Текст книги "Гитлер_директория"

Две сестры

У Адольфа Гитлера и Рудольфа Гесса были родные сестры: первую звали Паула, вторую Маргарита.

Реальные судьбы этих женщин – полная противоположность; их исторические судьбы похожи тем, что известны лишь очень узкому кругу исследователей.

Отец Паулы был женат трижды: от первого брака он детей не имел; от второго их было двое; от третьего – пятеро: Густав (умер в два года), Ида (умерла в том же возрасте), Адольф (тот самый), Эдмунд (умер в шесть лет) и Паула.

Отец Гесса был женат один раз, имел трех детей: Рудольфа, Альберта и Маргариту. Все трое состояли в браке, оставили детей.

Паула и Адольф детей не имели. Но если Адольф все же оставил о себе еще какую память, то от Паулы не осталось ничего. Она не была замужем. Однажды, по приказу брата, сменив фамилию на Вольф (это партийная кличка Гитлера в период запрета партии), она жила тихо и незаметно. С Адольфом виделась очень редко: есть свидетельства о встрече в 36-м году в Берлине, во время Олимпийских игр, в 39-м она приезжала на его пятидесятилетие; в 41-м году они виделись в Вене. А в мае 1945 года Паулу Вольф вывезли в Москву и позже, после нескольких допросов, отправили на поселение в сибирские дали. Там же она и скончалась.

Фактически это все. Информации на пять процентов; на 95 процентов – слухи. Она якобы оставила дневник, в котором описывала, как Адольф ее избивал в детстве. Якобы она собиралась замуж за некоего Йекелиуса, эсэсовца, но затем вышла за некоего Вольфа, профессора. Спаслась от НКВД в 45-м году и умерла в Германии в 1960-м. Похоронена в Баварии. С могилой в Баварии связана своя история, как, впрочем, и с дневником.

Все эти домыслы рождаются в Германии и объясняются отсутствием информации, которая до сих пор засекречена у нас, в России. И это непонятно – когда англичане постоянно перезасекречивают досье Гесса, то тут еще можно что-то объяснить, но «досье» Паулы Вольф… Ну какие в нем скрыты государственные тайны?! Она была безобидна и далека от всего, жила тихо, под фамилией Вольф. Ни соседи, ни знакомые даже не догадывались о ее родстве с Гитлером, а из его приближенных о ней знали только Рем, Гесс, Ева Браун, камердинер Линге и еще два-три человека.

Ситуация с сестрой Гесса Маргаритой противоположная. Маргарита прожила почти 85 лет. Она вышла замуж по страстной любви, родила дочь и двоих сыновей; у нее были многочисленные и часто знаменитые друзья; она много работала, много путешествовала; ее жизнь была полна самого ценного – разнообразия. Эта жизнь проходила на виду и оставила после себя очень и очень многое. Например, прекрасные переводы Жуковского, Пушкина, Есенина, Блока.

В жизни эти две женщины, видимо, никогда не встречались; во всяком случае, свидетельств такой встречи у меня нет. Единственное, что мне удалось обнаружить, это короткое письмо, датированное 27 сентября 1931 года. В этом письме Паула, тогда еще Гитлер, благодарит Маргариту за то, что та сообщила ей о смерти ее двоюродной племянницы Ангелики Раубаль. Ангелика и Маргарита были подругами, и Маргарита Гесс оказалась единственной, кто удосужился написать Пауле об этом трагическом событии.

«…Как печально сознавать, что нет уже забавной толстушки Гели, которая, говорят, очень переменилась и похорошела, – пишет Паула. – Я могла бы приехать и поддержать Адольфа, но не осуждайте меня, дорогая, что я этого не делаю. Самые близкие люди могут сделаться самыми чужими, таков рок и наших судеб. Сознавая это с детства, я порой произношу странную молитву: я прошу Господа послать сестре брата, а брату сестру. Но Господь меня не услышит».

Именно так она и написала: не услышит. Что-то предчувствовала, о чем-то размышляла… один Бог ведает, что там было намешано в голове и в душе этой женщины, над чем она мучилась, чего желала. Чтобы начать в этом разбираться, нужно повторить то, что сделала сама жизнь – отодрать Паулу от Адольфа.

Пока это не получается. Занимаясь подробностями жизни фигурантов великого германского потрясения, я чувствую неодолимое и неколебимое безразличие к маленькой трагедии Паулы Гитлер.

Коллекция доктора Хирта

В мае 1945-го части дивизии СС прорывались в район Рондорфа.

У эсэсовцев было двадцать «пантер» и отчаянный командир – оберфюрер Гротман, бывший адъютант Гиммлера. Гротман расстался с рейсхсфюрером в районе Штаде: Гиммлер приказал ему вывести уже сформированную колонну и дожидаться приказа. «Я отправляюсь на переговоры, и мне нужны аргументы», – кратко пояснил он, прощаясь с Гротманом.

С тех пор прошло две недели: Гиммлер был уже у англичан, но вместо понимания нашел там смерть. Гротман этого не знал; он выполнял приказ.

Двигались в основном ночью, дважды принимали бой с американцами, которые легкомысленно раскатывали по этой земле как у себя дома. И все бы ничего, если бы не один попутчик, которого Гиммлер также приказал доставить в Рондорф.

Его звали Август Хирт; он возглавлял Анатомический институт в Страсбурге и считался одним из лучших специалистов по наследственности. Доктор Хирт был гауптштурмфюрером СС, и никаких возражений против его присутствия в колонне Гротман не имел, если бы не то, что этот чудак потащил за собой. Это были двадцать деревянных ящиков, набитых опилками, над которыми Хирт трясся, называя их «сокровищем». С того дня, как в каждой «пантере» разместили по такому ящику, началось мучение: от внутренностей «пантер» пошел кошмарный запах, который парни глушили алкоголем. На мосту через Эмс штурмбаннфюрер Диц попытался было избавиться от одного «сокровища» – вышвырнуть в реку, но Хирт устроил скандал. Гротману пришлось вмешаться, а то парни скинули бы с моста и самого Хирта.

– Объясните же им, объясните, они не понимают ценности… – кричал Хирт, пятясь от разъяренного Дица и хватая Гротмана за руку.

– Вы провоняли всю колонну вашими «ценностями», – огрызнулся Гротман. – Рейхсфюрер не давал мне поручения таскать за собой всякую тухлятину!

– Тухлятину?! – взвился Хирт. – Так рейхсфюрер вам не объяснил?! Вы ничего не знаете?! – Хирт полез в головную «пантеру» Гротмана; вскоре оттуда раздался его возбужденный голос: – Сюда, сюда! Взгляните же на это, взгляните сами!

Гротман нехотя полез, стараясь почти не дышать. Хирт уже вскрыл ящик и светил в него фонариком.

– Смотрите, да смотрите же! Вот какая! А эта?! А вот такая?! – он поочередно поднимал и бережно укладывал обратно три темных черепа, как будто в париках – на самом деле это были натуральные женские волосы, которые еще не отпали, – А это… это разве не чудо? Это не сокровище?!

Вытянув руки, Хирт совал в лицо Гротману облепленный опилками стеклянный шар, в котором колыхалось нечто с одним глазом посреди сморщенного лба. Гротман отпрянул. Руки с колбой опустились, и появилась другая колба – в ней маленькое, с кулачок, скорбное лицо покачивалось в спирту из стороны в сторону и словно дуло себе под нос.

– Видите, насколько выражена аномалия – почти полное срастание! Здесь у меня вся серия В, а за ней идут патологии конечностей, за ней…

Гротман, не дослушав, вылез из «пантеры». Его едва не вырвало. За ним вылез Хирт: его лицо сохраняло выражение счастья.

– В моей коллекции все антропологические типы нашей планеты, понимаете вы – все! Некоторые образцы свежие, оттого этот запах. Здесь у меня все врожденные патологии голов и конечностей! Понимаете?! На меня работали начальники всех концлагерей Европы! Я сделал то, чего никто уже не сможет повторить! Мне немного не хватило времени и кое-что пришлось уничтожить, но серии V, D и С я сохранил! Понимаете?! Я сохранил!

– Да, да… – пробормотал Гротман, – понимаю… А вы понимаете… если мы с вашими «сериями» попадем к американцам? Это же… это же… – он искал и не находил слово.

– Мне все равно, – отрезал Хирт, – лишь бы сохранить. Я ученый. Я работал.

«Все мы… работали», – подумал Гротман.

Он ничего не сказал. И отдал тайный приказ по колонне – по мере возможности избавляться от «сокровищ» доктора Хирта.

До Рондорфа добрались все двадцать танков СС. Гротман выполнил приказ. В Рондорфе, в бывшем санатории, сейчас работали пластические хирурги – переделывали лица чинам СС. Другие люди снабжали их документами…

Хирту тоже предложили изменить внешность и скрыться. Но узнав, что коллекция погибла, этот чудак пустил себе пулю в лоб.

Роль диктатора

В 1930 году на экраны вышел фильм «Голубой ангел», в котором дебютировала Марлен Дитрих. Существует довольно глупое мнение о том, что она в этом фильме «затмила» своего партнера, знаменитого немецкого актера Эмиля Яннингса. У экрана свои законы: молодость и талант не могут переиграть опыт и профессионализм, если последние того не желают. Яннингс, уже сыгравший на театральной сцене Мефистофеля, Отелло, Генриха Восьмого, Дантона, Петра Первого, в кинематографе обладатель «Оскара», привыкший и солировать, и работать на партнера, в «Голубом ангеле» дал неумехе-дебютантке возможность раскрыться; всем своим талантом и опытом он работал на индивидуальность своей партнерши. И естественно, успех Марлен Дитрих вызвал у него лишь чувство гордости и удовлетворения, хотя та же легенда пошла дальше и приписала Яннингсу зависть к успеху Марлен.

Подобные легенды – это отношение публики к дальнейшей судьбе обоих актеров: Дитрих, уехавшая из Германии в 1930 году, в 33-м туда не вернулась; Яннингс же разделил судьбу тех деятелей немецкой культуры, которые жили и работали в нацистской Германии.

Яннингс был членом Имперского сената культуры; заседал там вместе с Геббельсом, Гиммлером и другими фюрерами Третьего рейха. Причем на всех довольно редких заседаниях этого органа брал слово. Геббельс даже прозвал его Катоном; но Яннингс отнюдь не требовал разрушения своего «карфагена» – старого немецкого кинематографа. У него была другая идея фикс: он настойчиво ставил вопрос о воплощении на экране образов «великих немцев». Наконец первый проект был запущен: в 1941 году Яннингс начал сниматься в фильме о Бисмарке.

Это было начало. Сам актер называл эту работу «мостиком к мечте». А мечтой его было сыграть роль Диктатора. Это должно было стать собирательным образом, своего рода воплощением диктаторов всех времен и народов. К 1943 году сценарий фильма был почти закончен, и Яннингс показал его Геббельсу.

Геббельс сценарий нашел интересным, но не доработанным. Возможно, он и сам никак не мог решить, должен ли зритель признать в экранном Диктаторе Гитлера или следует ставить какую-то иную задачу.

По дополнениям, которые Геббельс внес в сценарий, понять, что же он в конце концов решил, не представляется возможным.

Начались пробы, репетиции. Геббельс лично отсматривал рабочие материалы, где Яннингс пробовал себя в роли Диктатора. И вроде бы рейхсминистру все нравилось. Но внезапно, через два месяца после начала работы над фильмом, как гром среди ясного неба – на авторском экземпляре сценария появляется крупная надпись, сделанная рукой Геббельса: «Яннингс – Диктатор – никогда!».

Что произошло? Прикрыли проект? После Сталинграда прекратили финансировать многие кинопроекты, но едва ли не нашли бы денег на такой! Может быть, личный конфликт? Но 29 октября Яннингс – на дне рождения у Геббельса: беседуют, острят, смеются, как обычно все прежние годы. Что же все-таки случилось?

Рейхсфюрер Гиммлер иногда устраивал для высокопоставленных нацистов «ознакомительные» поездки по концентрационным лагерям. И вот осенью 43-го Гиммлер пригласил на такое «мероприятие» творческую интеллигенцию. Из актеров были Яннингс, Вернер Краус, Густав Грюндгенс (прототип Мефисто из романа Клауса Манна), актриса Пола Негри.

На участии Яннингса Гиммлер настаивал особо, поскольку знал о кинопроекте с условным названием «Диктатор» и искренне, видимо, полагал, что актеру для лучшего перевоплощения просто необходимы впечатления такого рода.

Поездка состоялась в начале ноября. Творческая интеллигенция вывезла из нее тяжелые впечатления. Кто-то поделился ими с коллегами и потом сильно пожалел; кто-то сидел дома, приходя в себя, кто-то запил.

Эмиль Яннингс был профессионалом до кончиков ногтей; он привык работать невзирая ни на какие обстоятельства. Ему понадобился минимальный срок: через два дня после возвращения он вышел на съемочную площадку.

С 10 ноября в Бабельсберге продолжается работа над «Диктатором». 12 ноября Геббельс отсматривает последние пробы. Любопытная деталь: по сценарию Диктатор имеет ребенка – дочь. Где-то в американских архивах должны сохраниться материалы: две или три кинопробы на роль дочери Диктатора старшей девочки Геббельсов Хельги.

И вдруг, 13 ноября, эта резолюция Геббельса: «Яннингс – Диктатор – никогда!».

Можно строить любые предположения, но прямых объяснений не нашлось. Разве что такое вот, косвенное – высказывание Геббельса о природе актерской игры: «Представьте себе, что вы утром побили вашу жену, – пишет Геббельс, – отражение вашего проступка ребенок унесет в своих глазах в школу, и там все будут про вас знать. Актеры – те же дети, а потому следует беречь их глаза от ненужных впечатлений».

«Историческая литература»

Передо мной два документа. Первый – рапорт майора бронетанковых войск Сивкова И. Н. о том, что 23 апреля 1945 года он, в нарушение приказа, пропустил в сторону аэродрома Рехлин легковушку с двумя взрослыми и тремя детьми. Второй документ – протокол допроса бывшего вождя Трудового фронта, рейхсляйтера Роберта Лея, в котором он объяснил, при каких обстоятельствах лишился капсулы с ядом. Обстоятельства эти Лей датировал тем же 23 апреля 1945 года.

Два документа, за которыми лишь крохотный фрагмент.

…Автострада оказалась забита колоннами гражданских и военных машин; все это едва тащилось… Мощные «мерседесы» рейхсляйтера вытянули объезд по разбитым полям и, сделав крюк, снова выбрались на шоссе. Здесь двигалась колонна из пеших беженцев. Несколько часов назад над ней прошли английские бомбардировщики, сбросили тяжелые бомбы, чтобы избавиться от неизрасходованного груза. Огромная воронка чернела в центре автобана, как раз в том месте, куда выехали «мерседесы» Лея. Воронку обходили, стараясь туда не глядеть; по краям лежали убитые и раненые. К «мерседесам» метнулась женщина, забила ладонями в стекло. Адъютант послушал, что она кричала.

– Просит пристрелить кого-то, – доложил он.

Лей посмотрел в окно машины.

На обочине, метрах в двадцати от края воронки, прыгали и визжали две девочки, а около них лежал на боку мальчик лет тринадцати рядом с кучкой чего-то красно-синего. Лей присмотрелся: у ребенка осколком был разворочен живот. Девочки тоже были в крови: их белые одинаковые переднички оказались по-разному раскрашены красным. «Ради Бога, господин офицер, ради Бога!» – кричала мать, стуча в окно машины. Увидев вышедшего Лея, она кинулась к нему, уже без слов указывая в сторону детей.

Мальчик был еще жив. Он только издали выглядел ребенком: вблизи у него было лица старика. Очевидно, он лежал так уже два или три часа, и столько же мать и сестры сходили возле него с ума. Все понимали, что это агония, которая страшно затянулась.

– Уберите их! – велел адъютантам Лей.

Один адъютант поднял и унес девочек. Другой, обхватив правой рукой голову женщины, повернул к себе ее лицо. Лей, опустившись на колени, быстро вложил в полуоткрытый рот ребенка капсулу и ладонями сжал челюсти. И почти сразу ощутил на своей руке долгий выдох облегчения. Он снял куртку, завернул в нее тело и отнес к машине.

– Садитесь на заднее сиденье с детьми, – сказал он женщине, – Я поеду в другой машине и повезу вашего мальчика.

Через час езды их догнали мотоциклисты из связного подразделения 12-й армии и предупредили, что впереди, в миле отсюда, к шоссе вышли русские танки. Они пока стоят, но путь к Рехлину по шоссе перерезан. Аэродром был уже близко; вокруг него дивизия СС намертво держала оборону.

Колонна беженцев продолжала двигаться. Русские танки встали не на самом автобане, а растянулись цепью по полю, перекрыв кратчайший путь на Рехлин между двух рощ. На самом шоссе стояли русские посты, пропуская детей, женщин, стариков. Было ясно, что двухметровых красавцев-адъютантов Лея они едва ли не заметят, как и самого рейхсляйтера.

– Делаем так: возвращайтесь в штаб, оттуда самолетом в Бергхоф, – приказал Лей. – Я один доберусь до Рехлина. Молчать оба! – рявкнул он на побледневших адъютантов. – Быстро в мою машину!

Он перенес тело мальчика в автомобиль, где сидела мать с дочерьми, и, едва не сбив бросившихся наперерез адъютантов, дал газ и направил машину через поле, прямо на цепь русских тридцатьчетверок.

Танкисты с удивлением смотрели на эту мчащуюся к ним по полю машину, ничего не предпринимая. И только, когда «мерседес» остановился метрах в двадцати, с брони спрыгнули двое танкистов с автоматами наперевес.

В «мерседесе» отворилась дверца, как бы приглашая заглянуть внутрь.

Русский майор заметил через боковое стекло только одно женское лицо и подошел ближе. Он увидел эту женщину с остановившимся взглядом, судорожно прижимавшую к себе двух перемазанных кровью девчушек, мужчину за рулем, а рядом укрытого курткой мертвого мальчика с побуревшими от крови голыми ногами в спортивных ботинках. Мужчина медленно повернул голову и посмотрел на русского. Это был странный взгляд – смесь усталости и любопытства.

Майор захлопнул дверцу и махнул своим рукой. Он подумал, что на аэродроме, конечно, есть какая-нибудь медчасть, а эти маленькие девочки в машине, похоже, ранены…

Неподсуден?

«Говорит Ганс Фриче! Говорит Ганс Фриче!»

С этих слов начинались передачи германского радио в течение последних четырех лет Третьего рейха. 16 миллионов радиоприемников ловили этот знакомый голос с неизменным восхищением и неослабевающими надеждами.

«Если Фриче у микрофона, значит, все пока идет, как должно идти», – говорили себе владельцы этих приемников.

Суть обвинения Фриче в Нюрнберге состояла в том, что он «добивался яростной поддержки режима и таким образом парализовывал способность населения к самостоятельному суждению». По сути его обвинили в «инъекциях лжи», парализующих мыслительную волю нации.

«Проклятые журналюги, что делают – своими пропагандистскими инъекциями парализуют нашу способность самостоятельно мыслить! Бедные мы, невинные жертвы этих акул пера и эфира!» – а так после краха Третьего рейха рассуждали владельцы тех шестнадцати миллионов радиоприемников.

Как будто Фриче сам входил в их дома и сам поворачивал ручки настройки!

Нет, не поворачивал и инъекции делал только тем, кто сам подставлял ему свои… уши. Потому по закону оказался и невиновен. Потому так хочется обвинить его вдвойне!

Немецкий обыватель, осуждая Фриче, оправдывал себя. Но проходя испытание за испытанием и становясь немецким гражданином, он медленно, нехотя, с трудом перекладывал вину бывшего кумира на собственные плечи.

Что же это был за человек – Ганс Фриче, главный радиожурналист Третьего рейха? Что было в его голове, когда он своим твердо поставленным голосом не столько зачитывал приказы, сколько декламировал волю Гитлера, которая в них заключалась? Не столько информировал, сколько воспевал мудрость и дальновидность нацистского вождя?

Во время судебных слушаний, посещая камеры арестованных, американский психолог Гилберт как-то спросил Фриче, неужели же он не видел, не понимал того, что видел и понимал весь мир?! «Всем была очевидна эта тактика Гитлера сначала заключать договор, а потом денонсировать его, захватывая одно за другим малые государства Европы до тех пор, пока он уже не окреп настолько, чтобы напасть на государства покрупнее», – сказал Гилберт.

«Теперь я это понимаю, – ответил Фриче, – но тогда не понимал, не мог понимать».

Может быть, вместе со всей нацией Ганс Фриче, слушая Ганса Фриче, парализовал и собственную волю к самостоятельному мышлению?

После вынесения официального оправдательного приговора Фриче просил тюремного психолога Гилберта достать ему револьвер, чтобы совершить над собой приговор неофициальный. Приговор совести?

Незадолго до смерти, в 1953 году, Фриче сам честно ответил на все подобные вопросы.

«Свою совесть, – писал он, – я променял на лучшее – профессионализм. И я достиг в нем высот, в смысле результата, с которых хотел и теперь хочу шагнуть прямо туда, где меня уже не достанут».

Кто «не достанет»? Кого он имел в виду? Не собратьев ли по профессии? Ведь в смысле результатов, то есть – силе влияния на общество, Ганс Фриче действительно достиг беспрецедентных «высот»!

Когда думаешь о Фриче, становится обидно за профессию радиожурналиста. Она ведь прекрасна!

P. S. Позже Фриче все-таки отсидел три года за разжигание антисемитизма и передачу заведомо ложной информации.