Текст книги "Эффект Ребиндера"

Она слушала! Она внимательно слушала, цеплялась за его слова, как цепляется утопающий за протянутую ветку или руку.

– Давайте, я всех уведу отсюда, а? Хватит на сегодня! Только ничего не убирайте и ни с кем не разговаривайте, а сразу ложитесь. Аня, ты слышишь, обеим срочно в горячий душ и в кровать! На тебе вся ответственность. А я зайду завтра, и мы тут наведем порядок. Договорились?

Не составило большого труда увести людей, хотя Ольга смотрела с истинным изумлением, как Лева, товарищески обнимая, выпроваживает очередного подвыпившего аспиранта. Матвей сосредоточенно помогал – рассаживал людей в такси, убирал бутылки, потом вынес мусор и ненужные глупые цветы, кем-то принесенные и забытые на кухне.

Таня и Ольга устали горевать и постепенно перешли на разговоры о детях.

– Да, Саша становится настоящей красавицей, скоро ухажеры появятся.

– А Ленечка начал учиться с охотой, но все испортило чистописание, зачем современным детям прописи?

– Все мальчишки такие! Боря обожает футбол и шахматы, за грамматику не засадишь!

Они уже тихонько смеялись, Таня на правах мамаши со стажем принялась давать советы. Потом все пешком отправились домой. Гостей поселили в комнате Аси Наумовны, потому что Олин брат до сих пор жил с родителями – где там было вместиться еще двум взрослым и ребенку! Назавтра наметили поход в Третьяковку, Таня заранее взяла отгул на кафедре.

 
Облака в голубой поволоке —
Как глубоки их сны, как глубоки,
Как печаль глубока…
– Синь пронзает антеннами мачта, —
Ах, мы живы, мы живы пока что,
Пока…
 

Он приехал на следующий день после утренней репетиции. Неважно, что Киры не оказалось дома, сейчас это было совсем неважно. Дочка Аня, потом оказалось, что дома ее звали милым смешным именем Нюля, маялась в кухне с двумя подружками, что-то они пытались варить или жарить. Лева не считал себя большим кулинаром, но все-таки лучше разбирался в приготовлении еды, чем эти мотьки. Все вместе состряпали картофельное пюре и салат из тертой моркови с грецкими орехами и чесноком.

Ужин и свежие цветы – вот что она сказала, – всегда ждали ужин и свежие цветы.

Цветы нашлись у ближайшего входа в метро, довольно бледные замерзшие гвоздики, но все-таки живые, настоящие.

Вскоре девочки заторопились домой. Они по очереди обнимали Аню у дверей, стараясь скрыть облегчение, что наконец уходят. Все правильно, дети не должны соприкасаться со смертью. Лева с внутренним ужасом представил Сашеньку на месте Кириной дочери. Нет! Еще не хватало примеряться к собственной смерти! К тому же Сашка – вполне самостоятельная и рослая особа, если бы не фамильный бабушкин нос, вполне можно выдавать за собственную подружку.

Да, по сравнению с его Сашкой Аня казалась абсолютным ребенком – худенькая, темноволосая нервная девочка с тоскующими глазами. Наверно, похожа на покойного отца. Поговорили про школу, новое задание по геометрии, темы сочинений. «Только не думать», – когда-то сказала ему маленькая мудрая Таня. Потом Лева сыграл пару пьесок, легонько, в полутонах. Девчонки обожают красивые мелодии – «К Элизе», полонез Огинского.

Скрипку, конечно, всегда носил с собой, куда бы ни направлялся, дома это называлось «вечерние репетиции». Таня, надо отдать ей должное, никогда не интересовалась и не уточняла.

Кира вернулась полуживая, в том же ужасном черном платке, мокрой обуви. Но все-таки обрадовалась, ожила немного. Вместе съели салат.

– Боже мой, вы и орехи нашли, вот молодцы! Давайте чай пить.

Но тут же вспомнила свое, побледнела, съежилась.

Лева быстро накинул пальто, намотал шарф. Шарф, кстати, фирменный, югославский, здорово сочетался с его рыжеватой шевелюрой. Заметил, что она невольно обратила внимание.

– Чай мы еще выпьем. Но обязательно с пирожными. Разве это чай без пирожных? Нечего и затеваться! – И обращаясь только к Ане, строго произнес: – Чтобы геометрия была выполнена на «отлично»! Я завтра проверю, не надейся!

 
Чем измерить пропасть ночи —
Мысли черные без сна…
Дни становятся короче,
Раскаляясь докрасна…
 

Зачем, почему он приходил? Нет, не приходил, забегал – между репетициями, записями на радио, прогонами в Останкино. Всегда букетик цветов, самый простой и маленький, что-то к чаю – пирожное «картошка», ром-баба, кекс. Смотрел, как светлеет ее лицо, оживают глаза. Иногда вовсе не заставал, это не имело значения.

Девочка Нюля быстро привыкла к Левиным посещениям, явно ждала с последними школьными новостями и проблемами. Сочинения ей так и не давались. Надо признать, и темы были ужасные – набивший оскомину «Лишний человек», «Образ Татьяны как воплощение русского характера», «Картины природы в повестях Тургенева». Интересно, существует ли человек, дочитавший эти картины природы хотя бы до середины? Кстати, Сашка справлялась с подобной мурой прекрасно, строчила привычными обкатанными фразами про национальный характер Пугачева и царское самодержавие, разоблаченное великим русским поэтом М. Ю. Лермонтовым. А вот у Нюли не получалось, все она пыталась осмыслить, сказать по-своему. Например, в одной работе взялась сравнивала пушкинскую Татьяну с возлюбленной Печорина Верой, причем осуждала их обеих за жизнь с нелюбимым мужем, чем ввергла в полную растерянность пожилую учительницу литературы. В другой раз она обругала стихотворение «Пророк» за псевдориторику, Киру даже вызывали в школу, и они потом целый вечер обсуждали с Левой, как объяснить ребенку, что в школе нужно исполнять требования учителя, а не мыслить и рассуждать. В конце концов Лева выпросил у знакомой учительницы русского языка целую пачку готовых сочинений и велел Нюле переписать в тетрадку. Без размышлений и вопросов!

На улице рано темнело, вместе готовили что-то к ужину – жареную курицу, картошку, макароны по-флотски. На всякий случай Лева загрузил морозилку пельменями и сосисками – с продуктами в городе, как всегда, было плоховато.

Радовалась ли Кира его приходу? Да, конечно, радовалась, хотя при виде цветов на лицо ее набегала тень и даже смутное раздражение. Пусть! Главное – не пустота и безнадежность.

Они всё больше разговаривали, вернее, Лева говорил, а Кира слушала – про репетиции, выставки, предстоящие гастроли, последнюю книжку Вознесенского. Кире нравилась Ахмадулина, ее витиеватый странный стих, он полистал сначала из вежливости, но вдруг втянулся в длинные завораживающие строчки:

 
Ау, любезный друг, вот правила игры:
не спрашивать зачем и поманить рукою
в глубокий нежный сад, стекающий с горы…
 

У знакомого спекулянта Лева раздобыл редкую книгу Ахмадулиной. Спекулянт содрал 30 рублей, в пятнадцать раз выше номинала, но книга того стоила – плотный томик на хорошей бумаге, в прилично иллюстрированной твердой обложке. И называлась хорошо – «Уроки музыки». Кира страшно обрадовалась, пыталась вернуть потраченные им деньги, даже расцеловала. Очень весело и ласково расцеловала, как хорошую подружку, но он все равно задохнулся на минуту от прикосновения холодной нежной щеки, волос, губ.

Он уверял себя, что просто помогает, что Кире слишком горько сейчас, одиноко, тяжело справиться с внезапно осиротевшей девочкой. И это было правдой. И такой же правдой была их тайная все нарастающая близость. Он постоянно чувствовал ее взгляд, волнение, трепет протягиваемой руки, сам начинал ужасно нервничать и болтать чепуху. И эта случайная болтовня, анекдоты из жизни музыкантов, чай в старомодных тонких чашках, легкая метель за окном, зыбкий свет торшера, узкая горячая ладонь, тонущая в его чуткой руке музыканта, все томительно и неотвратимо сводило их, сплетало, связывало навек.

Потом оказалось, что у Киры есть мама и даже бабушка, они живут недалеко, в Гагаринском переулке, но бабушка очень плоха, часто впадает в беспамятство, почти невозможно оставлять одну в квартире. Поэтому само собой решилось, что Нюля временно переберется на Гагаринский, или, как теперь зачем-то переназвали, улицу Рылеева, тем более это совсем близко от ее французской школы.

Кирина мать Валерия Дмитриевна, совершенно нестарая красивая женщина, иногда заходила днем, приносила фрукты, редкие и дорогие в зимней Москве. При первом знакомстве она вдруг напомнила Леве его собственную мать – что-то в глазах, манере слушать, не улыбаясь. Но Валерия Дмитриевна выглядела намного моложе, наряднее, нездешнее изящество сквозило в каждом жесте. Вот кто был настоящей француженкой! Она не удивилась Левиному присутствию, только смотрела внимательно и грустно.

Они сблизились, и эта простая, естественная, как дыхание, близость совершенно потрясла и ошеломила Леву. Невозможно было понять и поверить, что он, увлекающийся и влюбчивый взрослый мужик, уже познавший и домашнее отдохновение, и волшебные варшавские страсти, и случайные приключения, полные легкой непристойности и озорства, что он сможет так тонуть и умирать от нежности. Каждый раз не находилось сил уйти, он тянул до полуночи, до последней минуты, и все равно возвращался с порога, целовал ее – уже дремлющую, теплую, прекрасную, прижимался щекой к щеке, гладил узкие ступни.

А ведь еще существовала прежняя жизнь, подрастающие дети, расстроенная уставшая Таня, репетиции, гастроли, ремонт крыши на даче, покупка новой резины.

 
Осталось так немного,
Всего один романс —
Казенная дорога,
Почтовый дилижанс…
 

Таня пропадала на работе, раскручивала новую большую тему, вполне могла получиться докторская. Ах, какая, к черту, докторская с ее фамилией! После смерти Ребиндера все покатилось в тартарары.

Танин профессор умер внезапно, от сердечного приступа, и она до сих пор страшно горевала, уверяла, что Петра Александровича довели, затравили, унизили. Хотя какая уж там внезапность – пожилой больной человек, страшная немыслимая жара летом 72-го, уже не первый инфаркт. Но были, были разборки на кафедре! То ли хотели закрыть одну из лабораторий, то ли еще что-то затевали, бездарное и ненужное – старый донкихот надеялся отстоять справедливость, готовился выступить на собрании. Опять собрание, вашу мать! Эта вечная идиотская вера в справедливость толпы.

Уже давно, сразу после израильской войны 1967 года, у многих знакомых евреев начались неприятности – не выпускали в поездки, закрывали темы диссертаций, сокращали ставки. Зиновию, мужу Таниной сестры, запороли готовую докторскую и отстранили от преподавания с тупейшей формулировкой – неучастие в общественной работе. Какая общественная работа ожидалась от кардиохирурга и ученого, никто не уточнял. Многие друзья с трудом сводили концы с концами, работали дворниками, кочегарами.

Наконец официально разрешили отъезд! Конечно, с лишением гражданства, публичным осуждением в коллективе – на все тех же собраниях, но разрешили. Невозможно было поверить! Вдруг в один момент избавиться от «недремлющего ока», патриотического бреда, эзопова языка в самых простых разговорах?! Неужели это возможно – увидеть Париж, Латинскую Америку, Японию? Просто выйти за глухую железную дверь и навсегда забыть удушающий серый мир? Серое небо, серые дома, серые газеты с портретами серых вождей… Уже самые отчаянные уехали, многие подавали документы, и Людмила с Зиновием всерьез заговорили про Израиль. Они страшно увлеклись иудаизмом и древней историей, запоем читали перепечатанную на машинке книгу Юриса «Исход», в доме постоянно звучали имена Бен Гуриона, Герцеля, Арлозорова. Ася Наумовна тихо плакала и все просила не шуметь и никому не рассказывать, чтобы Мишеньку раньше времени не отчислили из института.

«А мы? – как-то спросила Таня. – Что делаем мы?»

Это был тяжелый вопрос, и самым тяжелым было в нем слово «мы».

Да, все они, Таня, Ася Наумовна, дети, даже Людмила с Зиновием и вундеркиндом Мишкой были его домом, семьей, родней, так спасительно обретенной когда-то. И разве он, Лева, не служил своему дому верой и правдой? Квартира, машина, дача были честно отработаны, дети учились в английской школе, знакомый мясник за дополнительную трешку выносил с заднего хода кур и грудинку, на гастролях и в поездках удавалось купить что-то из нормальной одежды.

Но уже давно он стал ловить себя на странной мучительной тоске. Неужели это все, к чему можно стремиться? Даже вожделенные поездки за границу стали раздражать. Унизительное хождение в группе, пересчитывание жалких копеек, беганье по дешевым лавкам. Еще тогда, в пленительной Варшаве, ему пригрезилась другая жизнь, но это был обман, обман, как сама Варшава, как любовь Марии, как свобода с гирями на ногах.

Самое ужасное, что подрастающие дети усугубляли эту тоску, постоянно напоминали об уходящем времени. Особенно Боб, бодрый сорванец, с повадками маленького мужика, с нагло выпирающим члеником, который он с большим интересом изучал и осваивал. Еще недавно Лева таскал его на руках, грел ладонью вздутый животик, и вот этот тип уже с тихим пыхтением рассматривает голых красоток в где-то раздобытом «Плейбое». Сашенька, пухлое трогательное создание в кудряшках, живая игрушечка, его первый восторг, вдруг стала запираться в ванной, сбривать волосы под мышками. В движениях появилась волнующая женская грация, майки уже не скрывали прекрасную выпуклую грудь с трогательно торчащими сосками. И Лева цепенел от ревности при одной мысли, что скоро эту грудь тронет какой-нибудь юный урод.

Его время уходило, как ушли конкурсы молодых исполнителей. Невозможно было принять, примириться. Неужели уже никогда не наступит свободный полет? Как у безумных и гениальных писателей латиноамериканцев – томительное солнце, туман, страсть, тишина, пение птиц…

– Давай уедем, – сказала Кира. – Давай уедем куда-нибудь. Ты – прекрасный скрипач, независим, талантлив. В мире полно оркестров! А я могу зарабатывать переводами.

– А Нюля?

– Нюля скоро вырастет, как это ни ужасно. И покинет меня. Она уже сейчас спит и видит переехать в Париж.

Да, в Кириной жизни опять появился Париж! Немыслимое слово, увидеть и умереть.

Все началось с того, что к Валерии Дмитриевне приехала подруга из Франции. Настоящее везение, что ей удалось попасть в эти советские игры! Ну да, слегка раздвигали железный занавес, впускали каких-нибудь иностранных писателей или актеров, желательно – дураков-коммунистов, и потом бурно трубили про международные связи и дружбу! К счастью, подруга в юности состояла в антифашисткой организации, а Кирина мама сохранила девичью фамилию.

Конечно, француженку сопровождали навязчивые «экскурсоводы» в серых костюмах, конечно, ей не разрешили выехать за пределы Москвы, но все-таки через сорок лет разлуки встреча состоялась! Больше всех впечатлилась Нюля, которая без конца рассказывала Леве про чудесную гостью.

– Представляете, они росли на одной улице, учились в одном классе! Даже вместе списывали математику у одного и того же мальчика!

Подруга с чудесным именем Жаклин без конца вспоминала Катениных, уютную квартиру на бульваре Гобеленов и, особенно, их старшую дочь Киру – как они с Лерой завидовали этой взрослой красавице и обожали примерять ее платья и шляпки. Про старшую дочь Лева услышал впервые, особенно поразило повторение имени, но больше ничего Нюля не знала, а спросить саму Киру и тем более Валерию Дмитриевну он постеснялся.

Продолжением замечательной истории явилось приглашение в Париж! Жаклин прислала запрос на всех троих – и Валерию, и Киру с дочкой, но после долгих хождений по каким-то таинственным организациям с кучей документов и справок разрешение на поездку получила одна Валерия Дмитриевна. Собственно, никто не надеялся и на это.

Кирина бабушка к тому времени тихо угасла. Весь последний год она никого не узнавала и ни с кем не хотела разговаривать, кроме Нюли. Но и Нюлю называла почему-то Любочкой и все плакала, все умоляла не ругать и простить.

Валерия Дмитриевна уехала и не вернулась. Вернее, она вернулась, чтобы оформить документы, потому что для заключения брака с иностранцем требовалась уйма дополнительных справок и разрешений. Оказалось, кроме Жаклин ее ждал еще один человек, старый друг семьи по имени Доминик, бывший член французского Сопротивления. Тогда, сорок с лишним лет назад, он, как и многие молодые люди в их компании, был влюблен в старшую дочь Катениных, красавицу Киру. Юный Доминик страшно возражал против отъезда Киры, он спорил с ее отцом, кричал, что решение вернуться в Россию – роковая ошибка. Многие годы, уже после войны, он продолжал искать Катениных, запрашивал через Красный Крест, но, конечно, никто не ответил. Вот такая история. Они встретились с Валерией Дмитриевной, и через неделю Доминик сделал ей предложение.

– Тебе только тридцать шесть! – сказала Кира. – Уедем! Доминик наверняка сумеет помочь с визами. На Западе это даже не середина жизни! Ты – настоящий поэт, прекрасный преподаватель, сколько можно ломать себя и задыхаться? Поступишь в оркестр или начнешь давать частные уроки. Нет! Ты подготовишь программу для сольных концертов! Левушка, еще ничего не поздно, ты слышишь?! Я люблю тебя, я безумно люблю тебя. Хочешь, я рожу ребенка?

– Наши подали документы на выезд в Израиль, – ответил он невпопад. – Сестра жены с семьей. И тещу хотят забрать.

– Вот и прекрасно! Они тоже уедут, Таня уедет с детьми, ты сможешь их навещать. Это же совершенно другой свободный мир, другое будущее! Мама постоянно уговаривает и зовет.

– Левушка, милый, родной! Ты знаешь, я ведь раньше ничего не понимала и не чувствовала. Да, не чувствовала. Я встретила Сашу в семнадцать лет. Понимаешь, – блестящий ученый, друг, защитник. Я так гордилась, что он меня выбрал, все другие знакомые на его фоне казались глупыми мальчишками. Нет, не только! Саша любил меня. Он бесконечно любил меня, он хранил меня в своей любви, как в теплом молоке – ни забот, ни огорчений. Потом родилась Нюля, мы переехали в новую квартиру, казалось – абсолютно счастливая наполненная жизнь. Но я тосковала. Сама не понимала, что происходит, мучилась, стыдилась этой тоски. Я ведь однажды чуть не изменила ему. Да, да, чуть не изменила с чужим ненужным мальчишкой. Правда, это был очень красивый мальчик, и он серьезно мной увлекся, но я-то, взрослая тетка, тоже потеряла голову! На глазах у Сашиных друзей! От пустоты, понимаешь, какой-то внутренней пустоты.

И вот теперь я все поняла! Только теперь, с тобой. Я поняла, как можно любить. Да, как можно любить руки, глаза, дыхание, смех, шаги на лестнице. Левушка, милый, ненаглядный мой, ты слышишь?!

 
Пусть расскажет король,
Как простому шуту
Незаметно уйти, не создав пустоту,
Как сыграть до конца эту горькую роль…
 

Это была самая длинная и тяжелая дорога в Левиной жизни. Бесконечно тяжелая дорога к дому, к его старомодному чудесному дому, где каждый угол любовно освоен и обжит, где еще недавно пианино отгораживало детские кроватки, а теперь они вдруг сменились двухэтажными «полатями», как шутила Ася Наумовна, где рожали детей, принимали друзей, смеялись, плакали, любили друг друга. И вот теперь он шел разрушить этот дом.

Уже стояла ночь, уже почти все окна погасли, а Лева все плелся по Бульварному кольцу, пересекал одну за другой знакомые привычные улицы. Может, она уже спит, все-таки длинный день на кафедре, заботы, дети, может, удастся перенести на завтра жуткий приговор… Но она не спала.

Таня сидела на кухне в его любимом пушистом свитере, мирно теплились румяные толстые свечки, подаренные на Новый год. Потому что они оба любили их мягкий свет. Всегда любили, с самой юности. На тарелке остывал накрытый полотенцем яблочный пирог.

– Левчик, дорогой, наконец-то! Я все поняла, не расстраивайся, я все поняла! Никуда нам не нужно ехать! Пусть, пусть я расстанусь с Люсей и даже с мамой! Ты не должен мучиться! Ты так тяжело строил нашу жизнь, так много и честно работал, зачем разрушать все подряд! А дети вырастут и сами примут решение, правда? Дети ведь всегда уходят.

Она ужасно волновалась, щеки раскраснелись, и глаза казались еще темнее в отблесках огня. Слишком свежий пирог распался от первого прикосновения ножа, но она все резала и резала новые куски. Полотенце упало на пол.

– Главное, мы вместе! Главное, нам не разлучаться, я не выживу без тебя, Левка! Зачем мне жить без тебя?

Никуда он не мог уйти! Никуда. Не убий, как сказано в Священном Писании.

 
Боль моя… мой свет прощальный!
Верность высшую храня,
В горький свиток поминальный
Удостой внести меня…
Чтоб как вечное спасенье
В миг, когда порвется нить,
Рук твоих прикосновенье
Я успел бы ощутить…
 

Первой уехала Нюля, даже раньше Таниной сестры. Валерия Дмитриевна справедливо считала, что лучше поучиться последний год во французской школе, подогнать язык до поступления в Сорбонну. Доминик на самом деле оказался влиятельным человеком, он сумел пробить приглашение для всей семьи, и теперь они с нетерпением ждали Киру.

Но Кира отказалась. Только переехала в родительскую квартиру, старую квартиру своего детства на улице Рылеева, где до сих пор висели любимые бабушкины тарелки с видами Парижа.

Весна в том году наступила поздно, еще в июне цвела сирень, и Лева каждый день притаскивал охапки – то белой, то пронзительно яркой, почти синей. Бледная молчаливая Кира разбирала старые фотографии. Она хотела, чтобы Нюля забрала часть из них на память.

Это был целый мир, ушедший прекрасный мир – дамы в шляпках, серьезные господа, дети, гимназистки. Лева наконец увидел старшую Киру – широко расставленные смеющиеся глаза, чуть вздернутый подбородок, тонкие руки. Совсем взрослая мадемуазель, лет двадцати. А рядом – юная Валерия в таком же клетчатом платье. И на обеих наброшены одинаковые белые шарфы. Явно готовились фотографироваться.

Там еще были виды Парижа, мосты, старинные экипажи – Лева листал, почти не вглядываясь, и вдруг наткнулся на ужасно знакомый снимок! Три маленькие нарядные девочки испуганно глазели в камеру. Потом они же, но уже гимназистки с косами, в одинаковых строгих фартуках, самая высокая посередине. Где-то он видел все эти фотографии?

Вот, еще одна, те же девушки совсем взрослые, обнимаются и смеются. И опять самая высокая в центре. И она же одна, крупным планом, в нарядной заграничной шляпке. Кажется, сейчас эта дама шутливо нахмурит брови и скажет: «Лева, паршивец, ты явишься, наконец, обедать, сколько можно подогревать?!».

Потому что это была его бабушка! Да, его бабушка Александра Львовна! Совсем молодая, но все равно очень знакомая и родная. Он не мог ошибиться!