Текст книги "Короли Альбиона"

– Я знаю об этом, глупец, но где изготовлен порох?

– …И доставили в бочках по реке Ли.

– Чертов идиот, с каких это пор в селенье Финсбери стали изготовлять порох?

И так далее провозившись два часа возле пушек, оба они оглохли.

И все же Эрвикка и Скейлз сумели объясниться. Три части вещества, составляющие порох, смешивали в Эппинг-Форесте и там же насыпали в бочки более года назад. Однако эти ингредиенты имели различный удельный вес, и потому сначала в дороге от тряски, а затем во время хранения в вертикально стоящих бочках составляющие пороха отчасти разделялись. Угольный порошок, самое легкое вещество, оказался наверху, под ним лежала сера, а селитра осталась в самом низу. Разумеется, порох не расслоился на три отдельные части, но все же этот процесс сказывался на его действии.

Скейлзу удавалось срывать крыши с близлежащих домов и разрушать верхние этажи. При этом погибали или получали увечья граждане Лондона, и наконец к воротам Тауэра явилась делегация, просившая лорда Скейлза прекратить обстрел. Скейлз вышел им навстречу к подъемному мостику и поносил их последними словами: «Изменники, безбожники, я разнесу к чертям весь ваш проклятущий город, как вы посмели впустить солдат Йорка! А ну, убирайтесь, пока я и вас в куски не разнес!» Горожане обратились в бегство, а лучники Тауэра стреляли им вслед.

Однако один из делегатов догадался прихватить с собой щит. Он выставил его перед собой – тот мгновенно оброс стрелами, точно дикобраз иголками – и заорал:

– Я доберусь до тебя, лорд Скейлз, мать твою так! Тебе еще придется выйти из Тауэра. Твоя пушка – мать ее так! – убила мою дочь! – И, продолжая выкрикивать проклятия, этот человек неторопливо двинулся прочь и присоединился к своим товарищам, дожидавшимся его на безопасном расстоянии – на склоне Тауэр-Хилл, у главных ворот, как раз там, где прежде казнили изменников.

Мы наслаждаемся теперь гораздо более изысканным обществом, чем прежде: несколько лордов, державших сторону королевы, предпочли вместе со всеми домашними укрыться в Тауэре. Не стану утомлять твой слух их именами, достаточно сказать, что они так же невоспитанны, как и прочие английские вельможи. Женщины расхаживают по крепости в платьях со столь низким вырезом, что груди оказываются обнажены почти до сосков, а платья у них разрезаны спереди, так что можно любоваться затянутой в чулок ножкой до самого колена. Все они, и мужчины, и женщины, нацепляют на себя множество украшений, преимущественно это подделки – гранаты вместо рубинов, полевой шпат вместо аметистов и топазов, а в золоте слишком велика примесь меди. В целом они гораздо больше похожи на наших актеров и храмовых танцовщиц, нежели на князей и министров.

Мы с Анишем развлекаемся от души, наблюдая за ними и с ними беседуя (мы уже оба хорошо овладели английским). Женщины способны рассуждать только о деньгах, потраченных их отцами и супругами на их наряды и драгоценности, а мужчины говорят об охотничьих подвигах, о достоинствах своих лошадей, проворстве и чутье собак, а также о победах на турнирах – что это такое, я расскажу позже, если хватит времени.

По утрам Скейлз отправляет на разведку лазутчиков, и те, возвратившись к вечеру, докладывают, что затевают в городе йоркисты. Папа прислал итальянского священника Коппини, чтобы он склонил враждующие стороны к соглашению, но вместо этого священник выступает перед горожанами с проповедями в пользу Йорка. По-видимому, Папа рассчитывает получить от Йорка различные права, из-за которых идет спор между короной и церковью, так что в данный момент Рим настаивает, чтобы король уступил требованиям Йорка. А тем временем все лорды из партии Йорка устраивают торжественную церемонию возле собора Святого Павла: они клянутся в верности безумному монарху, приносят ему присягу и утверждают, что желают лишь восстановить законы и порядок в стране.

Сегодня шестое июля, йоркисты уже две недели пребывают на земле Альбиона. Король не выступил из Ковентри, и люди говорят, что он боится вступать в бой, поскольку Йорк может ударить с севера. Вчера йоркисты сами решили двинуться навстречу королю. Десять тысяч человек под командованием лорда Фальконбриджа маршируют сейчас на север. Сегодня Уорик и Марч пошли им вслед и повели еще двадцать тысяч солдат. Лорд Солсбери, отец Уорика, остается с гарнизоном в две тысячи человек охранять Лондон и удерживать Скейлза в Тауэре.

Сегодня мы имели возможность полюбоваться в садах Тауэра на турнир – молодые люди затеяли его, заскучав от безделья. Когда вельможи томятся от скуки, они становятся опасными юноши все время грызутся между собой, точно щенки, а служанки и даже некоторые леди могут в любой момент подвергнуться насилию. Итак, был составлен список участников турнира, и молодые лорды облачились в тяжелые доспехи. Странная это забава: мужчины садятся верхом на боевых коней и пытаются длинными копьями выбить друг друга из седла. Выглядит это устрашающе. Они похожи на крокодилов или гигантских черепах в этих стальных панцирях, и, несомненно, падая наземь, они жестоко ушибаются, хотя вроде бы серьезных увечий не получают. На этот раз турнир пришлось отменить, потому что с утра зарядил дождь и лужайка превратилась в болото.

Я заканчиваю; Аниш сообщил мне, что с отливом еще одна каравелла отправляется в Левант. Он надеется, что за небольшую взятку кухонный мальчишка, который каждое утро выходит на рынок, согласится отнести это письмо Я наполнил это послание всяким вздором, но, поверь мне, я ни на миг не забываю о цели нашего путешествия – розысках князя Джехани – и надеюсь, что наступит день, когда мы возвратимся домой вместе с ним. Мы оба, я и Аниш, стараемся не думать о том, что достаточно каприза злобного старого пьяницы – и наши головы слетят с плеч.

Твой преданный и покорный слуга

князь Харихара».

Глава тридцать четвертая

– Дождь, даже теплый дождь, вроде этого, Ма-Ло, вызывает боль и онемение во всем моем теле и черную меланхолию в душе.

Шел дождь, непрестанный теплый ливень, какой неизменно льет каждый вечер в июне. Вдали за нашей спиной, над отрогами гор перекатывались отголоски грома. Дождь прогнал нас из-под коричного дерева, но мы найти убежище в небольшой беседке посреди внутреннего дворика. С черепичной крыши вода по водостоку стекала к углам и попадала в канавки, прорезанные в гранитных плитах стены. Струи дождя ударяли в маленький пруд, шуршали листьями декоративного кустарника.

Птицы, обитавшие в саду Али, как и мы, искали убежища от дождя, собираясь на балках под карнизом дома. Они печально взирали на дождь и ждали, когда он кончится. Изящная бирманская кошечка металась взад и вперед по краю веранды, словно плененный леопард. Она явно мечтала выбежать во двор и найти там сухое и укромное местечко, чтобы справить свои дела, но зверек не хотел мочить шкурку.

– Посмотри, Ма-Ло, как у меня распухли пальцы, – продолжал Али. – С виду колени выглядят как обычно, но изнутри они прямо-таки горят от ужасной боли, а здесь, внутри бедра, мне будто кинжал воткнули. Если б ты вчера не принес мне гашиш, я бы уже умер или лишился рассудка…

С этими словами он положил в чашечку своей трубки на горящие угольки маслянистый упругий шарик размером с яйцо куропатки – до этого Али долго катал его между ладонями, подставив снизу здоровую правую руку, а сверху накрыв изувеченной левой, – и приник к наргиле, словно его жизнь зависела от каждой затяжки. Может быть, так оно и было – во всяком случае, только это могло сохранить здравым его рассудок.

Нас окутало облако густого сладковатого травянистого дыма, охлаждавшегося, проходя через резервуар с розовой водой. Вдыхая этот дым, я, устроившись поудобнее, наслаждался легким опьянением, и в этом приятном ощущении запах гашиша соединялся с монотонным шумом дождя, с влажными испарениями, поднимавшимися от теплой земли, с ранними сумерками и столь же монотонным, как дождь, голосом моего престарелого собеседника.

Последнее письмо князя поведало нам о событиях, произошедших с ним и Анишем в течение трех месяцев. Теперь мы вернемся назад, к празднику Пасхи. На следующий день после проповеди брата Питера я решил продолжить свое путешествие по центральной части Ингерлонда.

Не успел я добраться до калитки, как уже начался дождь, и вскоре он усилился до такой степени, что я уже подумывал возвратиться. Я даже повернул обратно, но тут увидел, что человек, с которым я так сблизился за эти месяцы, вместо того чтобы махать мне на прощание, укрывшись в тепле в домике привратника, торопится вслед за мной по усыпанной гравием дорожке. Питер схватил меня под локоть и решительно потащил за собой в ту сторону, куда я должен был идти, – к большой дороге, что проходит вдоль стен Оксфорда, но отделена от города узким потоком грязной бурлящей воды. В левой руке Питер нес мягкую кожаную суму с удобными ручками.

– Прости меня, Али! – воскликнул он. – Как мог я отпустить тебя одного?! Позволь мне проводить тебя.

Мы двинулись вперед, разбрызгивая лужицы и спотыкаясь на канавках. Дождь начал стихать, солнце пригревало нам спину, от одежды поднимался пар, и по правую руку появилась радуга, осенившая своим сиянием мрачную, похожую на тюрьму обитель монахов и ученых. Я почувствовал радость оттого, что вновь двинулся в путь, – вот уже три месяца миновало с тех пор, как я оказался в аббатстве Осни, и, как бы хорошо и гостеприимно со мной тут ни обращались, меня тянуло уже к новым местам и новым лицам. Как ты знаешь, дорогой мой Ма-Ло, кочевая жизнь не позволяла мне задерживаться на одном месте дольше чем на месяц, и даже сейчас я порой испытываю тот же зуд, то же беспокойство, хотя старые мои кости нуждаются только в покое. Кстати говоря, мне уже гораздо лучше. Ты принес мне хороший бханг, гораздо лучше местного.

– Это настоящий «серп луны» с Лунных гор, – ответил я, – его только что доставили из Залива.

– Настоящий товар, верно.

Глаза Али подернулись пленкой. Вероятно, он погрузился в воспоминания о годах юности, проведенных среди ассассинов Гиндукуша, у ног факиров, следовавших учению Хассана ибн Саббаха и принимавших бханг в поисках вдохновения. Али еще раз глубоко затянулся, покачал головой, удовлетворенно усмехнулся и продолжил свой рассказ.

Мы дошли до развилки, вернее, до перекрестка дорог. Отсюда одна дорога вела к мосту и в город, другая уходила прямо на север, в Бэнбери и Ковентри, как сообщал указатель, а справа была надпись «Берфорд».

– Дорога в Берфорд ведет на северо-запад, – пояснил Питер, опуская наземь кожаный мешок. – Занятное местечко – Берфорд.

Я полагал, что здесь мы и расстанемся, раз уж он указал мне дорогу дальше, но Питер поднял свою суму и вновь подхватил меня под локоть. Он шел рядом со мной, поглядывая на меня как озорной мальчишка.

– Ты же знаешь, францисканцы это нищенствующий орден, орден странствующих проповедников, а я уже засиделся в монастыре. Настала мне пора выйти в мир, снова начать проповедовать, увидеть новых людей, поделиться плодами зимних размышлений и упорных исследований. Я смотрел тебе вслед, когда ты уходил, чувствовал, как буду скучать по тебе, и решил – почему бы и не сегодня? Кстати, – тут он снова опустил мешок и принялся развязывать черную тесемку. – Я прихватил с собой все труды Роджера Бэкона, какие были в моем распоряжении.

Он вытащил четыре маленькие пергаментные книжки в кожаных переплетах, легонько перелистал страницы. Я заметил, что страницы исписаны минускулом[39]39
  Минускул – очень мелкий строчной шрифт.


[Закрыть].

– Зашифрованные тексты, – сказал Питер. – Я разгадал код.

Дальнейший наш путь определял не я. Мы провели много недель в пути и в беседах, наслаждаясь обществом друг друга и почти не испытывая трудностей. Я порой напоминал Питеру, что мне нужно добраться до убежища братьев Свободного Духа ведь он сам говорил мне, что их удастся найти возле города Манчестер, или Мейклсфилд, но брат Питер никуда не торопился. И опять же, речь шла не о моем брате, а о брате князя Харихары, а князь сидел в Тауэре, так что не было особого смысла продолжать поиски Джехани.

Мы побирались, просили пищу (с собой кроме книг мы взяли лишь посохи да ту одежду, что была на нас), и нам подавали щедро, больше, чем нам требовалось. Иногда Питер читал проповедь где-нибудь на улице, на рыночной площади, у врат церкви или в сельской местности, подальше от властей и закона. Прихожан набиралось едва ли больше дюжины, но, по крайней мере, ему никогда не приходилось за отсутствием слушателей обращаться к птицам, как это вынужден был сделать основатель его ордена. Мы ночевали то в сараях, то в приютах для прокаженных, а то и в постели какой-нибудь вдовушки.

Начала пробиваться травка, в канавах появились цветы, и вскоре уже трудно было поверить, что всю зиму деревья простояли без листьев. Первыми покрылись цветом яблони, затем груши, лужайки сделались желтыми от множества лютиков – это такие маленькие цветочки. Леса наполнились птичьим гамом, особенно часто мы слышали состоящую из двух нот песню кукушки, подкладывающей свои яйца в чужие гнезда. Люди подавали нам милостыню мягким кисловатым сыром и сливками, молодыми побегами съедобной зелени и салата, удавалось отведать и птичьих яиц – я предпочитаю утиные.

Питер, как правило, произносил не столь дерзкую и в то же время философскую проповедь, как на Пасху, а говорил о благе бедности, умении делиться друг с другом и общей собственности. Он бранил священников и нормандцев, грабящих простой народ, он осуждал суеверия, жадность, роскошь, праздность, войны и так далее, и при этом он цитировал на память Библию по-английски в переводе Джона Уиклифа. Прежде чем произнести речь, брат Питер внимательно оглядывал слушателей и примерял к ним свое выступление: если там присутствовал констебль или староста, Питер не забывал восхвалить короля и гражданский закон, если попадался бедный священник, Питер превозносил бедность, но если нам встречался богатый настоятель, каноник, аббат, Питер быстро заканчивал проповедь и мы спешили убраться подобру-поздорову.

Еще интересней, чем проповеди, были длинные беседы, которые мы вели между собой, пробираясь от деревни к деревне.

– Давай сразу согласимся на том, что бога нет, – предложил он в самом начале пути. Мы были совершенно одни, шли через дубовую рощу, толстые ветви деревьев только-только начали покрываться свежей, чуть желтоватой зеленью, о которой Питер сказал, что это еще не листья, а цветы, – и все же, прежде чем произнести эти слова, Питер оглянулся через плечо, всмотрелся в заросли чертополоха, убеждаясь, что там никого нет. – Это бессодержательное понятие. Нам он не нужен.

– Или она.

– Да, и она тоже, – он расхохотался. – Ты зануда, Али, но ты, как всегда, прав. Почему бы нам не считать бога женщиной? Раз уж мы решили, что ее нет, пусть себе будет – или не будет – женщиной!

– Итак, она нам не нужна.

– Оставим только перводвигатель. Что-то должно было привести весь этот мир в движение, но, как только начало положено, причина порождает следствие и дело идет само собой, а она может переместиться в другие вселенные и заняться ими. Если мы примем эту предпосылку, разве не интересно будет порассуждать о том, каким образом причины и следствия смогли породить всю иерархию бытия и то множество совершенно не схожих между собой существ, предметов и явлений, которое мы наблюдаем сейчас? Можно даже предположить, какие из нынешних видов являются прародителями всех остальных.

– Порассуждать всегда приятно и интересно, – откликнулся я, но тоже поглядел через плечо. – Правда, так можно договориться и до дыбы и до плахи. Ладно. Начинай.

– Я надеялся, что первым начнешь ты.

– Почему?

– Ты свел все человеческое знание к двум постулатам основателя вашей секты: истины нет, все разрешено. Ты гораздо больше, нежели я, преуспел в деле освобождения от груза знаний, которым обременила нас цивилизация, и ничто не сковывает твои движения. Я имею в виду – движение мысли, – прибавил он, глянув на мою иссохшую руку и скрюченное тело.

– Хорошо, – кивнул я, – идет.

Но мы еще несколько минут шли в молчании, разгребая ногами высокую траву, в глубине которой слоями лежали прошлогодние желуди и береста. Потом Питер на минутку отлучился в кусты чертополоха по естественной надобности, и его отсутствие словно надоумило меня.

– Жизнь, – так начал я, и тут же поправился, – животная жизнь должна начинаться с простейших, самых основных форм, из которых могут развиться все остальные.

– А что это?

– Нечто вроде мешка. Нет, вроде трубки. Трубка всасывает в себя пищу с одного конца, усваивает, что может, а все лишнее выбрасывает с другого конца. Если задуматься, все организмы, в том числе и люди, устроены именно так. Трубка постепенно обрастает всякими органами, которые должны ее усовершенствовать. Полагаю, первые животные представляли собой именно трубку, и ничто иное.

– Почему же они стали меняться? Сделались столь различными, несхожими? Появились многие роды и виды животных. Кстати, – добавил он, – с точки зрения причины и следствия, действия и реакции, откуда вообще берется что-то новое? Как нам объяснить происхождение видов?

Я ненадолго призадумался.

– Вот что, – сказал я, – мне довелось много путешествовать, я видел диких псов и грызунов, обитающих в пустыне, в Московии мне показывали дикого слона, вмерзшего в лед, и у него была густая длинная шерсть, а в Виджаянагаре слоны почти безволосые. Я видел обезьян, живущих на деревьях, и обезьян на горе Джебел Тарик они живут в пещерах и бегают по земле, они двигаются по-другому и используют ноги иначе, чем их собратья, лазающие по деревьям. И так далее. В разных местах природа и климат отличаются, есть горы и равнины, долины и скалы, жаркие места и холодные, влажные и засушливые, есть каменистые пустыни и роскошные леса. Повсюду животные как-то приспосабливаются к особенностям местности, и эти различия помогают им выжить в той или иной среде.

– Я вижу, к чему ты клонишь, – Питер едва сдерживал возбуждение. – Первые простые трубки начали меняться оттого, что изменилось окружение, изменилась пища, которую они поглощали и извергали. Хорошо, но с чего начались эти изменения? Как они произошли? Почему эти существа попросту не вымерли?

Мы замедлили шаг и погрузились в раздумье. Неужели нам придется все же признать существование этого древнего бородатого колдуна, семь дней поработавшего горшечником и вдохнувшего жизнь в свои глиняные фигурки?

Жара начинала уже нам докучать, в особенности Питеру, гораздо менее привычному к ней, чем я. Мы добрались до небольшой возвышенности, где лежал дуб, вырванный с корнем ураганом, и над головами открывался клочок синевы. Место, освобожденное деревом, уже занимала невысокая свежая травка. Мы сели, прислонившись спиной к телу поверженного гиганта, залюбовались окружавшей нас со всех сторон зеленью.

Со всех листьев свисали на тоненьких шелковых ниточках крошечные червячки. Их было легко разглядеть, хотя они тоже были зеленого цвета. Вокруг носилась пара пичужек, красногрудых, с острыми черными клювами, подхватывая одного червяка за другим и унося их прочь. За короткое время они разделались по крайней мере с десятком, но червяков было еще сотни и сотни.

– Куда они их несут? – спросил я. – Не могут же они съесть их всех.

Тут одна из малиновок справила нужду прямо на лысину моего спутника, и я, не выдержав, расхохотался.

– Вот проклятая, – проворчал он и, пошарив под стволом дерева, нашел палый лист и вытер им голову. Я не стал говорить ему, что кое-где остались зеленые пятна.

– Итак, мы видим вокруг простые трубки, питающиеся цветами и листьями и извергающие маленькие зеленые экскременты; большие и более сложно устроенные трубки, которые летают вокруг, поедают меньшие трубки и выделяют то, что не сумели переварить, в виде массы черных и белых комочков. Кстати, им требуется сейчас много пищи, потому что они относят ее птенцам, ждущим их в том дупле, спрятанном под веткой дерева. Какую же мораль мы можем извлечь? Сущность у них одна это все трубкообразные выделители дерьма, – но строение различно. Почему?

– Простые едят листья и, дожевав лист до конца, с помощью своих ниточек перемещаются к следующему, но птицы должны летать, чтобы ловить червяков, вот почему у них выросли крылья и другие органы, необходимые для перемещения от одного червяка к другому. Несомненно, когда-то и они тоже были червяками, однако им не хватало пищи, и тогда они начали меняться.

– Значит, ты утверждаешь, что мы все – люди, животные, птицы и рыбы – просто трубкообразные выделители дерьма, приспособившиеся, – тут он запнулся в поисках латинского слова, – адаптировавшиеся к меняющимся условиям? И главная цель у всех – продолжать свое дело, питаться и выделять экскременты?

– И оставаться в живых, хотя бы до тех пор, пока не появится потомство.

– Этот процесс займет больше семи дней.

– Да уж.

– Хорошо. Эти червяки, и птицы, и мы с тобой приспособились к окружающей среде, потому что наше предназначение есть, выделять дерьмо, размножаться, а затем умереть.

– Да, – согласился я. Я почувствовал странное возбуждение, даже ликование, подобное тому, которое испытывает человек, поднявшийся на вершину высокой горы и видящий простирающийся во все стороны совершенно новый пейзаж. Нам открывалась пока еще в дымке тумана – неведомая доселе мудрость.

– Предназначение не предполагает особого достоинства человека, созданного по образу Божьему.

– Какое уж тут достоинство.

Питер поднялся, подал мне руку, помогая встать, и мы неторопливо продолжили путь, пережевывая свою жвачку, как пара коров.

– Не будь малиновок, – сказал я, пройдя несколько шагов, – червяки съели бы все листья и не стало бы деревьев, а если бы погибли все деревья, то погибли бы и червяки, и малиновки также не могли бы существовать. Существует некий баланс, равновесие сил в природе.

– Я готов согласиться с тобой, что без червяков не было бы малиновок, но деревья прекрасно обошлись бы и без червяков.