Текст книги "Рядом с Джоном и Йоко"

– Эта песня, Cold Turkey, изматывающая, потому что заставляет слушателя переживать на себе боль героиновой ломки. И ты действительно мог бы включить ее в свой новый альбом. Как думаешь?

– Когда я сейчас ее переслушиваю, она кажется мне куском дерьма. Я чувствую, что не смог отпустить себя по-настоящему и все выглядит так, будто я играю на публику. Но на этот раз, с новым альбомом, я наконец прорвался.

– Как и многие другие, я был потрясен тем, как сильно ты рисковал, записывая эту пластинку.

– Что ж, спасибо. Я просто излил все, что было внутри меня.

– Даже представить не могу, что ты будешь делать дальше.

– Может, на следующем альбоме я отдохну, – рассмеявшись, ответил Джон. – Может, получится I Want to Hold Your Hand, или Tutti Frutti, или Long Tall Sally, просто чтобы распрощаться с этим альбомом, иначе он станет ярмом на моей шее. А Йоко, может, запишет альбом в стиле “Леннон – Маккартни”. Я не собираюсь устанавливать какие-то рамки. Я против рамок.

– Ты не чувствуешь, что здесь, в Нью-Йорке, в рамки тебя загоняют другие люди, поскольку ты звезда?

– О, здесь все прекрасно, поскольку в Нью-Йорке люди меня совсем не беспокоят. В офис моего менеджера приходил парень, чтобы подстричь меня, и он понятия не имел, кто я такой. “ Ты в шоу-бизе?” – спросил он меня. “Ну так, – ответил я, – пою помаленьку”. Это было замечательно.

– А тебя напрягает, если тебя не узнают?

– Обожаю это! Я хочу быть невидимо известным. Хочу всю ту любовь, что дает слава, но без объятий. Раньше я вечно делал кучу всего на публику, поскольку нуждался в ее любви, так же как она нуждалась в моей. Но мы не могли остановиться, это был тупик, и никаких лекарств не существовало. И что делать? Я не хотел в этом растворяться. Так что я плюнул на все и поехал с Йоко на четыре месяца на первичную терапию. Артур Янов дал нам зеркало, и я смог заглянуть себе в душу. Это фантастика… Ты же ходишь на терапию, Джонатан?

– Годами!

– Много болтовни, да?

– Да.

– Показательно, и Янов выступает против этого. Прочитай его книгу. Тебе придется ненадолго выпасть из жизни, но обещаю, что больше на терапию ты не пойдешь.

– Ты все еще занимаешься первичной терапией?

– Нет, потому что процесс мне знаком, и сейчас он идет без усилий с моей стороны. Нам с Йоко больше ничего не нужно, и терапия в том числе.

– Но разве ты не чувствуешь время от времени тревогу…

– Каждое утро!

– И как справляешься?

– Просто чувствую! Янов научил нас этому. Мы плачем, просто плачем, это нормально. Все проходит через два часа, в любом случае дольше четырех часов это продолжаться не может. Ты просто физически устаешь, как ребенок. Рыдаешь. И все заканчивается. Правда, прочти книгу, Джонатан. Я тебе обещаю.

– А хочешь знать, как Янов придумал первичную терапию? – спросила меня Йоко. – Удивительная история. Это случилось в 1966 году, когда я впервые приехала в Лондон, еще до встречи с Джоном, для участия в DIAS.

– Это что такое?

– Destruction in Art Symposium. Множество художников и поэтов со всего мира собрались и в течение трех недель проводили по всему Лондону перформансы, различные хэппенинги, чтения…

Во время лекции в рамках симпозиума Йоко говорила о своем отношении к неожиданным поэтическим связям между созиданием и разрушением, отметив, что японские монахи жгли свои храмы, чтобы предотвратить их обветшание. На DIAS она также представила несколько своих работ, самой сильной среди которых была Shadow Piece. Йоко нанесла тени двадцати человек на длинное полотнище и растянула его над узкой полоской земли, как бы разбомбленной во время Второй мировой войны и все еще лежащей в руинах, отсылая зрителей к разорванным телам на тротуарах Хиросимы после атомной бомбардировки, а затем просто сложила ткань, взяв тени в плен. Еще был перформанс Cut Piece, во время которого Йоко неподвижно сидела на сцене на коленях и предлагала зрителям отрезать ножницами по клочку от ее одежды, пока не осталась практически полностью обнаженной. “Люди отрезали те части, которые им во мне не нравились, – писала она в буклете “Автобиография” в 1966 году, – и в конце концов от меня остался один лишь камень. Но они все еще были не удовлетворены и хотели узнать, что у этого камня внутри”.

Тут зазвонил телефон, Йоко взяла трубку.

– Это меня, Джон, – сказала она. – Я выйду в другую комнату, а ты пока можешь рассказать Джонатану о том парне в детских подгузниках.

– Это произошло во время первой поездки Йоко в Лондон, до того, как я ее встретил, – подхватил Джон. – Она была там единственной женщиной, представлявшей свои работы, и о некоторых вещах, которые она там делала, она мне рассказывала… Типа Whisper Piece – что-то вроде “Испорченного телефона”. Она говорила слово кому-то из публики, тот передавал его следующему, и так всю дорогу, пока слово не дошло до балкона. И вот последний парень выходит на сцену, чтобы сказать слово Йоко, а она ему: “Не говори мне”. Все, конец истории. А вот что связывает это с Артуром Яновым и его первичной терапией. На DIAS был чувак, который во время своего перформанса разделся до подгузников и ходил повсюду, крича: “Мамочка! Папочка!” – и посасывая молоко из бутылочки. И так случилось, что один из пациентов Янова видел это выступление и позже, приехав в Лос-Анджелес, – это было еще до того, как Янов представил первичную терапию, – описал доктору представление. В момент, когда надо было сказать: “Мамочка!” – Янов понял, что тот и слова произнести не может. Он сказал пациенту: “Не описывай мне все это, просто скажи, как это звучало”. И внезапно пациент закричал. Это был его собственный крик, его собственная боль. В кабинете Янова у парня случилось что-то вроде эпилептического припадка. И кричал он так, как кричит ребенок. Затем он вдруг полностью успокоился и только повторял: “Я это сделал, я это сделал”. Так началась первичная терапия.

Йоко зашла в спальню, пока Джон говорил, и легла рядом с ним.

– Встретив Джона, я стала сильнее, поскольку мы помогаем друг другу, – сказала она. – Для женщины-художницы невероятно тяжело быть одной и делать какие-то вещи. Ты чувствуешь себя по-настоящему одинокой. Будучи ребенком, я и чувствовала себя одинокой, эмоционально подавленной. И Джон чувствовал то же самое. Родители были так строги со мной, что мне казалось, будто они хотят меня сделать чем-то вроде живой куклы. У меня был комплекс вины из-за них, и, в общем, мне хотелось исчезнуть.

– Это как слова из твоей песни Hide-and-Seek: “Спрячься, пока никто не пришел домой.

Спрячься, пока все про тебя не забудут. Спрячься, пока все не умерли”[91]91
  Hide until everybody goes home. Hide until everybody forgets about you. Hide until everybody dies.


[Закрыть].

– Все хотят быть невидимыми, – сказал Джон, обращаясь к Йоко, – ты просто это высказала вслух.

– Думаешь, люди хотят быть невидимыми? – переспросил я.

– Ну, если мы примем на веру тот факт, что каждый недополучает необходимую ему любовь, то следующей появится мысль: “Со мной, наверное, что-то не так. И если я виноват в этом, то будет лучше, чтобы меня не стало”.

– Но ведь есть дети, которых родители любят, – возразил я.

– Думаю, да, – ответил Джон. – Но я не знаком ни с одним. Они получают столько любви, сколько могут дать их родители. Но сколько они могут дать? Ни разу не встретил никого, кто был бы доволен количеством получаемой любви.

– Но некоторые люди настолько жизнерадостны, что могут быть любящими, невзирая на то, сколько любви получили сами или сколько любви им недодали, нет?

– Не знаю. Наверное, их немного. Но не думай о том, что я с тобой препираюсь. Продолжай в том же духе!

– Наступает момент, – сказала Йоко, – когда ты просто не можешь больше чувствовать:

“Простите, что я живу, простите, что я существую”. И я наконец начала думать, что смогу как-то жить, никуда не исчезая. И решила, что буду просто говорить об этом, биться лбом в стены и говорить.

– Это как заново родиться, – добавил Джон. – Когда ты рождаешься на свет, ты кричишь, и когда хочешь чего-то, тоже кричишь.

– По твоему новому альбому, – повернулся я к Йоко, – я бы сказал, что ты скорее ушла в себя, нежели совсем растворилась. У тебя там настолько сильный голос, что я почувствовал – ты в своей стихии. Но, возможно, это звучит немного пафосно.

– Нет, – ответила Йоко, – это очень мило.

– И совсем не пафосно, – вставил Джон, – просто ты так выражаешься. Никто из нас особо не силен в формулировках. Но то, что ты говоришь, на самом деле правильно. Она запела своим голосом, и это тебя тронуло.

– Помню, как впервые встретил тебя в Лондоне в 1968 году, – сказал я Йоко. – Столько народу имело предубеждение против тебя и твоей работы, и это как будто заставляло тебя постоянно оправдываться, делая заявления, которые в глазах других выглядели так, будто ты очень сильно стараешься доказать свою правоту. И ты попалась в ловушку противоречий.

– Ты так думаешь? – поинтересовалась Йоко.

– Я так чувствую. Но, возможно, я ошибаюсь.

– Он такой неуверенный, – сказал Джон, указывая на меня. – Надеюсь, ты не обидишься, Джонатан, и это всего лишь мое мнение, но вы с Йоко похожи. Всякий раз, как ты делаешь правильное утверждение, ты тут же говоришь: “Возможно, я ошибаюсь”. Думаю, я тоже так делаю.

– Но это и в самом деле может быть самонадеянно с моей стороны…

– Нет, все в порядке. Ты же не говоришь своим родителям: “Я есть хочу. Ничего? Возможно, я ошибаюсь, но я хочу есть”.

– Но иногда ощущаешь, что хочешь выразить свою благодарность.

– Это точно, – согласилась Йоко.

– Даже если ты прав, ты все равно допускаешь, что можешь ошибаться, – настаивал Джон. – Когда ты не смущаешься, ты так не делаешь.

– Ты просто пытаешься быть вежливым, – сказала мне Йоко примирительным тоном.

– Это чувство вины, – стоял на своем Джон. – Мы с Йоко во многом такие же. Мы все одинаковые. Весь мир!

Джон встал и включил телевизор, затем лег обратно на кровать и, глядя одним глазом в беззвучный экран, начал читать эссе Генри Флинта “Концептуальное искусство” – термин, придуманный самим автором. Старинный друг Йоко по авангардной тусовке 1960-х, Флинт был не только автором глубоких философских эссе, но и композитором и скрипачом, пытавшимся соединить авангардный нойз с фри-джазом и корневой музыкой Юга, и втайне от Йоко он фанател от песен вроде Be-Bop-A-Lula, Johnny B Goode и Willie and the Hand Jive. Джон с Йоко недавно побывали в гостях в его квартире в центре Нью-Йорка.

“Мы пошли к нему, чтобы сделать сюрприз, – позже рассказывал Джон. – Нам сказали, что нужно знать секретный стук, чтобы попасть внутрь. И вот мы подошли к двери и постучали – бум-де-бу-бум. Вышел этот парень, и, поскольку на нем не было очков, он сощурился и прокричал: “Кто там? Кто там?” Одетый в бермуды, он тащит нас к себе в странную маленькую комнату и ставит пластинку, на которой записано, как он играет на скрипке. Это был один трек, звучавший как-то так – унн-унн-унн. А затем был еще один с кантри, в котором, по его словам, был глубоко сложный ритм… но это было круто!”

Пока Джон, лежа в кровати, читал эссе Флинта, Йоко рассказывала мне о “Задницах” – ее 80-минутном фильм, состоящем из крупных планов обнаженных, слегка подрагивающих ягодиц ее 365 друзей, идущих по беговой дорожке. Джон как-то назвал этот фильм “Много счастливых концов”. В 1966 году, когда фильм впервые показали, случился небольшой скандал.

– До того как я познакомилась с Джоном, я была знаменитостью из-за “Задниц”, – сказала Йоко. – Но вообще-то это было самое одинокое время в моей жизни. Некоторые люди в авангардных кругах обижались на меня из-за моей славы, и не только в этих кругах! Я чувствовала себя всеми брошенной. Это была пустая слава. Сейчас, когда мою пластинку крутят по радио, в моей жизни есть кто-то, кто этому рад!

– В те дни ты не была рок-н-ролльщицей? – спросил я.

– Точно. Когда я впервые пришла на запись Beatles, я просто слушала. А после сессий спрашивала Джона: “Почему ты не используешь разные ритмы, а, наоборот, используешь одно и то же па-па-па?” Сейчас я понимаю, что с моей стороны это было чем-то вроде авангардистского снобизма, потому что мой голос стонал и скрипел, но в этом не было ритма. Так что я подумала про себя (Жеманно.): “Ну, это простая музыка”. У меня тогда был проект Music of the Mind – в полной тишине все сидят и представляют себе разные звуки. На своих первых выступлениях в Нью-Йорке я швыряла в людей сушеной фасолью из сумки. А еще у меня были длинные волосы, и я размахивала ими так, чтобы был звук. Даже тогда некоторые говорили, что это было слишком театрально, слишком чувственно. А потом была Wall Piece, в которой нужно было разбить головой стену, про этот проект говорили, что его слишком тяжело смотреть, что он слишком драматичный и болезненный. Кстати, Джонатан, ты ходил на что-нибудь из этого?

– Прости, но нет. Правда, я тогда еще был подростком и ничего не замечал вокруг себя.

– Поразительно, – Йоко повернулась Джону. – Я разговариваю с ним как с ровесником, а он тогда был ребенком.

– Ну, ты просто родилась раньше, – пробормотал я извиняющимся тоном.

– Да, это все твоя вина! – рассмеялся Джон.

– Чья вина? – спросил я.

– Наша общая, – ответил он. – Мы все постоянно виноваты.

– Кстати, о Music of the Mind, – продолжил я. – Я однажды прочитал удивительную историю о китайском поэте iv века, который все время носил с собой цитру без струн и играл беззвучную музыку. И, когда люди просили его объяснить, зачем он это делает, он говорил: “Я ищу смысл, который есть в сердце цитры. Зачем напрягаться, чтобы извлекать звуки из струн?

– Да, – ответила Йоко, – умом я понимаю, что проект был замечательный. Но тогда я была подавлена, это сводило меня с ума. Мне так хотелось орать, хотелось вернуться к своему голосу. Я жаждала придать ему плоть и кровь. Джон Кейдж и Мортон Фелдман делали очень крутые вещи. Тогда в Нью-Йорке вообще все было круто. И я подошла к той точке, в которой уверовала, что идея авангардной чистоты также подавляет, как и бесконечный рокерский ритм. Существовала масса всего, что можно было повторить. И я, наверное, могла бы продолжать заниматься этим, но это превратилось в штамп.

– А ты не думаешь когда-нибудь вернуться к тем перформансам?

– Прошу прощения, – перебил нас Джон, отложив на минуту эссе Генри Флинта, – но проекты “В постели за мир”, которые мы делали в Амстердаме и Монреале в прошлом году, были прямыми следствиями того, что Йоко делала раньше… Это грандиозные события. Также не забывай про наши плакаты “Война закончилась”, которые мы развесили в двенадцати городах по всему миру. И это тоже было событие! Я не хотел вмешиваться в ваш разговор, но услышал, что сказал Джонатан, и решил поправить его и напомнить, что ничего не закончилось. Я просто делаю то, что ты делаешь для меня, – обратился Джон к Йоко. – И поэтому мы так любим давать интервью вместе. Периодически мы забываем что-то о собственной работе, и нам нужно напоминать друг другу… И, дорогая, – Джон посмотрел на Йоко, – я еще кое-что хочу тебе сказать. В своем “Концептуальном искусстве” Генри Флинт говорит о Sweets for My Sweet, песне Drifters. Он сходил с ума по ней долгое время! А это большой рок-н-ролльный хит: “Сладости для моей сладенькой, сахар для моей дорогуши”[92]92
  Sweets for my sweet, sugar for my honey.


[Закрыть]. Не думаю, что до него бы это дошло, если бы он только и делал что трындел о своей математике. Так что простите, но я должен был вас перебить. Я читаю это его эссе, и это, блин, дико сложно. Но вот он написал про Sweets for My Sweet, и я наконец-то его понял.

– Я, возможно, была единственной, кто не понял, – язвительно ответила Йоко.

– Бе-бе-бе, – передразнил ее Джон, – я не хотел тебя обидеть, дорогая, просто был удивлен, когда прочитал это.

– Знаю, что ты не имел в виду ничего дурного, – сказала Йоко. – Но я теперь уже не помню, о чем говорила с Джонатаном.

– Думаю, ты говорила о ритме 4/4, – ответил Джон.

– Да, Джонатан, я говорила, что считала ритм 1-2-3-4 примитивным, потому что в те времена еще занималась Music of the Mind, и вдруг поняла, что сердечный ритм – это 1–2, 1–2.

– Ты должна была сделать это с позиций интеллектуалки, вот что ты говорила, – вновь поддразнил ее Джон.

– Ой, ладно, – вздохнула Йоко. – Но я поняла, что современные классические композиторы, когда переходили от 4/4 к 4/3, утрачивали сердечный ритм. Все равно как если бы они вознеслись и тут же стали жить на сороковом этаже… Арнольд Шенберг и Антон Вебер, причем последний вообще на шпиле Эмпайр-стейт-билдинг. Но все о’кей. В моем голосе еще есть концептуальный ритм. Например, в песне Why ритм очень сложный, но ритм-секция отвечает за сердечный ритм. Я все время задаю ритм тому, что делаю.

– В самом начале ваших отношений тебя не смущали талант и прямота Йоко? – спросил я Джона.

– Ну, у нас были художественные расхождения, – улыбнулся Джон. – Пару раз наши эго столкнулись. Но, зная, чем я занимаюсь и как мужчина, и как художник, я могу разглядеть в своих реакциях в том числе и лицемерие. И когда я вижу, что это происходит, я останавливаюсь. Иногда я пасовал перед ее талантом. Я думал – черт, да я лучше посижу рядом, понаблюдаю со стороны, пусть она все контролирует. Я спросил: “ Ты этим займешься”? Она ответила: “Нет, нет, нет”. И я понял, что все в порядке, и снова расслабился.

– Понимаешь, – пояснила Йоко, – мы оба очень жесткие и одновременно уязвимые. И я дико расстраиваюсь, когда вижу, какой он жесткий. Но затем я вспоминаю, что Джон также еще и ранимый. Потому что он боится…

– Да, – согласился Джон, – я думал: вот, она собирается найти 365 пар ног [для фильма Up Your Legs Forever] или снимает гребаный фильм о мухе, ползающей по женскому телу [Fly], и что? Мне-то что делать? Но все нормально, я ее знаю.

– Пара художников – очень запутанная штука, – добавила Йоко. – В программе Дэвида Фроста кто-то сказал: “Мне нравится писать музыку, а моей невесте – стихи к ней”. Фрост ответил: “Тебе повезло, что она любит писать стихи, а не музыку. Потому что, если б она хотела писать музыку, могла бы возникнуть проблема”. Факт в том, что мы с Джоном оба рисуем, пишем музыку и стихи, поем и снимаем кино и, думаю, замечательно справляемся.

– Если ты сделаешь две долгоиграющие пластинки, все немного изменится, – усмехнулся Джон, – до тех пор я не возражаю. Но когда она хочет первую сторону на пластинке, тогда беда! Кстати, знаешь, почему обложки обоих альбомов Plastic Ono Band одинаковые?

– Я заметил, что на обеих вы лежите под деревом в падающем на вас свете. На ее обложке ее голова лежит у тебя на коленях, на твоей – твоя на ее.

– Правильно, – сказал Джон. – Я хотел, чтобы мы были порознь и вместе одновременно, чтобы не сложилось впечатления, будто Джон и Йоко закончились, потому что расстались по бог знает какой причине. Это все равно что не хотеть, чтобы кто-то там был счастлив, потому что все кругом несчастливы.

– Думаю, это чудо, что мы так хорошо справляемся, – прошептала Йоко. – Но мы же справляемся, правда, Джон?

– Трахать своего лучшего друга очень удобно, – заметил Джон, – вот и все. Когда я принял тот факт, что она женщина, все встало на свои места. Потому что у меня никогда не было друга-женщины. Мы каждый день проходим через травмы, наносимые жизнью и смертью, так что нет особых поводов переживать о том, какого мы пола. Знаешь, я наконец-то понял разницу между сексом и своей потребностью в матери, и это грандиозно. В двух словах: распущенность – это желание оттрахать свою мать, да и всех матерей мира. Желание, желание, желание! А я не живу с женщиной ради того, чтобы спать с ней, и ради ее красивого лица. Я живу с художницей, которая денно и нощно воодушевляет и вдохновляет меня.

– Йоко, у тебя случайно нет сестры? – спросил я в шутку.

– Кстати, есть, – рассмеялась она в ответ, – и она настоящая красотка.

– Ты знаешь, что Йоко – самый знаменитый неизвестный художник? – продолжил Джон. – Все знают ее имя, но никто не знает, чем она занимается… О, уже за полночь. Почему бы тебе не прийти завтра? Я буду поблизости, но ты можешь говорить только с Йоко – о ее работе и о том, чем она занимается всю жизнь.

И, вернувшись следующим вечером в Regency Hotel, именно так я и поступил.

* * *

Йоко Оно, старшая из троих детей, родилась в Токио 18 февраля 1933 года. Ее мать Исоко была внучкой Зенджиро Ясуды – одного из самых известных японских финансистов и основателя Yasuda Bank. Он был убит правыми ультранационалистами в 1921 году. Отец Йоко Эйсуке Оно – потомок японского императора xix века, тоже банкир, хотя в молодости был профессиональным академическим пианистом. Их дом стоял на холме позади императорского дворца, и из окон открывался потрясающий вид на город. В автобиографическом эссе, которое Йоко в 1974 году написала для японского журнала Bungei Shunju, она упоминула, что отец вечно был в разъездах, а мать много времени проводила в Токио с друзьями. “У меня было несколько горничных и личных воспитателей, – писала Йоко. – Один из них читал мне Библию, второй давал уроки фортепианной игры, третий преподавал основы буддизма… Я все время ела в одиночестве. Мне говорили, что еда готова, и я спускалась в столовую, где для меня одной накрывали длинный стол. Мой личный воспитатель следил за мной, сидя в кресле позади меня”.

Но, когда ей исполнилось двенадцать, Йоко вместе с матерью, братом и сестрой оказалась в подземном бомбоубежище. 9 марта 1945 года американские B-29 вновь бомбили Токио, убив свыше 80 тыс. человек и буквально кремировав четверть города. Отец Йоко с 1942 года управлял банком в Ханое, тогда еще принадлежавшем французскому Индокитаю, и на какое-то время попал в китайский лагерь в Сайгоне; Исоко укрылась вместе с тремя детьми в деревне, там они с Йоко вынуждены были погрузить свои вещи в тачку и обменивать дорогие кимоно и другие семейные ценности вроде немецкой швейной машинки на рис и овощи. Хотя Йоко носила монпе (грубые фермерские штаны) и рюкзак, деревенские дети постоянно дразнили ее “пахнущей как масло” (bata kusai) – таким было их определение прозападной городской девчонки. Йоко находила убежище в своих мечтах. В эссе для выставочного каталога 1992 года, озаглавленном “Небесная болтовня с любовью к Дании”, она размышляла: “Я влюбилась, просто лежа на татами и глядя в небо. Оно было таким высоким и светлым, что можно было чувствовать веселье и подавленность в одно и то же время. С тех пор я люблю небо. Даже когда вокруг меня все рушилось, небо всегда было в моем распоряжении… Как я себе тогда говорила… я ни за что не сдамся, пока в этой жизни есть небо”. Многие годы спустя в песне Watching the Rain она споет: “Пусть голубое небо исцелит тебя”[93]93
  Let the blue sky heal you.


[Закрыть].

После войны Йоко поступила в элитный Гакусюин, или Peers’ School (японский аналог Итона), где среди ее одноклассников были сыновья императора Хирохито – тогда кронпринц, а сейчас уже император Акихито и его младший брат принц Йоши, который, похоже, был страшно влюблен в Йоко, – а также Юкио Мисима, ставший впоследствии всемирно известным писателем, обвинившим императора Хирохито в отказе от божественной природы после Второй мировой войны[94]94
  Согласно конституции Японии, император обладает божественной властью над своей страной. В 1946 году Хирохито под давлением США издал рескрипт “Нингэн-сэнгэн”, который многими был воспринят как отказ от божественной природы и происхождения.


[Закрыть]. В конце жизни Мисима принял кодекс самураев Бусидо, а в 1970 году совершил сэппуку после неудачной попытки государственного переворота. В своем романе “Несущие кони” он писал: “Можно добиться совершенной чистоты, превратив свою жизнь в строчку стихов, написанных кровью”.

“Я правда знала Мисиму, – рассказывала мне Йоко. – Мы вместе ходили в школу, а потом он стал поп-звездой, кем-то вроде Мика Джаггера, и был вхож в самые сумасбродные и продвинутые круги в Японии. Он замечательно писал и чем-то походил на Оскара Уайльда. Яркий парень. Однажды, вернувшись в Японию, я попала на грандиозную вечеринку с множеством приглашенных знаменитостей. Я сидела четко напротив Мисимы, и он отказывался меня узнавать. По одну сторону от меня сидел Джон Кейдж, по другую – Пегги Гуггенхайм, и Мисима разговаривал с ними, кстати, на прекрасном английском, при этом все время пялясь в потолок и ни сказав мне ни слова за весь вечер. Очень странная ситуация. А потом он пустил слух, что я была одной из тех прозападных распутных японских дамочек. Это не пошло на пользу моим хэппенингам и другим мероприятиям, потому что Мисима имел большое влияние. Но я даже не догадывалась, до какой степени он безумен. Было страшно обидно, что такой замечательный писатель просто взял и наложил на себя руки”.

Йоко выпустилась из Гакусюина в 1951 году. Годом позже она стала первой девушкой, принятой на философский факультет Гакусюинского университета, но бросила его после двух семестров. Ее отец был назначен директором отделения Токийского банка в Нью-Йорке, и 19-летняя Йоко отправилась вместе с семьей в Скарсдейл (Нью-Йорк), где поступила в колледж Сары Лоуренс в соседнем Бронксвилле. Ее гакусюинский одноклассник принц Йоши сожалел о ее отъезде и прислал Оно свою фотографию с автографом, сопроводив ее стихотворением, написанным специально для Йоко: “Спрошу у высокой волны, идущей издалека, хорошо ли тому человеку, о котором я мечтаю”[95]95
  Let us ask the high wave from far away / If the person I dream of is safe or not.


[Закрыть]. Позже Йоко рассказывала мне: “Я знала, что он был невероятно чист душой. Все замечали, что мы были как бы духовно связаны и что он денно и нощно молился о том, чтобы у меня было все хорошо”.

* * *

“Когда я ходила в колледж Сары Лоуренс, – рассказывала мне Йоко в Regency Hotel, – я в основном сидела в музыкальной библиотеке и читала о музыке Арнольда Шенберга и Антона Веберна… Они восхищали меня, правда. Еще я одну за другой писала курсовые. А вот писать диплом мне было лень. Потом я провела свой перформанс Lighting Piece. Просто зажигала спичку и следила за огнем до тех пор, пока он не гас. Я даже подумала, что во мне есть что-то от маньяка-поджигателя – что-то, что заставляет сходить с ума. Понимаешь, я писала стихи и музыку, занималась живописью, но ничто из этого меня не радовало. Так или иначе, я выяснила, что мое окружение ошибается. Когда бы я ни написала короткое стихотворение, мне говорили, что оно слишком длинное. Роман походил на короткий рассказ, а короткий рассказ – на стихотворение. Опера звучала как песня, а песня – как опера. В любом окружении я чувствовала себя белой вороной. Но потом подумала, что должны быть такие люди, которым нужно нечто большее, чем живопись, стихи и музыка, – то, что я называла “дополнительным действием”, которое необходимо вам в жизни. И я делала все, чтобы не дать себе сойти с ума. Так я себя тогда чувствовала”.

В 1955 году, проучившись три года в колледже Сары Лоуренс, Йоко бросила его, переехала на Манхэттен и тайно вышла замуж за замечательного молодого японского композитора Тоши Ичиянаги, ученика Джона Кейджа. Хотя они были женаты шесть лет, большую часть времени прожили порознь – она в Нью-Йорке, он в Токио, – но оставались соавторами. Как уверяла Йоко арт-куратора Александру Мунро, “быть Яшидо-Оно невероятно тяжело – всестороннее интеллектуальное, социальное, научное, буржуазное давление. Если бы я не восстала против этого, я бы не выжила”.

“Моя новая жизнь была увлекательной, – рассказывала мне Йоко. – Я жила в районе 86-й улицы и Амстердам-авеню рядом с мясным рынком, и мне казалось, что мой дом набит деликатесами. Единственное, чего я не могла сделать, – это рассказать о своей работе, поскольку не умела общаться с людьми. Я не знала, как объяснить им, насколько я застенчива. Когда приходили гости, мне хотелось оказаться в чем-то вроде большой коробки с дырочками, чтобы меня никто не мог увидеть, а я могла бы видеть всех. Так появилась моя Bag Piece, где можно было сидеть внутри и смотреть на то, что происходит снаружи, оставаясь невидимым. А когда у меня наконец появилась новая квартира в Нью-Йорке, я вытирала лицо не полотенцем, а своим лучшим коктейльным платьем, которое носила, когда училась у Сары Лоуренс. Еще я все время представляла себя воздушным змеем и, засыпая, отпускала себя полетать. Я представляла, как запускаю змея в небо, и этим змеем тоже была я. В тот момент я подумала, что скоро сойду с ума. Люди спрашивали, чем я занимаюсь. Я не знала, как им объяснить, что просто держусь за веревку, чтобы не улететь. Что-то похожее происходило со мной, когда я была маленькой. Мать спрашивала меня: “Что ты делаешь?” – а я отвечала: “Дышу”. Я действительно считала все свои вдохи и выдохи и думала: “Боже мой, а если я перестану их считать, может, я и дышать перестану?” Из этого позже родилась моя Breath Piece”.

“Нарисуй собой линию, – писала Йоко в Line Piece III. – Рисуй до тех пор, пока не исчезнешь”. Многие работы Оно вошли в ее книгу “Грейпфрут”, опубликованную в 1964 году и содержащую коаны-наставления и “таблицы событий”, которые критик Дэвид Бурдон назвал “памятниками концептуального искусства ранних 1960-х” и провозгласил, что книга демонстрирует “лирический, поэтический масштаб художницы, отличающий ее от остальных представителей мира концептуального искусства”. Но Йоко призналась, что на самом деле “Грейпфрут” “без всякого моего ведения стал для меня лекарством. Книга словно бы говорила: “Прими меня во всем моем помешательстве”. Наставления были тем же самым – реальной потребностью что-то сделать, чтобы выплеснуть наружу свое безумие. До тех пор пока вы ведете себя как положено, вы не осознаете своего сумасшествия и сходите с ума окончательно”.

В октябре 1960-го Йоко на собственные деньги арендовала большой лофт на Чамберс-стрит, 112, в самом центре Нью-Йорка. “На всех окнах стекла были закопченными. Так что снаружи ничего не было видно, а внутри было темно и грязно. Но существовал потолочный свет, и, находясь внутри лофта, ты ощущал связь с небом сильнее, чем со всем окружавшим тебя городом. В той квартире за 50,5 доллара в месяц была холодная вода, и это было здорово. Ни стульев, ни кроватей, так что соседи снизу дали мне ящики из-под апельсинов, а я составила их вместе, чтобы получился большой стол. Ящики выполняли и роли стульев, а по вечерам я составляла их вместе так, чтобы сверху можно было лечь. Потом кто-то дал мне здоровенный обогреватель, что было настоящей роскошью, и я стала жить в этой квартире. В том районе в лофтах жило не так много людей, поэтому, когда копы видели в окнах свет, они поднимались, чтобы спросить, как у меня дела и все ли в порядке. И я просто притворялась, что заработалась допоздна, потому что жить там я не имела права. Я одолжила у кого-то кабинетный рояль, а один из моих друзей сказал, что компания художников ищет место, где можно хранить работы, и спросил, не буду ли я возражать, если они присоединятся ко мне, чтобы мы что-нибудь сделали вместе. И я сказала, что не возражаю, но спросила, не захотят ли они взамен бесплатно расписать мой лофт. Я подумала, что получится здорово, но все были ленивы и просто покрасили стены в белый цвет. Правда, до этого я успела привыкнуть к серым стенам и подумала, что белый – это более интересно”.