посольстве, и они тут же получили свидетельства. На невесте было белое мини-платье, широкополая белая шляпа и белые носки, на женихе – белый костюм. На обоих – белые теннисные туфли. Месяц спустя, уже в Лондоне, Джон встал перед нотариусом и официально отказался от своего второго имени Уинстон, взяв себе имя Джон Оно Леннон. “Йоко поменяла свое имя на мое, а я поменял свое имя на ее. Каждый за обоих, оба за каждого”.

В романе “Планета людей” Антуан де Сент-Экзюпери писал: “Любить – это не значит смотреть друг на друга, любить значит вместе смотреть в одном направлении”[76]76
  Пер. Н. Галь.


[Закрыть]. В их первые совместные часы, дни и месяцы Джон и Йоко смотрели только друг на друга – все ради любви, и пусть весь мир подождет. Но через пять дней после свадьбы они посмотрели в сторону Нидерландов, решив публично отметить медовый месяц акцией “В постели за мир” в президентском люксе амстердамского отеля Hilton. Когда журналист поинтересовался, ради чего они изобрели столь безрассудную штуку, Джон ответил: “Мы неделю пробудем в постели, чтобы все обратили внимание на наш протест против страданий и насилия, творящихся в мире. Можно ли придумать лучший способ скоротать семь дней? Эта самая блестящая идея из всех, что приходили мне в голову”. Через свое представительство Apple в Лондоне они выслали мне и еще парочке журналистов приглашение отпраздновать их свадьбу: “Когда вас последний раз приглашали на медовый месяц? Возможно, этого больше никогда не произойдет”. Но работа держала меня в Лондоне, да и в любом случае я знал, что нехватки общения у них не будет.

Едва ли кого-то удивит, что Джон и Йоко были столь страстно и неустанно привержены делу мира. Йоко была ребенком войны – позже я узнал, что она вынуждена была выживать в разбомбленном Токио в конце Второй мировой, а дитя войны Джон родился 9 октября 1940 года во время затишья в налете люфтваффе на Ливерпуль. Война отпечаталась в их ранних воспоминаниях и подсознании, так что неудивительно, что они просили дать миру шанс, а всем, что они делали, казалось, было то, что Джон называл “распеванием мантры о мире на земле”. “День за днем, ночь за ночью, – напомнил мне Джон год спустя, – вьетнамцы в телевизоре истекали кровью, а газетные заголовки были полны ужасов. Но нельзя же просто сидеть и хотеть, чтобы это прекратилось. Так что мы с Йоко решили заполучить хоть сколько-нибудь мира в заголовках ради исключения”.

В проекте “В постели за мир” – перформансе, вдохновленном коанами-наставлениями Оно, – Джон и Йоко практиковали то, что проповедовали. “Мы продаем мир по произвольной цене, – заявлял тогда Джон журналистам. – Мы с Йоко – всего лишь большая рекламная кампания. Во всех нас есть и Христос, и Гитлер. Мы хотим, чтобы победил Христос. Мы пытаемся осовременить его послание. Что бы он сделал, если б у него были реклама, магнитофоны, фильмы, телевидение и газеты? Христос творил чудеса, чтобы донести свое послание. Ну а сегодняшнее чудо – это коммуникации, так дайте же нам их использовать”.

Облачившись в пижамы и белые халаты, откинувшись на подушки и окружив себя рукотворными плакатами “Волосы за мир”, “Постель за мир”, “Я люблю Йоко” и “Я люблю Джона”, они с девяти утра до девяти вечера общались с двумя сотнями журналистов со всего мира, которые отправились в паломничество к их постели, – то, что Джон потом воспел в The Ballad of John and Yoko: “В газетах спрашивают: “Эй, что ты делаешь в кровати?”, а я отвечаю: “Мы лишь пытаемся добыть немного мира”[77]77
  The newspaper said, ‘Say, what you doing in bed?’ / I said, ‘We ’re only trying to get us some peace.


[Закрыть]. Позже он вспоминал: “Нужно было видеть лица репортеров и операторов, дерущихся друг с другом за право войти в номер. Потому что все происходит лишь у людей в головах, их головы забиты мыслями о том, что, как им кажется, должно было произойти. Они дрались, чтобы попасть в номер, а когда оказывались внутри, их лица вытягивались. Мы лежали в постели как два ангела. Нас окружали цветы, а в наших глазах были лишь мир и любовь”. На самом деле акция “В постели за мир” была не чем иным, как Human Be-In, перенесенным из парка в гостиничный номер и превратившим его в пристанище Любви и обитель Мира. (Сейчас амстердамский Hilton предлагает снять свадебный люкс Джона и Йоко за 2000 долларов и разрешает парам проводить в нем церемонии бракосочетания.)