Текст книги "Социология публичной жизни"

Микроуровень и макроуровень

Социальная жизнь во всем своем богатстве форм простирается между интимными взаимоотношениями двух людей и взаимоотношениями между формальными институтами, сложившимися на уровне национального государства и даже выше – на глобальном уровне. Однако, чтобы излишне не усложнять картину, ограничим наши рассуждения до уровня национального государства.

Здесь можно выделить по меньшей мере три уровня социальной жизни: микроуровень, мезоуровень (средний), а также макроуровень. Шире об этом пойдет речь в главе, посвященной гражданскому обществу, но уже теперь можно констатировать, что разграничение на указанные три уровня носит аналитический характер. Это означает, что в реальной социальной жизни мы имеем дело с взаимным проникновением названных уровней, а границы между ними размыты – точно так же, как границы между горстью песка, кучей песка и горой песка.

Правда, интуитивно разные уровни социальной жизни легко поддаются различению, но прочертить точную границу между ними трудно ввиду того, что мы имеем здесь дело с континуумом. Подобным же образом происходит и в случае рассмотрения наших возможностей познавания ближайшего и более дальнего социального окружения. На микроуровне, в нашем непосредственном окружении, мы привлекает для познавания такие категории, как эмпатия, интуиция, понимание. Однако на более общих уровнях социальной жизни эти инструменты познания большей частью подводят. Как верно отмечает Фукс (Fuchs, 2001: 32, passim), «можно понимать, но не слишком многих людей». Поэтому также, пишет он, «интерпретации, вникающие в намерения и Verstehen (понимание), встречаются чаще, если наблюдатели и наблюдаемые социально близки друг другу и когда наблюдаемых немного. <…> Когда наблюдателя и наблюдаемого разделяет большая дистанция, когда наблюдению подвергается очень много систем, то наблюдатель чаще визуализирует наблюдаемые им варианты поведения и их последствия как обусловленные безличными причинными силами, которые можно измерить количественным образом и объяснить благодаря некой общей теории. Для этой цели выбирается термин „структура“. Таким образом, дистанция и размер является переменными, а это означает, что мы имеем здесь дело с континуумом между „пониманием“ и „объяснением“ как идеальными оппозиционными типами».

При такой трактовке оппозиционность между действенной субъектностью и структурой иллюзорна в том смысле, что способы познавания (понимания и объяснения) действительности, по сути дела, оппозиционны друг другу (причем исключительно на краях континуума). Если мы познаём действительность в категориях Verstehen, то ограничимся микроуровнем, и как бы естественным способом понимания действительности становится ее восприятие в категориях функционирующих действенных субъектов. Чем более мы отдаляемся в нашем наблюдении от микроуровня по направлению к макроуровню, тем труднее познавать действительность таким способом, каким ее субъективно видят функционирующие индивиды, и на этом строить ее интерпретации, а следовательно, тем более мы должны полагаться на структурные объяснения. При крупном масштабе действенная субъектность отдельных социальных акторов исчезает из поля зрения наблюдателя. И это происходит не потому, что действенный субъект как категория наблюдения был проигнорирован. Если бы мы не пожалели труда и тщательно реконструировали все нюансы интеракций каждого действенного субъекта с социальным контекстом его действия, а затем постарались скомпоновать эти индивидуализированные реконструкции в одно целое (например, поступили так со всеми действенными субъектами, функционирующими в пределах гражданского общества средней величины), то в результате мы получили бы картину социального космоса, заполненного полнейшим хаосом. Когнитивный (познавательный) порядок могут ввести в этот хаос только такие термины, как социальная категория, функция, референтная группа, класс или социальный статус, тогда как взаимоотношения между ними описываются тенденциями, корреляциями или метафорой социального механизма. Следовательно, чем больше мы переносим фокус нашего наблюдения от микроуровня к макроуровню, тем больше Verstehen заменяется разъяснением в структурных категориях. Как говорит Фукс, «между чужими существует больше разъяснения, тогда как между близкими – больше герменевтики» (Fuchs, 2001: 35). Есть смысл добавить, что герменевтика относится здесь к особому толкованию, которое придали этому понятию Хайдеггер или Гадамер (Gadamer), иными словами к попыткам понимания своеобразного и неповторимого бытия каждого отдельного человека.

Культура и социальная субъектность

Культура по отношению к действенной субъектности функционирует способом, который близок к воздействию структуры, – она тоже является и ограничением субъектности, и вместе с тем фактором, предоставляющим ей возможность реализоваться. Культура выступает носителем устойчивых стереотипов, благодаря которым социальные акторы (индивидуальные и коллективные) ориентируют свои действия, а также служит источником интерпретативных схем, позволяющих действенным субъектам оценивать интенции (намерения) своих действий. Иногда эти интерпретативные схемы становятся причиной отказа от некоторых действий, в другой раз – совершенно наоборот: они вселяют в этот субъект уверенность в том, что планируемое действие законно и может быть предпринято, а следовательно, усиливают мотивацию к действию. В этом как раз и выражается упоминавшаяся ранее двойственность воздействия культуры – ограничивающего и вместе с тем активизирующего. Таким образом, если между культурой и структурой имеется столько сходств в их взаимоотношениях с действенной субъектностью, то встает вопрос, есть ли смысл различать (хотя бы аналитически) эти два порядка. Быть может, разумнее трактовать их суммарным образом, чтобы не умножать количество сущностей больше требуемого. Возможно, окажется проще развить понятие структуры настолько широко, чтобы в него поместились все те феномены общественной жизни, которые каким-нибудь образом модифицируют действия актора и сами модифицируются этими действиями. Такая теоретическая позиция достаточно часто встречается в литературе, посвященной проблематике действенной субъектности. Она появляется, например, в подходе таких исследователей, как Эмирбайер и Мише (Emirbayer, Mische, 1998), Кисер (Kiser, 1999) или Фукс (Fuchs, 2001), в чьих работах культура вообще не появляется в качестве фактора, формирующего поступки социального актора. Наиболее отчетливо указанная позиция нашла выражение в исследовании Шарон Хейс; там мы находим утверждение, что «культуру следует понимать как общественную структуру, если этот термин должен применяться последовательно» (Hays, 1994: 65). На противоположном краю находится позиция Мейера и Джепперсона (Meyer, Jepperson, 2000); эти авторы исходят из предположения, что действенная субъектность не является ничем иным, кроме как культурной конструкцией, – впрочем, точно так же, как и производное по отношению к ней понятие социального актора.

Цель данного учебника состоит отнюдь не в том, чтобы вдаваться в дискуссию со столь расходящимися и взаимно противоречащими теоретическими позициями. Для нужд последующих умозаключений достаточно констатировать, что Маргарет Арчер (Archer, 1996) предприняла попытку теоретической унификации структуралистских и культуралистских концепций на основе морфогенетического подхода[43]43
  «В социальной теории морфогенетический подход считает, что уникальным свойством, отличающим социальные системы от систем органических или механических, является их способность претерпевать радикальную реструктуризацию. „Морфогенез“ как процесс относится к сложным обменным трансформациям, которые в итоге приводят к изменению данной формы, структуры или состояния системы, а конечный результат определяется термином „проработка“ (elaboration – буквально „развитие, уточнение; совершенствование“). Разумеется, действие является непрекращающимся и необходимым как для стабильного продолжения системы, так и для ее дальнейшей проработки. Однако же, когда наступит морфогенез, то следующая интеракция будет отличаться от более раннего действия потому, что она теперь обусловливается проработанными последствиями этого более раннего действия» (Archer, 1996: xxiv). – Авт.


[Закрыть]. Правда, Арчер исходит из предположения о субстанциональных различиях между структурой и культурой, а два этих измерения трактует как взаимно относительно автономные, но при соотнесении с действенным субъектом они представляют собой «два связанных аспекта социальной жизни. И сколь бы тесно они ни были сплетены между собой (скажем, при восприятии супружеского союза и в качестве правового института, и в качестве повседневной практики), они, однако, остаются аналитически разными» (Archer, 1996: xiv). И все-таки в рамках обоих этих аспектов можно применить аналогичную схему той же самой, бесконечной циклической секвенции (последовательности) морфогенетических событий: обусловленность (структурная или культурная) – общественная интеракция – проработка, уточнение и совершенствование (структурное или культурное).

Тем временем цитировавшаяся ранее Хейс оказывается непоследовательной в своих рассуждениях. В понятие социальной структуры она, в сущности, включает всю культуру, но вместе с тем видит отдельность воздействия культуры в сфере действенной субъектности. Однако включения культуры в пределы понятия «социальная структура» с теоретической точки зрения не требуется, и, кроме того, оно размывает значение как структуры, так и культуры. Аргумент Хейс о настолько тесной связанности этих сфер между собой, что их можно трактовать как разные аспекты одного и того же социального феномена, не выглядит убедительным, ибо легко доказать, что социальная структура столь же тесно связана со многими другими измерениями социальной жизни, хотя это, однако, вовсе не означает, будто данные измерения становятся элементом или аспектом социальной структуры.

Таким образом, это процедура, которую трудно принять хотя бы по той причине, что не следует присваивать странные значения терминам, уже прочно закрепившимся в обширном достоянии общественных наук (а культура и социальная структура наверняка принадлежат к таким понятиям). Впрочем, автор и сама определяет эти две сферы теоретически полезным способом, однако при условии, что будет сохранена их аналитическая обособленность (логически вытекающая из формулируемых определений). И при этом социальная структура была бы системой социальных взаимоотношений, тогда как культура – системой значений (Hays, 1994:

65, passim). В рамках структурных взаимоотношений, пишет Хейс, располагались бы стереотипы ролей и общественных отношений, а также формы доминирования, в соответствии с которыми можно позиционировать каждую личность в сложной сети категорий, начав с класса, пола, расы, образования и вероисповедания и продвигаясь далее вплоть до возраста, сексуальных предпочтений или положения в семье. В свою очередь, значения, генерируемые культурой, охватывают в трактовке Хейс не только убеждения и ценности социальных групп, но также их язык, формы знания, запас коллективных смыслов, практику интеракций (взаимодействий), ритуалы, материальные продукты культуры, равно как и стили жизни, сформированные перечисленными факторами.

Если мы одобрим и примем эти различия (а нет причин, чтобы их отвергнуть), то можем констатировать, что действенный субъект (и его деятельность) формируется культурой по меньшей мере в такой же степени, как и структурой. Однако – точно так же, как и в случае воздействия структуры, – сущность субъектности заключается в том, что социальный актор может формировать свои действия в соответствии со значениями, производимыми культурой, но может также модифицировать указанные значения. Ак-тор модифицирует свои действия, например, по соображениям каких-то исповедуемых им верований или ценностей, своего накопленного до сих пор опыта и теоретических знаний, общепринятых методов интеракционной практики, разного рода ритуалов, относящихся к конкретному социальному контексту, и т. д., но может также переступать через каждый из этих обусловливающих факторов либо даже заменять его новыми верованиями, ценностями, знаниями и т. п. Тогда мы имеем дело с инновационным поведением, которое, в свою очередь, модифицирует те вышеуказанные контекстуальные культурные факторы, которые этот актор первоначально застал. Здесь находится источник крупных начинаний, в том числе инновационных вариантов гражданского поведения, которые, в свою очередь, вносят элемент новизны в существующие на данный момент взаимоотношения и значения, функционирующие в пределах публичной жизни.

Риск и ответственность – и субъектность

Риск и ответственность неотъемлемым образом связаны с действенной субъектностью. Если бы структурные обусловленности действенных субъектов были полными, т. е. если бы их поведение зависело исключительно от их расположения в социальной структуре, то теоретически было бы возможным построение таких моделей зависимости, на основании которых можно было бы наверняка и безошибочно предвидеть действия отдельных акторов. Вследствие этого социальные отношения стали бы полностью предсказуемыми, а однажды установленные значения этих взаимоотношений носили бы устойчивый характер и сделались бы неизменной, нормативной базой для репликации указанных взаимоотношений. Единственными вмешательствами в установившиеся схемы взаимоотношений, действий и репродукции были бы стихийные бедствия и прочие удары судьбы, после «абсорбирования» которых система возвращалась бы к ранее существовавшему равновесию, а изменения, порожденные таким непредвиденным событием, в самом лучшем случае вызывали бы некоторые незначительные модификации в действиях системы, позволяющие в будущем более эффективно «абсорбировать» похожие неприятные происшествия и быстрее возвращаться к системному гомеостазу. Риск в таком воображаемом обществе был бы сведен к непредсказуемости этих внешних ударов судьбы и ни в коей мере не был бы связан с ответственностью (индивидуальной или групповой) за проведение в жизнь нужных действий. Ибо таковые были бы простым и прямым следствием структурного детерминизма. Разумеется, никакой разумный человек не формулирует подобных теорий, а если я и набрасываю здесь такую утопическую картину, то исключительно для того, чтобы сформулировать следующий тезис: именно риск, который представляет собой имманентную часть социальных взаимоотношений, порождает чувство ответственности.

Как мы знаем, человеческое общество, имеющее такую форму, неизвестно, поскольку в реальном обществе функционирующие там акторы являются не безрефлексивными элементами («винтиками») общественного механизма, а действенными субъектами, способными переступать через структурный детерминизм, да и через культурный тоже. И именно эта способность переступать через структурно-культурные обусловленности порождает, с одной стороны, ответственность актора за последствия своих действий (даже если бы эти последствия оказались непредвиденными и нежелательными), а с другой стороны, вносит в общественные взаимоотношения некий элемент риска.

Риск этот растет по мере осложнения взаимоотношений между акторами общественной жизни. В описываемом антропологами закрытом обществе риск не слишком велик, потому что социальные отношения в значительной степени ритуализированы, а их сеть, в принципе, проста. В открытом обществе риск возрастает, ибо возрастает – вместе с прогрессирующим продвижением свободы – роль действенной субъектности, и, кроме того, социальные отношения усложняются, а значения, придаваемые этим взаимоотношениям и взаимозависимостям, тоже подвергаются изменениям. Свободный рынок и демократия представляют собой такой способ организации коллективной жизни, который усиливает значение действенного субъекта в том, как складываются и протекают общественные отношения, а тем самим увеличивает территорию неуверенности и риска. К этой и без того уже сложной картине нужно добавить глобализационные процессы. С одной стороны, они вызывают рост взаимозависимости событий как раз в глобальном масштабе, а с другой – релятивизируют значения, придаваемые этим взаимоотношениям местными акторами, или, шире, релятивизируют локальные культуры. Все это, вместе взятое, приводит многих теоретиков к выводу, что «мы живем уже не в классовом обществе, а в обществе риска» (Offe, 1996: 33), что народы в нынешние времена должны мериться силами скорее с рисками, степень которых возрастает, нежели – как бывало прежде – с внешними и внутренними врагами (Giddens, 2000: 36).

Социальная среда, в которой функционируют акторы, представляет собой в значительной мере искусственную человеческую конструкцию, причем все сильнее отдаляющуюся от природы. Социальные отношения реализуются в пределах все более сложных и взаимосвязанных цивилизаций во главе с западной научно-технической цивилизацией, рожденной в евро-атлантическом культурным круге. Они преображают нас в общество, которое Ульрих Бек (Beck, 2002) называет обществом риска. Как справедливо отмечает Штомпка, «этот риск растет по мере того, как наши потенциальные партнеры становятся все более многочисленными, дифференцированными, отдаленными в пространстве, менее видимыми, – словом, когда наша общественная среда расширяется, усложняется, становится менее прозрачной и в меньшей степени поддается нашему контролю» (Sztompka, 2002: 310).

В теориях действенной субъектности вопрос риска не особенно подчеркивается. Только в экономических трактовках названный фактор риска все шире учитывается в разных моделях трансакций между акторами. Как пишет Кисер, «роль риска представляет собой важное нововведение в экономической теории действенной субъектности. Экономисты считают, что взаимоотношения между действенными субъектами содержат в себе не только проблемы контроля, но также вопрос о разделении рисков» (Kiser, 1999: 149). Можно, однако, ожидать, что в ходе дальнейшего развития теории действенной субъектности (особенно в социологии и политических науках) вопрос о риске, а также об ответственности действующего актора не только станет учитываться, но и, может быть, войдет в мейнстрим такого рода исследований.

Другим фактором, который начинает учитываться в аналитических исследованиях и теоретических рассуждениях на тему действенной субъектности, является доверие, которое – если оно имеет место – довольно существенным образом меняет социальный контекст функционирования актора, а также его субъективную оценку риска, связанного с решением предпринять определенное действие. Ведь общественное доверие играет важную роль в тех обществах, где оно перевешивает недоверие к людям и институтам. Штомпка (Sztompka, 1999: 105) перечисляет несколько функций, которые выполняет данный фактор, если он преобладает в определенном обществе. Доверие способствует гражданскому участию, оно полезно для социальной коммуникации, содействует толерантности, приятию «чужих» и легитимации культурных либо политических различий. Культура доверия усиливает связи индивида с общественностью, а также снижает трансакционные затраты, что, в свою очередь, укрепляет шансы на кооперацию и сотрудничество в публичной жизни.

Субъектность в плюралистическом обществе

В заключение этой главы несколько замечаний о действенной субъектности в публичной жизни открытого плюралистического общества, функционирующего в условиях демократического порядка и экономики свободного рынка.

Открытое плюралистическое общество с рыночной экономикой создает особенное пространство для функционирования действенных субъектов. Это пространство является особенным в том смысле, что рост субъектности происходит за счет увеличенного риска (индивидуального и группового), а также из-за необходимости нести ответственность за последствия автономно принимаемых решений (даже если бы эти последствия оказались незапланированными и не предвиделись действующим актором).

Актор, функционирующий в таком контексте, ограничен не только структурой и культурой, но также последствиями действий других акторов, действующих в публичном пространстве. Интеракции с другими акторами публичной жизни (принимающие либо вид согласований и сотрудничества, либо соперничества и конфликта) становятся существенным контекстуальным фактором, налагающим на автономные действия того или иного актора очередные ограничения (реальные или как минимум только воображаемые, поскольку они строились на стереотипе предполагаемых реакций других автономных участников публичной жизни). Они могут вести к самоограничению действий (с целью сокращения риска и ответственности). Этому служит также объединение разных акторов, имеющих похожие цели деятельности, в разнообразные организационные формы, которые не только раскладывают риск и ответственность на многих членов объединения, но и, кроме того, увеличивают силу их вмешательства в публичную жизнь, а тем самим повышают вероятность достижения общих, агрегированных целей. Однако это происходит за счет передачи акторами определенной доли своей действенной субъектности в пользу того объединения, членами которого они состоят.

В этом особенном типе общественного порядка (либеральная демократия и рыночная экономика) актор, действующий в сфере публичной жизни, ограничен не только культурой и структурой, но и поступками других акторов публичной сцены. Он может также использовать потенциал, заключенный в политических свободах, которые гарантируются политической системой, равно как и в экономических свободах, создаваемых свободно-рыночной экономикой. Этот потенциал кодифицирован в форме гражданских прав, причитающихся – в пределах определенного национального государства – всем индивидам, которые пользуются формальным гражданским статусом. Основанием же этого статуса служит концепция гражданства, речь о которой пойдет в следующей главе.