Текст книги "Рядом с Джоном и Йоко"

В легендарных концертах на Чамберс-стрит участвовали художники, музыканты, танцоры, поэты и режиссеры, список которых выглядит как зал славы авангарда: Джордж Мациюнас, Уолтер Де Мария, Ла Монте Янг, Джексон Маклоу, Филип Корнер, Джордж Брехт, Ивонн Рэйнер, Генри Флинт, Дэвид Тюдор, Йонас Мекас и Ричард Максфилд. “Но никто не упоминал о том, что в этих концертах принимаю участие и я, а я не собиралась напоминать об этом, – рассказывала Йоко. – В любом случае, о моей работе все еще никто не знал. А моей первоначальной идеей было устраивать эти вечеринки, чтобы рассказать о том, что я делаю. Но все происходило совсем не так. Многие люди считали меня богатой девчонкой, которая просто “играла в авангард”, хотя моя семья не присылала мне ни цента. А некоторые считали, что я – любовница какого-то богача, что тоже было враньем. Думаю, кое-кто полагал, что все эти вечера проводил некий китаец, потому что Ла Монте носил фамилию Янг. В общем, выживала я за счет уроков японского народного искусства”.

Первая персональная выставка Йоко, где была представлена ее “Живопись наставлений”, прошла в июле 1961 года на Мэдисон-авеню в галерее AG, совладельцем которой был основатель Fluxus Джордж Мациюнас. (Fluxus – сформировавшаяся под влиянием Джона Кейджа группа дзен-дадаистов от мира искусства – авангардных художников, работавших одновременно в разных стилях, – и ставшая, как однажды написал Мациюнас, “помесью Спайка Джонса, водевиля, гэгов, детских игр и Дюшана”.) “Еще до выставки, – рассказывала Йоко, – я сходила посмотреть галерею и подумала: “Ничего себе, да он, должно быть, богат, раз заимел такой зал!” Но выяснилось, что за аренду он не платит и даже долг за электричество погасить не может. К началу моей выставки света не было совсем, и мы не могли провести открытие вечером, потому что было бы слишком темно. Поэтому мы провели его на следующий день. Я думала, что открытие будет фантастическим, и надела коктейльное платье вместо брюк и свитера. А потом долго ждала гостей. Но это был июль, так что пришли лишь пятеро – Джон Кейдж, Исаму Ногути[96]96
  Исаму Ногути (1904–1988) – японский дизайнер и скульптор.


[Закрыть], девушка, которая тогда жила в моей квартире, и Беата Гордон[97]97
  Беата Сирота Гордон (1923–2012) – японский искусствовед и правозащитник, родившаяся в Вене в русско-украинско-еврейской семье.


[Закрыть] с дочерью”. Беата Сирота Гордон, которая в то время работала исполнительным директором по искусству при “Обществе Японии”, устроила для Йоко лекции по каллиграфии, живописи суми-э[98]98
  Вид монохромной живописи (в работах использовалась только серая тушь), по технике напоминающий акварельную.


[Закрыть] и оригами для студентов колледжей. Гордон, история жизни которой по-настоящему захватывающа, провела детство в Японии, куда эмигрировал с семьей ее отец-украинец. До войны она учила Йоко игре на фортепиано. Когда Бит было двадцать два года, ее избрали в комитет, который разработал первую послевоенную конституцию Японии. Также она сыграла важную роль в создании раздела о правах женщин, обеспечивавшего равные юридические права для обоих полов.

В числе работ, вошедших в “Живопись наставлений”, была “Живопись ветра” – холщовый мешок с семенами, подвешенный над чистым полотном (когда дул ветер, семена высыпались из дырочек); “Дымная живопись” – гостя просили спичкой поджечь холст и посмотреть, какие причудливые тени отбрасывает дым; “Живопись ног” – посетители создавали ее сами, вытирая ноги о кусок чистой ткани, брошенный на пол галереи; “Живопись теней” – рядом с окном был повешен черный холст, на котором в зависимости от времени суток и освещения появлялись различные тени, вызывая в памяти строки из 53-го сонета Шекспира: “Какою ты стихией порожден? Все по одной отбрасывают тени, а за тобою вьется миллион твоих теней, подобий, отражений”[99]99
  Пер. С. Маршака.


[Закрыть].

Первый крупный концерт, на котором Йоко делилась с публикой своими экспериментальными композициями, состоялся 24 ноября 1961 года в концертном зале “Карнеги-холл”. “Для меня это было большим событием, – вспоминала она. – Джордж Брехт, Йонас Мекас, Ла Монте Янг, Джексон Мак Ло – в общем, практически все там выступали. Ричард Максфилд помог мне с электроникой, я все подготовила, а затем очень слабо подсветила сцену, чтобы приходилось напрягать глаза, потому что в жизни все именно так и происходит. Вечно приходится напрягаться, чтобы понять, что думают люди. Был очень призрачный, тусклый свет, а потом все погружалось в кромешную тьму. На полу на сцене спал один парень, а по залу я рассадила живых сверчков. За неделю до выступления я проинструктировала всех участников о том, что они должны делать, чтобы возникло чувство, будто их объединяет одиночество, поскольку ни один не знал инструкций другого. В общем, по сцене все передвигались бесшумно. В какой-то момент двое мужчин оказались привязаны друг к другу, а вокруг валялось много пустых банок и бутылок. Связанные должны были пройти из одного конца сцены в другой: путь туда и обратно занял у них сорок минут – очень тихо, буквально не издавая ни звука”.

– А публика понимала, что ты пытаешься сделать? – спросил я.

– Нет, – ответила Оно. – И после концерта один из участников даже сказал мне: “Знаешь, люди жаловались, что не могут меня разглядеть, потому что на сцене слишком темно”, – тоже мне примадонна (Смеется.)”.

– Дети, – напомнил я, – тоже боятся темноты, слышат звуки, которых нет, и хотят, чтобы, пока они спят, дверь была приоткрыта.

– Да. По большей части я испуганный ребенок, который не умеет, но хочет общаться. Как я тебе уже говорила прошлым вечером, прежде чем сказать что-то, я начинаю заикаться, типа: “О, п-п-п-рив-в-вет. К-к-к-как у т-т-т-тебя д-дд-дела?” А затем мое окультуренное Я пытается превратить все это в гладкое предложение, чтобы получилось нечто вроде: “О, привет, как жизнь?” Но, прежде чем все получится именно так, мне нужно про себя немножко позаикаться. И мне хотелось побороть эти страхи и заикание. В общем, я подумала, что, когда ты стоишь в освещенной комнате, а потом внезапно гаснет свет, можно увидеть предметы за их тенями. Или услышать те звуки, которые обычно слышишь в тишине. Ты начинаешь чувствовать помещение вокруг себя, напряжение и человеческие вибрации. Я хотела справиться с этими звуками, звуками страха и темноты, похожими на страх ребенка, когда за его спиной кто-то стоит, а он не может говорить или как-то общаться с этим кем-то. И потому я попросила одного парня все выступление стоять за спинами зрителей. Также я хотела, чтобы было слышно, как люди потеют, поэтому на всех танцорах были контактные микрофоны, а я попросила их таскать через всю сцену тяжеленные коробки, и, пока они делали это, они немного вспотели. А еще кто-то весь вечер был в туалете. Каждый раз, когда я в кинотеатре иду в туалет, я панически боюсь. Я боюсь, когда там никого нет. Но когда там кто-то есть, я боюсь еще больше. Так что мне хотелось, чтобы люди пережили и этот страх тоже. В мире звуков и чувств есть то, что люди никак не могут облечь в слова. Мне интересен не звук, который ты можешь воспроизвести, а звук, который ты пытаешься не воспроизводить, такое возвратно-поступательное напряжение… Думаю, я никогда не хотела бы снова вернуться туда, где была тогда, и заниматься тем, что делала, пусть даже некоторых тронула моя работа. Туда, где я была так одинока и несчастна, чего никто не понимал. Ведь то, что я делаю сейчас, понимают больше. Я не о том, что это лучше или хуже. Просто сейчас мне хочется веселиться, сделать что-то от радости. Это как минимум то, что люди понимают отчетливее.

По заповеди Льва Толстого об остранении[100]100
  На самом деле термин “остранение” был впервые введен В. Шкловским для описания подхода к изображению вещей у Л. Толстого. Шкловский так определяет “прием остранения”: “Не приближение значения к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание “ви́дения” его, а не “узнавания”. При остранении вещь не называется своим именем, а описывается как в первый раз виденная”.


[Закрыть] все мероприятия Йоко, ее стихи, картины, скульптуры, фотографии, музыка и фильмы выставляли напоказ и чествовали чувство детской радости и удивления, способ увидеть вещи такими, будто вы впервые попали на незнакомую странную улицу, до сих пор скрытую от глаз, или будто вы смотрите вестерн – шериф, конокрады, драка в конюшне – глазами одной из лошадей. В своей прекрасной Touch Poem Йоко пишет: “Подари жизнь ребенку. / Посмотри на мир его глазами. / Дай ему потрогать все что можно, / и пусть он оставит везде свои отпечатки / вместо подписи”[101]101
  Give birth to a child. / See the world through its eye. / Let it touch everything possible / and leave its fingermark there / in place of a signature.


[Закрыть]. Само это стихотворение – одно из фирменных заявлений Йоко, идеально воплощающее и формулирующее ее жизненное кредо, а также ее способ осмысления мира.

В завораживающем 25-минутном фильме, снятом в конце 1970-х, Йоко наблюдает за миром сферическими глазами мухи. “Мир” в этом фильме, названном “Муха”, представляет собой обнаженную женщину, обессиленно и неподвижно лежащую на кровати. Мы можем видеть крупные планы мухи (на самом деле в фильме снялось две сотни насекомых, по одному на дубль), ползающей, карабкающейся, взгромождающейся, льнущей, изучающей, пробующей и даже, как иногда кажется, молящейся на кончиках пальцев, губах, ушах, в подмышках, на сосках, лобке, непрерывно исследующей дюноподобные полусферы и кривые этой Сахары телесного ландшафта.

В финале фильма мы видим потрясающе длинный кадр с шестью мухами, отдыхающими на неподвижном женском теле. Этот образ напомнил мне хокку, написанное в xviii веке поэтом Иссой: “Давай, займись любовью, моя мушка. Я ухожу”. Через секунду мухи улетают, и камера смотрит на окно за женщиной – окно, выходящее на крышу Бовери и в небо, окутанное прозрачно-голубым светом как огнями святого Эльма.

“Идея “Мухи”, – рассказывала Йоко, – пришла ко мне, когда я вспомнила анекдот про то, как один мужчина спрашивает у другого: “ Ты заметил, какая у той женщины шляпа?” – глядя вместо этого на ее грудь. Я задумалась, сколько людей смотрят на мух и сколько – на тело. Когда я снимала фильм, я старалась включить в него все, что видела камера, а с другой стороны, пыталась сделать так, чтобы он не был таким драматичным. Мне было бы очень легко сделать этот фильм порнографическим, но не в этом была моя цель. Каждый кадр должен был стать не просто прекрасным отпечатком тела, а скорее более абстрактной линией”. Когда Йоко в 1971 году представляла “Муху” на Каннском фестивале, она сказала: “В этой женщине, просто лежащей там, есть каждый из нас, примите это”.

Саундтрек Йоко для “Мухи” является одним из ее самых тонких и фантастических перформансов. Она писала его вместе с Джоном в номере отеля Regency во время рождественского уик-энда 1970 года. Джон предположил, что их “выкинут из отеля еще до десятичасовых новостей”, и, управляясь с кассетным рекордером Nagra, записал вокальный перформанс Йоко с одного дубля, а позже обработал и наложил гитару.

Хотя Йоко импровизировала, не видя фильма, дух мухи тем вечером, должно быть, неумолимо владел ею; в какой-то момент ее голос сверхъестественным образом становится подобием вокального осциллографа, мгновенно фиксирующего едва заметные, слабые шевеления усиков насекомого, движения его лапок и крылышек, так же как и пусть и ограниченные пространством, но головокружительные кривые полета. “Приятно погружаться в эту очень-очень хорошую, сложную смесь звуков и ритмов, – рассказывала мне Йоко. – Это почти как засыпать, обретая то, чего не существует в реальном мире, – невыразимые звуки, своего рода метафизический ритм”. В книге “Мир тишины” швейцарский философ Макс Пикар предполагает, что “музыка – это тишина, которая начинает звучать во сне”. И добавляет в манере, очень похожей на манеру Йоко: “В молчании контуры рта напоминают сложенные крылья бабочки. Когда мир приходит в движение, крылья раскрываются, и бабочка улетает”.

“Джон наверняка будет смеяться над этим, но примерно тогда, когда я его встретила, я ходила к хироманту, – рассказала Йоко в завершение нашего разговора. – Он мне сказал: “Ты словно очень-очень быстрый ветер, который носится над миром”. И у меня действительно было такое чувство. Единственное, чего у меня не было, – это корней, места, где я могла бы осесть. Но хиромант сказал: “Ты встретишь человека, крепкого как скала. И если ты соединишься с этой скалой, ты обретешь плоть и кровь”. И Джон, тоже похожий на ветер, все это понимает. Я стала думать, что, возможно, у меня получится жить дальше. До сих пор это казалось мне невозможным – я уже почти достигла предела, и все, что делала, было слишком концептуально. Но появился Джон и сказал: “О’кей, я тебя понимаю”. Он просто сказал это, и все, что, казалось, вот-вот исчезнет, осталось”.

* * *

Джон и Йоко улетели в Лондон после рождественских праздников и вернулись в Нью-Йорк в начале марта 1971 года. Предыдущий налет Джона на город закончился настоящим романом – он пришел, увидел и победил. “Если бы я был римлянином, я жил бы в Риме, – заявлял он. – А где же еще? Современная Америка – это Римская империя, а Нью-Йорк – это, собственно, Рим”. Нью-Йорк также напоминал ему Город света. “Поначалу он походил на Париж в ту пору, когда я был молодым, когда мне было двадцать четыре года, – говорил Джон. – Когда люди держались за руки и целовались под мостами. И это случилось снова. Люди вновь мечтают”. Но, возможно, он слишком приукрашивал, сравнивая Нью-Йорк с воображаемым приморским валлийским городком Ларегибосилл, который Дилан Томас описал в своей радиопостановке “Под сенью молочного леса”, – вожделенным местом, убежищем с узкими мощеными улицами, где “слышно, как ложится роса и как дышит притихший город. Но только вы видите, как, черный и сгорбившийся, он быстро и медленно засыпает”[102]102
  Пер. Ю. Комова.


[Закрыть].

Но, как однажды признался Джон, ему просто необходимо было жить в “живом и вечно веселом” месте, и Нью-Йорк казался ему возродившимся Ливерпулем. “В обоих городах одинаковая энергия, одинаковая жизненная сила, – говорил он. – Нью-Йорк живет на моей скорости. Это круглосуточный город. В нем постоянно что-то происходит, и этого столько, что ты со временем многое перестаешь замечать. В нем есть все, что тебе надо: по телефону можно заказать все на свете”. Они с Йоко спокойно ходили по городу, и таксисты обращались с ними так же, как с местными. Более того, как он однажды сказал репортеру “Би-Би-Си”, “я могу прямо сейчас выйти через эту дверь и направиться в ресторан. Круто, да?” Удивленные ньюйоркцы периодически могли видеть их разъезжавшими по городу на велосипедах – она на высокотехнологичной японской модели, он на стильном псевдоклассическом Raleigh Lenton Sports.

Иногда я сталкивался с Джоном и Йоко в странных местах и в странное время. Как-то вечером мы с другом шли в Serendipity 3 – знаменитую кондитерскую, она же ресторан, она же бутик, куда раньше часто заглядывали кинозвезды вроде Мерилин Монро и Бетт Дэвис. Разместившаяся в особняке Верхнего Ист-Сайда, увешанная гигантскими викторианскими постерами и лампами Тиффани кондитерская славилась тортом из лимонного мороженого и шоколадным льдом, а также блюдами типа “Бисексуального бургера” и пасты “Мадам Баттерфляй”. Тем вечером мы с другом заметили Джона и Йоко, ютившихся за маленьким угловым столиком. Никто не обращал на них внимания, и они казались двумя обычными влюбленными, нежно воркующими и нашептывающими друг другу всякую милую чепуху. Но, заметив нас, они помахали, приглашая разделить с ними шоколадный лед.

Где-то через месяц после этого Джон и Йоко пригласили меня на ужин в квартиру в Верхнем Вест-Сайде, принадлежавшую одному из старых друзей Оно по ранним 1960-м. Они хотели рассказать о том, чем занимались в последнее время. Это было вечером 17 марта 1971 года[103]103
  17 марта отмечают День св. Патрика.


[Закрыть], и Джон был одет в зеленую милитари-рубашку с короткими рукавами, большими карманами и желтыми погонами. Они с Йоко попросили меня сесть между ними. За ужином, во время которого подавали рыбу и белое вино, мы проговорили вечер напролет, почти не обращая внимания на остальных гостей. И эта беседа больше всего походила на теннис, поскольку Джон и Йоко обменялись серией быстрых и четких словесных подач, но я все время помнил о том, что если в теннисе слово “любовь” ничего не значит, для Джона и Йоко оно значило все. Ниже приводится отчет о матче.

Я. Вы хорошо проводите время в Нью-Йорке?

Джон. Да, отлично.

Я. И чем занимаетесь?

Йоко. Видимся с теми, с кем хотим.

Джон. С Джерри Рубином, Эбби Хоффманом, Фрэнком Заппой…

Йоко. …и Дэвидом Пилом [легендарный уличный музыкант из Нижнего Ист-Сайда, среди песен которого – Everybody’s Smoking Marijuana, I’m Gonna Start Another Riot и пресловутая The Pope Smokes Dope].

Джон. Я видел его в Вашингтон-Сквер-парк в прошлое воскресенье. А не далее как сегодня мы шли по Второй авеню и столкнулись с ним у Fillmore East. Он пел под акустическую гитару The Pope Smokes Dope.

Я. Вы к нему присоединились?

Джон. Конечно. Он пел, а мы подпевали.

Йоко. Я сказала: “Давай заПИЛим вместе”, – и постепенно к нам стали подтягиваться и подпевать другие люди.

Джон. Мы, наверное, минут пять разгуливали по парку, распевая: “Мари-марихуана” в духе Pied Pipers, пока не догуляли до полиции. Это было очень круто!

Йоко. А на следующий день мы ужинали с Энди Уорхолом. Когда я только познакомилась с Джоном, он спрашивал, какой Уорхол из себя. Я сказала, что это один из самых тонких людей, каких мне доводилось встречать. Джон не поверил, поскольку во всех проектах Энди чувствуется жесткость. Ну, как и у нас. Но он совсем не такой. В общем, Энди и мы с Джоном ужинали, а я подумала, что мы выглядим как трое сидящих рядом фриков. А Энди все говорил мне: “Йоко, ты снимала по фильму в день, ты тяжело трудилась, тебе нужно снова начать работать”.

Джон. Немного же он знает! А еще Энди повел нас по разным клевым магазинам.

Йоко. Ага, мы ходили за покупками и купили кучу всякой одежды. Нам вообще сейчас очень хорошо, потому что, одеваясь, мы благодарны за то, что нам есть что надеть. Знаешь, весь прошлый год мы ходили в одном и том же.

Джон. Типа, две пары комбинезонов и две рубашки на год.

Я. С тех пор как я видел вас в последний раз, вы оба заметно похудели. Как вам это удалось?

Йоко. Надеюсь, Джонатан, ты отметил, что за этот год мы похудели на двадцать фунтов. Об этом стоит упомянуть в репортаже. Думаю, что для пары средних лет мы выглядим куда как привлекательно. (Смеется.)

Я. Записано. Так как же вы похудели?

Джон. Мы нервничали! (Смеется.)

Йоко. А еще Энди отвел нас на блошиный рынок…

Джон. …где я купил часы с Микки-Маусом и старинный пластмассовый приемник ужасного желто-зеленого цвета.

Йоко. И пластиковые кольца, которые нашел для меня Энди.

Джон. И сумку с портретом Пэта Буна и надписью “Твой друг Пэт Бун”.

Йоко. А в Виллидже мы нашли место, где парень делает именные значки. Видел такое?

Я. Нет.

Джон. Вот. Он снимает тебя на полароид, потом вырезает твою фотку и вставляет в штуковину, напоминающую пресс для картофельного пюре. Чпок – и значок твой.

Йоко. Он сделал нам значки с Джоном и Йоко, мы поблагодарили и спросили, сколько с нас. А он ответил – нисколько. Нам вечно все что-то дарят.

Джон. Дети, которых мы встретили на улице, подарили нам свечи и футболки. Это прекрасно.

Я. Вам стоит подумать, не открыть ли лавочку.

Джон. Не сейчас. (Смеется.) Знаешь, мы еще сходили в Департамент эмиграции, чтобы продлить визы!

Йоко. Мы выходили в свет, ужинали в Serendipity, и в Nathan’s, и в японском ресторане на Восьмой улице. Еще мы были в Max’s Kansas City. Там собираются провести благотворительную выставку всяких арт-объектов, и мы будем участвовать. Я водила Джона по городу и говорила – о, я здесь жила, представляешь? Потом мы приходили куда-то еще, и я говорила – и здесь я жила. Мы насчитали порядка пятидесяти таких мест, и Джон начал сходить с ума.

Джон. Мы были на Бродвее, смотрели “Ленни” и “О! Калькутта!”, поскольку для последнего я немножко писал[104]104
  Джон Леннон написал скетч для авангардной постановки “О! Калькутта!”. Среди авторов других скетчей – Сэмюель Беккет и Сэм Шеппард.


[Закрыть]. Но это было ужасно. Шоу оказалось просто кошмарным.

Йоко. Еще мы показывали некоторые наши фильмы в Музее современного искусства, а вернувшись в Англию, начали снимать фильм в сопровождение нового альбома Джона.

Джон. В нем мы в нашем саду с гусями…

Йоко. …и можно увидеть все комнаты в доме.

Джон. Понимаешь, мы только что записали альбом в нашей домашней студии [Tittenhurst Park] с Джорджем [Харрисоном], Джимом Келтнером, Ники Хопкинсом, Клаусом Форманом, Джимом Гордоном – разные люди для каждого трека.

Я. И как называются песни?

Джон. Одна из них, скорее всего, будет называться Imagine. Соавтором другого трека стала Йоко. И это одна из лучших песен на альбоме.

Я. Как называется?

Джон. Oh My Love. (Поет.) “О, любовь моя, впервые в жизни мои глаза широко открыты”[105]105
  Oh my love, for the first time in my life / My eyes are wide open.


[Закрыть]. Очень симпатичная песня. Надеюсь, тебе понравится. Йоко также сделала дизайн обложки – там будет мое лицо с облаками на месте глаз.

Йоко. Еще вот-вот выйдет фильм, который мы хотим сделать вместе и назвать “Грейпфрут как грейпфрут”, соединив названия моей книги “Грейпфрут” и “Пишу как пишется” Джона.

Я. Мой экземпляр “Грейпфрута” уже разваливается.

Йоко. Он стал очень ценным.

Я. Да, знаю.

Джон. Сейчас в Лондоне ты можешь выгадать за него десять долларов!

Йоко. Да нет, тридцать долларов, Джон! Тридцать! (Смеется.)

Я. Кажется, вы отлично проводите время.

Джон. Ага, это история с большим количеством звезд. (Смеется.) Было очень весело, просто очень круто. Здорово бывает зажечь. Люблю Виллидж.

Йоко. Я думала, что было бы неплохо, если бы после ужина мы все сели на паром до Стейтен-Айленда, потому что Джон никогда там не был. Но уже поздно, так что займемся этим в другой раз.

Я. Вам нужно приезжать почаще.

Джон. Обязательно.

Йоко. Мы с Джоном очень близки, внезапно обнаружили это! (Смеется.) И мы очень счастливы.

Джон. Это наша жизнь.

Йоко. За пять минут.

Джон. И вот мы здесь!

* * *

Два месяца спустя мы с другом пошли посмотреть фильм “Познание плоти”, премьера которого проходила в Верхнем Ист-Сайде, а после столкнулись с Джоном и Йоко в фойе. Они были вместе с активистом Молодежной международной партии Джерри Рубином и пригласили нас в ресторан Ratner в Нижнем Ист-Сайде поесть блинчиков. “Именно за этим мы туда и ходим”, – сообщил нам Джон. Там блаженный длинноволосый парень подошел к нам, молча передал Джону карточку с написанным на ней высказыванием непостижимого Мехер Бабы[106]106
  Индийский мистик, провозгласивший себя “аватаром века”. Предположительно держал обет молчания сорок четыре года, пока не умер.


[Закрыть] и вернулся к своему столику. (Мехер Баба общался с помощью алфавитной таблички и жестов, которые облекались в слова одним из его последователей.) Рубин бросил на карточку презрительный взгляд, нарисовал свастику на ее обороте и понес обратно. Когда злорадствующий Рубин вернулся, Джон тихо попенял ему, говоря, что это не способ изменить сознание другого человека. А меня нервировало, что вполне себе говорящий аватар сидит прямо позади меня и непрерывно вещает так громко, что его послание о мире, любви и понимании, должно быть, услышала уже вся планета.

В июле 1971 года Джон и Йоко вернулись в Англию, чтобы продвигать новое издание “Грейпфрута”, и дали пресс-конференцию в штаб-квартире Apple Corps на Сэйвил-Роу, где Джон заявил: “В Англии на меня смотрят как на счастливчика, который выиграл в лотерее. На Йоко смотрят как на женщину, которой повезло выйти замуж за счастливчика, который выиграл в лотерее. В Америке же с нами обращаются как с художниками”. Они с Йоко понимали, что неизбежно приближается то время, когда им нужно будет распрощаться с Англией навсегда, и в начале сентября они собрали часть вещей и переехали в Нью-Йорк. Прожив несколько недель в отеле St. Regis, они сняли маленький двухкомнатный дуплекс на Бэнк-стрит, 105 в Гринвич-Виллидж – Джон вернулся в то место, которое, как ему казалось, всегда было ему родным. Джон Кейдж, друг и соавтор Йоко по ее работе с Fluxus, жил рядом, Боб Дилан с семьей обитал на соседней Макдугал-стрит, а за углом располагался легендарный White Horse Tavern, посетителями которого в разные годы были Дилан Томас, Джек Керуак, Джеймс Болдуин, Джим Моррисон и Хантер Томпсон.

В 1912 году богемная любительница искусств Мэйбл Додж, дружившая с Д. Х. Лоуренсом и Гертрудой Стайн, превратила свою квартиру в Гринвич-Виллидж на углу Пятой авеню и Девятой улицы в салон, где радикальные светила типа Джона Рида, Эммы Голдман и Маргарет Сэнгер собирались, чтобы поделиться революционными устремлениями. Шестьдесят лет спустя в десяти кварталах оттуда Джон и Йоко точно так же превратили квартиру в Вест-Виллидж в место встреч политических активистов, музыкантов, художников, писателей и фотографов, которые в стиле проекта “В постели за мир” собирались вокруг кровати – матрас размером почти с комнату покоился на двух церковных скамьях темного дерева – и до рассвета разговаривали о том, как изменить мир.

В течение следующей пары месяцев, несмотря на угрозу аннулирования виз, Джон и Йоко, отбросив сомнения, приняли участие в нескольких политических протестах. Они были на демонстрации в Сиракузах (Нью-Йорк), где выступали от имени индейского племени онондага; на протесте в Нью-Йорке по поводу Богсайдской резни, во время которой тринадцать ирландских католиков были серьезно ранены в стычке с британскими солдатами[107]107
  Трагедия, получившая также название “Кровавое воскресенье”, произошла в Северной Ирландии 30 января 1972 года.


[Закрыть]; дали концерт в театре Apollo в пользу родственников заключенных, убитых в тюрьме Аттика; одетые в одинаковые лиловые футболки и кожаные куртки появились на Ten for Two Freedom Rally в Анн-Арбор, Мичиган, в знак поддержки Джона Синклера, основателя партии “Белых пантер”, который отбывал десятилетний срок за продажу двух косяков марихуаны полицейской под прикрытием. На том митинге Джон Леннон пел свою неистовую песню John Sinclair перед пятнадцатью тысячами сторонников: “Оставьте его в покое, отпустите его на свободу, дайте ему быть таким же, как мы с вами”[108]108
  Let him be, set him free / Let him be like you and me.


[Закрыть]. Через три дня после выступления Синклера выпустили под залог.

Через полгода после этого Джон записал альбом Some Time in New York City, ставший музыкальным отражением тех политических событий, в которых они с Йоко принимали участие, – “сделанный в традициях менестрелей”, как сказал Джон. Альбом включал хардкор-рок-н-ролльные агитки John Sinclair, Attica State и Sunday Bloody Sunday, хотя главной на пластинке стала электрическая версия песни We ’re All Water, написанная и спетая Йоко. Как говорил Джон британскому музыкальному журналу New Musical Express, “большинство людей самовыражается, крича или играя в футбол по воскресеньям. А я – ну вот я в Нью-Йорке слышу о том, что в Ирландии расстреляли тринадцать человек, и мгновенно реагирую. Будучи тем, кто я есть, я реагирую четырехтактовой песней с гитарным проигрышем в середине… Суть в том, что сейчас, что бы там я ни хотел сказать, я делаю это с помощью той простой музыки, которая мне нравится. Это рок-н-ролл и соответствующие музыке тексты. Так что теперь это Э-ВОП-БОП-Э-ЛУ-БОП, ВАЛИТЕ, НА ХРЕН, ИЗ ИРЛАНДИИ!”

Без ведома Джона и Йоко ФБР взяло под наблюдение их квартиру на Бэнк-стрит, телефоны прослушивались, а федеральные агенты вели за ними слежку. Не за горами были выборы президента 1972 года, и Стром Термонд – сторонник войны и сегрегации, сенатор из Южной Каролины – сообщил никсоновскому Белому дому, что Джон, Йоко и некоторые их радикальные друзья намерены помешать летнему съезду Республиканской партии в Майами. В феврале визы B-2 Джона и Йоко истекали, а уже в марте по наущению офиса генпрокурора Служба иммиграции и натурализации отозвала разрешение на проживание и предписала Джону и Йоко покинуть страну до 15 марта. Над этим делом – США против Джона Леннона – Джон бился в судах четыре с половиной года, и 7 октября 1975 года Апелляционный суд США отменил приказ о депортации, хотя Леннону пришлось еще год ждать получения грин-карты.

С 19 марта 1968 года, когда Джон и Йоко заключили любовный и творческий союз, они редко разлучались больше чем на несколько дней. Лишенный общества Йоко даже на час, Джон, как он жаловался в песне Dear Yoko, “сникает, как вянущий цветок”. Но в октябре 1973-го, незадолго до того отметив четвертую годовщину свадьбы, пара решила разойтись. Позже Джон говорил, что “она выкинула меня к чертям – вот что произошло”. Уличенный в измене, Джон переправил свои пожитки в Лос-Анджелес и в течение полутора лет медленно падал в преисподнюю секса, алкоголя и рок-н-ролла – эти восемнадцать месяцев он назвал “потерянным уик-эндом”.

“Первое, о чем я подумал, – вот те на, холостяцкая жизнь, йу-ху! – признавался Джон Дэвиду Шеффу. – А затем я как-то проснулся и подумал – что это такое? Я хочу домой… Мы постоянно болтали по телефону, и я канючил: “Мне тут не нравится, я пью, влипаю в неприятности, я себя не контролирую, я хотел бы вернуться домой – ну пожалуйста”. Но она отвечала: “Ты еще не готов вернуться”, – а я продолжал названивать. “Могу я вернуться?” – “ Ты еще не готов”. – “Я готов”. – “Нет, не готов”. Для обоих это было время пересмотра жизненных ценностей. Когда романиста Габриэля Гарсию Маркеса спросили о тридцати годах его взаимоотношений с женой, он ответил: “Я так хорошо ее знаю, что не имею ни малейшего представления о том, кто она такая”. Иногда пары, неразрывно друг с другом связанные, ищут для себя свободное пространство, чтобы заново переосмыслить отношения. Свое расставание с Йоко Джон описывал так: “Этот разрыв дал нам возможность самореализации, которая была нам так нужна, и пространство, чтобы дышать, думать и снова начать мечтать”. Еще позже он сделал яркую ремарку: “Разлука нам не удалась”. Пара воссоединилась в феврале 1975-го, а 9 октября Йоко родила их сына Шона Таро Оно Леннона. Это был 35-й день рождения Джона, и гордый нью-йоркский отец заявил: “Чувствую себя так, будто я выше Эмпайр-стейт-билдинг”.

С 1975-го по 1980-й Джон и Йоко скрывались от людей. Они предпочли быть невидимыми и неслышимыми для публики. В открытом письме своим фанатам Джон и Йоко писали: “Помните – мы пишем на небе, а не на бумаге, такая у нас песня”. Их близкий друг фотограф Боб Груэн ехидно отметил: “Люди всегда говорили, что Джон однажды перестанет писать музыку. Но он не перестал – он просто пел колыбельные своему малышу”.

Часто говорится, что супруги, чьи личности неразрывно связаны, склонны непроизвольно отражать мысли и чувства друг друга, и в этом ключе можно задним числом исследовать работы Джона и Йоко. Йоко пела: “Коснись, коснись, коснись, коснись меня, любовь, / Всего одно прикосновение”[109]109
  Touch touch touch touch me love / Just one touch, touch will do.


[Закрыть], – а Джон отвечал ей: “Любовь – это прикосновение, прикосновение – это любовь”[110]110
  Love is touch, touch is love.


[Закрыть]. Она восклицала: “Я сказала да, сказала да, тысячи раз с мольбой произносила да”[111]111
  I said yes, I said yes, I said yes / I prayed a thousand times yes.


[Закрыть], – и он соглашался: “Да – это ответ, и ты это знаешь”[112]112
  Ye s is the answer, and you know that for sure.


[Закрыть]. Йоко наставляла: “Представь, что небеса сочатся влагой”[113]113
  Imagine the clouds dripping.


[Закрыть], – и Джон предлагал: “Представь, что небес нет вообще”[114]114
  Imagine there’s no heaven.


[Закрыть]. Еще в битловские времена Джон написал Tomorrow Never Knows (“Отключи свой разум, расслабься и плыви по течению, это не смерть”[115]115
  Turn off your mind, relax and float downstream / It is not dying, it is not dying.


[Закрыть]), а через шесть лет после его смерти Йоко выпустила жутковатую песню Tomorrow May Never Come (“Вчера может преследовать нас вечно… Завтра никогда не наступит”[116]116
  Yesterday may haunt us forever… Tomorrow may never come.


[Закрыть]). Когда много лет спустя я указал Йоко на эти совпадения, она сказала: “Тогда я ничего об этом не знала, но мы постоянно были на одной волне, даже не осознавая этого”.