Текст книги "Гитлер_директория"

Леонора

Леонора Каррингтон родилась художницей. Новорожденная картина мира, в которой все перевернуто, так и не встала на ноги в ее глазах: мир остался для нее искривленным, зависнув под углом, он не получил опоры.

Леонора всегда была немного другой, даже не странной, а именно другой, словно предназначенной для какой-то тропинки, которая резко сворачивала в сторону, а затем – не то падала, не то взмывала вверх от того привычного векового пути, которым плавно скользили девушки ее круга. Оставив безнадежные попытки сделать из дочери светскую даму, родители отпустили ее в Италию – учиться живописи. Живопись стала опорой искривленного мира Леоноры Каррингтон.

Она была счастлива в Риме, счастлива в Париже… Любимые с детства, полные сакральных смыслов эпосы древних кельтов и собственные сновидения, с которых, как с натуры, она писала свои картины, привели Леонору к сюрреалистам. В их веселом кругу она обрела еще одну опору – Макса Эрнста.

Это был действительно веселый круг единомышленников. В отличие от самоедов-модернистов, эти ребята желали сами причинять боль зловредному миру! Сюр – страшненькое дитя межвоенных десятилетий – выдохнул в мир целый рой алогизмов и парадоксов, биоморфных знаков, смыслов бессмыслицы, форм бесформенности… Вот, к примеру, портрет художника Макса Эрнста, сделанный поэтом Полем Элюаром:

 
В одном углу проворный инцест
Вертится вокруг непорочности платьица.
В другом углу небо разродившееся
Колючей бурей бросает белые снежки.
 
 
В одном углу светлее чем другие если присмотреться
 
 
Ждут рыб печали,
В другом углу машина в летней зелени
Торжественно застыла навсегда.
 
 
В сияньи юности
Слишком поздно зажженные лампы
Первая показывают свои груди красные насекомые их убивают…
 

Семейная жизнь Макса и Леоноры – метание маятника: от «Леоноры в утреннем свете» к «Ангелу очага» – самому кошмарному из всех кошмаров сюра. Когда мужчины пишут так, как писали Грос, Дали, Пикассо, Эрнст, женщины испуганно бросают свои кисти. Женщины трепещут перед экспансией мужского абсурда и жмутся к семейному очагу. Но из очага Леоноры вырвалось это чудовище и вгрызлось в холст Макса. С тех пор она стала бояться пустых холстов. Но у нее оставался Макс. Он, как Атлант, подпирал ее мир. Неся голову в облаках сюра, Макс Эрнст крепко, обеими ногами упирался в кровавый земной реализм арестов, расстрелов и концлагерей.

Нацизм наступал. Макс и Леонора помогали друзьям-евреям вырваться из кошмара Европы. Как они ненавидели наглеющий фашизм! Но в 39-м «Атланта» неожиданно сбили с ног – Макса Эрнста арестовали в Париже, арестовали всего лишь как немца, как подданного страны-противника.

Последняя опора рухнула, и вместе с ней – мир Леоноры. Леонора Каррингтон снова взглянула на мир взглядом новорожденного младенца. Ее первое безумие длилось недолго; друзья увезли ее в Испанию. Там безумие повторилось. Отец пробовал лечить дочь, но она смеялась и уходила из клиник. Отец не понимал; никто не понимал: она не была безумной; это Европа сошла с ума и встала на голову, а Леонора все видела правильно.

Когда послевоенный мир снова встал на ноги, для Леоноры он всего лишь вернул себе привычный ей искривленный вид. Но ей это уже не мешало. Она больше не искала опор. Ее воля окрепла; ее взгляд, как стальной прут, нанизывал и удерживал биоморфные фрагменты мира. Отдыхающая после бойни реальность казалась слишком божественно бесценной, чтобы искать что-то поверх нее. Сюр умер. Леонора Каррингтон пережила рубеж веков.

Молитва арийской матери

Фюрер, мой фюрер, данный мне Господом!

Спаси и сохрани мою жизнь!

Фюрер, мой фюрер, моя вера, мой свет!

Не покидай меня вовеки!

Бальдур фон Ширах

27 апреля 1945 года, перед тем как присесть на минутку за стол, чтобы выпить горячего чаю, пятнадцатилетний член Гитлерюгенда Мартин Грюнер, привычно произнес эту молитву, которую повторял перед завтраком и ужином каждый день своей коротенькой жизни. Его мать Герда Грюнер так привыкла к ней, что и сама затвердила это обращение не к самому Господу, а к тому, кто был ближе, лучше него! Поколения Грюнеров, аккуратно молившиеся этому Господу, ничего у него не вымолили, кроме нищеты, грязи, болезней, беспросветности. А ведь они работали, они всегда так много работали! Но вот пришел фюрер и открыл для них свет: в этой квартире, в которую они перебрались из своей прежней конуры, всегда было солнце, впервые она и муж узнали, что значит отдыхать, а их мальчикам не пришлось попробовать то, на чем их родители выросли, – голода. И что им было за дело до всяких там евреев и коммунистов, мешавших фюреру делать жизнь немцев легче и счастливее!

Потом началась война, началась как-то незаметно, необременительно. Герду война ударила только в сорок втором, когда под Сталинградом погиб муж. Стало хуже: пугали бомбежки, пришлось пойти работать – прачкой в бытовой комбинат, обслуживающий штаб верховного командования. И всё из-за злобных русских и коварных англичан! Сын стал часто отлучаться из дому, а в последний месяц его и вовсе забрали в отряд самообороны, и он только изредка забегал домой переменить белье.

27 апреля Герда напоила его чаем, собрала чистые рубашки, и он ушел, взвалив на плечо тяжелый фаустпатрон. А вечером к ней пришли два офицера, велели быстро собраться и следовать за ними – в рейхсканцелярию, в ставку фюрера. Ей объяснили, что теперь там она будет делать свою работу – стирать белье, что эта честь оказана ей, как истинной арийке и вдове героя. Она немного растерялась: в соседней комнате спал второй сын, четырехлетний. Офицеров о нем, по-видимому, не предупредили. Узнав, они переглянулись: один выругался, но другой махнул рукой: «Ладно, забирайте с собой! Некогда!».

Медсестра лазарета рейхсканцелярии Лиз Линдехорст показала Герде, где ей жить и как выполнять свои обязанности. Целый день, 28-го, Герда стирала наверху, на кухне, где была горячая вода, а 29-го ей приказали бросить тут все и спуститься в бункер, чтобы работать там. Сына велели оставить наверху, но она в ужасе ухватилась за него, и эсэсовец, как и те двое, махнул рукой: «Ладно, некогда, забирайте!». Герда стала стирать внизу; ей отвели закуток в комнатке, где лежали раненые и куда была выведена труба, по которой все еще подавалась горячая вода, и Герда работала, стирала, не разгибая спины, ничего не видя, не слыша, только изредка справляясь у кого-нибудь о сыне, которого взяла к себе добрая фрау Геббельс. Мальчик сам иногда забегал к ней, часто вместе с младшей девочкой Геббельсов Хайди: дети садились на корточки, надували пузыри из падающей на пол мыльной пены и не хотели уходить, даже пробовали прятаться, когда их звали.

Герда стирала, стирала, и одна мысль сверлила ей мозг: «Когда же мы отсюда выберемся?». Особенно когда стены бункера начинали как-то странно подрагивать. Секретарша Кристиан пришла за чистыми рубашками и сказала, что русские танки на Вильгельмштрассе. «А когда же мы…» – начала Герда, но Кристиан ее оборвала: «Пока фюрер жив, мы останемся!» – «Вы что, не поняли, фрау, – бросил ей раненый эсэсовец с гангреной, – никуда вы отсюда не выберетесь. И мальчишка ваш – тоже».

30-го, около десяти утра, когда Герда все еще стирала, за ее спиной раздался топот; раненые приподнялись, все взгляды потянулись к двери. В лазарет вошел Гитлер. Минуту он стоял, обводя лица покрасневшими глазами; судорогой у него свело щеку, и он резко прижал к ней ладонь, точно дал себе пощечину. Потом кивнул всем и вышел. Кто-то зарыдал в голос; кто-то истерически расхохотался. «Он… простился», – догадалась Герда. Ее почти не тронуло, что она видела фюрера так близко; она думала только о сыне: может, теперь их выпустят? Но время шло, а она все стирала, стирала… Стены вокруг потряхивало, и казалось, вот-вот все рухнет и разверзнется ад, потому что ад был теперь над головой, а в нем ее старший мальчик. И она начала молиться и молилась, молилась над грязной пеной, привычно повторяя его слова: «Фюрер, мой фюрер, данный мне Господом, спаси и сохрани мою жизнь, фюрер, мой фюрер, моя вера, мой свет… умри же, наконец! Умри же! Умри…».

Из всех подвалов и бомбоубежищ выползал сейчас в пылающий воздух Берлина этот жаркий сухой шелест тысяч материнских губ – молитва арийской матери, самая бессильная из материнских молитв.

Самоубийство мечты

Два старых человека – муж и жена – присели на скамейку возле ручья, опоясывавшего их ухоженный садик. Еще вчера она сажала тут луковки поздних крокусов; муж ей помогал… а сегодня утром они так же вместе решили, что эти крокусы расцветут без них, потому что их жизнь должна закончиться сегодня, и пусть это случится здесь, у волшебного зеркала воды, вернувшего молодость их лицам… Он достал коробочку, взял одну капсулу с ядом; другую отдал ей…

Они прожили вместе полвека и умерли в один день. На их могиле не осталось надписи – такова была его последняя воля, и младший сын Гейнц ее исполнил. С лета 45-го года в Германии появлялись такие безымянные могилы: иные фамилии и теперь еще колют память живых… Гессы, Геббельсы, Гиммлеры… Но никто даже не поморщится при благозвучном имени: Хаусхофер.

Отставной генерал, профессор, директор института геополитики, принимавший в своем доме всю научную, культурную, а в тридцатые и политическую элиту Европы, воплощение респектабельности, научной основательности и интеллектуального обаяния, Карл Хаусхофер был одновременно и олицетворением самых чудовищных планов немецкого фашизма. Карл Хаусхофер был также и единственным человеком, перед которым всю жизнь заискивал Адольф Гитлер, совершенно от этого не страдая.

В дом Хаусхоферов Гитлера привел Гесс, друживший со старшим сыном Карла Альбрехтом. После этой встречи Карл долго пытался внушить Рудольфу, что ему не следует знаться с такими типами. «Политический хулиган» было самым мягким определением по отношению к Гитлеру. «Никогда моя Германия не пойдет за таким шутом!» – патетически восклицал Хаусхофер. Гитлер же сразу понял, для чего ему позарез нужен этот интеллектуал, облагораживавший все, к чему бы ни прикасался. Кровавая доктрина нуждалась в респектабельности.

Геополитика входила в моду. Молодая наука родилась с клыками и когтями. «Пространство – как фактор силы» – это выражение Карла Хаусхофера Гитлер поднял, как знамя. Из университетских лекций профессорá выкинули Геродота и Монтескье, скрестивших географию с политикой, даже швед Челлен, автор самого термина «геополитика», был вычищен: в умах юношества должен был крепко засесть главный геополитик всех времен и народов, личный друг фюрера Карл Хаусхофер.

Карлу дали институт, финансирование, зеленую улицу для любых проектов. Ему позволялось многое: жена Марта, еврейка, находилась под личной охраной Гиммлера; сыновья-полукровки не имели ограничений в карьере, поездках, публикациях. Все это не могло не действовать на психику ученого, а главное – Карлу давали работать.

Но плоды этого труда, начавшие обильно созревать в сороковые годы, вызывали все большее смятение в его душе. «Жизненное пространство» отвоевывалось тяжело и кроваво; от теорий о чистоте расы и крови потянуло дымом крематориев. А когда тщательно подготовленная с участием сына Альбрехта миссия Рудольфа Гесса в Англии сорвалась, Карл Хаусхофер вдруг словно очнулся посреди кошмара.

В мае 1943 года, во вторую годовщину полета Гесса, Гитлер посетил дом Хаусхоферов. В одном из блокнотов Бормана осталась такая запись: «10 мая. 17.00. Фюрер у Хаусхоферов. Оплакивали Гесса. Сопровождать запретил. Отсутствовал четыре часа. Отменил совещание. В крайнем удручении».

В июне того же года Альбрехт Хаусхофер записал: «Отец намерен оставить все должности, о чем уже уведомил министра…».

В 44-м Альбрехта арестовали за подозрение в участии в июльском заговоре; через год расстреляли.

Во время Нюрнбергского трибунала Карла Хаусхофера привезли на допрос Гесса. Тот, разыгрывавший амнезию, своего учителя «не узнал». Вернувшись из Нюрнберга, Карл сжег архивы, часть книг; жена Марта удобрила золой клумбы, посадила цветы… 13 марта оба пришли к ручью, сели на скамейку и приняли яд. Почему? Хаусхофера никто не преследовал; ему никто не предъявил обвинений… Заговорила совесть?

Младшему сыну Гейнцу Карл Хаусхофер оставил записку, которая все объясняет: «Если тебе скажут, что я приложил свою руку к гибели Германии, не верь. Но знай, я приложил свой ум к гибели германской мечты».

Шанс

Считается, что каждому человеку в жизни выпадает шанс как-то по-иному повернуть свою судьбу, куда-то прорваться, иными словами – взлететь. Можно повторить смертельный полет Икара; можно, как курица, вспархивая на метр, всю жизнь носиться по птичьему двору. Эти две крайности, как ни странно, встречаются чаще всего. А вот полет на средней высоте – трудное дело. Для него требуется мощь, расчет, наземное обеспечение, понимание цели, да много чего. И есть такая категория людей, которая, на первый взгляд, вроде бы и подходит для такого полета.

На первый взгляд, именно к ней и относился шведский предприниматель по имени Биргер Далерус. Богатый, хорошо образованный человек всегда отличался каким-то внутренним беспокойством, словно бы мышечным напряжением бегуна на старте, какой-то искрой в глазах, которая проскакивала всякий раз, когда речь при нем заходила о великих мира сего.

Биргер Далерус был честолюбив. Но он не стал бы подпрыгивать на месте; он ждал своего шанса, тех обстоятельств, которые сами оторвут его от земли, а уж он-то сумеет набрать высоту! И он дождался. В 1938 году в его фирме электротоваров появился новый сотрудник, с виду ничем не примечательный молодой человек, скромный, воспитанный, исполнительный. Его звали Томас фон Катцов. И дело, конечно, было не в нем, а в его отчиме – знаменитом, всесильном, гремевшем и сверкавшем на весь мир Германе Геринге! Томас был сыном Карин фон Катцов, первой и любимой жены Геринга, которая уже умерла. Любовь к ней перешла у Геринга и на ее сына. Томас тоже был любим и тщательно опекаем. И это была немаловажная деталь, потому что любовь Геринга к пасынку плавно соскользнула на шефа Томаса в виде симпатии и, как потом выяснилось, доверия.

Семья Далерусов имела многочисленные и прочные связи в Европе, а главное – в Англии, на которую Геринг все еще смотрел вопросительно.

Геринги и Далерусы стали встречаться семьями, проводить вместе время то в Каринхалле, то на вилле супруги Далеруса, вести беседы… В 1939 году туда пригласили семь самых влиятельных английских промышленников и банкиров, чтобы договориться не больше не меньше, как о «втором Мюнхене» по «польскому вопросу». Договорились о создании мощного английского лобби в пользу созыва новой конференции – без СССР и Польши. Гитлер эти игры одобрил, Геринг стал даже готовиться к полету в Англию и активно сгонял пузо. А пока «челночной дипломатией» занимался Далерус: он совершал бесчисленные перелеты между Берлином и Лондоном. Это была только одна из шахматных партий: игра велась одновременно на десятках досок. Дальнейшее известно: 1 сентября все партии бросили и началась одна главная игра.

Для Далеруса это был крах, катастрофа. Но он в ней выжил. Он не пустил себе пулю в висок, как это сделала другой эмиссар и посредница Юнити Митфорд. Далерус вернулся в свой бизнес, залег в тине швейцарского нейтралитета. Правда, через несколько лет его снова выдернули: на этот раз в Нюрнберг. Геринг попросил вызвать Далеруса в качестве свидетеля его, Геринга, миролюбивых предвоенных планов. Далерус приехал и сделался на процессе настоящей «звездой». Снова обстоятельства его подбрасывали – лети, оповещая о себе на весь мир: «Я тот, кто мог предотвратить войну!». Но то ли честолюбие его к тому времени скукожилось, то ли жена повисла на «крыльях», но показания Далерус дал какие-то невнятные: он, мол, всего лишь жертва обмана, а в игру ввязался, не желая мирового кровопролития, потому что славный малый, оттого что пацифист и идеалист.

«Обычный честолюбец, циник-бизнесмен, надеявшийся сорвать дивиденды, а при удаче рассчитывать на новые. После процесса о нем больше не вспоминали, так и ушел в небытие», – говорил о нем покойный историк-германист Лев Безыменский.

Такие, как Далерус, однажды залетевшие в опасные сферы, но не сумевшие выровнять полет на набранной высоте, порой действительно совершают мягкую посадку, но мирно шествовать в дальнейшую безвестность им удается редко.

Биргера Далеруса убили через несколько лет после войны. Его задушили. Труп вместе с машиной утопили в озере. Кто-то их журналистов попробовал тогда об этом написать, но его тут же заткнули. Больше фактов нет – одни версии, домыслы, догадки… И, может быть, урок всем далерусам – ожидающим кем-то обещанного шанса.

За столом диктатора

«Мутные воды “гляйхшалтунг”» – доктрины о всеобщем подчинении национал-социалистической идеологии – это выражение принадлежат Альбрехту Хаусхоферу, сыну знаменитого геополитика и другу Рудольфа Гесса. Альбрехт долгое время исполнял роль эмиссара Гесса в контактах с Британией. Он был также драматургом и поэтом.

После июльского покушения на Гитлера Альбрехта арестовали по подозрению в «сочувствии к заговорщикам». Это «сочувствие» так и не смогли доказать. Все поручения, которые выполнял Альбрехт Хаусхофер, были санкционированы лично фюрером или его заместителем. Заговорщики сделали попытку использовать связи Альбрехта в Британии, возможно, они даже вели с ним какие-то беседы на этот счет, однако, если судить по протоколам допросов, то Хаусхофер-младший на деле оказался чист перед Гитлером.

Эти допросы выглядят странно. Например, следователь зачитывает отрывок из найденного при обыске черновика письма Хаусхофера – вот такой текст:

«Колесо Истории катится неприметно для глаз, и нам кажется, что еще ничего не потеряно и впереди долгий путь, как вдруг, подняв глаза, мы обнаруживаем, что заехали туда, куда не желали бы попасть и в страшном сне. И мы начинаем проклинать того, кто правил колесницей, лицемерно забывая, что вожжи ему вручили сами…».

– Объясните, – говорит следователь, – кого вы имели в виду под тем, кто «правил колесницей».

– А что вы имеете в виду под «колесницей», – в свою очередь спрашивает Альбрехт.

– Немецкое государство! – резко бросает следователь.

– А кто правит немецким государством?

– Фюрер и партия! Вы ведь это имели в виду?

– А разве фюрер и партия уже не правят?

– Правят, но вы-то имели в виду, что не желали бы видеть это и в страшном сне!

– Вы и эти стены – какой еще сон может быть страшнее?! – отвечает Альбрехт.

Несколько таких вязких и по сути пустых допросов, и Хаусхофера, тем не менее, отправляют в страшную тюрьму Моабит, где он сидит по соседству с Эрнстом Тельманом.

В тюрьме Хаусхофер написал свои знаменитые «Маобитские сонеты». Исписанные листки удавалось какое-то время тайно передавать на волю, отцу. Еще Альбрехт вел дневник, в котором иногда предавался воспоминаниям. Например, он описал сцену осени 1938 года – первую читку своей только что законченной пьесы о римском диктаторе по имени Сулла. Его слушателями были тогда Гитлер и Гесс. Обоим пьеса понравилась; Гесс предложил название долго не искать, а назвать просто «Сулла».

– Имя самого страшного диктатора в истории человечества говорит само за себя, – пояснил он.

– Самым страшным в истории, уж конечно, буду я, – весело возразил на это Гитлер.

И все трое смеялись.

В 1945 году вместе с последним листком сонетов чудом выпорхнула на волю и предсмертная записка Альбрехта:

«Если сейчас я со слезами в строчках поклянусь миру, что никогда не прислуживал при столе диктатора, это будет правдой. Я не прислуживал и не кормился от этого стола, но я садился за него, если меня звали. Моя беда в тех редких минутах, когда я чувствовал себя за ним счастливым. Моя вина в том, что я позволял себе забываться».

Альбрехта Хаусхофера расстреляли в апреле 45-го.

Счет за счастье, полученное при столе диктатора, порядочный человек всегда оплачивает кровью.

Не всё поняли, но всё запомним

Во время одного из заседаний Нюрнбергского военного трибунала Фридрих Бергольд, адвокат Мартина Бормана шепнул на ухо Францу Экснеру, адвокату Альфреда Йодля: «В сущности, мой друг, мы с вами в одинаковом положении: оба защищаем фантомы. Бормана здесь нет, но и подлинного Йодля здесь нет тоже».

В своей речи адвокат Экснер высказывает ту же мысль: «Нельзя карать офицера за исполнение решения, принятого политиком; нельзя карать офицера и за то, что он не воспротивился решению, принятому политиком, ибо при этом ему самому нужно было бы сделаться политиком, перестав быть офицером».

– Господа, – говорил Экснер журналистам, – в Германии все решения принимала партия, Гитлер, Борман… Ищите Бормана и спросите его, а не распределяйте его вину между солдатами вроде моего подзащитного. Впрочем, – продолжал он, – я понимаю, что русские все равно накинут петлю на его шею.

– Русские, по крайней мере, не предложат повесить вашего подзащитного за ноги или четвертовать, – напомнил адвокату американский журналист Коллинз, – как он предлагал поступать с ними самими в декабре 41-го. А кем подписан приказ о варварском затоплении Москвы? А кто в Мюнхене говорил, что Чехословакии как государства больше не существует?!

Многие из журналистов, работавших на процессе, все же до конца полагали, что Кейтеля повесят, но Йодль, Редер и Дениц будут оправданы. Но, похоже, их адвокаты на это не очень рассчитывали. Подсудимый Йодль, например, настаивал на приглашении в суд девятнадцати свидетелей, но адвокат Экснер сумел настоять всего на четырех. Эти четверо и появились в суде; остальные дали показания только на предварительном следствии. А с одним свидетелем адвокат успел всего лишь побеседовать, неофициально.

Этого свидетеля, точнее свидетельницу, звали Эвелина Москович. Она с большим трудом добралась до Нюрнберга, чтобы дать показания в пользу подсудимого Альфреда Йодля.

Эвелина Москович была еврейкой. До войны ее семья насчитывала тридцать девять человек; после войны осталось трое. Но это были те трое, которым в середине 39-го года помог спастись от ареста и тайно покинуть Германию тогдашний командир 2-й Горнострелковой дивизии Альфред Йодль. И вот теперь наконец женщина была в Нюрнберге, чтобы дать показания на суде.

Выслушав ее, Экснер испытал оторопь. Он долго молчал, пытаясь сформулировать вопрос и наконец спросил прямо:

– Скажите, зачем вам это нужно? Из сорока ваших родных спаслись трое! Почему вы думаете о благодарности за спасенных, а не о наказании за погубленных?

– Господин адвокат, откуда вам знать, о чем я думаю, – отвечала Москович.

– Так объясните же! – воскликнул Экснер. – Я, немец, не могу вас понять!

– Господин адвокат, я – еврейка. Когда-то я могла сказать о себе: я также и немка. Теперь я еще долго не захочу сказать так. Я пришла не из благодарности, у меня в сердце сейчас нет добрых чувств. Я пришла сказать свою правду.

– Все-таки я не понимаю, – развел руками Экснер, – вы пришли сказать правду… об одном из немцев? Но ведь вас, евреев, гнали всех!

– Господин адвокат, вы говорите о большой правде. А я пришла сказать свою, маленькую. Большая правда без маленьких долго не живет. А имеющий уши да услышит, – отвечала Москович.

Экснер сдался. Он попросил свидетельницу написать все, что она считает нужным, спросил, нашла ли она какое-нибудь временное пристанище в разоренном Нюрнберге, задал еще несколько дежурных вопросов, потом они расстались.

Экснер понимал, что показания такого рода едва ли будут заслушаны на процессе, но дня через два он все же решил поговорить со свидетельницей еще раз и оформить показания официально.

Однако оказалось, что накануне ночью у Москович случился сердечный приступ, ее забрали в американский госпиталь, и она там скончалась.

Таким образом, показания Эвелины Москович к делу приобщены не были.

И теперь уже не спросишь, почему этой женщине, должно быть, чувствующей приближение смерти, было так важно сказать слово в защиту одного из нацистских преступников.

Текст диалога с ней восстановлен по письму Франца Экснера вдове Йодля от 18 октября 1946 года.

В своем личном архиве адвокат Экснер сохранил и три исписанных Москович листа, должно быть, действуя по принципу истинно цивилизованной нации: «Не всё поняли, но всё запомним».