Текст книги "Гитлер_директория"

Ялта. 9 февраля 1945 года. Шестое заседание в Ливадийском дворце

За полуоткрытыми дверями шло заседание. Госсекретарь Стеттиниус делал сообщение от имени министров иностранных дел по польскому вопросу:

– …что касается формулы о создании польского правительства, то три министра иностранных дел пока не достигли соглашения…

В помещении, перед залом заседаний, дежурила охрана трех лидеров. Когда в этом помещении появился американский сотрудник с каким-то донесением, советская и английская охрана тут же словно взяли его в невидимые клещи.

Этот сотрудник что-то сообщил своему начальнику охраны; тот быстро объяснил ситуацию англичанам, потом на ломаном русском – советской охране.

Суть заключалась в том, что прибыло донесение для президента США. То самое, которое «по личной просьбе президента» было приказано немедленно передать государственному секретарю.

Начальник советской охраны сделал протестующий жест.

Эту картину наблюдали всё те же четыре журналиста, сидящие за два помещения от зала заседаний, который им виден не был.

Начальник американской охраны заглянул в зал. Оценив обстановку, заявил сотруднику, что придется подождать.

В зале было «жарко».

ЧЕРЧИЛЛЬ. …Я решительно возражаю! Великобритания в течение стольких лет ведет тяжелую борьбу за сохранение в целости Британского Содружества наций и Британской империи!.. Пока британский флаг развевается над территориями британской короны, я не допущу, чтобы хоть кусок британской земли попал на аукцион с участием сорока государств!

СТЕТТИНИУС. Речь не идет о Британской империи…

ЧЕРЧИЛЛЬ (обращаясь к Сталину). Каковы были бы ваши чувства, если бы международная организация выступила с предложением передать Крым под международный контроль в качестве международного курорта?!

СТАЛИН. Я с большой охотой предоставил бы Крым для конференций трех держав…

Сотрудник, принесший донесение, решительно отстранив начальника охраны, встал у дверей так, чтобы его видел Стеттиниус.

Советская охрана встала у него по бокам. Таким образом, в дверях торчали трое.

Журналисты напряженно наблюдали.

Стеттиниус увидел сотрудника с донесением в руках. Он вышел из зала, прочитал сообщение и в свою очередь сам встал у дверей так, чтобы его видел Рузвельт. Рузвельт увидел, изменился в лице. С этой минуты все мысли президента сосредоточились на сообщении от Даллеса.

ЧЕРЧИЛЛЬ (распаляясь все больше). Тито – диктатор в своей стране!

СТАЛИН. Тито вовсе не диктатор. Положение в Югославии остается неопределенным.

ЧЕРЧИЛЛЬ. Вы подтверждаете ваше согласие на то, чтобы предложить Тито вышеупомянутые поправки?

СТАЛИН. Я не делаю пустых заявлений. Я всегда держу свое слово.

РУЗВЕЛЬТ. Я… Я предлагаю закрыть заседание.

ЧЕРЧИЛЛЬ. Но я еще хотел бы обсудить вопрос о военных преступниках. Я имею в виду тех из них, чьи преступления не связаны с определенным географическим местом.

РУЗВЕЛЬТ. Это сложный вопрос. На этой конференции его рассмотреть невозможно. Не лучше ли передать его на рассмотрение трем министрам иностранных дел? Они дадут отчет через три-четыре недели.

ЧЕРЧИЛЛЬ. Хочу напомнить, что я сам составлял проект декларации о военных преступниках для Московской конференции 1943 года. Вообще… лучше всего было бы расстрелять главных военных преступников, как только они будут пойманы.

СТАЛИН. А как быть с теми, кто уже пойман, например с Гессом? Будет ли он включен в ваш список? И как быть с судом над ними?

ЧЕРЧИЛЛЬ. Безусловно, они все должны быть судимы. Но какова должна быть процедура суда: юридическая или политическая – вот в чем вопрос. По моему мнению, суд должен быть политическим, а не юридическим актом.

РУЗВЕЛЬТ. Предлагаю передать вопрос о военных преступниках на изучение… трем министрам иностранных дел.

«Дьявол вас всех забодай!..» – читалось в его взгляде. Он нетерпеливо поскрипел креслом. Сталин и Черчилль нехотя кивнули. Секретари принялись собирать бумаги….

И тут Сталин снова заговорил, намеренно неторопливо, растягивая слова:

– А скажите еще вот что: на-чалось ли на-ступление на Западном фронте?

– Вчера, в 10 часов утра 100-тысячная британская армия начала наступление в районе Неймегена, – заявил Черчилль. – Войска продвинулись на три тысячи ярдов на фронте шириной в пять миль. Они достигли линии Зигфрида. Взято несколько сот пленных. Наступление будет безостановочным и будет непрерывно разрастаться!

Из всех заседаний только шестое шло с перерывом. Никто не придал этому значения. Поднимались такие вопросы, что, казалось, сам воздух в зале вот-вот закипит. Нервы лидеров были взвинчены до предела – почему бы немного и не остыть?

Рузвельт в своем кресле стремительно пронесся через помещение, в котором находились журналисты.

Можно лишь предполагать, обратил ли кто-нибудь внимание на странный перелом, произошедший в настроении американского президента. Но журналисты, наблюдавшие его меньше минуты, заметили, как сильно Рузвельт был взволнован, как он торопился куда-то. Куда?

Кресло Рузвельта катилось по коридору… В одном из помещений дворца его ожидал Стеттиниус. Рузвельт почти выхватил донесение.

Прочитав и перечитав, опустил руки, долго глядел перед собой.

– Что … там? – не выдержав паузы, спросил Стеттиниус.

– Они ее взорвали… Даллес убежден… Материалы с Рюгена… Даллес готов их привести… – отрывочно произносил Рузвельт. – Даллес… – произнес Рузвельт с прорвавшимся раздражением, – он сделал все, чтобы Сталин имел основания подозревать меня в сепаратных переговорах с Гитлером! – Потом Рузвельт сделал глубокий вздох и уже спокойнее обратился к госсекретарю: – Эдвард, организуйте-ка мне вот что! Я хочу поговорить с тем парнем, как его – Уилберт, кажется. С ним, а не с Даллесом! Посмотрим, сможет ли он… солгать своему президенту.

«Посмотрим, сможет ли он солгать своему президенту…» – так сказал Рузвельт. Для американца тех лет «солгать своему президенту» было все равно, что сфальшивить перед лицом Высшей силы – самим Господом.

Ночь. Юсуповский дворец. Сталин в кабинете читал сводки по фронтам, доклады командующих. Часто отвлекаясь, подолгу смотрел в окно. Позвонил.

Вошел Поскребышев, с новыми сводками.

– Положи, – приказал Сталин Поскребышеву. – Ты ничего не заметил в поведении президента?

– Выкатился из зала, точно на пожар торопился! Ждет новостей?

– Не от Даллеса ли? – уточнил Сталин.

– Секретные переговоры с немцами о сепаратном мире? По последним данным, – начал докладывать Поскребышев, – генерал-полковник СС Карл Вольф через Даллеса установил контакт с папой Пием XII. Если так пойдет дальше, то скоро этот эмиссар Гиммлера напрямую встретится с Даллесом где-нибудь в хронически нейтральной Швейцарии. Может быть, Рузвельт получил сведения, что Гитлер готовит ядерный удар по Нью-Йорку или Лондону? Хотя… почему тогда Черчилль спокоен?

– Рузвельт как будто потерял интерес к тому миропорядку, который здесь мы готовим. Помнишь, в 42-м он сказал Молотову, что видит будущий мир как мир «разоруженный»? Тогда для нас это прозвучало дико – шла война… А теперь это могло бы быть. Если бы, как тогда говорил Рузвельт, оставить, к примеру, только три армии, ну с китайской – четыре – нужно же держать японцев в узде… остальных полностью разоружить. Наши армии использовать, как используют полицейских – для принуждения к спокойствию и порядку. Но почему он здесь этого не предложил? – размышлял вслух Сталин.

– Может быть, завтра предложит? – предположил Поскребышев.

– Может быть, опасается, что Курчатов опередил лос-аламосских «старателей»?

– Или кто-то другой… опередил?

– Немецкая атомная бомба могла бы стать предметом торга с Гиммлером, и тогда понятно, почему Рузвельт колеблется. Но, во-первых, я убежден, – с нажимом произнес Сталин, – что Рузвельт на такую сделку уже не пойдет. А во-вторых, Берия убежден, что Гиммлер блефует. Бомбы у него пока нет.

– Значит, все-таки… предложит?

– Рузвельт – самый великий из всех президентов Америки. Но если он предложит мир без военной гонки, он будет самым великим из всех государственных деятелей всех времен и народов. Но интуиция мне говорит, что этого… не произойдет. Ни теперь, ни после.

Берег моря. Очень раннее утро. Два медленно движущихся силуэта. Один в инвалидной коляске, это Рузвельт; другой идет рядом. Это Уилберт.

Всполохи зарниц над морем, тихий шепот волн… Оба приближаются к ожидающей президента охране. Рузвельт протягивает Уилберту руку. Их крепкое рукопожатие.

Уилберт не солгал своему президенту. По его мнению, готовой бомбы у немцев пока нет.

10 февраля 1945 года. Предпоследний день работы Конференции

Рузвельт и Черчилль вместе приближались к залу заседаний. Черчилль шел, слегка склонившись к Рузвельту.

– Вы приняли решение, мой друг? – обратился к президенту Черчилль.

– Да, – ответил Рузвельт.

– И каким же оно стало после… утренней беседы?

– Оно не изменилось. Можно задать вам один вопрос?

– Обещаю ответить со всей искренностью.

– Тогда, на Мальте, когда вы представили мне в доказательство ребенка, рисующего атомный взрыв, вы были уверены на все сто?

– Наполовину.

– Я сегодня утром говорил с Уилбертом, – продолжил Рузвельт. – Он мне сказал правду – такую же, как вы сейчас. Фифти-фифти. Доказаны лишь последствия. Но они могли наступить и от иных причин. Гитлер очень близок к цели; возможно, даже ближе всех нас. Но он ее еще не достиг! И мы еще успеем… Вы были правы в том нашем разговоре на Мальте, когда сказали – «нам еще предстоит закончить эту войну». Пока будут гибнуть американские солдаты, я не стану говорить о вечном мире. Мои предложения здесь были бы преждевременны. Но своего решения я не изменил.

– Упрямец… – тихо прознес Черчилль.

– Что вы там бормочете, Уинстон? К концу весны, а может быть, и раньше, когда русские будут в Берлине и мы расстреляем Гитлера, Гиммлера и Геринга, когда Сталин избавится от подозрений относительно нашего сепаратного мира, мы проведем новую конференцию, и тогда я предложу свой план…

Оба, заметив идущего к залу заседаний Сталина, приветствуют его.

Седьмое и восьмое заседания конференции были короткими. Рузвельт настоял на передаче трем министрам иностранных дел окончательного текста заявления по польскому вопросу. Рузвельт согласился на участие Франции в лице Шарля де Голля в Контрольном совете по Германии, хотя раньше этому противился. По основным пунктам все со всеми согласились.

«Дискуссионным» получился лишь вопрос о первоочередности подписей: Рузвельт предложил первой поставить подпись Сталина; Сталин предложил алфавитный порядок – Р, С, Ч. Но Черчилль с усмешкой заявил, что если руководствоваться английским алфавитом, то его подпись должна стоять первой. Сталин также весело отвечал, что готов принять очередность по английскому алфавиту.

Последним пунктом повестки дня стал вопрос о времени опубликования Коммюнике Крымской конференции. И вот тут приоритет был отдан не «вашингтонскому», а именно – 13 февраля в 8 часов утра, как того желала бы американская сторона, а московскому времени! – 12 февраля в 23 часа 30 минут, причем в Москве, Лондоне и Вашингтоне одновременно!

Да! То время было нашим!

Кадры, сделанные журналистами и операторами в Крыму, скоро увидит весь мир. Весь мир узнает и прочтет документы, принятые на Крымской конференции главами государств-победителей, – документы, определившие его судьбу на столетия вперед.

В парадной гостиной Ливадийского дворца, куда на прощальную встречу Сталин пригласил своих гостей, специально вызванный фотограф сделал несколько снимков, в том числе и вместе с дочерью Черчилля. Пока фотограф работал, три лидера пили чай, непринужденно беседовали.

РУЗВЕЛЬТ (продолжая разговор). Да, пятьдесят лет назад мир не знал многих вещей, без которых теперь не может обойтись. Через пятьдесят лет человечество узнает такое, что нам и не снится… (Сталину.) Какой вы видите вашу страну через пятьдесят лет?

СТАЛИН. Я не вижу… моей страны.

РУЗВЕЛЬТ (не поняв, отводит глаза). А… и я, пожалуй, не вижу Америки. (Шутливо.) Зато вижу Великобританию через пятьдесят лет!

ЧЕРЧИЛЛЬ. Да? Ну-ну, это любопытно!

РУЗВЕЛЬТ. Да, да, я ясно вижу – к власти у вас придет женщина, этакая стальная леди и… и закроет все шахты!

ЧЕРЧИЛЛЬ (смеется). А у вас будет чернокожий президент!

(Все трое смеются.)

РУЗВЕЛЬТ. Мы увлеклись прогнозами… Но в один прогноз мы все верим свято! (Поднимает бокал.) За победу!

СТАЛИН. За нашу… победу!

Послесловие

Великий замысел

29 января 1945 года войска Красной Армии перешли границу Германии… В это же время лидеры трех стран-союзниц готовились к поездке в Крым, в Ялту на конференцию, которая войдет в историю как событие, заложившее основы того мира, в котором мы сейчас живем.

Главным итогом Крымской конференции можно считать создание международной организации, призванной «обеспечить такое положение, при котором все люди во всех странах могли бы жить всю свою жизнь, не зная ни страха, ни нужды».

Осуществился ли этот замысел? Ответ очевиден – нет. Люди жили и живут в страхе перед новыми войнами. То ли мировой порядок был заложен тогда неправильно, то ли жизнь людей без войны вообще немыслима?

Хочется думать, что виноваты все же политики: их недомыслие, их нерешительность, честолюбие и эгоизм.

В тот переломный момент мировой истории, когда вот-вот должны были отгреметь последние залпы самой чудовищной и преступной из войн, – в этот момент так важно было найти то единственное, правильное решение, которое могло бы по-иному повернуть всю мировую политику! И ведь оно было!

Планы скрытые, планы явные…

Естественно, каждый из трех мировых лидеров ехал на Ялтинскую конференцию с собственным планом устройства послевоенного мира. Эти планы можно разделить на две группы: открытые – те, что будут предлагаться для обсуждения, и скрытые – их каждый из лидеров вынашивал про себя.

Сталин прибыл в Ялту 30 января: как хозяин, он хотел лично ознакомиться с будущими резиденциями своих гостей – Рузвельта и Черчилля. Уже находясь на месте, он получил донесение о том, что с 30 марта по 2 февраля на Мальте, на военной базе Великобритании Ла-Валлетта, Рузвельт и Черчилль встретятся для предварительной беседы; там же пройдет совещание начальников объединенных штабов США и Великобритании.

О чем думал Сталин, представляя себе эти «предварительные» встречи, гадать не станем, но чувствовал он себя в эти дни довольно уверенно: стремительное наступление Красной Армии, безусловно, было определяющим для всех последующих событий, кто бы чего не замышлял.

А замышляли Рузвельт и Черчилль, как теперь стало ясно, совершенно разное.

Во время встречи на Мальте Черчилль требовал от Рузвельта поставить перед Сталиным вопрос о Балканах и оккупации Восточной Европы; основным мотивом его настроения было – «мавр (в лице СССР) сделал свое дело; мавр может – и должен – удалиться!».

Но не нужно думать, что Рузвельт разделял это мнение. Скорее наоборот. В вопросе о будущей роли СССР в судьбах послевоенного мира американский президент был настроен диаметрально противоположно.

«Мир четырех полицейских»

Принято считать, что в основу почти всех решений, принятых в Ялте, заложены американские проекты. Но мало кто знает, что главный американский, или, точнее сказать, «рузвельтовский план», с которым американский президент ехал на эту конференцию, так и не был им озвучен.

Почему? И что это был за план?

Чтобы его понять, важно вспомнить, какое мнение о Сталине сложилось у Рузвельта к концу войны.

Своему госсекретарю Эдварду Стеттиниусу Рузвельт говорил, что гениальность политика в том, чтобы меняться вместе с изменяющимся миром, и Сталин – таково было твердое убеждение Рузвельта – меняется! И меняется не в сторону ортодоксального коммунизма.

Вспомним, какими словами Рузвельт встретил Сталина еще на конференции в Тегеране: «Мы приветствуем нового члена нашей демократической семьи!».

Рузвельт считал, что у него и у Сталина, как лидеров двух великих наций, одинаковое желание – обеспечить своим народам сытость, спокойствие, мир!

«Мир нужен Сталину, как хлеб для голодающей страны, как воздух для задыхающихся от дыма пожарищ!» – говорил Рузвельт в своем кругу.

Рузвельт был убежден, что гораздо выгоднее сделать Сталина и Советский Союз, показавший свою силу в войне с Гитлером, своим союзником и партнером, нежели иметь его своим врагом. И, прежде всего, как это ни прозвучит странно – в области военной.

Исходя, в первую очередь, из этой партнерской роли СССР, Франклин Рузвельт и выводил свой план послевоенного устройства, который мог бы обеспечить прочный и надежный мир на много десятилетий вперед.

Этот план вошел в историю под названием «Мир четырех полицейских».

Два главных исходных положения, заложенных в этот план таковы:

1. Континенты входят в эпоху единой общемировой экономики.

2. Здоровая мировая экономика и гонка вооружений есть вещи несовместимые.

Как же этой гонки не допустить? Причем, на качественно новом уровне – вспомним, что по сути уже начиналась атомная эра!

А вот как! Следует оставить всего четыре армии: у СССР, Соединенных Штатов, Британии и, возможно – Китая (нужно же держать Японию в узде!). Все остальные государства полностью разоружить.

Вооруженные силы четырех великих держав будут использованы только в целях подавления какой-либо зарождающейся агрессии, то есть в полицейских целях, и никогда друг против друга.

Еще на Мальте, перед поездкой в Крым, выслушав от Рузвельта этот план, Черчилль справедливо заметил, что при таком раскладе и учитывая, что СССР все же остается по другую сторону идеологической баррикады, гонка вооружений может начаться, как он выразился, «в самóй нашей тепленькой компании, да еще и на новом атомном уровне».

Атомная бомба… Вся мировая элита тогда думала о ней.

Напомним – в конце войны ближе всех к созданию атомной бомбы подошли немцы.

На февраль 1945 года их устройства состояли из плутониевой начинки, обложенной обычной взрывчаткой. Это была так называемая имплозивная бомба весом не менее одной тонны. Использовался недостаточно чистый уран-235. Радиус поражения – 500 метров.

Но полноценной бомбы у Гитлера тогда еще не было.

Ответ Рузвельта на опасения Черчилля поражает до сих пор! Могильный камень на военный атом!

Рузвельт предложил атомную бомбу вообще не взрывать. Никогда! Иными словами, отказаться от применения ядерного оружия.

Вооружившись же мирным атомом, считал Рузвельт, мы все равно победим!

«Мы» в данном случае означало «братский союз англо-язычных народов» – тот самый, о котором Черчилль еще упомянет – в Фултоне.

Американский президент имел все основания говорить о подобной «мирной» победе. В 1945 году США нарастили огромную мощь, в то время как все остальные государства, по сути, только разорялись. 70 процентов всей мировой промышленности, нефть, финансы, мировая торговля… – США были сильны как никогда. А сильным жить без войны выгодно.

Так считал Рузвельт.

Президент, проигравший время.

Но почему же, отправляясь в Крым с планом «четырех полицейских», он так его и не предложил?

Объяснений может быть несколько.

Спецслужбы в лице Даллеса стремились уверить Рузвельта в том, что немцы уже имеют атомную бомбу, что они провели первые испытания на острове Рюген и готовят новые – в Тюрингии. Это могло означать необратимость процесса – военный атом заработал. Но Рузвельт не очень доверял Даллесу, понимая, что за ним стоят воротилы военной промышленности, которые в ближайшем будущем боятся остаться без военного (уже атомного) госзаказа.

А может быть, Рузвельт просто решил, что еще успеет предложить проект своего мира «четырех полицейских». Возможно, он надеялся сделать это на будущей конференции в поверженном Берлине?

Ведь еще предстояло закончить войну. А это вполне в духе американца, а тем более американского президента – не заявлять о вечном мире, пока американские парни продолжают гибнуть в Европе.

В английском языке есть малопонятная нам грамматическая категория – «future in the past» (будущее в прошедшем, одно из времен глагола. – Е. С.). Это не сослагательное наклонение, которого, как известно, не терпит История; это – будущее в прошлом. Рузвельт сказал, что он предложит свой план… Сказал и словно бы уже сделал.

Но на политическом ринге отложенный на будущее удар может уже никогда не состояться. Так и произошло. До следующей конференции в поверженном Берлине американский президент попросту не дожил.

Увы! Рузвельт проиграл время.

ГЛАВА 6. МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ ТРЕТЬЕГО РЕЙХА

Хрустальная ночь

Ночь с 9-го на 10 ноября 1938 года была лунная… Зрелище битого стекла, засыпавшего улицы немецких городов и отражающего свет небесных светил, навеяло красивое название для этой ночи на министра экономики Германии Вальтера Функа: именно ему принадлежит идея оставить ее в анналах истории как «хрустальную».

Пример подал Берлин. Удары металлического лома в витрину часового магазина на Курфюрстендам, вероятно, не были первыми. Но с них могла бы начать фильм об этой ночи Лени Рифеншталь: множество часов, больших и маленьких, в первую же минуту погрома было испорчено и разбито. Словно само Время отказалось двигаться дальше и нарушило свой ход. Лени любила аллегории; такие кадры ей бы удались. А дальше…

Били витрины и окна домов. Страшно, зверски избивали людей. Выстрелов почти не было. Забивали стальными прутами, кастетами, дубинами, наносили раны ножами и даже вилками, обыкновенными, столовыми. Арестованных били по дороге к тюрьмам, причем, как было сказано в приказе Гейдриха, брали «здоровых и не слишком старых». Стариков в тюрьмы не возили. Их калечили и бросали в разгромленных домах. Также поступали и с детьми.

Вожди играли в неведение. Гитлер, Гесс, Гиммлер, Геринг и прочие предпочли провести эту ночь вне дома, приказав усилить охрану. Пока хозяева отсутствовали, охранники обсуждали происходящее в городе.

В доме вождя Трудового фронта и начальника орготдела НСДАП Роберта Лея один из постов внутренней охраны дежурил возле спальни восьмилетнего сына Лея – Генриха. Охранники были уверены, что ребенок спит, и не стеснялись в выражениях. Эти бодрые парни – Курт и Бруно – досадовали, что не могут принять участие в побоище:

– Обидно сидеть без дела… Я бы паре абрамов объяснил, что я про них думаю, – это Курт.

– А похоже, тут, у хозяев, тоже жиденок пристроился… А по мне, если взялись изводить это племя, так уж начисто, – поддержал Бруно.

До сих пор тревожно дремавший, на этих словах Генрих открыл глаза. Неделю назад к нему приехал погостить его лучший друг Давид, младший сын управляющего их баварским имением. Давид спал сейчас в его комнате и, к счастью, ничего не слышал. А Генрих понял: эти славные парни – Курт и Бруно – знают, что сейчас в городе происходит что-то очень страшное, что касается евреев; еще они знают, что Давид тоже еврей. Генрих хотел броситься к матери, рассказать. Но вдруг подумал, что если он сейчас выйдет, то они – Курт и Бруно – могут сразу войти сюда или впустить кого-нибудь из жуткой ночи. Генрих понял, что никого не удастся позвать и нужно самому защитить друга. Он стал думать, как это сделать. Он сам маленький и слабый, вот если бы достать оружие… Генрих прошлепал босыми ногами по полу спальни, залез на подоконник; прижавшись лбом к стеклу, он с тоской вглядывался в ночь. Внезапно он услышал звук подъехавших машин, хлопки дверей… Кто-то входил в дом. Генриху захотелось залезть в постель, накрыться одеялом и притвориться, что спит, – его-то они не тронут. Он задернул шторы, погасил лампу… Звуки шагов были уже рядом: они приближались к спальне… Генрих вдруг перестал дрожать и испытал странную легкость. Просто встал у постели друга, сжав маленькие кулачки, и ждал тех, кто сейчас появится.

Роберт Лей, вернувшись домой, по привычке заглянул в детскую. Еще ничего не различая в темноте, он услышал тоненький вскрик и едва успел подхватить метнувшееся к нему и сразу обмягшее тельце сына.

Утром врачи поставили диагноз: нервный срыв; жизнь ребенка в смертельной опасности. Генрих дрожал, бредил, просил спасти друга, не впускать в дом страшную ночь… В голове отца созрела догадка. Допросив охранников, Лей понял, что произошло.

А днем, сидя на совещании у Гитлера, выкуривая сигарету за сигаретой в нос Адольфу, он видел перед собой бредящего сына, безумные глаза жены, испуганные слезы маленького Давида, славного чистого мальчишки – о таком друге для сына мечтает любой отец!

И любой задал бы себе вопрос: кто виноват в том, что, может быть, умрет твой мальчик?

Конечно, его задал себе и Роберт Лей. И ответил. Через два дня, 13 ноября 1938 года, в партийной газете «Фелькишер беобахтер» вышла статья трудового вождя с разъяснениями немецким рабочим по поводу «Хрустальной ночи»: «Евреи – это всегда проблема, – писал Лей. – Решений этой проблемы может быть несколько. Но должно быть найдено только одно. Когда оно будет найдено, то станет окончательным».