Текст книги "Короли Альбиона"

Глава тридцать седьмая

Я проснулся – да, я спал, хотя мои запястья были связаны с запястьями Питера, лодыжки с его лодыжками и оба мы остались стоять спиной к разделявшему нас дереву. Головой я задевал ветку с мелкими недозрелыми яблоками, по ноге текла струйка мочи, песня жаворонка показалась мне пронзительным визгом. Мы оба совершенно окоченели за ночь, болел каждый сустав и каждая мышца, но, как раз когда мы с Питером очнулись, на востоке над равниной поднималось солнце, и его тепло несколько облегчило наши мучения.

Вокруг нас, чуть ниже по склону, занимались своими делами артиллеристы: разжигали костры, готовили завтрак (судя по запаху, бекон и пудинг). Эти запахи сперва вызвали отвращение и у меня – на то я и мусульманин, и у Питера – на то он и монах, но вскоре голод взял верх. К счастью, нас пожалел сержант, хотя телосложением он больше смахивал на бочонок, чем на человека. У него были длинные соломенного цвета волосы, такие же усы и отросшая за неделю борода, его крепкое туловище защищала кожаная куртка со множеством заклепок, кольчуга и нагрудник, а на голове красовался шлем без ободка. По приказу сержанта один из его людей угостил нас хлебом ему пришлось кормить нас с рук.

Питер, привязанный спиной ко мне, стал расспрашивать, что видно с моей стороны.

Я глядел на юго-восток прищуриваясь – солнце все еще низко висело в небе, а сверху на него надвигалась туча.

– Холм довольно высокий, но пологий, – так начал я свой отчет, – он переходит в равнину, но равнину тоже нельзя назвать вполне плоской. Там общинное пастбище, две деревушки одна из них, полагаю, и есть Хардингстоун, – вокруг них поля, а дальше лес. Дорога спускается вниз с холма, проходит между деревнями и уходит в лес.

– Там что-нибудь происходит?

– Еще как. В ста ярдах от нас солдаты пытаются установить пушки. Ими командует тот самый ублюдок, который приказал нас схватить. У них проблемы – за ночь колеса пушек увязли до самой оси в глине. Наш юный друг совершенно из себя выходит.

– Я слышу, как он орет.

– Ты, конечно же, слышишь и равномерный, монотонный стук, удары дерева о дерево. Все больше вооруженных людей прибывает сюда. Они втыкают в землю колышки, острием вверх. Еще они копают ров, а из выкопанной земли строят вал перпендикулярно дороге, тянущийся примерно на триста шагов в каждую сторону от нее. Вот и все. А, нет, не все. Что-то они все вдруг встревожились. Ага, вижу. Из леса вышла большая колонна солдат с пиками на плечах. Они идут как раз по дороге между двумя деревнями. В колонне есть несколько отрядов по пятьдесят и более человек в тяжелом вооружении, на боевых конях.

– Они далеко?

– В миле отсюда.

– И ты различаешь все детали?

– От моего здорового глаза больше пользы, чем от обоих твоих вместе взятых.

Мой друг приумолк, быть может, обидевшись. Я постарался загладить неловкость:

– А что происходит на твоей стороне?

– Почти ничего. Там большой лагерь. Палатки. Королевское знамя. Но футболистов не видно. Правда, еще рано.

Шло утро. Со стороны реки появлялись все новые солдаты, они строились позади частокола, были среди них и стрелки с большими луками, были всадники в доспехах на покрытых броней конях. Когда кавалерия ступала на болотистую тропинку или дорога начинала подниматься вверх, кони, не выдерживая давившего на них груза, падали на колени с жалобным ржанием, бились в панике, угрожая сбросить тех рыцарей, кто не догадывался заблаговременно спешиться. Одно из таких коварных местечек было недалеко от меня, слева, где ручей петлял по лугу, пока не впадал в Нене. Однако основу армии составляли не рыцари, а тяжеловооруженная пехота. Эти воины несли в руках что-то вроде больших топоров, а к поясам у них были подвязаны тяжелые мечи.

Около полудня завыли трубы, загремели барабаны, и я уж было решил – началось! Но нет, то был сигнал к переговорам. Из лагеря, что расположился к югу от нас, возле леса, выехали двадцать всадников с герольдом впереди. Они везли с собой большие знамена со сложными рисунками все европейцы используют их в бою, чтоб отличать своих от чужих, хотя я понятия не имею, каким образом рядовой солдат не путается, где друг, а где враг, если в его экипировке отсутствует полный справочник гербов. А может, солдаты особо и не стараются в этом разобраться.

Фат, из-за которого мы тут томились, снова уселся на коня (здесь, на холме, почва была надежнее, чем внизу у реки) и завел беседу с двумя присоединившимися к нему юнцами, тоже верхом и во всеоружии:

– Что за черт, Джастин? Кого это несет?

– Епископы, Морис. Старый Бёрчер, архиепископ Кентерберийский, вон белая бородень развевается. Он вроде кузен Йорка, да-а?

– Кажется, зять, что ли. Еще с ними Солсбери, – вставил третий.

– Сказал – что в трубу пернул. Солсбери-то совсем старый.

– Боже, Морис, ну ты и придурок. Епископ Солсбери, а не граф. А тот чернявый должно быть, Коппини, папский легат.

– И чего им тут понадобилось?

– Они едут к королю. Скажут ему, что они воюют не против него, а против королевы и ее приближенных, так что, если он тихо-мирно им уступит, не будет никакого сражения.

– Что ж, это может сработать. Старый дурак терпеть не может войну. Противные, грубые люди рубят друг друга топорами. У него от этого мигрень.

– Старина Стафферс не пропустит их, верно говорю?

– Точно. Мы заняли холм, и у нас есть пушки. Верное дело. Стафферс так и рвется в бой. Опрокинем их и двинемся прямиком на Лондон, выручать старину Скейлзика. Его держат в осаде в Тауэре с самого Рождества.

– А все-таки у них чертовски много людей. Похоже, вдвое больше, чем у нас.

– Не трусь, Морис. У нас же пушки, верно?

– Ты прав. Нечего волноваться. Ладно, поеду к предводителю.

Тот, кого звали Морис, поскакал прочь, гремя и звеня своими доспехами, а наш командир и Джастин остались на холме.

– А кто это с Моррерсом? С какой стати он прикрепил к шлему какую-то черную палку?

– Это местный, лорд Грей Рафин. Присоединился к нам, потому что надеется, что король решит в его пользу тяжбу с соседом. Я ему ни на грош не верю. Если Уорик посулит ему побольше, он тут же перебежит к нему.

– Не важно. У нас есть пушки.

– Точно. У нас пушки.

И тут снова зарядил дождь.

К четырем часам дня все было кончено. Нам с Питером было все хорошо видно с холма, а чего мы не увидели, то узнали после битвы.

Около часа епископы уехали. Поскольку после их визита ничего не изменилось, мы догадались, что их миссия не удалась. Потом Питер принялся орать и вопить: «Давай, давай, лупи, идиот, передавай мяч, мяч отдай! Ох, упустил, идиот, мать его так…» – и при этом он так натягивал веревку, соединявшую наши руки, что я то и дело врезался спиной в ствол яблони. Потом он засучил ногами, словно поддавал мяч, и мне поневоле пришлось дергаться вместе с ним. Сперва я вообразил, что началось сражение, что йоркисты обошли армию короля и напали на него со стороны реки, за моей спиной, но тут же выяснилось, что Питер взволновался из-за футбола. Многие англичане, дорогой Ма-Ло, даже многие женщины относятся к этой игре как к главному делу жизни.

– Ох, гады, что творят!

– Что там, Питер?

– Солдаты короля прогнали их. О, глазам своим не верю они и мяч у них отобрали! Парни расходятся по домам. Подумать только, все кончено! Все кончено!

И он принялся причитать и ругаться из-за своего футбола, и его даже не интересовало, что происходит с моей стороны поля.

Тем временем вновь зазвучали трубы, и йоркисты, стоявшие в низине, двинулись вперед. Джастин и наш юный щеголь рысью разъезжали под дождем, струи которого превратились в частокол или в ряд пик идущей в атаку кавалерии. Я видел, как молодые вельможи хлопочут возле пушки, дуют на фитиль в надежде оживить его, и им даже удалось извлечь на миг искру и облачко дыма, однако вместо грохота выстрела послышалось лишь громкое пуканье. Ядро бессильно вывалилось из жерла, прокатилось несколько ярдов вниз по холму, в сотне ярдов от передних рядов йоркистов шлепнулось в грязь и так осталось лежать. Наступавшие испустили громкий радостный клич и бодрым шагом начали восхождение на холм – так быстро, как позволяли дождь и скользкая грязь. В общем-то, не так уж и быстро.

Лошади с трудом поднимались вверх по грязи слишком велик был вес покрывавшей их брони да еще и доспехов всадников. Рыцари соскальзывали с высоких седел и плелись в гору пешком рядом со своими солдатами. Диковинный вид был у этих рыцарей, точь-в-точь механические куклы, каких я видел в Византии. Они украшали свои шлемы огромными изображениями зверей и сказочных чудовищ, деревьев, орлов с распростертыми крылами, даже замков и кораблей, и благодаря этому возвышались на два-три фута над всей толпой. Если такая железная махина рушилась, для ее подъема требовалось не менее четырех солдат; правда, рыцари не ушибались при падении. Меткий лучник мог сразить их, угодив в просвет кольчуги или в то место, где соединялись друг с другом различные части брони, но сами доспехи, выпуклые, с острыми выступами, были неуязвимы для стрел.

Когда рыцарь врезался в ряды врагов – если ему удавалось до них добраться, – он принимался безжалостно крошить всех, кто попадался под руку, десятками уничтожая рядовых, легковооруженных солдат. Рыцари рубили с размаху огромными топорами или двуручными мечами длиной в четыре фута, нанося чудовищные раны, дробя черепа, прорубая разом и плечо и грудную клетку, отсекая протянутые в безнадежной мольбе руки и заливая все вокруг потоками крови.

Прямо подо мной битва шла на равных, поскольку дождь вывел пушки из строя. На стороне йоркистов было больше людей, но солдаты короля занимали возвышенность, и благодаря глубокой и скользкой грязи это оказалось серьезным преимуществом.

Однако на восточной стороне поля, около ручья и болота, дела обстояли иначе. Пропитанная водой почва замедлила продвижение армии, вельможам и рыцарям пришлось сойти с коней, которые не в силах были нести их. К частоколу и валу из дерна они продвигались пешком, на них обрушились стрелы из больших луков, один залп за другим. Они скосили многих из них. И тут впереди всех, в центре, я увидел рыцаря, чей щит был весь утыкан стрелами. Размахивая мечом, он звал своих воинов за собой. Вид его невольно вызывал восторг и восхищение. Я узнал его даже издали – по осанке, по тому, как он орудовал мечом. Мне уже доводилось видеть такую манеру боя. Да, конечно же это Эдди Марч.

Пушки подвели короля, но луки, глубокая грязь и дождь казались надежными союзниками. Похоже было, что сторонники Йорка даже не доберутся до вала и частокола, не говоря уж о том, чтобы их преодолеть, во всяком случае, пока у лучников не кончатся стрелы, но тут судьба повернулась спиной к Стаффорду, герцогу Бэкингему и сторонникам короля.

Линию укреплений от лучников, обстреливавших Марча, и вплоть до пушки, стоявшей прямо подо мной, защищали тысяча или даже больше воинов, на шарфах и нарукавных повязках которых я различал изображение черной палки, герба лорда Рафина. С этой стороны не вылетело ни одной стрелы, и, как только первые ряды йоркистов во главе с вельможей в тяжелых доспехах поднялись, пыхтя и задыхаясь, к подножию холма и добрались до вала, люди лорда Грея, перегнувшись через это препятствие, помогли вражескому офицеру перебраться через него.

Вот так все и произошло. Люди Грея развернулись, разрывая ряды защитников, йоркисты ворвались в эту брешь и веером разошлись в обе стороны от нее уже по другую сторону оборонительного вала. Люди короля тут же поняли, что разбиты, и обратились в бегство за холм и к реке.

Теперь настал через Питера рассказывать мне, что там происходит.

– Ах, бедолаги, – восклицал он, – они не могут перейти вброд, река разлилась, а мост слишком узкий. Те так и косят их, словно… словно рожь в июле. Ох! Сколько крови! Река течет кровью. Полный разгром. А вон и герцог! Стаффорд, герцог Бэкингем. Он пытается остановить бегство, вернуть солдат в битву. А, он упал. Вот не повезло. И знамя его тоже свалилось. Они рубят его вшестером. Пропал, бедняга! Все, они уже отрубили ему голову, нацепили на копье. Господи, король бежит. Петляет из стороны в сторону, будто лиса, за которой собаки гонятся. У моста его люди. Они пропускают его. Уйдет! Ага, он уйдет! О нет, не вышло. Наткнулся на лучника. Лучник прицеливается. Все, йоркисты взяли его, ведут обратно в его палатку… Хорошо, хоть голову ему не отрубили. Во всяком случае, пока.

В этот момент какой-то рыцарь из лагеря Йорка вполз на гребень холма и, обнаружив нас в столь жалком положении, сделал правильный вывод: мы враги короля, а стало быть, друзья Йорка. И он разрубил своим мечом наши веревки.

Рыцарь постоял рядом с нами, пока мы растирали онемевшие запястья и щиколотки, он даже подхватил меня под руку, заметив, что ноги отказываются мне служить. Мы сказали ему, что вот уже сутки как ничего не ели, если не считать нескольких крошек хлеба, и добрый рыцарь принес нам хлеба, сыра и молока. Приятный парень – если забыть, что весь его панцирь был забрызган кровью, причем отнюдь не его собственной.

Внезапно на поле битвы воцарилась тишина. Король Генрих вышел из своей палатки. Он стоял у самого входа, тощий, бледный, ослабевший, голова его тряслась, пальцы судорожно сжимались и разжимались. Он пытался сообразить, насколько хватало его взбаламученного рассудка, как ему следует поступить. Пасть на колени и молить о пощаде?

Но нет. Сторонники Йорка сами опустились перед ним на колени. Было так тихо, что я издали слышал, как заскрипели при этом сочленения их доспехов.

– Странно ведут себя победители! – удивился я.

Они отстегнули забрала, сняли свои шлемы с дурацкими плюмажами и гербами, и теперь я уже безошибочно узнал Эдди. Светлые волосы намокли и потемнели от пота, лицо раскраснелось – то-то жарко, должно быть, сражаться внутри металлической клетки весом в сто фунтов. Герб на его щите был похож на герб короля золотые львы на красном фоне и серебряные лилии на голубом.

Интересно, подумал я, он воспроизводит герб короля, чтобы нанести оскорбление его величеству, или же в этом заключена какая-то магия? Но в тот момент я забыл спросить, а потом все и так стало ясно.

Вернемся к той сцене. Рядом с Эдди, не достигшим еще восемнадцатилетнего возраста, склонился перед законным монархом граф Уорик – огромный красивый черноволосый мужчина в самом расцвете сил, склонился перед человеком, все еще остававшимся помазанником Божьим. А распрямившись, запрокинул голову и заревел, точно взбесившийся бык: «А где долбаная королева и этот ублюдок, которого они зовут принцем Уэльским?»

Али все медленнее и медленнее выговаривал слова, то и дело зевая. Наконец он умолк. Приближался вечер, дождь стихал, бирманская кошечка вернулась из зарослей и пристроилась на коленях у хозяина. Али почесал ее под подбородком.

Я услышал, как щелкнула дверная задвижка, и, подняв голову, посмотрел в сторону веранды, по ту сторону маленького пруда. Обе жены Али, закутанные в тонкий муслин, под которым угадывались такие же округлые груди и тонкая талия, как и у их тети, спускались к нам.

– Возвращайся завтра, дорогой Ма-Ло, – сказал мне Али на прощание. – Тогда мы узнаем, что было тем временем с Умой.

Часть IV

Глава тридцать восьмая

Я вызвала немалый переполох в окрестностях Ковентри, путешествуя в добытом мной наряде. Здешний народ почитает идола, чье платье я себе присвоила. Вернее, не «почитает», это неточное слово. Мария для них не просто богиня и мать бога она их друг. Я вскоре выяснила, что простой люд относится к своим богам совсем не так, как церковнослужители, украшающие иконы золотом и драгоценными камнями – иногда даже настоящими, кадящие благовониями и совершающие молитвы по строго предписанному обряду. Им важно, чтобы боги оставались далекими и недоступными для людей, чтобы они внушали почтение и страх. С помощью этих образов они укрепляют свою власть и свои законы, от их имени взимают пошлины и десятины с бедняков.

А бедняки, вопреки всему, хранят в сердце особый образ своей местной Матери и благодаря этому сохраняют связь с самой Матерью. Дева Ковентри не та, что Богоматерь Ноттингема или Уолсингема, – это их, и только их, собственная заступница, они общаются с ней, разговаривают, поверяют ей свои заботы, они скорее любят ее, нежели почитают. Этот идол бывает и капризным, и непредсказуемым, но это – часть их жизни. Благодаря Матери созревает урожай, рождаются на свет дети и, когда приходит срок, она принимает в свои объятия умирающих.

И вдруг они увидели, как по долам и холмам, по берегу реки, через их поля и деревни шествует сама Матерь, в высокой золотой короне, в черном платье и синем плаще, с золотыми украшениями, подтверждающими ее божественный статус. Крестьяне приветствовали богиню почтительно, с некоторым страхом, с детским желанием угодить ей и столь же детским доверием: она-де удовлетворит все их неотложные нужды. Эти люди оказались во всем похожи на жителей нашей страны, они полны столь же искренней веры и не нуждаются в хитроумном посредничестве церкви.

Я пребывала в каком-то смутном состоянии и мало в чем отдавала себе отчет. После нескольких недель пыток и нескольких месяцев лишений я ослабела и телесно, и духовно. У меня не оставалось ничего, кроме самой жизни и твердой решимости выжить. Мне казалось, что я медленно, без усилий, парю над землей, я слышала голос, напевавший на высоких, доступных лишь флейте нотах песнь любви и благодарение Парвати, и этот голос был так красив, что я даже и не думала, что пою я сама. Крестьяне усыпали мой путь лепестками вишни и яблони, они постанывали от счастья, когда я принималась неторопливо покачиваться и вращаться, показывая им задники золотых туфель, танцуя под жалобное завывание их труб и волынок, под грохот барабанов вздымая к небу руки в жесте молитвы.

Они кормили меня сметаной и молодым сыром – на полях уже выросла трава, и коровы давали много молока; они кормили меня прошлогодним медом и сотами, рыбой и хлебом, маслом, яйцами, а спустя несколько недель, когда появилась фасоль в стручках, словно покрытых шерстью, и созрел горох, – салатом из побегов щавеля и почек боярышника. Крестьяне ничуть не удивлялись, когда я отказывалась от мяса ягнят и кроликов, от кур и голубей.

Я не затягивала свое пребывание ни в одной из деревень, я спешила уйти, прежде чем кончится обаяние волшебства и они распознают во мне человека, женщину, а не богиню. Пока они верили в меня, я даже творила чудеса. Старухи, лежавшие при смерти, подымались или засыпали сладким, приятным сном с тихой улыбкой на лице; мальчик, за семь лет не вымолвивший ни слова, только пищавший и хрипевший, произнес «Слава Марии», прежде чем вновь вернуться к бессмысленному бормотанию – так утверждала его бабушка; мужчина, свалившийся с яблони еще прошлым летом и с тех пор не встававший, вылез из кровати, чтобы разглядеть меня, когда я проходила мимо; охромевший пони взбодрился и пошел ровно, когда я уселась на него верхом…

А я как сыр в масле каталась. С каждым днем мои груди и ягодицы обретали прежнюю округлость.

С этими словами Ума откинулась на спинку кресла и горделиво, радостно встряхнула грудью, обтянутой блузой цвета пламени. И тут я поверил, что достойная и не такая уж молодая дама была некогда взбалмошной девчонкой, еще не переступившей вполне грань, отделяющую подростка от женщины.

Кожа вновь сделалась блестящей и гладкой, исчезли круги под глазами, следы перенесенной боли. Вокруг меня справляла свое торжество весна, подступало лето, с боярышника градом осыпались белые как снег лепестки, их запах напоминал мне аромат девственной щели в тот самый миг, когда в нее впервые вторгается мужская сила, а из земли пробивались петрушка и кервель, купена под ее мясистыми листьями болтались белые восковые яички; потом пошел собачий шиповник (смешное название!), жимолость, высокие стебли наперстянки, а на лугах – сплошной ковер золотистых лютиков.

Тебе стало скучно, Ма-Ло? Ты все это уже слышал от Али? Я уверена, он знает это не так, как я знаю, он не может так это любить. О, эта северная весна! Наши сады, поля и леса прекрасны, но они не меняются так, когда наступает новый сезон, им неведомо преображение. Они величественнее, но чего-то недостает. Что ты сказал? Тебе не было скучно? Тебя смущает тот образ, к которому я прибегла, описывая запах боярышника? Ничего не поделаешь. Принимай меня такой, какая я есть. Так на чем я остановилась? А, да. Я начала поправляться.

Да, я приходила в себя. К середине лета, когда крестьяне зажигают по ночам костры и устраивают праздники, когда косят сено, пшеница становится желтой, а рожь вымахивает на пять футов в высоту, и если ветерок колышет колосья, на них проступает влажная синева, словно на куске выстиранной шелковой ткани, за каждой изгородью, на любой вырубке в лесу мальчишки щупают девчонок, тискают их груди и ягодицы, девушки обхватывают бедра юношей своими ногами, обвивают их шею руками, словно ветвями берез или тополей, ласточки, сплошь черные и белогрудые, носятся над оставшимися после дождей лужами, подхватывают капельки воды для питья и яйца жуков, – так вот, к середине лета мне прискучило и одеяние Богоматери, и обожание стариков и больных, и почтительный страх всех встречавшихся мне мужчин. И в любом случае, ко мне возвращались прежние формы и я уже не могла втиснуться в украденный наряд. Пора было вернуть себе прежний образ, а хорошо бы заодно и Эдди Марча.

Я еще не решила, в какую сторону идти. Я то поворачивала на юг, в надежде вновь повстречать Эдди, то уходила на северо-запад ведь где-то там мы рассчитывали разыскать брата князя Харихары, а найти его значило, вероятно, вновь обрести моих спутников – Али и всех остальных. Я приближалась к северо-западным районам страны и находилась уже где-то на границе между Ингерлондом и Уэльсом (что такое Уэльс, я скажу позже). На плодородной равнине с небольшими возвышенностями, где пахотная земля перемежалась рощами и небольшими ручьями, а вдалеке на горе стоял замок Мальпас, я издали высмотрела молодого рыцаря, который ехал по петляющей дорожке верхом на огромном мерине удивительной масти: он был даже не светло-гнедой, а желтый, как лютик. По правде говоря, мне захотелось хотя бы ненадолго забыть с этим пареньком об Эдди. Кроме того, если б мне удалось уговорить его раздеться, а там, глядишь, и соснуть, я бы заполучила новый наряд.

Он ехал медленно, его лошадь едва переставляла ноги. Я могла рассчитать момент, когда он поравняется с мельничной заводью, берега которой заросли густой травой и маргаритками. Мельница давно развалилась, вокруг нее теснились ивы и камыши, из земли пробивались желтые цветы – их здесь называют ирисами. В стране царило беззаконие. Такие места, как эта мельница, находящиеся на некотором удалении от деревни, города или замка, частенько подвергались нападению разбойников: обитателей дома убивали, их добро грабили, а жилище, как правило, предавали огню. Весь этот уголок казался цветущим, и птицы пели вовсю, но какая-то неясная печаль окутывала пруд, что могло бы послужить мне предостережением.

Я двигалась быстро, хотя шиповник и цветущая куманика преграждали путь, и добралась до пруда раньше, чем всадник. Там я быстро избавилась от наряда Девы и золотой короны, так что, когда юноша верхом на мерине подъехал к берегу пруда, я уже ждала его там, сидя под ивой в том виде, в каком меня породила природа. Я сидела, подтянув колени, обхватив их руками и делая вид, что внимательно наблюдаю за изумрудными и аметистовыми бабочками, порхавшими и совокуплявшимися на дорожках из лотоса или водяных лилий эти цветы собирались вот-вот распуститься, прорвав похожие на желудь бутоны.

– Вот черт! – буркнул он. – Пресвятая Матерь Божья!

«А он-то с чего это взял?» – поразилась я, но тут же поняла, что восклицание лишь выражало его изумление, и он вовсе не принимал меня за Марию. Перебросив ногу через луку седла, парень соскочил на траву.

– Сейчас ты исчезнешь, верно? – спросил он. – Или превратишься в злобную старуху? Они всегда так делают в романах.

Разглядев его вблизи, я испытала разочарование. Мальчишке едва ли сравнялось четырнадцать лет, он был еще по-щенячьи пухлым, волосы почти белые, на верхней губе легкий цыплячий пух.

– Кто они? – спросила я, не подымаясь, поглядывая на него через плечо.

– Обнаженные леди – они во что-нибудь превращаются, когда к ним приближается странствующий рыцарь.

– А ты и есть странствующий рыцарь?

– Да нет, не рыцарь. Прежде чем тебя посвятят в рыцари, нужно совершить какой-нибудь подвиг – в смысле, в романе, а на самом деле нужно иметь сорок монет в год и место в парламенте.

Его голос еще ломался – дурной признак. Короткая пауза. Я выпрямила ноги, откинулась на локтях, демонстрируя ему груди.

– Я не исчезну. И ни во что не превращусь. Я даже не укушу тебя – разве что любя. – Я тряхнула головой, радуясь вновь отросшим черным блестящим волосам. – Ты бы отогнал лошадь. Она всех слепней сюда соберет.

Парень посмотрел на меня, посмотрел на мерина тот мотал хвостом, судорожно моргая и пытаясь избавиться от паразитов.

– Пошли, Добс, – сказал он ему и повел его к другому краю лужайки. Там он привязал поводья к ольхе и пошел обратно, на ходу расстегивая камзол. Я поднялась на ноги помочь ему и заодно полностью предъявила ему себя.

– Это все по правде, да?

– Еще бы. – Я взялась за пряжку его ремня, с которого свисал меч.

– Меня зовут Джон Кумби из Эннесбери, – представился он. – А ты кто?

– Зови меня Ума.

Источник его будущих утех был еще не совсем развитый, длинный, но тонкий, сужавшийся к концу, но в его невинности было что-то отрадное, свежее. Он уже поднялся и напрягся, и, конечно же, весь излился на меня, не успев как следует войти, однако, учитывая юный возраст, мальчик оказался не из стеснительных, так что со второго раза мне удалось добиться своего, и в третий раз тоже. Потом я предложила ему поплавать в пруду – ведь день был душный и жаркий, а мы оба были с ног до головы покрыты потом и семенем. Я встала у края воды, чувствуя жидкую грязь под ногами, как следует ополоснулась и принялась дразнить мальчика – дескать, он не сумеет доплыть до другого берега. План мой заключался в том, чтобы похитить его коня и одежду, пока он будет доказывать мне, как он силен и ловок. Я совершенно не предвидела того, что произошло на самом деле, я понятия не имела, насколько опасны такие заводи. Мальчик-то вовсе не умел плавать, а я этого не поняла, он бултыхался вокруг меня, притворяясь, будто ныряет, и он был слишком молод, чтобы честно в этом признаться. Он хлопнулся в воду и неуклюже зашлепал по ней руками и ногами. Послышался вопль, белая пухлая рука мелькнула среди лотосов – пока мы с ним совокуплялись, бутоны раскрылись и все шестнадцать лепестков приветствовали своего господина, солнце, – и Джон исчез из виду.

Жаль.

Ну что ж, я помогла ему трижды вознестись на небеса, я познакомила его с заключенным внутри него божеством – местные девушки никогда бы не сумели этого сделать. К тому же, поскольку он был из дворян, эта смерть избавила его от худшей участи какой-нибудь рыцарь постарше разрубил бы его в сражении своим топором. Множество людей получают в жизни гораздо меньше, чем он.

Одежда у него была хорошая, и желтая лошадь охотно позволила мне сесть в седло. Я направилась в сторону замка Мальпас, но вскоре за поворотом мы с лошадью наткнулись на странную сцену, больше всего похожую на ограбление.