Текст книги "Социология публичной жизни"

Три категории неравенства и публичная жизнь

Разные системы неравенства можно сгруппировать в три основные категории: социальные виды неравенства, политические виды неравенства, а также экономические (материальные) виды неравенства. Каждая из этих трех разновидностей неравенства оказывает влияние на форму публичной жизни. Однако это влияние не является единообразным, поэтому каждую из только что выделенных категорий следует обсудить отдельно.

Применительно к социальному измерению разные виды неравенства, которые ставятся под сомнение, особенно на основе меритократического принципа справедливости, касаются двух вопросов: 1) шансов на достижение лучших позиций в социальной структуре – шансов, которые отнюдь не равны для всех взрослых членов определенного общества; 2) отсутствия пропорциональности между тем, что индивид вносит от себя в рамках общественного разделения труда, и тем, что он получает взамен. Неравенство шансов не нужно понимать как отсутствие одинакового для всех доступа к отдельным статусным позициям или должностям. Такого механически понимаемого равного доступа не существует ни в каком обществе (и существовать не может), ибо целого ряда статусных позиций или должностей можно достигнуть лишь после приобретения определенной квалификации, которая дает возможность компетентного функционирования в ролях, приписанных к этим позициям (должностям). Не может быть равного для всех доступа к должности, например, врача, мостостроителя или университетского профессора. Чтобы добиваться этих должностей, надо сначала достигнуть соответствующего уровня и профиля образования. Следовательно, образование служит фактором, посредничающим в достижении желательных должностей, а его адекватный уровень и профиль открывают дорогу к одним должностям и закрывают к другим. Тем не менее, однако, чем выше уровень образования, тем шире открыта дорога к занятию самых разнообразных профессиональных позиций, которые, в свою очередь, служат главным фактором, играющим решающую роль в том, насколько статусной будет позиция и должность индивида (Domański, 1996). Но это наверняка не единственный фактор. Из социологических исследований вытекает, что не менее существен здесь и фактор социального происхождения. «Влияние социального происхождения, – пишет Доманьский, – это, в свою очередь, экономические ресурсы родителей, культурный капитал, охватывающий, среди прочего, передачу детям компетенций и навыков в области умения эффективно справляться с жизненными проблемами, а также „социальный“ капитал, проистекающий, в частности, из знакомства с „нужными“ людьми, которые облегчают профессиональный старт или – в случае их отсутствия – ограничивают возможности» (Ibid., 1996: 41). Как мы видим, относительно простой принцип равенства шансов значительно усложняется, когда мы соотносим его с замысловатой, порой запутанной тканью социальной жизни вместе с сетью встречающихся в ней взаимоотношений и взаимозависимостей.

Те или иные виды социального неравенства иногда оспариваются и в тех случаях, когда вознаграждения (например, в виде заработков) несоразмерны затратам, которые должен нести индивид, чтобы достичь определенного общественного положения или должности (здесь имеются в виду, например, затраты в виде многих лет обучения и совершенствования своей квалификации, а также связанного с этим расходования времени и денег). Другими словами, несправедливо – в соответствии с этим принципом, – чтобы батрак в деревне зарабатывал столько же, сколько, к примеру, выпускник высшего учебного заведения, начинающий научную карьеру. Правда, несовместимость вознаграждений с затратами нарушает меритократический принцип социальной справедливости, но может согласовываться с другим принципом, эгалитарным.

В политическом измерении разные виды неравенства вращаются вокруг проблематики равного гражданского статуса. Об этих вопросах пойдет речь в одной из последующих глав настоящего учебника. Здесь есть лишь смысл констатировать, что чувство неравенства применительно к гражданскому статусу вызывает мучительные депривации и представляет собой сильную предпосылку для появления в публичной жизни таких форм коллективного поведения, которые направлены на ликвидацию этой депривации или по меньшей мере на ее редуцирование (ослабление). Дело в том, что любое неравенство в политическом измерении нарушает такие значимые ценности, как субъектность и достоинство индивида, а существование в качестве гражданина второй категории или же ощущение обобщенной депривации гражданских прав низводит индивида (в том числе в его собственной самооценке) до статуса невольника, раба. Именно такие чувства послужили в значительной мере почвой «солидарностной» революции в Польше в 1980 году, бархатной революции 1989 года в Чехословакии, а также оранжевой революции 2004 года в Украине.

Политическое неравенство может принимать разные формы – от тонких и малозаметных в общественном смысле вплоть до очевидных для каждого члена определенного общества. Первая категория политических форм неравенства становится публичным вопросом лишь в тех случаях, когда на сцене коллективной жизни появляется сила, которая идентифицирует данные виды неравенства, назовет их и публично раскроет, сделав явными для всех. Это такой шаг, который предоставляет возможность агрегировать личные тревоги и беспокойства распыленных индивидов в публичный вопрос, если воспользоваться миллсовскими (C. W. Mills) аналитическими категориями. Лишь в этот момент может быть запущен процесс редуцирования или устранения этих типов неравенства (как правило, посредством реформирования политической системы). Вторая категория подобных неравенств связывается с самой природой системы и не может быть уничтожена без ее изменения; дело в том, что политические неравенства такого рода специфичны для недемократической системы, а их устранение не только нарушает идентичность недемократической системы, но и лишает ее возможности воспроизводиться в существовавшей до этого форме. Иллюстрацией неравенства такого типа может быть, к примеру, механизм рекрутирования на должности во властной элите только людей, лояльных к нынешней правящей команде, чье привилегированное положение легитимируется на основе «султанского» принципа справедливости. Посему устранение неравенств подобного типа происходит, как правило, революционным путем (хотя это может быть революция нового типа – без применения насилия). Мы имеем тут дело с явлением, описанным Парето (Pareto, 1994: 84, 280–282) как «циркуляция элит»[36]36
  Нередко используется и термин «ротация элит», а иногда – «круговорот элит».


[Закрыть], иными словами с заменой одной элиты на контрэлиту, которая вследствие блокирования каналов продвижения наверх, т. е. в состав старой элиты (из-за функционирования «султанского» механизма), не могла занять места старой элиты иначе, чем путем ее революционной ликвидации.

Наименее видимым проявлением политического неравенства является создание властной элитой разных неформальных структур, которые становятся причиной того, что нарушается нормативный канон гражданского общества и демократической системы в целом, а именно равенство всех граждан перед законом. Дело в том, что благодаря упомянутым неформальным структурам и связям становится возможным такое функционирование властной элиты или по меньшей мере каких-то ее членов, когда они оказываются выше формально действующего закона и не считаются с ним.

Несколько более видимы для общественности те виды неравенства, результатом которых становится существование граждан второй категории, не пользующихся такой же полнотой гражданских прав, как и остальные люди. Наличие неравенств такого типа, характерных, например, для коммунистических систем и появляющихся вследствие действия механизма так называемой номенклатуры (иначе говоря, резервирования стратегических политических, хозяйственных и экономических должностей исключительно для членов коммунистической партии), ведет к гражданской маргинализации огромной массы людей, которые – по определению – оказываются исключенными (частично или полностью) из определенных областей публичной жизни.

Сильнее всего видны те формы политического неравенства, которые разделяют общество на две категории: авторитарную власть и подданных. Такого рода неравенство, характерное для тоталитарных систем, но также для авторитаризма «султанского» типа, означает, что гражданского общества вообще нет, оно отсутствует. Общественная заметность подобных видов неравенства велика, поскольку благодаря им каждый знает свое место. Хотя эти варианты неравенства нарушают как эгалитарные, так и меритократические принципы социальной справедливости, их, однако же, легитимирует обсуждавшийся ранее «султанский» принцип, который – если подданные подвергнутся соответствующей индоктринации – может выполнить свою задачу, иными словами широко распространить убеждение, что неравенство данного типа вполне справедливо.

В экономическом измерении проявления неравенства могут касаться трех вопросов: 1) заработков; 2) доходов; 3) зажиточности. Неравенство по заработкам может быть делегитимировано на основании эгалитарного и меритократического принципов социальной справедливости. Примером применения первого принципа является «слишком большая» разбежка между самыми низкими и самыми высокими заработками (независимо от того, за выполнение какой работы они выплачиваются или какой квалификации требует данное занятие). Такова чаще всего встречающаяся разновидность делегитимации неравенства по заработной плате на основании эгалитарного принципа. Призывы к абсолютному равенству заработков не находят сегодня слишком многих сторонников. Во втором случае неравенство по заработкам оспаривается, когда оно касается лиц, располагающих идентичной квалификацией или выполняющих идентичную работу (на основании указанного принципа ставятся, например, под сомнение неравные заработки мужчин и женщин, обладающих одинаковой профессиональной квалификацией либо образованием или же выполняющих одинаковую работу за разную оплату).

Разные формы неравенства по доходам могут – так же, как и в случае заработков, – оспариваться на основании эгалитарного принципа; и в этом случае речь идет о «слишком большом» разбросе доходов, а не о выравнивании всех доходов. Такие типы неравенства могут быть также признаны несправедливыми на основании меритократического принципа – к примеру, если источник подобных доходов (или какой-то их части) неясен либо нарушает общепринятые правила извлечения доходов. В таком случае нарушается принцип пропорциональности затрат вознаграждению (например, если кто-нибудь черпает доходы за счет доступа к информации, которая для других недоступна, что приносит плоды в виде «политического капитализма», или же когда источником доходов служит попросту преступная деятельность). Аналогичным образом может оспариваться неравенство по уровню зажиточности, но в этом случае иногда появляется – на основе эгалитарного принципа – вариант оспаривания зажиточности, достигаемой путем наследования собственности. Такая разновидность делегитимации неравенства была типичной для коммунистической системы, особенно на ранней стадии ее существования.

Любые виды неравенства независимо от того, определяются ли они как несправедливые или же как справедливые, создают социальные разделения, которые в упрощенной форме функционируют в общественном сознании (например, разделение на богатых и бедных, управляющих и управляемых, пользующихся респектом и малоуважаемых). В свою очередь, эти упрощенные разделения влияют на способ функционирования индивидов в публичной жизни. Во-первых, они формируют социальную идентичность индивида, который определяет себя и себе подобных через самоидентификацию с каким-то из компонентов этих разделений. Во-вторых, они помещают эту самоидентификацию в контекст разнообразных принципов социальной справедливости, и, если найдется достаточно сильный принцип, на основании которого индивид может признать свое место в системе неравенства явно несправедливым, то в публичном пространстве мы можем ожидать от него требовательной, притязательной установки и специфических вариантов поведения, нацеленных на снижение чувства социальной обездоленности. В-третьих, коллективным формам поведения, вытекающим из широко распространенного ощущения относительной депривации, присущи отсылки уже не к единичным, индивидуальным жизненным ситуациям, а к функционирующим в общественном сознании упрощенным структурным размежеваниям.

Внеструктурные общественные размежевания

Не только общественная структура и генерируемая ею система неравенства влияют на форму публичной жизни. Липсет и Роккан (Lipset, Rokkan, 1967) заметили, что некоторые существенные исторические события не только меняют повседневную жизнь огромной массы людей, принимающих участие в этих событиях, но и становятся также источником общественных размежеваний, которые продолжают существовать значительно дольше, чем само то событие, которое вызвало указанные размежевания. Названные авторы обращают внимание на три таких фундаментальных исторических события, последствия которых в сфере общественных размежеваний можно было чувствовать еще на протяжении несколько столетий после них. Хронологически первым из них явилась Реформация и Контрреформация. Появление протестантизма не только внесло глубокие размежевания в среду христиан, но и прежде всего выявило размежевания на фоне взаимоотношений «церковь—государство», а также «церковь—общество». Отношение государства (властных элит) и общества к церкви стало осью, вдоль которой сложилось первое из тех долговременных размежеваний, которые идентифицировали Липсет и Роккан.

Второе историческое событие с долговременными последствиями – это Великая французская революция вместе с ее влиянием как источника образцов на появление национальных демократических государств. Великая французская революция привела на публичную сцену широкие массы, но, чтобы такое могло случиться, должен был начаться, с одной стороны, процесс наделения этих масс ощущением гражданства, иначе говоря предоставления им гражданского статуса, а также гарантирование им защиты прав личности, а с другой стороны, должна была возникнуть иерархическая структура современного государства, которая, правда, стала гарантом публичного порядка, но вместе с тем создала оппозицию между центром власти и управляемыми периферийными областями. Похожие последствия имела также американская революция.

Третьим историческим событием явилась промышленная революция, особенно изменения в отношениях собственности, произошедшие в народном хозяйстве и экономике, а также появление в пределах городов быстро развивающейся сферы индустриального производства. Промышленная революция сгенерировала два долговременных размежевания, а именно размежевание на: 1) владельцев средств производства и наемных работников; 2) сельскую аграрную экономику и городскую индустриальную экономику.

Очередным событием – вероятно, тоже сгенерировавшим новое и долговременное общественное размежевание – было появление коммунизма, который в течение большей части XX века составлял повседневный опыт огромной массы людей во всем мире. Я пишу «вероятно», поскольку, как справедливо отмечает Грабовская (Grabowska, 2004: 61), «то, что может сделаться размежеванием в сильном смысле, становится окончательно известным лишь с перспективы времени, ex post (после того, как сделано; постфактум)». А ведь с момента падения коммунизма прошло исторически короткое время. Посему у нас нет уверенности, что размежевания, описываемые теперь как наследие коммунизма, будут действительно носить характер длительной тенденции. Одно из таких размежеваний, которое явно бросается в глаза как итог коммунизма, идентифицировали и описали в своем исследовании четыре автора (Kitschelt, Mansfeldova, Markowski, Tóka, 1999) – это размежевание на сторонников и противников коммунизма. Указанное размежевание, отчетливо видимое сегодня в обществах Центральной и Восточной Европы, в значительной степени формирует установки и варианты поведения, проявляемые в публичной жизни. Нет, однако, никакой уверенности, что оно будет носить долговременной характер, воспроизводящийся из поколения в поколение даже в отдаленную эпоху, когда коммунизм будет известен живущим в те времена только со страниц книг по истории. Чтобы размежевание носило устойчивый характер, оно должно формировать не только текущие общественные установки, но еще и социальную идентичность, а кроме того, должно присутствовать в межпоколенческой передаче ценностей. Углубленный подход к этому явлению представила Грабовская (Grabowska, 2004), формулируя – с опорой на эмпирические аналитические исследования – утверждение, что коммунизм создал глубокое общественное размежевание, которое продолжает существовать еще и сегодня, причем, скорее всего, оно продолжит также присутствовать в будущем. Данное размежевание является более глубоким, чем сами социальные установки и, к примеру, являющееся их следствием выборное поведение, поскольку оно касается не только непосредственно политических проблем, но также находит выражение и в других областях публичной жизни. Следовательно, возникает вопрос, на каком основании мы вправе ожидать от этого размежевания настолько устойчивого характера, что оно станет в какой-то степени воспроизводиться из поколения в поколение. Среди факторов, закрепляющих указанное размежевание, Грабовская перечисляет «существование посткоммунистических и антикоммунистических идентичностей, в том числе среди молодежи (а это означает, что они присутствуют в социализации молодого поколения и настолько привлекательны, что принимались, одобрялись внутри и демонстрировались вовне), а также стереотипы разных вариантов выборного поведения, связанных с религиозностью и церковью. <…> Религиозность, равно как и предпочтительная модель отношений между церковью и государством, которые сами по себе стабильны в общественном масштабе и вдобавок стабилизируются принятыми правовыми решениями, тоже будут насыщать, подпитывать и закреплять посткоммунистическое размежевание» (Grabowska, 2004: 362). Дополнительными факторами, закрепляющими, по мнению Грабовской (Ibid.: 363–364), посткоммунистическое размежевание, являются идентификация в разрезе «левые—правые», а также относительно устойчивая социально-политическая география Польши, обусловленная традицями и культурой определенных региональных и локальных сообществ, в результате чего в одних регионах люди более религиозны и проявляют более сильную тенденцию к поддержанию постсолидарностных правых сил, тогда как население других регионов в меньшей степени привязано к религии и обнаруживает более внятную тенденцию к поддержанию посткоммунистического левого крыла политического спектра.

Общественные размежевания – и варианты поведения в публичной жизни

Общественные размежевания – как те, почвой для которых служит социальная структура и создаваемая ею система неравенства, так и такие, почвой для которых выступают внеструктурные факторы, – влияют на установки и варианты поведения отдельных индивидов, а также групп в сфере публичной жизни. Как я уже упоминал, это, разумеется, не то влияние, которое полностью детерминирует их установки и формы поведения. Другими словами, дело обстоит отнюдь не так, что, зная место индивида в системе неравенства, а также его позиционирование во внеструктурных размежеваниях, мы способны с полной уверенностью предвидеть, каким образом он поведет себя в конкретной ситуации. Единственное, что мы можем, – это ожидать появления определенных установок или вариантов поведения с некоторой долей вероятности. Указанная вероятность тем выше, чем сильнее связь между установками и вариантами поведения индивида (либо группы), с одной стороны, и принадлежностью к определенной ступеньке на лестнице неравенства (либо принадлежностью к определенной стороне долговременного внеструктурного размежевания) – с другой.

Правда, связи между расположением в социальной структуре и установками в публичной жизни подвергались критике, причем многими самыми разными способами (Sartori, 1998; Szawiel, 1982), но, однако, со времени опубликования работы «Homo politicus» («Политический человек») Сеймура Липсета[37]37
  Автор ссылается здесь на польский перевод классической монографии Сеймура Мартина Липсета «Political Man: The Social Bases of Politics» («Политический человек. Социальные основы политики»), датированной 1960 годом. В Польше при переводе этой книги в ее названии появилась латынь, которая в оригинале, как мы видим, отсутствовала. Недавно фрагменты этой работы С. Липсета переведены на русский язык (см. раздел «Библиография»).


[Закрыть] (1998) и его тезиса, что выборы представляют собой выражение демократической борьбы классов, принимается, что социальная структура и генерируемая ею система неравенства имеет значение для формирования установок и форм поведения, проявляемых в публичной жизни (в том числе в политике). Данное утверждение Липсета нельзя назвать непосредственной отсылкой к известному тезису Маркса, что бытие определяет сознание, но оно, несомненно, является каким-то его отголоском. Как пишет Липсет (Lipset, 1998: 243), самым простым объяснением этого всеобщего стереотипа является собственный экономический интерес. Партии левого толка представляют себя в качестве инструментов общественных изменений, ведущих к равенству; группы с пониженными доходами поддерживают их, чтобы подправить собственную экономическую ситуацию, тогда как группы с более высокими доходами противостоят им, дабы сохранить свои экономические преимущества. Доказательствами могут быть признаны статистические данные, свидетельствующие о значении классовых факторов в формах политического поведения. Однако сам Липсет признает, что эти корреляции далеки от систематической причинно-следственной зависимости. Далее он пишет, что «некоторые социальные позиции предрасполагают к формированию консервативных взглядов, в то время как другие способствуют более левым политическим взглядам. Перед лицом противоречивых форм и направлений общественного давления некоторые лица более податливы влиянию каких-то видов нажима, благодаря чему они создают видимость отклонений от трафарета классового голосования» (Ibid.: 243).

В условиях радикального общественного изменения ситуация еще более усложняется, а связи между местом в социальной структуре и установками, а также вариантами поведения в публичной жизни представляются менее жесткими. Как вытекает из результатов эмпирического анализа Шавеля (Szawiel, 2001: 276), расклад голосов на выборах действительно не является случайным с точки зрения социально-профессиональной принадлежности респондентов, и это означает, что какая-то связь между социально-профессиональной структурой и политическими предпочтениями существует, но эта связь не является сильной, а в качестве наиболее правдоподобной посредничающей категории выступает способ определения группового интереса. Шавель пишет: «Мы не заметили, однако, устойчивого, однонаправленного тренда по сосредоточению голосов данной социальной категории на одной партии или группировке. Приливы голосов сопровождались обычно отливами» (Ibid.: 277). Явление зыбкой связи между социально-профессиональным положением и политическими предпочтениями он объясняет тремя факторами. Во-первых, тем фактом, что в условиях радикального изменения социальные группы находятся на стадии поиска новой идентичности, переопределения групповых интересов, а также поиска политического представителя для своих уже сформировавшихся интересов. Во-вторых, существующие политические партии не мобилизуют своих сторонников, взывая к их групповому интересу, а скорее заняты своими внутренними проблемами. В-третьих, политические партии пренебрегают определением интересов своей социальной базы, а тем самим оказываются не в состоянии ни правильно их артикулировать, ни также мобилизовать своих сторонников вокруг этой артикуляции.

Из приводившихся до сих пор рассуждений вытекает, что место индивида в социальной структуре и системе неравенства действительно оказывает влияние на варианты его поведения в сфере публичной жизни, но это все-таки далеко не единственное влияние (поскольку воздействует также и его позиционирование в комплексе внеструктурных размежеваний); кроме того, не всегда удается точно реконструировать причинно-следственные зависимости между социальной структурой, с одной стороны, и формами поведения и гражданскими установками – с другой. Следовательно, классовое обоснование публичной активности граждан является одним из возможных объяснений, но ограничивать себя исключительно этим аспектом было бы – в свете эмпирических исследований – слишком далеко идущим упрощением.

Правда, для выяснения того, чем обусловливается активность в публичной сфере, можно применить обсуждавшуюся перед этим категорию относительной депривации. Относительная депривация может, но не обязательно должна обусловливать варианты поведения, проявляемые в публичной сфере. Не подлежит, однако, сомнению, что чувство относительной депривации довольно непосредственным образом формирует общественные установки. Одним из многочисленных эмпирических доказательств в поддержку этого тезиса являются, например, исследования, проведенные в Польше в середине 80-х годов (Koralewicz, Wnuk-Lipiński, 1987), которые показали, что сфера публичной жизни была в 1984 году источником очень острых деприваций в сфере гражданского статуса. Данный факт можно связать с опытом гражданских свобод в годы легальной деятельности первой «Солидарности» (1980–1981 годы), заблокированных введением военного положения 13 декабря 1981 года. Эта депривация отчетливо просматривалась в сфере установок, но в сфере поведения данная зависимость была уже не столь явной. Словом, крайне остро переживаемое чувство гражданской депривации не находило в 80-х годах автоматического отражения в таких вариантах поведения, которые вели бы к смягчению ощущения депривации; значительная часть людей, испытывавших чувство депривации, подавляла подобные формы поведения, опасаясь санкций со стороны режима Ярузельского, сумевшего восстановить свой контроль над пространством публичной жизни.

Даже в тех случаях, когда чувство депривации столь сильно, что не только выражается в установках, но и порождает определенные виды поведения, последние – если не принимают форму каких-то коллективных акций (требующих организации) – могут как максимум вылиться в отчаянные единичные поступки, обычно малоэффективные для устранения источников испытываемой депривации. Причина в том, что публичная жизнь является прежде всего областью действия организованных сил, хотя степень формализации этих организаций может быть разной – от слабо структурированного общественного движения до политической партии или профессионального союза с собственным исполнительным аппаратом, состоящим из профессиональных администраторов.

В этой связи возникает вопрос, в каких условиях относительная депривация может довести до коллективных форм поведения, стремящихся ликвидировать или хотя бы ослабить ее источники. Чтобы это произошло, должны быть удовлетворены по меньшей мере следующие четыре условия:

1) система неравенства должна быть общественно видимой;

2) должен пользоваться относительно широким признанием тот принцип социальной справедливости, который нарушается этой хорошо видимой системой неравенства;

3) должны существовать средства и возможности для социальной коммуникации, не зависящие от контроля государства;

4) должна возникнуть какая-то автономная по отношению к государству форма организации тех, кто ощущает аналогичную депривацию.

Лишь в том случае, когда все эти четыре условия соблюдены, можно с высокой вероятностью ожидать коллективных действий, которые вступают в сферу публичной жизни и будут преследовать ясную цель – разрядить эту накопившуюся относительную депривацию.

Когда система неравенства не является общественно видимой, до чувства депривации дело вообще не доходит. Люди проявляют тогда тенденцию принимать и одобрять свое место в определенной системе неравенства, даже не очень осознавая то обстоятельство, что их обошли, принизили и обидели. Причина в одном: они полностью уверены, что примерно так же или очень похоже живут «все». Подобное происходит в тех случаях, когда привилегии правящего класса успешно скрываются или когда этому правящему классу удается широко распространить убеждение, будто общественно видимые привилегии указанного класса принадлежат к числу «заслуженных», а следовательно, они справедливы.

В том случае, когда не существует широко одобряемого и повсеместно принимаемого принципа социальной справедливости, на основании которого индивид мог бы идентифицировать свое место в системе неравенства как несправедливое, чувство неудовлетворенности, правда, может появиться, хотя оно не достигает отчетливой кристаллизации и заглушается убеждением, что таков уж порядок общественной жизни и с этим ничего не поделаешь. Даже если видны такие точки отсчета, на основании которых индивид мог бы определить свое положение как ущемленное, он, однако же, все равно не относится к нему как к несправедливому, поскольку не хватает нормативного принципа, ставящего под сомнение справедливость существующей системы неравенства. На протяжении чрезвычайно длительного – даже в историческом смысле – времени неравное положение женщин и мужчин трактовалось – в том числе и самими женщинами – именно таким образом, пока не появились идеологии, которые оспаривали приниженность женщин, привлекая в качестве основания либо эгалитарный, либо меритократический принцип.

В свою очередь, если независимые от государства средства и возможности социальной коммуникации отсутствуют, то эти единичные чувства депривации могут в самом крайнем случае всего лишь найти отражение в чьих-то отдельных установках, так как у людей нет ощущения, что в похожей ситуации пребывает много других лиц, а если они даже знают об этом, то без горизонтального общественного коммуницирования не могут набраться уверенности в том, что другие индивиды, находящиеся в столь же ущемленной и приниженной ситуации, тоже оценивают ее как несправедливую. Недостаток, а тем более отсутствие межчеловеческой коммуникации, независимой от государственных институтов, порождает явление общественной изоляции, ибо в подобной ситуации люди могут общаться между собой только через посредство институтов, контролируемых государством. В таком случае чувство относительной депривации уже как-то может проявиться и даже принять резкую форму, но опять-таки вследствие отсутствия коммуникаций никто не знает, каков диапазон общественной распространенности данного явления. В результате мы можем ожидать многих единичных проявлений социальной фрустрации, которые, однако, не находят общего вектора, иначе говоря не ведут к коллективным формам поведения.