Текст книги "Социология публичной жизни"

Наконец, если все перечисленные выше барьеры оказываются устраненными (т. е. система неравенства является общественно видимой, существует принцип или принципы, на основании которых можно эту систему определить как несправедливую, и, наконец, существует горизонтальное общественное коммуницирование, благодаря которому люди, испытывающие чувство определенной депривации, знают, что подобным же образом думают многие или даже очень многие другие лица), то, чтобы эти ощущения депривации довели до конкретных коллективных видов поведения, кто-либо должен стать центром кристаллизации какой-нибудь организационной формы, благодаря которой это коллективное поведение будет характеризоваться совместно поставленной целью, некой координацией выступлений, а также согласованным адресатом совместно предъявляемых требований.

Неравенство и качество демократии

К числу расхожих мнений принадлежит убеждение в том, что фундаментом устойчивой демократии является многочисленный средний класс, интересы, запросы и устремления которого лучше всего реализуются в условиях демократического и рыночного порядка. Низшие классы обычно обнаруживают более радикальные и вместе с тем авторитарные тенденции. Из исследований Липсета (Lipset, 1998: 107, passim) вытекает, что низшие классы проявляют более левые убеждения в своих взглядах на экономику и хозяйство (т. е. в большей степени высказываются в пользу расширения опекающего государства, или государства всеобщего благосостояния, поддерживают прогрессивный налог и т. д.; иначе говоря, в целом они стоят за увеличение перераспределительной роли государства), но в общественном измерении характеризуются меньшей толерантностью к другим социальным группам, увеличенным авторитаризмом, а также меньшей, чем у представителей средних классов, привязанностью к демократическим нормам.

Современный средний класс – это не только группа мелких собственников, но также количественно возрастающая категория менеджеров, высококвалифицированных специалистов, преподавателей, администраторов разного уровня, научных сотрудников и других наемных работников высокой профессиональной квалификации. Столь широко определенный средний класс охватывает в наиболее развитых полиархиях свыше половины всего народонаселения и составляет солидную социальную базу как для демократического строя, так и для реализации капиталистических экономических принципов. Несколько иначе представляется ситуация в молодых демократиях, которые недавно вышли из коммунистической системы. В этих странах социальная структура вместе с сопровождающей ее системой неравенства претерпевает глубокие перемены, главным образом вследствие замены экономики, основанной на централизованном планировании, рыночными принципами. Средний класс является там чем-то таким, что лишь создается в качестве одного из последствий демократической революции. Как пишет Мокшицкий (Mokrzycki, 1995: 233), наблюдение за восточноевропейскими обществами ведет к парадоксальному выводу, что новый средний класс по-прежнему является скорее идеологическим артефактом, чем реально существующим объектом. Функцию среднего класса выполняет там в первую очередь общественная категория, называемая интеллигенцией, которая – иногда вопреки своим узко определенным интересам – выступает в качестве социальной базы демократических и рыночных реформ. Мокшицкий предвидит, что эти реформы – в длительной перспективе – будут способствовать преобразованию традиционной интеллигенции в средний класс в том значении, которое приписывается указанной категории в западных обществах.

Когда средний класс слаб, а социальное неравенство, особенно в экономическом измерении, велико, социальная база для демократии ограниченна, а демократические институты характеризуются отсутствием стабильности. Слабеет также интерес людей к публичным вопросам, что неблагоприятно сказывается на жизнеспособности гражданского общества. Если в общественной структуре количественно доминируют слабо образованные социальные категории, характеризующиеся низким доходом, то социальные взаимоотношения в этом сегменте общества несложны и, в общем, ограничиваются добыванием средств к существованию, причем простыми способами (например, путем самообеспечения). Это сопровождается тенденцией уходить в частную жизнь, в приватность, а также общественной апатией, которая, однако, иногда может преобразиться в поддержку каких-то радикальных группировок популистского толка. Особенно часто нечто подобное происходит в том случае, когда система неравенства поляризуется, а привилегии лучше обеспеченных слоев нарушают какую-то широко одобряемую норму социальной справедливости.

Повышение уровня зажиточности общества и уровня его образования, а также существование развитого среднего класса – все это факторы, которые положительно коррелируют со спросом на демократические решения в политической сфере (Lipset, Seong, Torres, 1993; Vanhanen, 1997), а также улучшают качество функционирования демократической системы. Вместе с тем они снижают вероятность поворота значимых сегментов общества в направлении радикализма или даже политического экстремизма, а тем самым содействуют упрочению того, что называется консолидацией демократического порядка.

Социальная политика

Главная цель социальной политики состоит в снижении уровня социального неравенства, создаваемого «чистым» рыночным механизмом. В этом специфическом контексте политика становится областью, где происходит согласование принципов социальной справедливости.

Широко понимаемая социальная политика может быть определена как устойчивые действия демократического государства, а также неправительственных институтов, направленные на поддержание относительного равновесия между двумя ценностями: свободой и равенством. В первый момент кажется, будто этот тезис звучит довольно-таки парадоксально, но его углубленное рассмотрение устраняет парадокс. Дело в том, что социальная политика в наиболее общем смысле представляет собой процесс перераспределения ценностей и услуг в соответствии с некоторыми нормативными предпосылками (которые ранее мы назвали принципами социальной справедливости).

Государство вместе со своим развитым и многочисленным бюрократическим аппаратом обычно выступает в качестве наиболее влиятельной силы, контролирующей приоритеты социальной политики и их проведение в жизнь. При тоталитарном строе оно – ex definitione (по определению) – является единственной действующей силой. Некоторые другие силы, присутствующие в публичной жизни определенного общества (профессиональные союзы, всевозможные объединения, религиозные общины и т. д.), играют в этом процессе, в общем-то, второстепенную роль, лишь дополняющую деятельность государства. Чем более демократизирован общественный порядок, тем важнее становится роль этих дополняющих структур и общественных сил при проведении в жизнь социальной политики. Однако же государство всегда остается доминирующей силой, ибо оно контролирует значительную часть перераспределительного процесса.

Таким образом, социальная политика, понимаемая как процесс перераспределения, осуществляется для «корректирования» тех экономических и общественных процессов, которые нарушают комплекс ценностей, определяемых как социальная справедливость. К примеру, в либеральной рыночной экономике корректировке подвергаются результаты действия чистых рыночных механизмов; в нерыночной экономике, остатки которой по-прежнему продолжают присутствовать в странах Центральной и Восточной Европы, действия социальной политики были направлены на модификацию последствий централизованной системы хозяйственного и экономического планирования. Это не означает, что в государствах с рыночной экономикой нет государственного интервенционизма (политики вмешательства). Скорее напротив: интервенционизм и социальная опека там иногда развиты очень сильно (например, в Скандинавских странах). Однако в экономике, которая планируется централизованно, мы имеем дело уже не с интервенционизмом государства в результаты каких-то экономических или хозяйственных действий, а с почти полным контролированием всякой экономической деятельности. В обоих случаях перед нами целенаправленное вмешательство в общие принципы, организующие общественную жизнь, ради сохранения целого ряда ценностей, которые связываются с доминирующим в данной системе понятием справедливости. Реализация социальной политики, ее проведение в жизнь продиктованы также одним прагматическим соображением, особенно существенным с точки зрения властной элиты. А именно речь идет о сохранении социального мира и минимизации вероятности того, что в обществе будут вспыхивать острые социальные конфликты.

Перераспределительный процесс означает, по сути дела, что происходит переназначение благ и услуг в пользу одних социальных групп за счет других социальных групп. Самым тривиальным примером перераспределения является прогрессивная налоговая политика в рыночных экономиках, а в нерыночных экономиках – непосредственная концентрация ресурсов в руках центральной власти; при этом собранные таким способом средства предназначаются на самые разнообразные социальные цели (школьное дело, стипендии для студентов, здравоохранение и медицина, пособия для безработных и т. д.).

Это означает, что для социальной политики (невзирая на приоритеты и на тип общественного строя) основной ценностью является равенство; люди должны быть более равными, даже если бы следствием этого оказывалось некоторое ограничение свободы для какой-то части населения. В условиях крайне либерального общественного порядка вообще нет места для перераспределительной социальной политики, поскольку люди должны сами нести ответственность за свою жизнь. С другой стороны, в идеальном типе коммунистического строя нет ничего иного, кроме социальной политики, так как перераспределение является там полным и повсеместным (все ресурсы сконцентрированы под контролем государства, которое в результате контролирует почти все сферы жизни каждого индивида и несет ответственность за них). Оба эти крайних примера носят, разумеется, чисто теоретический характер, хотя в тоталитарных коммунистических государствах второй из них почти реализовался на самом деле.

Вопрос, что важнее – равенство или свобода, не содержит в себе ничего нового. Если мы не станем углубляться в более отдаленные исторические источники этого извечного спора, то, с одной стороны, обнаружим либеральные (или неолиберальные) идеологии, делающие акцент на свободу как самую важную из ценностей (Hayek, 1979). С другой стороны, имеются коммунистические идеологии – они вырастают из Марксовой доктрины, которая составляла нормативный фундамент для послевоенных государств с тоталитарным строем, где в качестве такой базовой ценности, казалось, выступало равенство.

Демократический порядок, постепенно складывающийся сегодня в Центральной и Восточной Европе, поместил эту проблему в новый контекст – каким образом сочетать возросшую свободу со значительным ростом экономической эффективности, сохраняя вместе с тем отдельные эгалитарные ценности, которые на протяжении десятков лет присутствовали в этих обществах и оказались усвоенными большинством населения. Данный контекст полностью отличается от ситуации в западных демократиях. Это отличие сводится, по сути дела, к тому, что в западных демократиях основная проблема социальной политики состоит в том, каким образом сократить проявления социального неравенства, не нарушая вместе с тем неких базовых экономических и гражданских свобод (дабы не снижать эффективности системы). Тем временем в посткоммунистических обществах главная проблема заключается в чем-то совершенно ином – каким путем увеличить базовые экономические и гражданские свободы без чрезмерного роста неравенства, которое могло бы нарушить социальный мир.

Таким образом, в демократическом государстве социальная политика является суммой действий в публичной сфере, направленных на то, чтобы, с одной стороны, социальное неравенство не превосходило определенного порога, после нарушения которого отдельные сегменты общества подверглись бы маргинализации и, как следствие, оказались лишены возможности участия в публичной жизни, тогда как иные – лучше организованные – сегменты могли бы разрушить социальный мир; а с другой стороны, чтобы перераспределение благ и услуг не снижало эффективности существующей экономической системы и не нарушало мотивацию к новым достижениям среди инициативных и предприимчивых членов общества. Следовательно, говоря с некоторым упрощением, это состояние неустойчивого равновесия между двумя принципами социальной справедливости: эгалитарным и меритократическим.

Подводя итоги данной главы, можно констатировать, что место человека в социальной структуре является важной детерминантой его поведения в публичной жизни, но на этом основании нельзя безошибочно прогнозировать реальные формы его поведения. Это означает, что существуют также другие – внеструктурные – причины установок индивидов и вариантов их поведения, которые должны приниматься во внимание, если мы хотим лучше понять не только динамику коллективных форм поведения в публичной жизни, но и само возникновение таких форм поведения (об этом пойдет речь в последующих главах данной книги).

Глава 3
Социальная субъектность и чувство действенности

Введение

В предыдущей главе констатировалось, что место человека в социальной структуре (понимаемой стандартно, т. е. тем способом, который там разъяснялся) не детерминирует его установок, поступков и вариантов поведения в публичной жизни. Потому что всегда остается какой-то residuum (остаток), который выходит за пределы этих структурных обусловленностей и который не удается свести к этим обусловленностям. По этой же причине, анализируя влияние структуры на установки, действия и варианты поведения, мы можем в самом лучшем случае оперировать вероятностными категориями и утверждать, что более правдоподобно, если представители определенного класса будут – рассматривая ситуацию статистически, – к примеру, более радикальны в своих установках и формах поведения, нежели представители другого класса. Как вскоре окажется, в теориях, которым посвящена значительная часть этой главы, самое широкое хождение имеет оппозиция между тем, что обусловливается структурой, и тем, что вытекает из субъектных решений индивида. Кстати, понятие «структура» в указанных теориях несколько различается по смыслу, но речь об этом пойдет впереди.

Влияние позиционирования индивида в стандартно понимаемой социальной структуре и в системе неравенства на формы его поведения и на установки в публичной жизни обнаруживается как статистическая тенденция, но это влияние не настолько однозначно, чтобы можно было – на основании знаний о месте человека в социальной структуре – со всей уверенностью, наверняка предсказывать, каким образом он поведет себя в определенной ситуации. И иначе не может быть. Представим себе, какое это было бы общество, если бы социальная структура строго детерминировала установки и варианты поведения каждого человека. Если бы, другими словами, установки и варианты поведения были жестко приписаны к определенной статусной позиции или должности (независимо от того, кто ее занимает), а не к конкретному человеку, который достиг данной позиции. Субъектность человека стала бы пустым понятием, чувство действенности и контроля над собственной жизнью оказалось бы сведенным к нулю, вследствие чего потеряло бы смысл и чувство личной ответственности за то, что человек делает. Такое общество может существовать только на страницах дистопии (антиутопии), являющейся продуктом литературной фантазии. Свобода в такой модели общества тоже стала бы определением, лишенным реально обозначенных атрибутов, а понятие «гражданство» утратило бы право на существование. В подобном воображаемом обществе отдельные индивиды оказались бы бездушными и легко заменяемыми элементами некой органической машины, каковую стала бы представлять собой человеческая общность.

Мы знаем, что такого общества не существует, а не существует его по той причине, что человек обладает чрезвычайно сложным и не познанным до конца атрибутом, называемым сознанием, потому что человеку присуще чувство собственной идентичности, которое, в общем, постоянно и не зависит от изменчивых социальных контекстов, а также, самое главное, потому что он способен переступать через социальные обусловленности (в том числе и структурные). Данная способность отличает человеческие сообщества от тех, что образуются животными, и она сыграла решающую роль в формировании таких различающихся явлений, как технологическое развитие и отсталость, культура и наука, мораль и политика, свобода и рабство, религия и атеизм. Это особенное свойство человека называется по-разному, например свободная воля, или субъектность, или вообще субъектная действенность (Szmatka, 1998: 15), но его смысл остается одинаковым: существует некоторая сфера автономных решений индивида, формирующих его установки или формы поведения, которые реализуются невзирая на обусловленности социального контекста (а иногда даже вопреки этим обусловленностям).

В этой связи возникает вопрос, можно ли эту основополагающую категорию теоретически проанализировать как проблему; другими словами, можем ли мы представить какие-либо модели или теоретические схемы, благодаря которым станем лучше понимать субъектность человека, присущие ей ограничения, а также вытекающие отсюда последствия для формы публичной жизни. Позитивным ответом на этот вопрос является theory of agency. Я привожу название этой теории (а по существу, целого семейства теорий) в английском звучании, так как для нее пока еще не найдено хорошего польского (и русского. – Перев.) эквивалента, который бы без всяких недоразумений относил наши рассуждения к указанному течению научной мысли в составе общественных наук. Эта проблема подвергнется в настоящей главе обсуждению, в котором применяются уже русские термины (а именно субъектная действенность или субъектное действие), причем именно в том значении, которое в англосаксонской литературе приписывается понятию agency.

Проблема автономности человека перед лицом внешних обусловленностей далеко не нова в общественных науках. Можно сказать, что она сопутствовала размышлениям над общественной природой человеческой жизни со времен античной древности (Аристотель в так называемой «Никомаховой этике» проводит различия между механическим, безрефлексивным поведением и поведением, связанным с личными желаниями и решениями, которые являются основанием таких свойств характера, как «добродетельность» или «совершенство», позволяющих человеку предпринимать благоразумные и предусмотрительные действия). Не будем, однако, заходить столь далеко и начнем наши рассуждения от Макса Вебера. Хотя данная проблематика не была чужда ни Марксу, ни Дюркгейму, да и в изложенных Гоббсом основных взглядах и положениях по поводу человеческой природы тоже наверняка можно проследить заинтересованность подобной проблематикой, все-таки именно проницательные веберовские вопросы и попытки находить на них ответы (Weber, 2002[38]38
  Как нередко бывает в этой книге, автор ссылается на польский перевод работы М. Вебера «Хозяйство и общество» (1921), которая вышла вскоре после смерти ученого. Кроме того, несколько смущает то обстоятельство, что название польской книги звучит «Хозяйство и общество. Очерк понимающей социологии», тогда как у Вебера такой книги нет, зато, кроме только что названной книги «Хозяйство и общество», есть отдельная книга «О категориях понимающей социологии» (1913). Скорее всего, польское издание объединяет под одной обложкой оба указанных труда.


[Закрыть]) явились важным толчком к теоретическим размышлениям и эмпирическим исследованиям, концентрирующимся на следующей проблеме: в какой степени индивид сохраняет автономность от достаточно случайного социального контекста и от тех взаимоотношений, в которые он вовлечен.

Прослеживание некоторых хитросплетений развития theory of agency послужит удобной исходной точкой для представления определений основных понятий (особенно ключевого понятия действенной субъектности), а также позволит обрисовать существенные отличия theory of agency применительно к экономике, политическим наукам и социологии.

Обсуждению подвергнутся также взаимоотношения между социальным детерминизмом человека и его субъектностью. Здесь предметом всестороннего рассмотрения станут в особенности ограничения, нарушающие субъектность человека.

Действенная субъектность может иметь разные измерения, на которые в разной степени распространяются многообразные ограничения. Так, мы можем говорить о субъектности индивидуальной, групповой, а также институциональной. Эти три рода субъектности соприкасаются и связаны между собой, а иногда взаимно ограничивают одна другую. Разбор этих запутанных вопросов служит хорошей исходной точкой для представления той классической дилеммы социологической теории, которую вкратце можно описать как сопоставление действенной субъектности и социальной структуры.

Очередной рассматриваемой проблемой являются взаимоотношения между культурой и действенной субъектностью. Мы имеем здесь дело с постоянным напряжением этих двух сфер, поскольку, с одной стороны, культура представляет собой ограничение субъектности, а с другой – без определенной автономности индивида по отношению к его социальному контексту не существовало бы культуры. Культура ограничивает субъектность хотя бы в том смысле, что является источником норм поведения или верований, а они, в свою очередь, служат регулятором наших действий. Одновременно развитие культуры представляет собой заслугу конкретных индивидов и сообществ, подвергающих ревизии те нормы, которые они застали, оспаривающих те системы верований, которые существуют на данный момент, и выступающих в качестве «мятежников» по отношению к текущему состоянию социального мира. Если бы не было этого напряжения, то либо мы имели бы дело с репликацией социальных структур и взаимоотношений из поколения в поколение, а общество потеряло бы свою динамику (в случае полного погашения субъектности существующими нормами и верованиями), либо общественная жизнь стала бы сплошным хаосом, а межчеловеческие взаимоотношения пришлось бы, наверное, описывать в категориях гоббсовской формулы homo homini lupus est[39]39
  На самом деле эта формулировка впервые прозвучала в одной из комедий древнеримского драматурга Тита Макция Плавта и взята Гоббсом либо оттуда, либо у кого-то из тех, кто явно или неявно процитировал Плавта.


[Закрыть] (человек человеку волк) (если бы регулирующие ограничения, налагаемые культурой на человеческую субъектность, перестали существовать).

Действенная субъектность неразрывно связана с риском и ответственностью. Ведь если решения по реализации определенного действия приняты относительно автономно, то есть вероятность, что эти решения будут неточными, не направленными на достижение достойных целей или же приносящими такие последствия, которые (по самым разнообразным причинам) не были взяты во внимание в момент принятия решения. Такая возможность появляется, к примеру, в том случае, когда мы полностью уверены, что желательное действие принесет ожидаемое последствие, но это наше убеждение основывается на фальшивом диагнозе ситуации (например, когда мы ожидаем, что после нажатия на испорченный выключатель в комнате загорится свет, поскольку не знаем о неисправности). Тем более она появится в ситуации, когда ожидаемое следствие всего лишь вероятно (например, когда мы рассчитываем на получение прибыли в результате покупки акций, курс которых сейчас растет). Риск непомерно увеличивается, если мы предпринимаем действия, результат которых изначально сомнителен или ненадежен (например, когда мы ждем, что на любезно оказанную кому-то услугу или одолжение нам ответят взаимностью). Как следствие, реализация собственной субъектности, иначе говоря осуществление автономных действий, обременено определенным риском того, что эти действия дадут результаты, противоположные ожидаемым, а ответственность за последствия таких решений ляжет на виновника-инициатора. Здесь находится потенциальный источник самоограничения действенной субъектности с целью свести к минимуму свою ответственность за нежелательные последствия своих же автономных действий. Указанное явление имеет существенное значение для динамики публичной жизни и поэтому подвергнется несколько более широкому обсуждению.

В конце отметим, что проблема действенной субъектности будет помещена в контекст плюралистического общества. Это вызвано тем, что указанный контекст с особой силой подчеркивает проблему субъектности во взаимоотношениях с другим человеком или другой группой, тоже располагающей некоторым запасом автономной способности принимать решения, которая может вести к последствиям, реально ограничивающим действенную субъектность других, а по меньшей мере ведет к расширению территории неуверенности и неопределенности по поводу реальных последствий поступков, направленных на проведение в жизнь собственной действенной субъектности.