Текст книги "Социология публичной жизни"

Вебер и хитросплетения развития theory of agency

Источником вдохновения для современных версий theory of agency был вопрос, который поднял Макс Вебер в начале 20-х годов минувшего столетия, а именно могут ли политики, пришедшие к власти в итоге демократических выборов, эффективно контролировать назначаемых чиновников государственной администрации, которые претворяют в жизнь задачи, устанавливаемые политиками в рамках демократического процесса. А если такой контроль сомнителен, то не имеем ли мы здесь случайно дело с процессом, который делает из демократических процедур фасад, потому что практические решения покоятся в руках бюрократии, создаваемой вне механизмов демократического выбора (Weber, 2002: 221, passim). Ведь назначенные чиновники и служащие не являются всего лишь безвольными шестеренками бюрократической машины; они же еще и субъекты публичной жизни, а потому могут реализовать – в своей публичной роли – собственные интересы, совсем не обязательно совпадающие с теми целями, которые устанавливаются политиками.

Говоря упрощенно, именно из этой дилеммы выросла современная теория agency, обнажающая, как пишет Ежи Шацкий (Szacki, 2002: 882), дихотомию между agency и structure, людьми и институтами, между свободными действиями индивидов и общественным принуждением. По мнению Шацкого, «в этом, пожалуй, и состоит, впрочем, самая важная проблема современной социологической теории» (ibidem). В основании теории agency лежало взаимоотношение, в котором патрон (principal) делегирует власть агенту, или, иначе говоря, субподрядчику (agent), тогда как агент – в рамках делегированной ему власти – выполняет для патрона-начальника определенные работы, оказывая ему услуги (Kiser, 1999: 146). Именно отсюда и взялось название этого теоретического подхода, перевод которого на польский язык (как и на русский. – Перев.) – ввиду ужасных ассоциаций, связанных в славянских языках со словом «агент», – доставляет так много хлопот. Тем временем в рамках указанного теоретического подхода данное слово имеет нейтрально-описательный характер и означает всего лишь следующее: агент является коллективным или индивидуальным субъектом, который направлен и закреплен патроном – в рамках власти, делегированной этим последним, – для выполнения определенных задач в пользу патрона. В дальнейшей части текста этой книги понятие agent станет означать «действенный субъект», тогда как agency явится синонимом действенной субъектности.

Взаимоотношения «агентского» типа появляются на многих уровнях публичной жизни. Они присутствуют не только между демократически избранными политиками и их бюрократическим исполнительным аппаратом, но также, например, между гражданами и выбираемыми политиками (в этом случае в качестве как бы коллективного патрона выступает совокупность граждан, принимающих участие в выборах, тогда как действенным субъектом является тот или иной политический класс) либо между акционерами и правлением промышленной или финансовой корпорации (в данном случае патроном являются акционеры, а действенным субъектом – правление корпорации). Как пишет Эдгар Кисер, «ключевым свойством всех взаимоотношений типа agency является проблема, что, коль скоро патроны делегируют свою власть действенным субъектам, у них часто возникают проблемы с контролированием этих последних, так как (1) интересы действенных субъектов часто отличаются от интересов их патронов и вместе с тем (2) действенные субъекты обычно обладают лучшей информацией о своих действиях, чем их патроны. Теория действенной субъектности концентрируется на способах, которые применяют патроны, чтобы решать проблему контролирования подвластных им действенных субъектов, – способах, заключающихся в подборе соответствующих типов действенных субъектов и в формах мониторинга их действий, а также в употреблении разного рода положительных и отрицательных санкций переменной интенсивности» (Kiser, 1999: 146). Понимаемая таким образом проблема заинтересовала экономистов (например, Адама Смита) еще задолго до Вебера, но они не «копали» ее настолько глубоко, чтобы придать ей ранг самостоятельной теории (Manterys, 2000: 311). Тем не менее эти проблемы постоянно сопутствовали экономическим исследованиям, однако лишь в начале 70-х годов минувшего столетия проблема действенной субъектности, вместе с развитием теории публичного выбора (public choice theory), получила статус отдельной теории, а точнее целого семейства теорий. Однако, как обращает внимание Кисер, «в отличие от широкой трактовки проблемы действенной субъектности, сформулированной Вебером и учитывающей много типов организации в разных исторических контекстах, теория действенной субъектности в экономике сосредоточилась на двух основных типах взаимоотношений в хозяйственных и экономических организациях – между акционерами и менеджерами, а также между работодателями и работниками» (Kiser, 1999: 150). Такая трактовка была, разумеется, недостаточной как для политологических применений данной теории, так и – тем более – для ее применений в социологии.

Как отмечает Кисер (Ibid.: 156), в политических науках изучаются те аспекты теории действенной субъектности, которые в экономике обходятся, а именно влияние третьих лиц на взаимоотношение «патрон – действенный субъект» (что представляет собой широко распространенное явление в плюралистическом демократическом обществе), значимость административных процедур, сокращающих неуверенность и нерешительность обеих сторон, которые вступают во взаимоотношение «патрон – действенный субъект», а также явление множественных патронов, которым может подчиняться определенный действенный субъект (например, публичная администрация). Все эти аспекты значительно осложняют любое теоретизирование на данную тему. Но политические науки, в общем-то, игнорируют существенную для экономики проблему подбора действенных субъектов патроном таким способом, который сокращает риск того, что делегированная им власть будет использована действенными субъектами – хотя бы в какой-то степени – не столько для выполнения порученных им задач, сколько для проведения исполнителями в жизнь своих частных интересов. Наверное, так случается потому, что теория действенной субъектности применительно к политологии развивалась в демократических странах с разветвленной системой гражданской службы, стабилизированной соответствующими правилами и инструкциями таким образом, чтобы сделать ее устойчивой к политическим изменениям, которые в демократии наблюдаются относительно часто. В связи с этим политические патроны располагают очень ограниченным полем для маневра при подборе действенных субъектов (иными словами, своих надежных, верных людей), а следовательно, в познавательном смысле весь этот вопрос довольно-таки бесперспективен. Тем не менее именно политические науки вспомнили о проблеме, исследовавшейся Вебером, освежили ее и придали теории действенной субъектности – «импортированной» из экономики – новый теоретический облик не только посредством включения в нее новых аспектов, но и благодаря учитыванию более широкого политического и общественного контекста, а также вопроса о том, в какой мере патрон правомочен делегировать власть на уровень действенного субъекта, или, выражаясь кратко, проблемы правомочности власти.

До сих пор действенная субъектность индивида не была центральным вопросом обсуждаемых теорий. А если она и появлялась, то скорее как проблема, благодаря которой отношение «патрон – действенный субъект» не имеет механического характера вследствие некоторого диапазона произвольности действенного субъекта (индивидуального или коллективного), вызывающей сомнения патрона по поводу того, каким способом действенный субъект использует делегированную ему власть.

Теория действенной субъектности открыла на ниве социологии совершенно новые познавательные пространства и вообще поставила эту проблему диаметрально иным способом. Прежде всего, как отмечает Хаевский (Chajewski, 2005), отношение «патрон – действенный субъект» становится здесь менее существенным, чтобы не сказать вообще несущественным, потому что более важным делается вопрос о формировании человеческого поведения, когда личность не находится в такого рода взаимоотношении или, по крайней мере, когда не это взаимоотношение формирует ее определенное действие. Другими словами, речь идет о ситуации, в которой индивид не является действенным субъектом какого-нибудь патрона, причем его действия вытекают не из власти, делегированной ему патроном (индивидуальным или коллективным), а из его собственной автономной воли (правда, модифицированной социальным контекстом).

Такой подход вводит нас в самую суть тех проблем действенной субъектности, о которых пойдет речь в дальнейшей части данной главы. Представленный выше обзор указывает, что диффузия теоретических идей между разными дисциплинами общественных наук приносит плоды в каждой из этих дисциплин не только своеобразным прочтением общих принципов и предпосылок определенной теории, но также развитием тех ее направлений, которые с точки зрения той или иной конкретной дисциплины представляются имеющими ключевое значение, с опусканием других направлений, которые, в свою очередь, могут входить в главное русло исследований другой дисциплины. В случае социологической перспективы основное течение теоретической рефлексии концентрируется вокруг вопроса о взаимоотношениях между действенной субъектностью и социальной структурой, а точнее между структурными обусловленностями установок и вариантов поведения индивида, с одной стороны, и его автономными решениями об осуществлении определенного действия – с другой (Archer, 2000).

Однако прежде, чем мы займемся обсуждением этих вопросов, необходимо дать определения основных теоретических понятий.

Действенная субъектность – понятия и определения

Существует несколько основных понятий, которым необходимо дать как можно более точное определение, если мы хотим избежать терминологических недоразумений. Отдельные из этих понятий имеют в обычном разговорном языке несколько иные значения, а вдобавок нагружены своим оценочным характером (например, оценка субъектности человека в целом является положительной). Поэтому есть смысл отметить, что все обсуждаемые далее понятия трактуются чисто описательным способом и аксиологически нейтральны. Речь здесь идет особенно о таких понятиях, как действенная субъектность, актор, свободная воля.

Начнем с ключевого понятия, перенесение которого в другие языки, в частности славянские, как я уже упоминал, является довольно трудным делом ввиду того, что в нашей культуре оно порождает другие (причем сбивающие с толку) ассоциации, которые могли бы вызываться буквальными переводами. Таким понятием является human agency, которое для употребления в последующих рассуждениях определяется в этой книге как действенная субъектность[40]40
  Например, в англо-русском юридическом словаре термин human agency переводится как «человеческий фактор, участие, соучастие человека (в причинении результата); причинение результата человеческим поведением».


[Закрыть]. Неоднозначность терминов в общественных науках (в том числе и в социологии) – это весьма обычное явление. Не иначе обстоит дело со значениями понятия «действенная субъектность», которое можно найти в литературе по данному предмету. К примеру, Энтони Гидденс констатирует, что «действенная субъектность относится не столько к намерению людей, собирающихся предпринять какое-то действие, сколько в первую очередь к самой их способности действовать.<…> Таким образом, действенная субъектность касается тех событий, „действователем“ которых является индивид в том смысле, что этот индивид мог бы на каждой стадии данной последовательности действий поступать иначе. Что бы ни случилось, оно бы не случилось, если бы в это не вмешивался индивид» (Giddens, 1984: 9). Перед нами, следовательно, такая трактовка, в соответствии с которой то или иное изменение в реальное течение событий вносится манифестированием действенной субъектности (интенциональной [преднамеренной] или нет). В свою очередь, Фукс (Fuchs, 2001: 26, passim) утверждает, что действенная субъектность требует от человеческой личности сознания, свободной воли и рефлексивности. Люди обладают свободной волей – ведь они могут действовать иначе, чем действовали на самом деле, или вообще ничего не делать. А всякое действие, которому помогают эмпирические знания индивида об окружающем его мире, представляет собой реализацию какой-либо цели.

С действенной субъектностью связаны, вообще говоря, такие аналитические категории, как интенциональность действия, свободный выбор, инициатива, творчество, чувство действенности и даже чувство контроля над собственным поведением. Впрочем, если бы не это последнее измерение субъектности, было бы трудно приписывать индивиду ответственность за то, что он делает. Следовательно, можно интуитивно понимать, что действенная субъектность выражается в такого рода действиях, которые не детерминированы внешними факторами, а предпринимаются на основании автономного решения индивида. Известно, однако, что большинство тех действий, которые человек предпринимает формально автономным способом (например, решает убрать квартиру прямо сейчас или спустя какое-то время, купить некую определенную газету или же другую либо вообще не покупать никакой газеты), в действительности представляют собой привычную реакцию, так как повседневные действия являются в большой степени повторяющимися, а также сильно рутинизированными и потому производятся, как правило, безрефлексивным способом. Это, кстати говоря, является тривиальным итогом экономизации функционирования, поскольку, если бы нам требовалось глубже задумываться над любым банальным повседневным решением, принимаемым едва ли не каждый день, то эффективность нашего функционирования сильно бы пострадала. С другой стороны (и это акцентируется в теориях рационального выбора), человек, предпринимая какие-то действия (даже если они носят рутинный характер), стремится к достижению некой цели или ожидает, что его действие принесет какое-либо заранее предусмотренное последствие (как известно, так происходит далеко не всегда, но это не та проблема, которой мы теперь будем заниматься). Приписывание своим действиям ожидаемых последствий порождает чувство действенности (даже если данное действие носит повторяющийся характер и предпринимается безрефлексивно), тогда как ожидаемые последствия являются – другими словами – целями реализации указанных действий. В конце предпринимаемые действия каким-то образом оцениваются, причем как в прагматических категориях (оценка эффективности при стремлении к поставленной цели), так и в категориях моральных (являются ли предпринимаемые действия достойными с точки зрения норм данного индивида или же это не так). Осуществление действий, оцениваемых как бесчестные и недостойные, порождает чувство вины, но, как известно, отнюдь не обязательно предотвращает выполнение таких действий. В свою очередь, осуществление действий, малоэффективных с точки зрения поставленной цели, вызывает разочарование, однако и в этом случае произошедшее не становится фактором, который полностью элиминирует подобного рода действия, хотя процесс обучения, несомненно, сокращает их частоту. Этими вопросами мы будем заниматься шире в одной из последующих глав.

Как вытекает из приведенных выше умозаключений, даже если мы вынесем за скобки внешние обусловленности, тоже влияющие на формы поведения индивида, все равно субъектная действенность представляет собой понятие, под которым скрываются относительно сложные процессы, ведущие к решению предпринять или же прекратить определенное действие либо вообще отказаться от него. Опыт и сноровка, целесообразность, а также субъективная оценка поступков составляют те аспекты субъектной действенности, которые в совокупности приводят к действенной интервенции индивида в окружающий его социальный мир. Таким образом, мы можем – вслед за Мустафой Эмирбайером и Энн Мише – определить субъектную действенность как «погруженный во времени процесс общественной ангажированности, который формируется прошлым (в своем аспекте, относящемся к привычным навыкам), но при этом также ориентирован в будущее (как способность вообразить себе альтернативные возможности) и обращен к настоящему (как способность к контекстуализации приобретенных навыков и проектов на будущее в рамках случайности данного момента)» (Emirbayer, Mische, 1998: 963).

Человека, который характеризуется действенной субъектностью, определяют названием действенного субъекта, или деятеля (актора) (actor). Правда, оба эти понятия порой применяются в качестве взаимозаменяемых, однако между ними существует тонкая разница. В определении «действенный субъект» акцентируется автономная действенность, тогда как в определении «деятель (актор)» – само действие. В английском языке глагол to act (предпринимать действие) ближе к слову actor (тот, кто действует), чем в польском (и русском. – Перев.) языке. Позже мы увидим, что понятие «актор» относится не только к человеческим личностям (индивидам); оно применяется также по отношению к человеческим сообществам (например, к социальным группам). В таком случае мы говорим о коллективном акторе[41]41
  Следует, однако, добавить, что существуют и другие трактовки данной проблемы, а проведение различия между действенным субъектом и актором не только имеет чисто семантическое значение, но и обозначает теоретически различающиеся аналитические категории. Самым лучшим примером этого может послужить подход Маргарет Арчер (Archer, 2000: 261, passim), которая определяет действенные субъекты как «общности, характеризующиеся одними и теми же жизненными шансами. Именно поэтому каждый является действенным субъектом, коль скоро быть действенным субъектом означает просто „занимать определенное положение в общественном распределении редких ресурсов“». При таком подходе действенный субъект всегда бывает коллективным. Тем временем actor, который в трактовке Арчер «оказывается единственным, кто удовлетворяет строгим критериям обладания неповторимой идентичностью», всегда имеет единичный характер и относится к единичному человеку. Actor достигает своей общественной идентичности благодаря способу, которым он персонифицирует исполняемую им социальную роль. – Авт.


[Закрыть].

Как пишет Шматка, «в разных теориях акторы обычно определяются как субъекты, способные к принятию решения, осуществлению выбора, оценке событий, общению с другими субъектами и воздействию на других» (Szmatka, 1998: 15). Если мы будем употреблять данное понятие, то именно в приведенном выше значении. Перечисленные в нем разнообразные способности человека (т. е., в частности, умение делать выбор и оценивать события) представляют собой элементы свободной воли, которая совсем неожиданно оказалась «импортированной» на почву социологии из теологических и философских рассуждений. Фукс понимает свободную волю как «негативную или абстрактную способность действовать „вообще“ иначе (чем избитые навыки и привычки, чем ожидает окружение, и т. д.)», а значит, как устойчивую предрасположенность к переступанию через те обусловленности, на основании которых складываются стереотипные ожидания окружения по поводу возможного поведения индивида (Fuchs, 2001: 27). Указанное определение представляется, однако, слишком формальным, хотя оно, естественно, охватывает существенный аспект свободной воли. Если к анализу действенной субъектности привлекается категория свободной воли (а зачастую именно так и случается), то, как правило, ее связывают со свободой индивида, понимаемой таким способом, который был предложен Кантом. Кант утверждал, что «нравственный императив имеет смысл лишь в тех случаях, когда человек свободен. Ибо, если воля полностью определена причинно связанным потоком событий, то всякие императивы напрасны» (Tatarkiewicz, 1995: 178). Для Канта свобода была твердо привязана к нравственности волею человеческой личности, которая подчиняется единственно категорическому императиву («поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом»[42]42
  Здесь эта формулировка цитируется не в пересказе видного польского философа Владислава Татаркевича, как это сделано у автора, а в почти классическом русском переводе Б. Фохта и С. Шейнман, выполненном на основе перевода Н. Лосского (Кант И. Соч. Т. 4. Ч. 1. М., 1965. С. 260).


[Закрыть] – ibidem), а не материальным ограничениям жизни. Как отмечают Эмирбайер и Мише (Emirbayer, Mische, 1998: 965), Кант разделил всю реальность на два порядка, противостоящих один другому: обусловленный и нормативный, или, говоря иначе, на порядок необходимости и порядок свободы (внутри которого находятся необусловленные действия автономных нравственных существ). Поэтому нет ничего странного в том, что кантовская концепция свободы обычно служит философским основанием разных определений свободной воли действенного субъекта. Этот подход мы встречаем позднее, к примеру, у Толкотта Парсонса (Parsons, 1964: 159), когда тот выделяет два измерения, в которых действует каждый индивид: нормативный порядок и эмпирический порядок.

С социологической точки зрения свободная воля наверняка не может отождествляться с произвольностью или абсолютной необоснованностью собственных действий. Факторами, сдерживающими эту произвольность, являются уже упоминавшиеся аспекты субъектной действенности, т. е. опыт, целесообразность действий и их оценка в прагматических и нравственных категориях. К этому надо добавить мысленно представленные в воображении реакции lebenswelt (жизненного мира, мира живого опыта) (если воспользоваться хабермасовской формулировкой), о которых индивид догадывается и которые учитывает, когда принимает решение по поводу выполнения определенного действия (или его прекращения). С другой стороны, свободная воля – это вовсе не только узкая тропинка возможности между разнообразными жизненными необходимостями, поскольку определение внешних ограничений в фаталистических категориях неотвратимых необходимостей тоже формируется не только опытом, вынесенным из прошлого, и не только случайными обстоятельствами, сопровождающими то или иное действие в настоящем, но также силой убежденности в шансе переломить эти внешние обусловленности даже вопреки тому опыту, который существовал до сих пор. Именно такого рода убежденности бывают источником переломов в науке, спорте, искусстве, политике или религии (например, возникновения христианской религии, которая перешагнула через каноны иудаизма).

Если бы не существовала относительно автономная действенная субъектность, если бы, одним словом, все человеческие действия в публичной сфере подчинялись ригоризму строгого, сурового детерминизма и только в его рамках поддавались объяснению и предсказанию, то – как уже упоминалось – понятие гражданства было бы идеологической фикцией. Потому что субъектность является необходимым условием функционирования в роли гражданина, тогда как реальные последствия реализации этой субъектности в публичной жизни должны приводить к появлению отличия этого положения дел от того положения, в котором указанная субъектность не реализуется. Следовательно, это должна быть действенная субъектность. Если субъектности нет, если все поведение человека удается полностью свести к структурной обусловленности, то достаточно всего только манипулировать структурными условиями, чтобы «граждане» (словно роботы или собаки Павлова) стали вести себя в соответствии с ожиданиями манипулирующего ими патрона. Если же субъектность сохранена (поскольку ее существование либо отсутствие не зависит от воли патрона, а представляет собой атрибут индивидов или социальных групп), но ее реализация безразлична с точки зрения последствий для публичной жизни (поскольку, например, воля граждан не принимается во внимание, как это часто случается в авторитарных режимах), то тогда понятие гражданства тоже является пустым, ибо отсутствие действенности (или как минимум чувства действенности) ограничивает либо даже элиминирует смысл субъектности. Следовательно, субъектность (если мы хотим сохранить ее существовавшее до сих пор понимание) не может носить потенциального характера, потому что она существует лишь настолько, насколько реализуется и проводится в жизнь.