Текст книги "Пролетая над Вселенной"

Девочки переглянулись. Повисла пауза.

– Sorry, – разочарованно протянула Вероника и отвернулась к окну.

– Don’t worry, Alex, – сочувственно произнесла Виктория, – daddy велел тебе так сказать, I think. – Она покачала головой совсем по-взрослому.

Где-то за домом раздался шум подъезжающего автомобиля, протяжный свист тормозов, затем резкий звук, похожий на громыхание града по жестяной крыше, оглушительный хлопок и тишина. Мы замерли, испуганно глядя друг на друга. Через пару минут в дверях возник взволнованный Грегори. На лбу – кровавая ссадина. В руке – бумажный стакан.

– Где ты был? – спросила я недоуменно.

– Ездил за горячим кофе, хотел сделать тебе сюрприз, вот. – И он протянул мне стаканчик, на дне которого действительно плескался кофе.

– What’s wrong, daddy? – воскликнула обеспокоенная Вика.

– Пойдемте, покажу, – сказал Грегори и повел нас во двор.

То, что представилось взору, с трудом поддается словесному воссозданию. Вместо мощного блестящего «Бьюика» мы увидели кусок перекошенного, сплющенного металла, насквозь прошитого огромным бревном.

– Как это случилось? – спросила я, не веря собственным глазам.

– Ночью шел дождь, трава намокла, – начал Грегори. – Не приняв это обстоятельство во внимание, я затормозил довольно резко. И задел перекрытие barn, – он указал на стоящий в отдалении аккуратный сарайчик, – оказывается, крайний столб, подпирающий козырек, не был глубоко врыт в землю и держался буквально на честном слове. А на подпираемой им крыше лежало вот это… самое… – Он кивнул в сторону толстенного бревна, изуверски искалечившего «Бьюик». – Оно накренилось и, как с горки набирая скорость, поехало прямо на меня.

– Но как же… как… – У меня перехватило дыхание от увиденного.

– Как я остался живым, хочешь ты узнать? – усмехнулся Грегори.

– Daddy! – с воплем кинулись к нему девочки.

– Меня спасла быстрая реакция и боксерская сноровка, – обняв дочек, сказал Грегори и добавил горделиво: – Недаром же я мастер спорта!

Когда Грегори увидел летящее на него бревно, он мгновенно сгруппировался и, резко прыгнув вправо, занырнул под перчаточный ящик, по-нашему, «бардачок». В следующее мгновение бревно пробило лобовое стекло, прошло точно через водительское место, за которым секунду назад сидел Грегори, пронеслось сквозь салон и вышло наружу через заднее стекло. Все случилось в мгновение ока.

– Зато кофе я тебе довез в сохранности и почти в целости, – проговорил Грегори с грустным сарказмом и протянул мне стаканчик.

– Спасибо, но кофе мне теперь в горло не полезет, – сказала я. – Гришенька, пойдем скорее в дом, надо рану обработать.

Ссадина, к счастью, была неглубокая. Я продезинфицировала ее американским антисептиком Lanacane, который нашла среди специй в кухонном шкафчике, и заклеила пластырем. Невероятно, но вследствие этой нелепой аварии никаких травм, кроме этой самой ссадины и небольшого ушиба плеча, не случилось. Серьезно пострадала только машина. Ее габариты спасли Грегори. Теперь, пожалуй, я изменю свое отношение к большим автомобилям.

Видя желание детей пообщаться со своим отцом, предупредительно оставила их и поднялась в спальню. На меня вдруг накатила дурнота. Ноги стали вялыми, руки – влажными, захотелось прилечь. Мысли сумасшедшим круговоротом носились в голове. Случившееся чем дальше, тем больше казалось невообразимым. Что это было? Надо вспомнить.

Итак, Грегори уехал резко, без предупреждения. Несомненно, под впечатлением от моего утреннего рассказа. Я предстала для него в каком-то новом, неожиданном качестве, довольно неприятном, судя по такой реакции. Ему хотелось побыть одному, обдумать это, проанализировать. Он был рассеян и в результате чуть не погиб. Представив, что случилось бы, не обладай Грегори сноровкой спортсмена, мне стало совсем худо. Я могла потерять Грегори! Так и не успев выйти за него замуж!

Что бы я делала тогда? Как бы выбиралась из этой глуши с одуревшими от ужаса девочками? Надо было бы потом объясняться с полицией, меня бы непременно задержали до выяснения всех причин и никто бы не помог тогда! Денег на адвоката у меня нет, да и не только на адвоката, а вообще нет! И меня бы обязательно посадили в тюрьму. С неграми! Марокканцами! Пуэрториканцами! И всякой американской шушерой. Ой, мамочки, ужас какой. И вместо рафинированного общества я была бы окружена этими и другими преступными личностями. На прогулку выводили бы нас на тюремный пятачок, окруженный колючей проволокой. И ходила бы я там по кругу. Всю оставшуюся жизнь. А сынок остался бы круглым сиротой, ой-ой. Забрали бы его в детский дом. Или, чего еще хуже, отдали Лапонецкому, который хоть и числился его отцом, но за все годы объявился всего пару раз с дурацкими ультимативными заявлениями. Вот и отыгрался бы на Димке за свое оскорбленное самолюбие по полной программе!

И зачем, спрашивается, мне эта Америка? Куда понесла меня нелегкая? Сидела бы в своей привычной неустроенности, не высовывалась бы. Захотелось безоблачной жизни? Спрятаться за мускулистое мужское плечо? Привиделось, что заслужила это. Что с изяществом принцессы снискала себе любовь и уважение настоящего принца. Нет, бери выше, короля!

Вот тебе, бабушка и… субботний день!

Глава 22. Снова сюрприз

За нами приехало вызванное Грегори такси. Оставаться в Нью-Джерси не было резона. И настроения. Назад ехали молча. История с «Бьюиком» ошеломила всех. Останки машины были брошены. За ними приедут и вывезут на свалку. Двухсотдолларовая страховка покроет нанесенный ущерб.

– Если бы подобное случилось в России, – сказал Грегори, – наверное, пришлось бы оставшуюся жизнь горбатиться, чтоб расплатиться за погубленный автомобиль!

Он высадил нас с девочками около здания Metropolitan Museum of Art, а сам поехал в страховую компанию.

Мы поднялись по знаменитой каменной лестнице и зашли внутрь. Я широким жестом протянула в окошечко 30 долларов. Вместо ожидаемой сдачи мне выдали три маленьких круглых значка.

– Надо же, – воскликнула я, – какие дорогие здесь билеты!

– Могла и не платить, – пожала плечами Вика.

– Как это? – не поняла ее я.

– Ну, дала бы любую монетку или просто попросила билет, и тебя бы пропустили, – пояснила она, – здесь такая практика. Каждый платит столько, сколько может.

Отчего-то мне стало неловко за свою реплику. Подумают еще, что я скряга какая-нибудь. Жалею деньги на искусство…

Я ходила по залам, шалея от пространства и количества живописных полотен. Мне очень хотелось встретиться с одной картиной…

Когда я была маленькой, в Москву привозили из Америки выставку, которая называлась: «Сто картин из музея Метрополитен». Очереди на нее тянулись с рассвета и до темноты.

Помню, в то утро я закатила истерику родителям, обиженная, что они заговорщицки тихо подняли с постели Лизу, собираясь уйти на выставку без меня, втроем. Я слышала накануне их взволнованное обсуждение этого похода. И конечно же запросилась с ними. Меня пообещали взять с собой, правда, как-то вяло, неохотно. Я всегда учуивала, когда взрослые давали обещания исключительно с целью отвязаться! И потому очень боялась проспать. А, проснувшись, затребовала уважения к себе так истошно, что этим взрослым обманщикам пришлось выполнить обещанное.

Нас провели тогда в Пушкинский музей через служебный вход, минуя гигантскую очередь.

Я отчетливо помню, в какой момент на меня впервые снизошло некое удивительное ощущение, которое впоследствии всегда возникало при соприкосновении с настоящим искусством.

Родители водили меня за руку по залам, изредка расшифровывая непонятные для детского восприятия художественные полотна.

– Посмотри, Алечка, – папа обратил мое внимание на автопортрет Эль Греко, – какой удивительный трагизм во взгляде этого художника!

Как же я жалела после, что особо не прислушивалась к папиным словам, не присмотрелась к той картине. Ну не произвел на меня тогда должного впечатления дядька со странновытянутым лицом зеленоватого цвета и диковатыми глазами! Чем же он был так интересен папе? Не свое ли отражение увидел он тогда в том портрете? Каждый человек воспринимает искусство чувственно, подмечая исключительно своё, глубоко личное, находящее отклик в душе. Скажем, мое детское внимание захватил висевший рядом с тем автопортретом пейзаж «Вид Толедо в грозу». И не просто захватил, но и безотчетно врезался в память…

Сейчас я с волнением разыскивала зал, в котором должны были висеть работы Доменико Теотокопули, работавшего под псевдонимом Эль Греко. И разыскала. И вновь остановилась перед полотном, как вкопанная. Загадочный город Толедо на картине безлюден и кажется беспомощным перед лицом надвигающейся на него стихии. Предгрозовое состояние над этим странным изломанным городом подчеркивают тревожные облака. Они как вестники чего-то необратимого. Неровности изображаемого, смятенные блики света словно бы олицетворяют мысль о зыбкости всего земного, о явлениях природы, противостоять которым невозможно. Город – мечта. Город – тайна. Город – иллюзия. Город, находящийся под неизбежной угрозой разрушения.

Мое душевное состояние созвучно настроению картины Эль Греко. Я стою перед входом в новый Город, в новую Жизнь, в нового Человека. Эта жизнь кажется сказочной, человек – сильным, чувства – яркими. А будущее представляется туманным и зыбким. Как так? А вот так. У каждого явления существуют разные, порой противоречащие друг другу грани, под любой прочно установленной конструкцией обязательно обнаруживаются подводные течения, а за каждым неверно сделанным шагом следуют необратимые последствия. Мне не хочется снова принять ошибочное решение и быть поглощенной непредсказуемой стихией!

Не выходя из задумчивости, побрела искать девочек. Они рассматривали «Два срезанных подсолнуха», обмениваясь мнениями. Точнее сказать, Вика бурно выражала свое мнение, а Ника, как всегда, соглашалась, молча кивая.

– Любите Ван Гога? – спросила я, приблизившись.

– Обожаю подсолнухи, – ответила Вика, – только не такие.

Уже на выходе из музея она указала мне на глянцевую фотографию, висевшую в киоске. Я купила ей репродукцию картины Клода Моне, которую, свернув в трубочку, она счастливо прижала к груди. Его подсолнухи оказались именно такими, которые она любила. Ника выбрала себе в подарок пластиковую подставку под фотографию с блестящими сердечками.

По дороге к дому я предложила заглянуть в супермаркет. Мне вдруг ужасно захотелось приготовить что-нибудь для Грегори и детей. Ресторанная пища наскучила. Девочки с радостью взялись мне помочь. Они тоже стосковались по домашней еде. В хозяйстве Стила имелись лишь три емкости для приготовления пищи – тефлоновая сковорода, небольшой никелированный ковш и пятилитровая кастрюля. В ней-то я и сварила суп из шампиньонов с лапшой, который был принят с восторгом и причмокиванием. Грегори вернулся домой, когда девочки доедали вторую порцию супа. Он подозрительно заглянул в кастрюлю, но позволил себя накормить.

– Not bad, – констатировал он.

– Почему не сказать просто: good? – досадливо поинтересовалась я.

– Разве это не одно и то же? – приподняв бровь, ответил Грегори.

– Не одно, – надулась я.

– ОК, если тебе так нравится процесс приготовления пищи, я изредка буду предоставлять тебе такую возможность.

– Прости, на это тоже надо будет спрашивать у тебя разрешения? – слегка раздраженно пробурчала я.

– Алечка, милая, – ласково сказал Грегори, – я не хочу, чтобы твои ручки страдали от готовки. Они должны быть нежными и холеными. Моя цель – максимально освободить тебя от неблагодарной домашней работы.

Еще совсем недавно сама счастлива была бы избавиться от этой повинности. И слова Стила воспринимала бы исключительно с благодарностью. Никогда не любила «процесс приготовления пищи». Жизнь вынудила – научилась готовить и даже стала иногда получать удовольствие от результатов. Но тут отчего-то меня царапнуло это его снисходительное дозволение.

Чем, кстати, он предполагает занять мой досуг? От хозяйских забот намеревается меня освободить. Димку планирует пристроить в интернат. Дочки его вполне самостоятельны и не нуждаются в ежесекундной опеке. Чем буду заниматься я в городе Нью-Йорке?

– Ты устала, дорогая? – участливо интересуется Грегори. – Вид у тебя какой-то озабоченный.

– Вовсе нет, – мгновенно изобразила я бодрость духа, – а какие у нас планы на остаток дня?

– Я хочу познакомить тебя с нашей квартирой, – хитро улыбается Грегори.

– Как это? – не поняла я. – А эта квартира чья?

– Собирайся, пойдем. Всё поймешь чуть позже.

– А мы, а мы? – защебетали девочки.

– Вы подождете нас здесь. Или сходите погулять.

Мне показалось, что Вика обиделась. Ника оставалась невозмутимо спокойной. Она всегда была поглощена своими мыслями. Или же умело скрывала эмоции, в отличие от сестры.

– ОК, daddy, – кротко сказала она.

Квартира, в которой я «гостила» у Грегори, как выяснилось, была съемной. Ему не требовалась большая площадь для проживания в одиночестве, поэтому он довольствовался 10-метровой спальней и 30-метровым холлом с небольшим кухонным отсеком.

Стил привел меня в роскошные апартаменты, выкупленные им не так давно. Всего в трех блоках от места его нынешнего проживания, 370 квадратных метров, три спальни, а при них – просторные ванные комнаты. Посередине – огромное, ничем не заполненное помещение с окнами-витринами от пола до потолка и уютным кухонным закутком: разделочный стол, плита, раковина.

– Ну, как тебе наш будущий очаг? – восклицает сияющий Грегори.

– Я в шоке, Гриша! Когда ты собираешься сюда перебраться? – спрашиваю озадаченно.

– Как только ты со своим сыном приедешь ко мне.

– Зачем нам троим такая огромная квартира? – недоумеваю я. – Убирать ее замучаешься, право слово!

– Убирать тебе ничего не придется. Этого просто не допущу. – Грегори, как видно, последователен в своих решениях.

– Где же будет наша спальня? – интересуюсь уже предметно.

– Вот здесь, в самой дальней комнате, Алечка, – улыбается Грегори. – Взгляни, какая перспектива. Вид для меня намного важнее, чем еда и питье. – Он подводит меня к окну. С высоты 45-го этажа Гудзон в туманной дымке и впрямь необычайно хорош. Я удовлетворенно киваю.

– Теперь смотри, – Грегори проводит меня через холл, в другую спальню, – здесь, я полагаю, сделаем детскую. Просторную и светлую. В ней будет спать твой сын.

– Отлично, – обрадовалась я.

– Поставим в разных углах три кровати… – продолжает Грегори.

– Зачем три? – опешила я.

– Когда у нас останутся ночевать мои дети, то спать они будут тут, в детской, – бесстрастно поясняет Грегори, – ну а твой сын в этом случае переместится в большую комнату на диван.

– Как же так? – запротестовала я. – Почему ты решил, что Димка обязан покидать свою комнату и ночевать в этом огромном зале?

– Полагаю, Саша, неправильно жить в одной комнате разнополым детям. Так получилось, что именно твой сын из них троих – мальчик. А кто должен уступать слабому полу?

– Послушай, а не сделать ли нам для Вики-Ники отдельную спальню? – предложила я. – Есть же тут еще одна комната…

– В ней будет мой кабинет, – твердо сказал Грегори, – это не обсуждается.

Я оторопела. Мое мнение никого не волнует. Мне навязывают – я соглашаюсь. Не соглашаюсь – растолковывают – вынуждают согласиться. По-иному – никак! Права мои – птичьи.

– А когда ты думаешь обставлять квартиру? – сдержанно интересуюсь.

– Мы вместе, моя дорогая, подумаем над этим вопросом. – Грегори миролюбиво обнимает меня. – Я так доволен, что ты оценила по достоинству мой сюрприз! Хочу, чтобы ты чувствовала себя здесь полноценной хозяйкой. Этот дом – твой.

Глава 23. Новый американский понедельник

5.30

Я проснулась на рассвете. Какая-то неясная тревога дернула меня изнутри. Подумала о Димке. Тревога усилилась.

Стил открыл глаза и в удивлении уставился на меня:

– Давно ли бодрствуешь, девочка?

– Примерно с полчаса, – коротко ответила я.

– Ты в порядке?

– Не знаю. Что-то гложет.

– Хочешь позвонить сыну?

Поразительное чутье у этого человека!

– Хочу. А можно?

Не говоря ни слова, Стил набирает хитроумную комбинацию цифр, известную ему одному, и просит назвать номер нужного телефона. Протягивает мне трубку.

– Аля, Алечка, – запричитала тетя, услышав мой голос, – я такое тут пережила…

– Что случилось, тетя?

– Димка вчера шашлыками объелся. Говорила ему – не ешь много, так он все равно таскал и за домом потихоньку лопал. Сама знаешь, хитрющий он у тебя!

– Знаю, знаю. И что дальше? – Я вскочила и забегала с телефонной трубкой по комнате.

– Ну, к ночи боли в животе начались. Пришлось «скорую» вызывать, в больницу везти. Успели вовремя. Промывание сделали, капельницу поставили, накачали медикаментами – вроде обошлось без операции. Но даже хирург сказал: «С этими рыжими всегда морока – не знаешь, чего от них ждать»! Натерпелась я страху, не представляешь.

– Знаете, я прямо как чувствовала – душа не на месте. Когда его выпишут?

– Завтра заберу, нечего ему там делать.

– Я позвоню завтра, тетя! Спасибо вам. Поцелуйте от меня Димку.

Уткнулась носом в подушку и расплакалась. Грегори, нежно поглаживая меня по голове, принялся рассказывать обо всех известных ему детских болезнях, о маме, которая многократно спасала его от отравлений, и о том, что у детей все быстрее, чем у взрослых, заживает и чаще всего обходится благополучно.

– Не понимаю только, почему доктор сказал: «С рыжими всегда морока»? – всхлипнула я. – Всю жизнь слышу это в свой адрес! Что за дискриминация такая?

– Видишь ли, – компетентно произнес Грегори, – рыжий цвет волос обусловлен разновидностью некоего сложного гена, который проявляется не только в окраске глаз или волос, – он задумался, словно припоминая что-то, – но и в определенных отделах мозга, контролирующих болевые реакции и страхи. Так, наибольшую тревожность при посещении докторов демонстрируют носители именно этих генов.

– Откуда ты это знаешь? – в очередной раз подивилась я. – Ты изучал генетику и всяческие генотипы?

– Милая, меня интересуют научные открытия в разных областях знаний, – ответил Грегори. – Вот, например, знаешь ли ты, что почти у всех рыжеволосых аллергия на лекарства бывает чаще, чем у людей с другим цветом волос?

Я закивала. Это мне как раз известно!

– И еще. Рыжий цвет волос – отличительный признак человека, у которого повышена потребность в обезболивании. Один знакомый анестезиолог рассказывал, что особые болевые ощущения связаны у таких людей с низким содержанием меланина.

Час от часу не легче! Оказывается, у нас с Димкой еще и меланина какого-то недостает. Что же это такое, интересно?

– Это такой пигмент, – пояснил Грегори. – Меланин играет не последнюю роль в восприятии боли нашим мозгом. Получается, всем рыжеволосым необходимо на двадцать процентов больше анестетика, чем остальным. Вот поэтому врачи и считают вас самыми непредсказуемыми пациентами, нуждающимися в особом, пристальном наблюдении.

«А лучше бы – в особой любви и особом понимании», – хотела парировать я, но сдержалась. И пошла под душ. Постояла под теплой упругой струей, задумавшись, какая особенная связь существует у матери с ребенком. Не зря я с раннего утра испытывала неясную тревогу! Моя мама тоже всегда чувствовала, когда мы с сестрой заболевали. Она отпрашивалась с работы и бежала домой, чтоб как можно быстрее начать отвоевывать у злобных недугов наше здоровье. И эта ее забота срабатывала порой лучше самых сильных медикаментозных средств. Давно, ох как давно никто не волновался обо мне так, как мама в детстве!

8.30

Я надела по просьбе Грегори коричневый деловой костюм с элегантным V-образным вырезом, и мы пошли на завтрак с «одним из лучших юристов Нью-Йорка». Грегори сообщил, что готов заплатить любую сумму, лишь бы перетащить меня к себе поскорее. Исключительно формально присутствовала я при разговоре двух солидных мужчин, обсуждающих различные варианты скорейшего и окончательного моего переезда в Соединенные Штаты Америки. Основная проблема упиралась в оформление Димки. Для выезда ему необходимо получить нотариально заверенное согласие отца. Разыскать Лапонецкого несложно. Воображаю, как сильно обрадуется он возможности покуражиться надо мной. Ждать от него можно чего угодно, только не отзывчивости и быстрого согласия. Ситуация казалось мне тупиковой.

– Скажи, Алечка, этот человек исправно платит вам алименты? – спросил Грегори.

Меня даже позабавило это слово – «вам»! В цивилизованных странах положено платить алименты не только ребенку, но и отдельно – его матери. До этого нам далеко. Многие папаши после развода мгновенно забывают о том, что дети питаются, одеваются и растут. Известно немного случаев, когда отцы продолжают искренне заботиться о своих детях, невзирая даже на прохладные отношения с бывшими супругами. Как мне кажется, это происходит лишь в тех случаях, когда, являясь инициаторами развода, мужчины испытывают чувство вины. В моем же случае ждать поддержки и цивилизованного решения проблемы не представляется возможным.

Лапонецкий сделал все, чтобы я никогда не пожалела о том, что сбежала от него. Ведь самое гадкое, унизительное, что можно было бы сказать о женщине, чтобы навсегда ее от себя отвратить, услышала я тогда, на заключительном заседании суда и после него, из уст человека, значившегося моим мужем на протяжении пяти лет. Особенно поразило меня обвинение в том, что девственность я потеряла задолго до нашей с ним встречи, а жениться на себе вынудила хитростью. Ребенок же, которого он четыре года считал родным, вдохновенно лепил по образу своему и подобию, вдруг в одночасье стал ему неинтересен…

– Я думаю, следует все же попытаться получить согласие этого человека на отъезд сына, – сказал Грегори. – Однако, если он станет упираться, оскорблять тебя и чинить препятствия, я сумею сделать так, что он горько пожалеет об этом.

Лицо его сделалось непроницаемым.

– Интересно, чем ты отсюда сможешь навредить ему там? – искренне подивилась я.

– Для начала мы сумеем доказать, что все годы он нарушал закон, уклоняясь от уплаты алиментов. И перекроем его банковские счета. Осуществить это не представит труда, поверь мне.

Вдруг жутко захотелось курить. Позыв, возникающий у меня всегда в ситуациях трудных, щекотливых или безвыходных. Но вокруг никто не курил, просто ни одного курящего человека не встретила я за неделю в Нью-Йорке!

9.30

После завтрака Грегори отправился к себе в офис, а меня завез в контору, занимающуюся переводом документов. За два часа все имеющиеся у меня свидетельства и дипломы перевели на английский и заверили выпуклыми гербовыми печатями. Вот зачем Грегори просил меня привезти их из Москвы!

11.30

Дошла пешком до уже знакомого здания, в котором трудился Mr.Steel. Он встретил меня внизу, у входа.

– Дорогая, уезжаю на конференцию, – сообщил деловито, – рекомендую посетить в мое отсутствие Музей современного искусства, это недалеко отсюда. Я слышал, там проходит выставка Пикассо. Сходи, развлекись. – Он достал из кошелька несколько купюр и протянул мне. – Давай встретимся здесь же в конце дня, – нежно пожал мне руку и уселся в поджидавший его солидный автомобиль.

Покорно двинулась в указанном направлении. Музей нашла быстро – по длинному хвосту при входе. Столько желающих насладиться искусством живописи я наблюдала лишь в Москве. И даже там никогда не стояла в очередях! Приехать в Америку, чтобы часами терпеливо ожидать прохода на выставку не самого любимого мною художника? Нелепое времяпрепровождение. Неужели я не придумаю себе ничего более увлекательного?

В животе заурчало. Взглянула на часы: так и есть, полдень, время ланча. Вышла из очереди и огляделась по сторонам. На противоположной стороне улицы заприметила китайский ресторанчик и рванула туда. У американских граждан двенадцатичасовой условный рефлекс был сформирован исправно – все места за столиками оказались заняты. Оставались свободными лишь отдельные высокие стулья у барной стойки. Уходить отсюда не хотелось. Грегори, как я поняла, скептически относится к китайской кухне, считая ее ниже достоинства своего желудка. Стоило бы воспользоваться его отсутствием! Подсела к стойке бара. Открыла меню. Глаза разбежались. Ткнула пальцем в картинку с румяной уткой и салатом.

– What would you like to drink, Madam? – раздался дежурный вопрос.

Я открыла было рот, чтобы произнести привычное: пить, мол, буду грейпфрутовый сок, как вдруг меня осенило. Стила-то рядом нет! Я могу заказать все, что душе угодно! А душе угодно снять стресс, накопившийся за последнюю неделю. Набрав побольше воздуха, взволнованно произнесла:

– Vodka and tomato juice, please!

– Bloody Mary? – переспросил бармен.

Не зная, что именно так звучит по-английски название коктейля «Кровавая Мери», повторила упрямо:

– One vodka, one tomato juice!

Бармен, услужливо улыбаясь, принес томатный сок, рюмку водки и лёд. Я вылила содержимое рюмки в стакан с соком, добавила два кубика льда, покрутила трубочкой в стакане и сделала первый аккуратный глоток. Затем следующий. Не заметила, как трубочка уперлась в не успевшие растаять кубики, лежащие на дне.

Опустевший бокал был тут же замечен и убран с молниеносной скоростью. Последовал вопрос, не желает ли мадам что-нибудь еще?

– Repeat, please – не задумываясь, ответила я.

Повтор был организован незамедлительно.

– Where are you from? – поинтересовался бармен.

– From Russia, – гордо ответствовала я.

– Wow, – развеселился бармен.

Я пригубила следующую порцию «Кровавой Мери» и огляделась по сторонам. Со своих мест за мной с любопытством наблюдали посетители ресторана. Некоторые даже вытягивали шеи, желая рассмотреть хорошо одетую белую леди, которая в полдень понедельника, в самом центре Манхэттена, беззастенчиво надирается на глазах у изумленной публики. Вероятно, это выглядело нонсенсом, нарушением правил пристойности, возможно, даже вызовом американскому обществу.

Но сейчас меня их взгляды совсем не раздражали. Окружающие казались такими милыми, располагающими к симпатии людьми, что даже в толк взять не могла: отчего прежде я подобного не чувствовала? Почему эти американские улыбки всегда казались мне натянуто-резиновыми или резиново-натянутыми, а сами американцы – фальшивыми и равнодушными?

Передо мной возникла большая порция салата с кусочками душистой утки. С аппетитом закусила, приветливо расточая вокруг себя благожелательность. Жаль, поговорить не с кем. Так вдруг захотелось излить душу живому человеку. Поведать, что чувствую в данный момент. А может, просто мило поболтать. С кем, интересно, буду я общаться, когда перееду сюда? Кроме маникюрши Клары, нет у меня знакомых русскоговорящих людей в этом большом городе. Да и во всей стране. Даже Лиза не звонит мне. Почему не звонит Лизка, противность эдакая?

Я вышла на улицу, стараясь ступать уверенно. Настроение было превосходным. Город мне нравился, люди в нем тоже, сама себя я устраивала как никогда. Уважала себя так, просто как прежде не уважала.

Накрапывал дождик. И он был приятен мне. Очередь в Музей современного искусства почти рассосалась. Подошла, решив все же последовать совету Стила, сходить на выставку. Потом же спрашивать будет…

Пикассо оказался бесподобным! Особенно его голубой период. Странно, отчего не понимала его прежде? Наверное, была недостаточно мудра. А может быть, для этого попросту не хватало двух порций «Кровавой Мэри»?

15.30

Стил немного растерялся, когда я страстно устремилась к нему навстречу и, припав к груди, воскликнула, как истосковалась без него, какой он расчудесный вообще!

– Удивительно все же Пикассо действует на некоторых девушек, – констатировал Грегори. Определенно, он остался доволен таким бурным проявлениям чувств. Предложил заехать домой. Чтоб переодеться к очередной встрече с лойерами. И не только. Захотелось воспользоваться моим внезапным порывом. Да и мне, на этот раз, сделать ему приятное оказалось совсем несложно…

17.30

Уже знакомая мне худощавая Нэнси, толстушка Пэрри и молодая русскоговорящая Рита в течение часа растолковывали права и обязанности будущей супруги их драгоценного клиента Грегори Стила.

– Когда он позвонил мне и сообщил о своем намерении жениться на русской, я закричала ему: «Сумасшедший! Шесть лет назад ты так трудно разводился! Мы все эти годы удерживали тебя от любого необдуманного шага, – темпераментно рассказывала Пэрри, следя за моей реакцией с профессиональной цепкостью. – Мы тщательно отсеивали всех, кто вызывал сомнение. И вдруг он заявляет, что в одночасье, не посоветовавшись со мной, принял решение вновь связать судьбу с русской! Я спросила, как такое возможно? А он мне в ответ: «Пэрри, дорогая, я наконец-то встретил своего человека». Коротко и убедительно. И знаешь что? На меня подействовало!

– Послушай, это я на тебя подействовала, – вступила в разговор саблезубая Нэнси. – Когда Грегори познакомил меня с Алекс, я сразу поняла, насколько у него всё серьезно.

Эта живая перепалка была, очевидно, хорошо спланирована. Или же данная манера ведения разговора необходима, чтоб клиента расслабить и хорошенько рассмотреть в момент расслабления. Искренности я не чувствовала, несмотря на ослепительные белозубые улыбки и располагающие к доверию, льстивые тексты.

– И вот теперь я понимаю, что Нэнси была права, – продолжала верещать Пэрри. – Я вижу, как ты мила, хорошо воспитана и умна. И наш дорогой доктор Стил заслужил право быть счастливым именно с такой леди!

К чему им потребовалось красивое предисловие, стало ясно из дальнейшей беседы. Мне было доходчиво разъяснено, что до заключения брака нам необходимо составить и подписать брачный контракт.

– Я понимаю, – сменила интонационную краску Пэрри, резко став серьезной, – что вторжение в чувства сухих догм могут тебе показаться оскорбительными, но, – она деланно вздохнула, – таковы наши американские законы!

Русскоговорящая Рита увлекла меня в отдельный кабинет, где в течение часа пыталась соблюсти мои интересы, составляя мою часть брачного договора. Какой-то совсем неимущей почувствовала себя я в начале ее расспросов. Машина? Нет у меня машины. Дом? Нет дома, есть квартира, точнее, комната в квартире. Во сколько ее можно оценить в долларах? Кто ж ее знает… Ну, наверное, тыщ в пятнадцать… Тина удивленно покачала головой:

– В Москве такие цены? – но вписала красивой ручкой названную мной сумму в договор. У американцев принято верить человеку на слово.

Весь мой доход заключался в ежемесячном окладе, не представляющем в долларовом эквиваленте ничего впечатляющего, скромной обстановке, оставленной мне бабушкой, набора столового серебра на шесть персон, колечка и сережек с натуральными камушками, подаренными родителями.