Текст книги "Эффект Ребиндера"

Но, как вино – печаль минувших дней

Я ждала тебя, мальчик! Я была уверена, что ты придешь. Хотя еще в пятнадцатом году я поклялась твоей бабушке, поклялась своим и ее здоровьем, что никогда никому не расскажу эту давнишнюю историю. Но ты же понимаешь, чего стоит сегодня мое здоровье, в девяносто один год, хе-хе! Да и раньше я не очень задумывалась, признаться. Тем более твоя бабушка этими клятвами хотела сберечь покой маленькой Раечки, твоей мамы, а о тебе вовсе не было речи и не могло быть, так что за мое здоровье можно не волноваться!

Кстати, ты знаешь, почему Шула назвала дочку Раечкой? В память о моей маме! Правда, ее звали Рахель, но мы ведь знаем, что память остается даже в одной букве. И даже без буквы, только в сердце. Потому что одна моя мама жалела и оправдывала Шулу в то страшное лето, и она даже настаивала, чтобы мы поддержали ее и поехали во Францию.

Считалось, что мы – закадычные подруги, Шула, Нюля и я, но я скажу тебе, мальчик, это звучит слишком красиво для нас с Нюлей. Потому что твоя бабушка была потрясающей девочкой – высокая, решительная, отчаянная, она не боялась даже учителя математики! Она запросто могла переплыть речку или прошагать пешком десять километров! Поэтому именно она дружила с кем-то или не дружила, а мы с Нюлей, как две козы, ходили следом в немом обожании и только и могли что повторять ее слова и соглашаться с ее решениями. Шула нас тоже любила, конечно, но больше всех она любила Лию, свою старшую сестру. Красавицу и прекрасную пианистку Лию, которой восторгались все взрослые и которая на самом деле была ничуть не лучше и не краше самой Шулы. По крайней мере, мы с Нюлей абсолютно точно это знали!

Так вот, моя мама поддержала нашу идею о поездке во Францию. А через две недели она умерла от горячки, в три дня, никто не успел ничего понять. Поэтому ее слова прозвучали как завещание для моего отца, и он согласился меня отпустить. А с Нюлей было еще проще, такая тихоня ни в ком не вызывала беспокойства, тем более она уже считалась невестой Наума Коэна, одного из самых уважаемых и богатых женихов нашего города.

Да, мы все были из обеспеченных семей. Благополучные, хорошо воспитанные еврейские девочки, достойные дети своих уважаемых родителей. Такие прекрасные подружки! Мы даже фотографировались всегда вместе – твоя бабушка в центре, а мы с Нюлей по бокам.

Откуда такое имя? Ты прав, это вовсе не имя, это ласковое прозвище для маленькой тихой девочки. Хана – Ханеле или просто Нюля. Она действительно была порядочной плаксой. Думаю, со временем ее переименовали в Анну, но этого нам не пришлось узнать. Нет, никто не думал обижать или насмехаться. Смешно даже подумать, ее все обожали! Потому что Нюля была похожа на ангела. Маленького тихого ангела с огромными серыми глазами в золотую крапинку. И такие же крапинки виднелись на носу и щеках, по-русски их называли веснушками. Думаю, каждому мужчине хотелось взять ее на ручки и покачать, как ребенка. Или хотя бы крепко взять за руку и увести за собой как можно дальше.

Ты знаешь, мальчик, почему моя судьба сложилась именно так? Почему я осталась жить в нашем городке, в маленьком домике покойной тетки, и никогда не завела своей семьи? Люди думали, что не повезло, тем более родители рано умерли, и новая власть отобрала наш красивый большой дом. Или не хватило решимости. Или не попался порядочный мужчина. И никто не знал, что я не искала ни мужчин, ни любви с ними. Я исчерпала всю свою любовь еще в детстве и юности. Потому что любить больше, чем я любила Шулу и Нюлю, просто невозможно.

Так вот, когда начались все несчастья – сначала смерть Лии, потом переезд Шулы в Сорбонну и, наконец, это ужасное известие про ее крещение, Цирельсоны просто с ума посходили. Они устроили шиву по живой дочери! Хотя не думаю, что ее мама всерьез готова была похоронить Шулу, пусть бы она хоть крестилась, хоть постриглась в монахини, тут больше сказался авторитет дяди, великого ребе Цирельсона. Наверняка хотели оправдаться перед родственниками и заодно призвать дочь к смирению. Стоило ей только вернуться и покаяться, и все похороны отменялись! Но нужно было знать Шулу! Больше никогда, ты слышишь, никогда в жизни она не общалась с родными. Правда, почти все они потом погибли при фашистах, но это уже другая история.

Я не помню, кто первый решил, что мы должны поехать и поддержать Шулу, но в глубине души мы обе надеялись вернуть ее домой. Конечно, ни от меня, ни тем более от Нюли не ожидалось такой храбрости, но мы все-таки поехали и даже ни разу не заблудились и не отстали от поезда, хотя без Шулиного руководства и опеки это было почти невозможно. Нас грела мысль, что мы должны лишь доехать до нужной станции, а уж там попадем в надежные Шулины руки, и все опасности закончатся.

Все так и получилась. Шула встречала нас на вокзале, огромном роскошном вокзале огромного прекрасного города, но мы так волновались, что ничего не замечали, тем более она приехала вместе со своим женихом Дмитрием Ивановичем Катениным. Они стояли прямо напротив вагона, помню, я все боялась растерять чемоданы и коробки со шляпами и поэтому послала Нюлю вперед, а сама осталась ждать носильщика, хотя умирала от любопытства взглянуть на Шулиного избранника. По молодости и глупости я представляла серьезного солидного профессора, обязательно высокого красавца и почему-то с пышными усами, а перед нами оказался худенький молодой человек, почти мальчик, ростом не выше Шулы, в аккуратной студенческой курточке и галстуке бантом. Когда я подошла, он стоял у самого перрона и смотрел на Нюлю! Кажется, он вовсе меня не заметил, только молча, растерянно смотрел на Нюлю, только на Нюлю, и мне вдруг стало страшно и захотелось убежать. Самое ужасное, что и Шула заметила его застывший взгляд, и сама Нюля вспыхнула и чуть не расплакалась, но тут наконец подошел носильщик, мы все засуетились, начались объятия и восклицания.

К нашему с Нюлей молчаливому ужасу оказалось, что Шула уже живет со своим Дмитрием в одной квартире, живет как с мужем, что при нашем воспитании просто в голове не укладывалось, но мы дружно сделали вид, что ничего другого не ожидали. Для нас она сняла милую чистенькую меблированную комнатку по соседству, чтобы мы все могли почаще видеться, вместе завтракать, и ужинать, и гулять по бульвару. И вот так мы каждый день завтракали, и ужинали, и гуляли, и это было настоящей пыткой, потому что только слепой мог не заметить, как немеет и бледнеет Дмитрий при одном только взгляде на Нюлю и как Нюля трепещет и буквально умирает от этого взгляда. Нет, мы старательно болтали, старательно любовались на здания и скульптуры, все эти площади и арки, но, поверь, мальчик, ни одна из нас ничего не видела и не воспринимала. Вечером мы с Нюлей молча ложились каждая в свою кровать, делали вид, что спим, но сердце мое разрывалось от ее беззвучных рыданий. Никто не знал, что творилось на душе у Шулы, она как ни в чем не бывало продолжала ходить на занятия и в библиотеку, за ужином обсуждала с нами парижские фасоны и выставки, и нужно было дружить с детства, вместе расти, играть, плакать и радоваться, чтобы заметить полное бездонное отчаяние в ее незамутненном взоре.

Однажды, это был уже пятый или шестой день нашего визита, Шула не пришла на ужин, сказавшись занятой в лаборатории. Дмитрий, как и в прежние дни, ждал на бульваре, мы выбрали миленькую кондитерскую, заказали пирожные и горячий шоколад, стоял прекрасный теплый вечер, ветер шевелил листья платанов, и мне хотелось умереть, немедленно умереть, прямо в эту минуту, только бы не видеть их растерянных и прекрасных лиц, их мук и счастья. Даже если бы они лежали нагими в постели, не могло быть большей близости, чем в том кафе за столиком в присутствии десятков чужих людей. Мне даже не пришлось притворяться и врать про головную боль, потому что голова моя буквально раскалывалась, я только пробормотала какие-то извинения и почти бегом умчалась в нашу нарядную ненавистную комнату. Нюля вернулась через пару часов, почти не дыша постелила постель, но она зря так боялась, у меня не было сил ее судить. У меня вообще ни на что не было сил, хотя я прекрасно понимала, что нужно сейчас же встать, взять ее за руку и увезти. Увезти навсегда из этого города, из этой чужой жизни и чужой любви, которую она так неожиданно для всех растоптала своей прекрасной тоненькой ножкой. Но я не смогла, понимаешь, мальчик, я не смогла. Потому что любила их обеих. И не в силах была предать ни одну, ни другую.

На следующее утро Шула уехала. Очень рано, ни с кем не простившись. Потом, месяца через два, она написала мне длинное ласковое письмо, утешала и уверяла, что прекрасно справляется, рада вернуться на родину и уже нашла хорошую и уважаемую работу в аптеке. А еще через полгода родилась Раечка, твоя мама. Конечно, к тому времени я уже давно вернулась домой, в наш теплый родной город. Лучше не рассказывать про встречу с родителями Нюли, но меня больше ничто не могло огорчить или напугать. Ее близких утешало только, что она не крестилась и не нужно устраивать очередную шиву. Нюля тоже писала мне из Парижа, они оформили гражданский брак, Дмитрий Катенин успешно защитил докторскую и остался преподавать в Сорбонне, у них родилась дочка. Они еще дали ей какое-то громкое красивое имя – Клара или Вера. Кира? Может быть, и Кира, к сожалению, те письма не сохранились. Про Раечку они ничего не знали, Шула под страхом смерти запретила мне даже упоминать о ее существовании. Уже шла война, вскоре началась революция, и след их затерялся навсегда.

А помнишь, как вы приезжали с бабушкой ко мне на лето? Вот были счастливые дни! Ты обожал клубнику и музыку. Такой маленький мальчик, и так слушал музыку! Только клубника и могла тебя отвлечь. Мы с Шулой по очереди ее собирали, в четыре руки кормили тебя и все время хохотали! И никогда не вспоминали прошлого, никогда!

Не плачь, мальчик, твоя бабушка была самой прекрасной, мужественной и великодушной женщиной на всем белом свете. И она обожала тебя! Именно ты стал ее самой большой надеждой и любовью. Честно говоря, она немного огорчалась из-за Раечки, была разочарована ее ранним браком и нежеланием учиться. Хотя твоя мама росла хорошей доброй девочкой. Но Шула всегда слишком высоко ставила планку, сказывался характер Цирельсонов.

Удивительно, как ты похож на всех сразу! Но больше всего, конечно, на мою любимую Шулу – и рост, и волосы, и даже этот прекрасный породистый еврейский нос! Только глаза от Катенина. У него был такой же мягкий и пронзительный взгляд.

Боже, как хорошо, что ты приехал наконец! Наверное, я и живу так долго, потому что невозможно молча унести в могилу эту немыслимую историю.

Бегут, меняясь, наши лета, меняя все, меняя нас

Та зима началась для Володи с печального известия – сестра с семьей неожиданно приезжает в Москву на похороны. Умер близкий друг Матвея. Родители тут же принялись волноваться, весь вечер обсуждали, как разместить еще двух взрослых и ребенка в их убогой квартире, даже подумывали на это время переехать к знакомым и таким образом уступить Ольге свою комнату, которая служила одновременно и спальней, и гостиной. Про Володину восьмиметровую с куцым подростковым диванчиком говорить не приходилось. Да и куда бы он ушел? Времена студенческих общежитий давно закончились, практически все друзья были женаты, все жили с родителями, теснились в одной комнате с ребенком. На кооператив еще требовалось заработать.

Но вопрос решился неожиданно и просто – назавтра Ольга опять позвонила и сказала, что они добрались нормально и остановились у ее давней подруги Тани Левиной. Эта тема заняла еще один вечер – родители и ревновали, что дочь предпочла чужих людей, и тихо, стесняясь друг друга, радовались. Им тоже особенно некуда было уходить – ни родственников, ни близких друзей. Отдельно обсуждалось, как Ольга может поместиться у Левиных, сколько у них комнат и как эти евреи умеют устраиваться в жизни. Отец даже не выдержал и позвонил, якобы уточнить планы на завтра, на что Ольга ответила, что планов особых нет, они целый день будут на похоронах, а потом на поминках. Нет, не нужно волноваться, Ленечка останется дома под присмотром Таниных детей, нет, они никого не стеснили, потому что Танина мама на время переехала к старшей дочери.

Володя уже давно привык не раздражаться и не обращать внимания на вечную родительскую суету и ворчание. В принципе отец был тихим безобидным человеком, любил жаловаться на здоровье, рано вышел на пенсию. Они с матерью жили абсолютно далекой от него и смертельно скучной жизнью – любили ходить на рынок, закатывали огурцы и яблоки, варили борщ. И темы их разговоров были такие же: цены, консервные банки и крышки, которые нужно было отдельно «доставать», средства от моли, ранние холода. Обычно он приходил как можно позже и сразу закрывался в своей комнате. Если бы хоть какая-то дача или родственники в деревне!

Конечно, Володя рад был повидать сестру и особенно Матвея. Но не хотелось навязываться, понимал, что в этот приезд им не до него. Также неудобно было спрашивать, кто именно умер. Решил, что разумнее всего дождаться Иринки, известная болтушка, она сама все расскажет.

Иринка, которую он помнил десятилетним тощим галчонком, уже училась на химфаке, где он сам волею случая принимал экзамены прошлым летом. Вначале Володя боялся, что ее сразу провалят из-за национальности, на этот счет были очень строгие указания, даже заранее раздавали списки нежелательных абитуриентов. Он все собирался с духом, чтобы прямо поговорить с Матвеем, но, счастью, оказалось, что Ира пишется русской, как и сам Матвей, у которого была русская мать. Стоило ли сохранять такую нелепую фамилию и зря мучиться!

Смешно вспоминать, как отец был недоволен когда-то Ольгиным браком. А мама тихо и непонятно увещевала: «Сирота, за отца не отвечает, все мы несчастные сироты…». Мать вообще была сердобольной, склонной к слезам, все у нее были несчастными и обиженными. Она и Иринку сразу пригрела, приглашала обедать, подсовывала с собой в общежитие пирожки и ватрушки.

С Иркой у Володи сохранились дружеские отношения с оттенком снисходительности, ему нравилась роль взрослого дядюшки, тем более «племянница» стала вполне симпатичной кокетливой особой. К сожалению, они редко пересекались, Ира обычно заглядывала к родителям днем, иногда с какой-нибудь из подружек. Маме особенно нравилась некая Катя, она даже Володе пыталась на нее намекать – мол, воспитанная и красивая девочка. Но к Володиному возвращению с работы обед обычно бывал съеден, посуда вымыта, и в доме только витал легкий запах цветов. Это девчонки привозили матери букетики ландышей или ромашек в знак ответной благодарности.

Нет, с Иринкой тоже не удалось поговорить, она последние дни совсем не появлялась, крутилась около родителей и Левиных, что было понятно, но все-таки обидно. Наконец договорились встретиться своей семьей! Мать, конечно, затеяла огромный обед, раз уж представилась редкая возможность всем повидаться.

Больше всего Володю поразил племянник Ленька. С последней встречи он запомнил толстого малыша в кудряшках, а теперь это был вполне самостоятельный веселый пацан, удивительно высокий и крепкий для своих семи лет, но особенно занятным оказалось, что он прекрасно играет в шахматы! Мать ахала и умилялась и все время твердила, что внук «вылитый Володенька». Конечно, Володя не помнил себя в детстве и никакого особого сходства не находил, но тут и отец, и даже Матвей подтвердили: да, похож!

Матвей, обычно прекрасный собеседник, тяжело молчал, было видно, что он ужасно расстроен. Оказалось, умер его близкий друг. Володя охнул про себя, потому что сразу подумал про Семена.

– Нет, ты его не знал, – вздохнула Ольга, – они в юности дружили с Матвеем, еще в МГУ. Саша Гальперин, чудесный талантливый человек, доктор наук, даже пятидесяти не исполнилось! Кстати, ты можешь помнить его жену. Кажется, она была с вами в походе на плоту? Боже мой, уже вдова! Матвей, ты не помнишь, Кира была с вами в походе?

– Не помню, – сказал Матвей, не глядя на Володю. – Валюша была, Семен, Галя с Шуриком. Какая разница!

Все-таки он был настоящим мужиком, его зять! Но как поверить, что Кира вдова?! Какое отвратительное старое слово! Разве бывают такие вдовы? С ласковыми огромными глазами, веснушками, расцарапанными коленками? Словно сейчас ощутил в руках тоненькие хрупкие плечи, упругую грудь, горячее дыхание на своей щеке…

– Звонок! – радостно крикнул Ленька, – к нам еще гости!

– Не беги к двери, – заспешила мать, – там дует, простудишься! Иринушка, заходи, детка! Мы уж заждались! С Катей? Вот и хорошо, что с Катей, что тут неудобного, мы гостям рады!

Нет, он не сошел с ума. Хотя и показалось в первый момент. Никакая она была не Кира! Не могла она быть Кирой, эта совсем юная девчонка с круглыми знакомыми глазами. Просто Иринкина подружка какая-то, просто почудилось, что похожа. И откуда они умеют так смотреть, эти пигалицы?

– Ой, здрасте, – выпалила девчонка. – Как я рада вас видеть, товарищ экзаменатор!

Ну да. Теперь он окончательно узнал! Пигалица и есть. Та самая, с вступительного экзамена. Сразу мог бы сообразить.

Неизвестно кто и по какой причине придумал для аспирантов факультета эту неприятную нагрузку – принимать вступительные экзамены, да еще на химфаке, где уровень физики просто ужасал. Володин напарник Витька Москаленко сразу придумал уважительную причину и отвалил, а он сам, как всегда, не решился врать и выкручиваться и на целый месяц, в самый расцвет июля, засел в душной аудитории напротив дрожащих, немеющих от ужаса абитуриентов. В тот день почему-то потоком шли одни девчонки, они бодро барабанили теорию, но как только доходило до задачи, начинали бледнеть и умирать. Что он мог поделать, если заранее поступило строгое указание с нерешенной задачей выше тройки не ставить. Вот он и ставил тройку за тройкой, маясь от раздражения, жары и напрасно потраченного времени. Впрочем, спешить тоже особенно не приходилось, ничего интересного кроме похода в кино с Алевтиной не намечалось.

Честно говоря, давно пора было что-то решать с их затянувшимся безрадостным романом. Тогда, после похода и ночного разговора с Матвеем, Володя долго не мог отойти, бродил по центру, слонялся в переходах, не признаваясь себе, искал Киру, а может быть, и не Киру, но ту единственную женщину, обещанную Матвеем. Смешной ушастый чудак, все он выдумал! Чужие незнакомые девчонки куда-то спешили, болтали, читали книжки, облизывали тающее мороженое. Володя никогда не умел вот так запросто подойти и заговорить. Да и не хотелось, все казались глупыми, некрасивыми, ненужными. В университете, конечно, устраивали вечера и танцы, он честно приходил, топтался в кругу знакомых ребят, делал вид, что слушает музыку. Всех симпатичных девчонок сразу разбирали, накатывала старая школьная тоска, и хотелось поскорее уйти.

Получилось, что только кафедра и бесцветная преданная Алевтина всегда находились рядом! Алевтина по-прежнему не напрягала, тихо заботилась и подкармливала, и в какой-то особенно дождливый и пустой вечер Володя все-таки позвал ее в кино и потом поехал провожать в Люберцы.

Тот первый вечер почти не остался в памяти. Почему? Ведь разговаривали или ужинали, прежде чем он оказался в чужой постели? Но запомнилась только эта чужесть, особенно подушка, рыхлая, тяжело пахнувшая подушка, наверное, родительская или бабкина. И еще поразила простота происходящего. Так много думал про возможный секс, слушал рассказы мужиков, волновался, злился на себя за нерешительность! А оказалось простое дело – немного объятий, немного неудобства с одеждой и пять минут оглушительного сводящего мышцы стресса. Алевтина смотрела расстроенно, кажется, ждала каких-то слов или объяснений, но уже накатилась жуткая усталость, уже хотелось только уйти, забраться в горячий душ и собственную чистую хрустящую постель. И еще мелькнула подлая мысль, что он, конечно, не первый в этом доме и в этой кровати. Что ж, пусть сравнивает!

На следующий день на работе тоже ничего особенного не случилось, Алевтина встретила обычной заискивающе-ласковой улыбкой, подсунула горячий пирожок с капустой, и Володя с легким раскаянием подумал, что и ему не мешало бы подарить ей цветы или хотя бы шоколадку.

Так и начались и всё продолжались, всё тянулись эти тайные однообразные свидания. Правда, Володя так и не смог привыкнуть к Алевтининой комнате, душной комнате, плотно заставленной комодами и шкафами ее покойной матери, и после недолгой и нерадостной любви всегда уезжал ночевать домой. Родители сначала переживали, что он слишком много трудится в лаборатории, но вскоре привыкли и мирно укладывались спать. Только оставляли свет в коридоре.

Потом наступил выпускной курс, потом Володя успешно защитил диплом и плавно перешел в аспирантуру, благо кафедра оптики была давно обжита, а сам он не без основания считался любимчиком Королева. Летом по-прежнему спасали стройотряды, сколотилась целая группа надежных проверенных аспирантов и молодых кандидатов. Работа на кафедре становилась все более увлекательной, Володя получил прекрасные результаты после второй серии опытов и планировал закончить диссертацию на полгода раньше намеченного срока. То есть все складывалось хорошо и даже прекрасно, и только единственная женщина никак не появлялась в его жизни, и не могла появиться, конечно.

Так вот, в тот день потоком шли одни девчонки. И все с нерешенными задачами. Наверное, из-за задачи Володя ее и запомнил. Смешная, совсем юная пигалица с пушистыми волосами, затянутыми в хвостик, и белых детских гольфах. Она бы еще куклу принесла! Девчонка, испуганно, как и все остальные, протянула вопросы и листочек с задачей… Вот чудеса! Она выбрала очень короткое и остроумное решение! Тогда Володя отложил вопросы (он уже слышать не мог эту теорию!) и набросал прямо на ее листке другую задачу, более запутанную. Девчонка вспыхнула и погрузилась в расчеты. Интересно, с какого возраста допускают к экзаменам? Володе вдруг захотелось стать наглым легкомысленным первокурсником и пригласить вот такую персону в кино. Она, конечно, будет радостно ахать и болтать ногами, да еще сразу перепачкается мороженым, так что придется прямо на входе оттирать нос и щеки платком, смоченным в газировке…

– Вот, кажется, я решила…

Да! Она опять решила абсолютно правильно, только немного запуталась с расчетами в последней строчке. Володя взял ручку, начал подчеркивать ошибку и вдруг поймал на себе взгляд. Это был совершенно взрослый женский взгляд, внимательный и оценивающий. Вот мартышка!

– Хорошо, на этом можно закончить. Вы справились вполне успешно.

Он не торопясь вывел «отлично» и нарочно прикрыл экзаменационный лист, чтобы девчонка не сразу увидела отметку. Так тебе!

Но она и не думала смотреть на лист! Девчонка продолжала смотреть прямо на Володю. Непонятно и отчаянно таращила круглые огромные глазищи! Захотелось остановиться, замолчать, погладить по нежной щеке. Чертовщина! Совсем обалдел от скуки и жары. Все, куколка, пора! Возвращайся к своим задачкам и игрушкам!

– Вот, возьмите лист и отметьтесь у дежурного. Желаю успехов в учебе!

Девчонка не спеша взяла документы (ага, все-таки посмотрела на отметку!), опять подняла глаза, не улыбаясь и не благодаря.

Что еще? Почему он вдруг распсиховался? Задел оценивающий взгляд? Или эта недоступная юность, упущенное навсегда время? Но уже заходил следующий абитуриент, уже некогда было вникать и размышлять. Володя специально отвернулся к доске, чтобы не смотреть, как девчонка уходит, еще не хватало поддаваться внезапной непонятной тоске.

В тот же вечер он позвонил Алевтине и отменил поход в кино:

– Жарища, устал на экзаменах, обещал родителям помочь с закупками. Созвонимся как-нибудь, ладно?

Наверное, получилось подло, наверное, нужно было честно объясниться или хотя бы придумать причину поумнее. Бывают же срочные командировки, болезни мнимых родственников…

Больше он в Люберцы никогда не ездил.

– Ой, здрасте, как я рада вас видеть, товарищ экзаменатор!

Родители и Иринка весело рассмеялись. И чего он так удивился? Вполне обычная встреча! Ира училась на химфаке, жила в общежитии, была из самых младших на курсе. Конечно, они подружились с этой провинциальной хохотушкой. Детсад на прогулке! К тому же Володина мать всегда любила опекать сирых и голодных, она бы весь Иринин курс кормила своими котлетами, если бы не отец. Отец, понятное дело, не поощрял лишних расходов и чужих людей, но Катю он терпел и почти не ворчал, если мать зазывала ее в гости. Наверное, ему тоже нравился сразу оживающий дом, девчоночий смех и восторги, почти забытый звон праздничного сервиза. Володя посмеивался, но в душе жалел, что из-за поздних опытов в лаборатории редко удается пересечься и поболтать с этими, прости господи, студентками.

Той же зимой родители слегли. Нет, все-таки не той зимой, он хорошо помнил, как отмечали Иркино восемнадцатилетие, еще Матвей прилетел с подарками, мать суетилась, варила его любимый холодец. Значит, через год.

Самое неудачное, что как раз тогда Володя впервые уехал в Гамбург. Кафедра с 69-го года сотрудничала с немецким электронным синхротроном, что было несомненной заслугой Королева. Другие, гораздо более крупные лаборатории и даже институты так и не сумели выйти за пределы Союза, а их шеф ухитрился заинтересовать саму Западную Германию да еще получить разрешение начальства! Конечно, не все сотрудники были выездными, но Володя уже успешно защитился и, хотя в партию не вступил, но по остальным пунктам проходил без вопросов. Кстати, Королев несколько раз впрямую намекал о необходимости подать заявление в партком, предлагал написать характеристику, но Володя пока отмалчивался. Не мог же он в качестве аргумента выдвинуть собственного отца, которого трясло от одного упоминания КПСС. Впрочем, у родителей было слишком много странностей, не хватало углубляться!

Первая поездка в Германию Володю неожиданно и болезненно разочаровала. Требовалась другая свобода поведения, беглый разговорный английский, умение легко улыбаться и шутить. Наверное, поэтому он слишком куце представил давно подготовленную тему. Отдельным унижением оказались роскошные, переполненные продуктами и товарами магазины. Все время тупо вспоминал злые московские очереди, отца, чуть свет бегущего за какими-нибудь очередными дефицитными консервами. Денег почти не меняли, с трудом хватило на самые дешевые джинсы и платок из странной блестящей материи. Подумал, что мама обрадуется иностранному подарку.

А мама уже лежала в неврологическом отделении. Инсульт. В доме Володя застал непривычное запустение и пустые полки, отец днями сидел в больнице. Удивительно, как он преданно ухаживал, варил жидкие каши и кисели, она же ничего глотать не могла. Жуткое зрелище! Вроде живой человек, а не разговаривает, не двигается, только глаза смотрят. И непонятно, узнает она тебя или нет. Отец уверял, что мама все понимает, шептал ей на ухо ласковые слова, просил за что-то прощения. Время шло, а улучшения не наблюдалось, но в больнице пока держали, хотя ухода, конечно, никакого. И тут отец сам стал слабеть. Кажется, ничего не болело, но он сделался бледный и страшно уставал, с трудом доползал на второй этаж. Оказался рак кишечника. Всю жизнь на живот жаловался, все по врачам ходил, а в самый серьезный момент прозевал, уже метастазы пошли. Теперь родители оба лежали на Таганке, в одной и той же 23-й больнице, но в разных отделениях, а Володя метался между ними, не понимая, что делать и как помочь.

Ольгу он решил пока не вызывать, куда ей выбираться зимой из Новосибирска, да еще с ребенком! Все время хотелось думать, что этот кошмарный сон скоро закончится и восстановится нормальная жизнь. Хорошо, что к уходу за родителями подключились Иринка с Катей – с неожиданным умением варили каши и жидкий диетический суп из овсянки, покупали яблоки и творог. Главное, они избавили его от самой страшной заботы – перестилать и переодевать мать. Дело не в брезгливости, он не в силах был видеть ее унизительно голое тело, мокрые простыни, пеленки и тряпки.

Отец умер первым. Больше нельзя было скрывать от сестры, конечно, и приезд ее, несмотря на лишнюю трепку нервов и слезы, оказался облегчением. Теперь хотя бы мама лежала чистая и ухоженная. Правда, она пережила отца всего на две недели, а потом тихо и незаметно перестала дышать.

С приездом сестры выяснилось еще одно очень серьезное обстоятельство, которое Володя совершенно прозевал. Иринка, эта сопливая второкурсница, завела настоящий роман. И не с кем-нибудь, а с племянником все той же Тани Левиной. Главное, Ольга сама познакомила Иру с Таниной семьей, чтобы помогали и следили за ребенком в большом городе. Доследились!

Все было бы не так страшно, Оля всегда говорила, что сын Таниной сестры Мишка абсолютный вундеркинд, к тому же он учился уже на пятом курсе медицинского института. Но Мишкины родители находились в подаче!.. И со дня на день ждали разрешения из ОВИРа на выезд в Израиль!

Ольга рыдала и не знала, как сказать Матвею. Иринка тоже рыдала, но отступать не собиралась. Она однозначно заявила, что любит Мишу больше жизни и последует за ним хоть на край света. Тем более ее мама была еврейкой, значит, и она сама еврейка и для нее нет ничего естественнее, чем переселиться в Израиль, на родину предков. Мишка, надо отдать ему должное, выглядел приличным серьезным парнем, держался мужественно и молча сносил разносы с обеих сторон.

Короче, после почти полугода страстей, больниц, похорон и прощаний Володя обнаружил себя в отдельной собственной двухкомнатной квартире совершенно свободным. И совершенно одиноким. Особенно странными стали вечера. Он старался возвращаться домой как можно позже, холодная плита светилась в темноте выдраенными до блеска кастрюлями, тупо молчал телевизор. С едой возиться не хотелось, хотя бутерброды с любительской колбасой или сыром вскоре осточертели, но еще немыслимее казалось самому что-то варить или жарить.

Между тем приближалось лето, нужно было как-то планировать отпуск, на кафедре заранее требовали подать график. Тема отпуска витала в разговорах и планах, звучали волшебные слова – Валдай, Сочи, Рижское взморье. Кто мог подумать, что всего через год Королев умрет, не дожив несколько дней до своего давно ожидаемого 70-летнего юбилея, начнутся перемены, и это будет началом конца. Но пока положение Володи казалось очень стабильным, он надеялся в ближайшее время получить старшего научного и, значит, приличную надбавку к зарплате.