Текст книги "Рядом с Джоном и Йоко"

Через два месяца, 26 мая, Джон и Йоко прилетели в Монреаль, чтобы и там побороться за мир, и провели свою вторую недельную постельную акцию в Queen Elizabeth, разговаривая с журналистами и раздавая телефонные интервью радиостанциям США и Канады. Монреальские газеты отчитывались о событии, публикуя статьи под заголовками вроде “Молодожены в постели” и “Сегодня они встают”. В последний уик-энд акции Джон и Йоко на местной студии звукозаписи арендовали четыре микрофона и четырехдорожечный магнитофон и записали попурри из высказываний вдохновленных посетителей, среди которых были Тимоти Лири, ребе Авраам Л. Файнберг, Томми Смозерс, Аллен Гинзберг, Петула Кларк, Дик Грегори, участники канадского отделения Radha Krishna Temple, а также репортеры, хором поющие Give Peace a Chance. Гости барабанили в дверь и столешницы вместе с барабанщиками-кришнаитами, отвечавшими за трансовую ритм-секцию. Изначально Леннон называл соавтором песни Пола Маккартни, но по сути это был первый независимый сингл Джона.

Через полгода, 15 ноября, Пит Сигер возглавил полумиллионную демонстрацию. Демонстранты распевали этот гимн – Dona Nobis Pacem[78]78
  Латинский гимн “Дай нам мир”, авторство которого приписывается Моцарту.


[Закрыть] нашего времени, – а Сигер вел их к Вашингтонскому монументу, у которого они собирались выступить против войны во Вьетнаме. Это был крупнейший антивоенный протест в истории США, участников которого Джон вполне мог бы описать в своей песне Mind Games – миллионы сильных духом “партизан разума”, излучавших мир и любовь. И, когда позже Джон увидел запись протеста по телевизору, он заявил, что это был “один из важнейших моментов” в его жизни.

“После того как мы раздали все интервью и наговорились с людьми, – рассказывала Йоко биографу Филиппу Норманну, – когда все уже ушли, настало прекраснейшее время нашей жизни. Однажды ночью в небе висела роскошная полная луна и не было ни облачка, и Джон сказал: “Мы должны продолжить писать песни вместе, и их будут петь по всему миру. Такова наша жизнь. Так все и будет”. Были только луна и мы. Это было прекрасно”.

Все пацифистские акции Йоко и Джона были, как пояснял Леннон, “в традициях Ганди, только с юмором”. Описывая обе акции “В постели за мир”, лондонская Daily Mirror писала: “Похоже, этот незаурядный талант окончательно слетел с катушек”, – но Джон с гордостью сравнивал себя и Йоко с Лорел и Харди. Daily Mirror поймала его на слове и в 1969 году провозгласила клоуном года. Получив известие об этом титуле, Джон ответил: “В Париже переговоры о мире во Вьетнаме идут по кругу, ведь переговорщики сидят за круглым столом. И это продолжается месяцами. А мы за неделю, проведенную в постели, добились гораздо большего… Маленькая пожилая леди из Вигана или Халла обратилась к Daily Mirror с просьбой почаще печатать наши с Йоко фотографии на первой полосе. Она написала, что давно так не смеялась. И это здорово. Я не против умереть всемирным клоуном. И мне не нужны эпитафии”. Джон, конечно, был бы тем, кто посмеялся последним, если б узнал, что в 1994 году самопровозглашенная Республика Абхазия, пародируя собственное советское прошлое, выпустила две почтовые марки с портретами Джона Леннона и Граучо Маркса вместо портретов Владимира Ленина и Карла Маркса.

“Все мы живем в одном мире”, – заявил однажды Джон. Они с Йоко неустанно твердили, что их жизнь – это искусство, а их искусство – это жизнь, что не существует границы между личным и общественным, что, наконец, скрывать тоже нечего, Джон даже назвал так свою песню Everybody’s Got Something to Hide Except Me and My Monkey. “И в чем же секрет?” – как-то спросили его. “Секрет в отсутствии секрета”, – ответил он.

* * *

На битловском White Album Джон пел: “Я так устал, я не сомкнул глаз. / Я так устал, мой мозг барахлит”[79]79
  I’m so tired, I haven’t slept a wink / I’m so tired, my mind is on the blink.


[Закрыть]. А на Rubber Soul Пол Маккартни констатировал: “Смотрю я на тебя – а ты другой”[80]80
  I’m looking through you / you’re not the same.


[Закрыть]. Почти десять лет великолепная четверка была неразлучна, и вот каждый из битлов начал понимать, что сон закончился. Как признавался Джордж Харрисон, “все пытались разойтись, ничего нового. Все расставались на годы”. А Джон в 1971 году заявил в интервью телеведущему Дику Каветти: “Мы просто повзрослели и больше не хотим быть “Сумасшедшей бандой”[81]81
  Группа британских комиков, популярная в конце 1930-х годов.


[Закрыть] или братьями Маркс, не хотим и в пятьдесят лет дергаться на сцене, исполняя She Loves You и страдая от астмы. Ну ты понимаешь (Поет.): “Вчера казалось, что все мои беды далеко”[82]82
  Yesterday, all my troubles seemed so far away.


[Закрыть].

Утром 30 января 1969 года мне позвонил пресс-секретарь Beatles Дерек Тейлор, сказавший, что я буду приятно удивлен, если прямо сейчас приду к штаб-квартире Apple Corps на Сэйвил-роуд, 3. Приехав на место, я увидел толпу офисных служащих и полуденных покупателей, слонявшихся по улице и в недоумении устремлявших взгляды к небу в попытке понять, откуда доносятся знакомые звуки песен популярной рок-группы. Стоя на крыше здания, Beatles давали последний совместный концерт, и у каждого в толпе было свое мнение о происходящем. “Идиотское место для концерта, вот и все”, – ворчал какой-то человек. “Они бесподобны. У них есть собственный стиль. И такие приятные люди вокруг”, – не соглашалась с ним женщина. “Просто отлично! – подтвердила другая дама. – Радует, что в этой стране хоть что-то бывает бесплатно”.

С 2 января группа потратила более ста часов на экспериментальный документальный фильм Майкла Линдсея-Хогга. В основном фильм снимался на большой концертной площадке в Twickenham Sound Studios, пока битлы критиковали друг друга, лезли с советами, ворчали и пререкались на записи альбома Let It Be, выпущенного в 1970 году как часть бокс-сета The Beatles Get Back. В этот бокс-сет, ставший сегодня коллекционным, был включен 164-страничный буклет в мягкой обложке, первый и единственный, сделанный по заказу Beatles. Задуманный и спродюсированный главой Apple Corps Нилом Эспиналом, он содержал сотни ныне ставших легендарными фотографий, мое первое интервью с Джоном для Rolling Stone, а также текст с комментариями и диалогами участников группы во время репетиций. Как один из соавторов (наряду с писателем Дэвидом Дэлтоном) я отсмотрел часов двадцать видео и прослушал такое же количество записей Beatles, прочувствовав напряжение между членами группы во время репетиций Let It Be.

На одной из таких сессий, к примеру, Пол напомнил Джону и Джорджу, что после смерти их менеджера Брайана Эпстайна они отдалились и друг от друга, и от общей музыки. “Поэтому нас и тошнит от группы, – наставлял их Пол. – Единственный способ сделать так, чтобы это перестало нам мешать, – сесть вчетвером и подумать, должны ли мы превратить это в положительный опыт или просто забыть об этом. Во всем, что мы делаем, должна быть дисциплина. А у нас ее никогда не было. Эпстайн сказал: “Наденьте костюмы”, – и она появилась. Ты взрослеешь, а твоего папы уже нет, и тебе приходится самому держаться на плаву. Папочки нет, а мы как бы в своем собственном летнем лагере. Думаю, мы или работаем, или расходимся”. И раз уж Пол принял на себя роль “папочки” – в какой-то момент он сказал Джону: “Смотри, сынок”, – то Джордж играл роль хулигана, заявляя Полу: “Ну, если это именно то, что мы должны делать, то я ничего делать не хочу”.

Но были и беззаботные, забавные моменты вроде тех, когда Джон и Ринго играли в чревовещателей и пародировали друг друга.

Джон: Богнор-Регис – это тартан, покрывающий Йоркшир. Рутланд – самый маленький округ. Скарборо – шарф колледжа[83]83
  Джон перечисляет названия британских городов.


[Закрыть]. А царица Савская носила лифчик на поролоне.

Ринго: Не знал об этом.

Джон: Не знал? Да тебя там тогда не было. Клеопатра занималась производством ковров.

Ринго: Не знал об этом.

Джон: Джон Леннон…

Ринго: Патриот!

Джон: Не знал об этом…

А еще были моменты восторга и романтические эпизоды, когда в звуковом павильоне Джон и Йоко вальсировали на студийном полу, словно зыбкие тени при приглушенном свете, а Джордж заунывно пел: “И всю ночь напролет – только я, мне, мое”[84]84
  All through the night / I, me, mine.


[Закрыть].

Чтобы завершить работу над фильмом, Beatles согласились дать последний публичный концерт. Раньше они говорили, что концерт должен пройти в амфитеатре в Тунисе, у подножья египетской пирамиды, в Ливерпульском кафедральном соборе, в здании Парламента или даже на борту океанского лайнера, чтобы можно было “спеть припев на фоне восходящего солнца”. Когда до принятия окончательного решения оставалось всего несколько дней, Джон сказал: “Давайте уже определимся, где – в Пакистане, на Луне… я буду там, где надо, пока вы меня не бросите. Вы удивитесь, что из всего этого может получиться”. А затем, отчаявшись, он вдруг выдал: “Мне нравится мысль сыграть концерт в психушке”.

По умолчанию было решено провести импровизированное выступление прямо на крыше пятиэтажного здания Apple Corps, как если бы они черпали вдохновение в классической песне Гарри Гоффина Carole King, герой которой, обнаруживший, что мир слишком большой, чтобы выстоять перед ним, карабкается на крышу поближе к звездам, и все, что ему нужно, это “просто плыть в космосе”. Но концерт чуть не сорвался. “Через десять минут мы должны были начинать, – вспоминает Линдсей-Хогг. – Битлы уже сидели в маленькой комнатке на последнем этаже и все еще не были уверены, что выйдут. Джордж этого не хотел, Ринго уже тоже заговорил, что не видит во всем этом смысла. А затем Джон сказал – да вашу ж мать, давайте сделаем это!”

Был холодный ветреный день, и казалось, что на обдуваемой ветрами крыше Beatles стоят как на верхней палубе корабля. На Поле был смокинг, Джордж завернулся в темное лохматое пальто, Ринго влез в оранжевый прорезиненный макинтош, Джон напялил коричневую меховую шубу Йоко, а Билли Престон, игравший в группе на клавишных, надел коричневый кожаный пиджак. Стоя внизу, на улице, я восторженно слушал 42-минутный концерт, который, несмотря на все предшествующие ему сочившиеся ядом репетиции, начался со страстного вступления – с песен I’ve Got a Feeling, Don’t Let Me Down, Dig a Pony, а также с невероятного исполнения One After 909, которую Джон и Пол, снова казавшиеся братьями по оружию, написали за двенадцать лет до того – когда еще были простыми подростками, одурманенными Чаком Берри и Бадди Холли. Когда Beatles со второго такта начали Get Back, отряд лондонских бобби в голубых шлемах, отвечая на жалобы впавших в ярость бизнесменов из соседних офисных зданий, поднялся наверх и прекратил выступление. И, когда Пол и Джордж сняли гитары, Джон шагнул вперед, встал перед съемочной группой и сказал: “Я хотел бы сказать вам спасибо от лица Beatles и от себя лично, и я надеюсь, что мы прошли прослушивание”. Это был последний раз, когда Beatles выступали на публике вместе.

* * *

20 сентября 1969 года Джон, Пол, Джордж и Ринго вместе со своим менеджером Алленом Кляйном собрались в зале совещаний Apple, чтобы обсудить дальнейшие планы группы. В конце как гром среди ясного неба прозвучало заявление Джона, которое быстро облетело весь мир, – о том, что он покидает группу. “Я создал группу, я ее и расформировал, вот так просто”, – сказал он. (Остальные битлы официально не подтверждали факт разрыва до 31 декабря 1970 года, когда Пол подал заявление о прекращении деятельности группы.) У Джона было все, в чем он нуждался. Он был музыкантом и не собирался оглядываться назад. “После всего этого, – вспоминала Йоко в интервью Филиппу Норману, – мы вышли из машины, и Джон повернулся ко мне и сказал: “С Beatles покончено. Теперь есть только ты, хорошо?” Отныне Джон жил в духе американской кантри-песни Джимми Роджерса You and My Old Guitar: “В захолустье ли, в большом ли городе, неважно где – я счастлив, если со мной рядом ты и моя старушка-гитара”[85]85
  In a one horse town or city, no matter where we are / I’m happy if I have with me you and my old guitar.


[Закрыть].

Английский писатель Сэмюель Джонсон говорил, что, когда мужчина устает от Лондона, он устает от жизни. Но Джон только просыпался, его манила новая жизнь, и постепенно его и Йоко все больше влекло за границу, в Имперский город[86]86
  Одно из названий Нью-Йорка.


[Закрыть]. Он часто говорил о том, что “выпустился” из Ливерпуля в Лондон, а из Лондона в Нью-Йорк, и даже сравнивал бруклинский акцент с ливерпульским диалектом. “Я должен был родиться в Нью-Йорке, – говорил он Яну Винеру. – Я должен был родиться в Гринвич-Виллидж, там мое место. Почему я родился не здесь? В xviii веке таким был Париж. А Лондон, думаю, никогда таким не был, за исключением разве что умудренной писательской среды тех времен, когда там жили Уайльд, Шоу и прочие. Все устремляется к центру”. А Йоко как-то раз сказала, что “даже когда Джон был в Ливерпуле и в Лондоне, он показывал мне знаменитую обложку пластинки, на которой Дилан гуляет с той девушкой [имеется в виду Сьюз Ротоло и обложка пластинки The Freewheelin’ Bob Dylan], и говорил: “Это должен был быть я. Я должен был быть ньюйоркцем”.

Из-за того что в 1968 году Британский суд осудил Леннона за хранение марихуаны, Джону с Йоко выдали только “временные туристические визы” в США, и они истекали в феврале 1972 года – Йоко не получила американского гражданства, а ее предыдущая грин-карта была уже недействительной. До того как они прописались в Гринвич-виллидж в ноябре 1971 года, они приезжали в Нью-Йорк часто, но ненадолго. В декабре 1970-го они впервые приехали в город как пара – Йоко, которая жила в Нью-Йорке с 1956-го по 1966-й, не возвращалась туда четыре года. “Я страшно переживал, – вспоминал позже Джон, – это было похоже на приезд в родной город жены”. Когда он, будучи участником Beatles, приезжал в Нью-Йорк, то мог видеть улицы лишь сквозь окна лимузинов, а теперь Йоко показывала ему свой город – брала его на прогулки в Центральный парк и вдоль Гудзона, исследовала вместе с ним еще не облагороженный Ист-Виллидж и показывала свои любимые тайные уголки. “Йоко заставляла меня гулять по улицам, паркам и скверам и изучать каждую трещинку, – рассказывал Джон. – Можно сказать, что я влюбился в Нью-Йорк, стоя на углу двух улиц”. Джон и Йоко навещали некоторых старых друзей Оно в центре и пробирались на дневные сеансы в кино – то, чего Джон не мог позволить себе в Лондоне. Они смотрели “Дневник безумной домохозяйки” и “Любовников и других незнакомцев”. Они даже сняли два собственных фильма для миникинофестиваля в театре Elgin.

Сам я вернулся из Лондона в родной Нью-Йорк в начале 1970 года и продолжал работу ассистента редактора Rolling Stone. 2 декабря мне позвонила Йоко и спросила, не буду ли я против сняться в их с Джоном фильме. “Он называется Up Your Legs Forever”, – сообщила она. “И какую роль я буду играть?” – поинтересовался я. Она пояснила, что они с Джоном позвали больше трехсот человек и попросили их снять с себя всю одежду, кроме нижнего белья, и пожертвовать свои ноги делу мира. “У нас не будет мира, – говорила она, – пока мы не раскроемся друг перед другом. Возможно, пообщавшись таким образом, мы получим мир. И каждый, кто снимется в фильме, включая тебя, станет звездой”.

Днем 4 декабря я направился в звуковой павильон на Западной 61-й улице одновременно с художниками Ларри Риверсосом, Джорджем Сигалом и Питером Максом, писателем Томом Вулфом, менеджером Beatles Алленом Кляйном, нью-йоркскими режиссерами Ди Эй Пеннебейкером, Ширли Кларк, Джеком Смитом и Йонасом Мекасом и несколькими видными членами общества и андеграундными личностями типа Пола Красснера, Тейлора Мида и Дэвида Джохансена. Мы все сняли одежду и поднялись на подиум друг за другом, а кинокамера снимала наши голые ноги от кончиков пальцев до верхней части бедер. В награду за труды каждый волонтер получил по доллару, а также черно-белую фотографию, которую Джон делал своим полароидом. Доллар я потратил, но снимок, на котором я пристыженно стою на подиуме руки в боки, сам в шарфе и трусах (короче, показывать его никому не хочу), я храню. “Когда люди посмотрят на ноги, – сказала мне Йоко после съемки, – они увидят, что нет разницы между знаменитыми и незнаменитыми ногами, ногами интеллектуалов и маргиналов. Когда дело касается ног, слава, власть или деньги перестают иметь значение, поскольку все мы далеко не выдающиеся создания. И ноги у нас примерно одинаковые – у мужчин и женщин, у молодых и старых”. “Просто человеческие ноги”, – заметил я. “Да, – сказала Йоко, смеясь, – просто человеческие ноги… и это очень мирные ноги”.

Фильм Up Your Legs Forever был просто развлечением. Но 11 декабря, всего через неделю после окончания съемок, Джон и Йоко одновременно выпустили по дебютному сольному альбому. Названные John Lennon / Plastic Ono Band и Yoko Ono / Plastic Ono Band, эти дружественные записи, две половинки одного музыкального неба, были связаны одной обложкой, на которой Джон и Йоко, словно во сне наяву, лежат под деревом в английском саду в бледно-зеленым свете. Только на обложке альбома Йоко ее голова покоится на коленях Джона, а на обложке альбома Джона у Йоко на коленях лежит его голова. Это контрастирует с черно-белой фотографией на обложке их первого совместного альбома Unfinished Music No. 1: Tw o Virgins, где они стоят рядом полностью обнаженные. На новых альбомах Джон и Йоко были окутаны своими эмоциями как покровом и изливали сердца в песнях, которые Йоко называла “реальностью в чем мать родила”. Говоря словами Эмили Дикинсон, это действительно заставляло вас почувствовать, будто у вас снесло полчерепа.

В начале марта 1970 года Джон получил посылку с книгой калифорнийского психотерапевта Артура Янова, которую рассылали знаменитостям, чтобы получить их одобрение. Джон открыл посылку, взглянул на название “Первичный крик”, затем прочитал несколько страниц. “Джон передал книгу мне, – вспоминала Йоко, – и сказал: “Смотри, это же ты”. Там, конечно, был и Джон тоже. Он потом говорил: “Было такое чувство, будто вдруг зазвонило множество колоколов”.

В книге описывалась новая терапевтическая техника, которую Янов назвал первичной терапией, где пациенту с помощью эмоциональных катарсических криков, тоже названных “первичными”, предлагалось снова пережить детские травмы и боль. Джон тут же позвонил Янову в Лос-Анджелес и убедил его приехать в Англию, чтобы поработать с ним и Йоко. Через три недели терапевт прилетел, и они с Ленноном поговорили о сиротском, лишенном отца и матери детстве Джона. “Он был просто одним большим сгустком боли, – вспоминал Янов, – кем-то, кого обожает весь мир, но это ничего не меняет. В центре славы, богатства и лести был просто одинокий маленький мальчик”. Позже Джон говорил, что, как и у большинства людей, его способность чувствовать была отключена и что первичная терапия заставила его включить ее обратно, снова стать ребенком и переосмыслить мир. “Все дело в скорлупе, – говорил Джон. – Первичная терапия позволяет последовательно пережить те чувства, которые обычно заставляют нас плакать. Вот и все”.

Янов предложил Джону и Йоко продолжить терапию в его центре в Лос-Анджелесе. И в конце мая они прилетели в Калифорнию, четыре месяца ходили на индивидуальные сеансы к Янову и участвовали в групповой терапии с другими пациентами. Немецкий поэт Новалис сделал интересное замечание по поводу того, что “каждое заболевание – это музыкальная проблема, а каждое лекарство – музыкальное решение”. Во время лечения в центре Джон и Йоко начали писать новые песни, а в сентябре, вернувшись в Лондон, записали их на Abbey Road Studios с Клаусом Воорманном на басу, Ринго на барабанах и Джоном за пианино и гитарами.

В песне Just Like a Woman Боб Дилан пел: “Никто не чувствует боль”[87]87
  Nobody feels any pain.


[Закрыть]. Но в новом альбоме Джон принял решение почувствовать ее. Чтобы добиться этого, он нашел способ вытащить самую суть из слов и музыки. Во ii веке в некогда секретном Евангелии от Фомы Иисус говорит: “Когда вы рождаете это в себе, то, что вы имеете, спасет вас. Если вы не имеете этого в себе, то, чего вы не имеете в себе, умертвит вас”[88]88
  Пер. И. Мирошникова.


[Закрыть]. И то, что Джон родил в себе во время терапевтических прорывов, что появилось в его потрясенном детском сердце, нашло отражение в таких песнях, как Mother, Isolation и God (“Сон закончился. / Что я могу сказать?”[89]89
  The dream is over / What can I say?


[Закрыть]). Сразу после выхода альбома критик Грейл Маркус заявил: “То, как Джон поет God, может стать самым потрясающим исполнением в рок-н-ролле”.

На альбоме Yoko Ono / Plastic Ono Band Йоко позволила себе собственный крик души, записав оглушительные вокальные композиции вроде Why, Touch Me и Paper Shoes, записанные во время джем-сессий, когда Джон работал над своей пластинкой. “За окнами уже светало, когда я закончила работать на пульте, – рассказывала Йоко. – Чувствовала себя как мадам Кюри, открывшая новый звуковой мир”. Большинство фанатов Леннона и Beatles отреагировали на альбом Йоко так, будто это фугасная бомба, но критик Дэйв Марш в пылкой рецензии назвал Йоко “первой в мире скэт-рок-певицей”. И, к удивлению вчерашних недоброжелателей, Yoko Ono / Plastic Ono Band оказал заметное влияние на панк-рок, новую волну, ноу-вэйв, нойз и электронную музыку всего мира.

* * *

Со дня моей первой встречи с Йоко в Лондоне в 1968 году я хотел основательно побеседовать с ней о ее жизни и работе. В 1970-м Ян Винер предложил мне написать большую статью о ней для Rolling Stone. Йоко пригласила меня провести с ней и Джоном субботний вечер 13 декабря, как раз через два дня после выхода Yoko Ono / Plastic Ono Band, в Regency Hotel, где они остановились на время рождественских праздников. Когда я вошел в их гостиничный номер, Йоко спросила, не против ли я начать интервью чуть позже, так как именно сегодня вечером песни с ее нового альбома должны прозвучать в рамках программы Алекса Беннетта на радиостанции WMCA.

Она провела меня в спальню, где у прикроватного столика, вертя ручку радиоприемника, стоял Джон. Я сел в мягкое кресло, а Джон с Йоко улеглись на кровать, и мы принялись слушать радио. “У нас сегодня особенный вечер, – с энтузиазмом произнес Алекс Беннетт, – поскольку мы будем слушать музыку с самого первого альбома Йоко Оно. Ничего подобного вы до сих пор не слышали, и найдутся люди, которые полюбят эту музыку, и люди, которые ее возненавидят. Но лично я думаю, что музыка 1980-х будет звучать именно так. Давайте начнем прослушивание с песни Why, и приготовьтесь звонить нам, чтобы рассказать, что вы обо всем этом думаете”.

Внезапно пробуждающий к жизни оглушительный женский голос и пулеметная очередь гитарных запилов сотрясли радиоволны, словно “стеклянные залпы вражеской зенитной артиллерии”[90]90
  Из книги “Мягкая машина”. Пер. В. Когана.


[Закрыть] у Уильяма Берроуза, пугая слушателей могучими танцевально-панковскими ритмами, громкими скрипами и сверхъестественными криками, воплями, стонами, завываниями и мяуканьем. Они походили на творчество отчаянно страдающего, жестоко брошенного ребенка банши. Чтобы не прерывать эту взрывоопасную музыку, Джон передал мне блокнот, в котором было написано: “Это сегодняшняя Tutti Frutti!” – классическая композиция Литтл Ричарда с его бунтарским воплем “А-воп-боп-а-лу-боп-а-лоп-бам-бум!” и лучший комплимент, который мог сделать Джон.

– Это действительно катастрофа, – осуждающе произнес гнусавый мужской голос. – И это в самом деле сводит меня с ума.

– Мне сорок девять лет, – сказал другой слушатель. – Сорок девять, и мне это нравится.

– Я слушаю, и мне страшно, – нервно заявил женский голос.

– Всем привет, – сказал кто-то еще, – это похоже на Орнетта [Коулмана], Альберта Айлера и [Джона] Колтрейна. Замечательно!

– Хватит! – прокричал другой слушатель, швырнув телефонную трубку.

– Это же музыка, ты, идиот! – воскликнул Джон, маша в сторону радио. – Поскольку здесь нет “тыц-тыц-тыц”, ему просто не за что зацепиться.

– Ты не против еще послушать? – спросила Йоко у Джона.

– Я хочу послушать, – ответил Джон. – Видишь, в наших с Йоко альбомах мы смотрим на одни и те же вещи под разными углами. У меня научный подход, у нее революционный. У нее же шестнадцатитрековый голос!

– Знаешь, Йоко, – сказал я, когда Джон выключил радио, – я часто замечал, что, когда люди сталкиваются с чем-то, что их тревожит, они хотят поскорее от этого избавиться: с глаз долой, из сердца вон. Но, слушая твой голос, некоторые ощущают, что ты им подспудно угрожаешь. Как думаешь, почему так происходит?

– Да, это интересно, – ответила Йоко. – Думаю, наверное, это потому, что я не пою приятным голосом. Я не пытаюсь облагородить происходящее.

– Песня Why, которую мы только что слушали, похожа на бесконечный крик боли. Будто кто-то вопит: “Зачем я здесь?”

– И “почему ты делаешь мне больно?”, – добавила Йоко. – И “почему ты меня не любишь?”. Там полно горя и скорби. В Why я хотела отпустить все это.

– А ты в курсе, что я в этом треке играю на гитаре? – встрял Джон.

– И эти взрывные звуки действительно напоминают мне о фри-джазе – о музыке Орнетта Коулмана и Альберта Айлера, – прокомментировал я.

– Правильно, – сказал Джон. – Но ты не можешь сделать этого в трехминутном сингле, особенно когда такие эксперты, как Джордж [Харрисон], сидят поблизости.

– Мы начали писать наши альбомы во время одной сессии, – объяснила Йоко. – Джон был первым, но мы договорились, что, если меня посетит вдохновение, я смогу к нему присоединиться. Мне понравился идея поджемовать, поимпровизировать и забрести туда, куда никто идти не планировал. Вместо того чтобы планировать все на свете, просто позволить ветру или чему-то там со всем разобраться… В какой-то момент записи Джон начал делать со своей гитарой нечто странное, типа такого (поет высоким голосом), а затем стал выкрикивать: “Йя-йа”, и это так меня вдохновило, что я запрыгнула на сцену и принялась орать, а его гитара бесновалась все сильнее. И я начала стонать, и он начал стонать, и это превратилось в диалог, во время которого каждый из нас заводил другого. А на песне Why Ринго, который играл на барабанах и обычно не был заинтересован в моем пении, вообще сделал массу вещей, которые меня тоже вдохновили, и я присоединилась к нему. Мы на самом деле не знаем, кто кого и на что вдохновил.

– В этой песне ты выкрикиваешь только одно слово. Но про другие песни я не могу сказать, поешь ли ты вообще какие-то слова или нет. Я и правда не разбираю, говоришь ли ты хоть что-то. В Paper Shoes, которая мне немного напоминает колыбельную навахо, ты, кажется, не произносишь ни слова.

– Нет, произношу. Вот послушай (Кричит.): “Бу-бу-бу-бу-ма-а-ажные ту-у-уфли”. Как-то так.

– Да, она поет, – подтвердил Джон. А затем внезапно, не сговариваясь, они взвыли, перекрикивая друг друга:

Йоко. Бу-бу-бу-бу-ма-а-ажные…

Джон. Бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-ма-а-ажные…

Йоко. Ту-у-у-ту-у-у-ту-у-у-ту-у-у-у…

Джон. Ту-у-у-ту-у-у-ту-у-у-ту-у-у-у…

Вместе (орут). ТУ-У-У-УФЛИ!

– Фантастика! – воскликнул я. – Нужно было записать бутлег.

– Ага! – ответила Йоко, смеясь. – Я поняла, что в нас обоих есть это безумие. Тут мы на самом деле очень похожи. Мы можем сказать: “Да пошло оно все, чего об этом переживать”, – и вот я вытворяю что-то невообразимое со своим голосом, а Джон делает то же самое со своей гитарой. Мы не какие-то научные работники, мы слишком безумны, чтобы оставаться интеллектуалами, хотя и это в нас есть. Но мы не можем держаться лишь чего-то одного. Мы всегда возвращаемся к сумасшествию.

– А почему ты часто рабиваешь слова на части, когда поешь, – типа бу-бу-бу-бу-мажные?

– Понимаешь, когда я смущена, я иногда чуть заикаюсь.

– Когда она устает, она тоже заикается, – вставил Джон.

– Простите, что перебиваю, – сказал я, – но вы заговорили о заикании, и я вспомнил о том, что случилось пару лет назад, когда я жил в Лондоне. Как-то вечером я прогуливался по Белсайз-сквер и заметил женщину, которая кормила ребенка грудью прямо под мигающим фонарем. И пока я смотрел на ребенка, мигание внушило мне этот звук – ма-ма-ма-ма. Мигающий фонарь и ребенок, которого кормят грудью, внезапно навели меня на мысль о том, что заики – это люди, которым тяжело производить на свет слова.

– Так и есть, – согласился Джон.

– Иногда, когда я пытаюсь что-то сказать, я начинаю заикаться, – сказала Йоко. – Многие из нас подавляют в себе эмоции, оставляя взглядам посторонних лишь свой прилизанный образ. Как напыщенный парень из “Дневников безумной домохозяйки” с его распевными интонациями – “а сейча-а-ас ты до-о-олжен съе-е-есть обе-е-е-ед, а-а пото-о-ом”… Как-то так. Крайне искусственный тон. Но, когда мне в песне хочется попросить прощения, я совсем не хочу говорить (Произносит нараспев.) “прости, мама”, тут скорее должна быть эмоция (Стеная и заикаясь.) – про-ости-и-и-и”. Заика – это тот, кто чувствует нечто очень настоящее, не подавляя себя и не пытаясь пригладить. Так что в Paper Shoes я пою: “Бу-бу-бу-бу-ма-а-ажные ту-у-уфли!” Чем старше становишься, тем острее чувствуешь разочарование. Это обычно случается тогда, когда у тебя нет времени на всякую интеллектуальную чушь. Если бы ты тонул в реке, ты бы вряд ли сказал: “Я бы хотел, чтобы меня спасли, потому что я жил так недолго”. Ты бы сказал: “Помогите!” А если бы ты был в еще большем отчаянии, ты бы орал: “Ай-й-йо-о-оу-у-у!” – или что-то в этом роде. Отчаяние жизни – это и есть сама жизнь, ее ядро, то, что двигает нас вперед. Когда ты пребываешь в подлинном отчаянии, ты не будешь фальшивить и использовать описательные, декоративные прилагательные, чтобы самовыразиться.

– Но я заметил в этом также и другую сторону. Как в тихой, нежной, маленькой песенке Who Has Seen the Wind? на обратной стороне джоновской пластинки Instant Karma!.

– В той песне ты можешь услышать, как дрожит голос, – пояснила Йоко. – В ней есть пронзительный вой и надлом, это не профессиональное поп-исполнение, музыка отступает на задний план. В этой песне есть что-то от заблудившейся маленькой девочки. Я не хотела, чтобы она была слишком милой. Я хотела достичь того же эффекта, что и Альбан Берг в своей опере “Воццек”, где пьяница чуть безумным голосом распевает “а-а-а-ах-х-ха-а-а-а-ах-х-х-х-х”, как будто сломанная игрушка, некий вид тихого отчаяния. И в Who Has Seen the Wind? я об этом думала. Думала о женщине, которая выглядит нежной и спокойной, но внутри у нее настоящий ад.

– Понимаешь, картины Ван Гога могут тебя радовать, но ты охеренно четко знаешь, через какое дерьмо ему пришлось пройти. И эта боль – в его живописи, но помимо нее там есть и красота, и тепло, и краски, – заметил Джон.

– Если судить по твоему подавляюще мощному новому альбому, – сказал я Джону, – ты и сам прошел через такую боль. Я даже подумал, что ты на этой записи немного поиграл в Хоулин Вулфа. Я никогда не слышал, чтобы твои слова и голос так опасно близко подошли к эмоциональной пропасти, как это было в God, Mother, I Found Out и Well Well Well.

– Когда я был моложе, – ответил Джон, – я был гораздо менее успешным исполнителем. Но затем я стал больше напрягаться, больше… ну, типа, кем бы ты стал, превратившись в знаменитость? Кроме того, выступая вместе с Полом и Джорджем, я был более скованным. В Twist and Shout я немного отпустил себя, потом начались выступления, когда я уже не мог это контролировать, терял почву под ногами, просто безумствовал. Но сейчас я принадлежу сам себе, могу делать что хочу, не сдерживаться и спокойно сходить с ума. Я позволяю себе петь так, как пел, когда был совсем зеленым. Просто отпуская себя. Я снова начал делать это на Cold Turkey – и это влияние Йоко. Она так меня поразила, что мне захотелось больше использовать свой голос.