Текст книги "Отчий дом"

Глава XVIII

Отец Варсонофий помог Анне Михайловне смириться, утолить свою печаль кротостью Святого Страдальца, который и распятый молился за распнувших Его. Она приняла свершившееся как новое ниспосланное ей Господом испытание. Простила сына заблудшего, но не сделала пира радостного по случаю его возвращения в отчий дом, как бы оно следовало по притче Евангельской.

– Пусть живут как хотят! Бог с ними.

Не могла понять и не могла простить до конца. Гордость сатанинская только притаилась в испуге перед отцом Варсонофием, спряталась от самой бабушки. Но прошло три дня, и она снова, как змея, зашевелилась в душе человеческой и стала сосать сердце материнское. Переломилась душа: любовь материнская тянула ее в Никудышевку. Пять долгих лет не видала Гришеньки, своего любимца, почитала его погибшим, а он воскрес из мертвых. Но почему он сам не поспешил в объятия матери? Знает, что она больна, и не боится потерять ее, прежде чем они свидятся! А был такой ласковый, нежный, почтительный, скромный, чистый, непорочная девушка… и называли его в отчем доме когда-то Иосифом Прекрасным.

И тут вставала на путях воспоминаний и обрывала их деревенская «баба», на любовь к которой сын променял любовь матери и честь дворянского рода. Ненавистна делалась ей эта баба, которой она никогда не видала…

– И не хочу ее видеть… – шептала бабушка, – уйду в монастырь…

Не Христос смиренного всепрощения, а гордость сатанинская рождала в ней… мысли о монастыре. Она даже и монастырь уже наметила в мыслях своих: Желтоводский Макарьевский, на Волге. Была она там однажды, и очень ей там понравилось. Позади лес, впереди водная ширь и гладь Волги и высокие горы, и звон колоколов, очень уж печальный, точно из веков далеких доносится…

Непрестанно боролись любовь с гордостью, и гордость победила.

Елену Владимировну с ребенком и няней Павел Николаевич решил отправить на лето в Крым, – все что-то плохо поправляется после последних родов.

– Может быть, мама, и вы поедете с Леночкой? Вам бы тоже не мешало отдохнуть около моря.

– Не в Крым, а в монастырь мне надо… жизнь доживать.

Павел Николаевич поморщился. О монастырях он был общеинтеллигентского мнения: они набиты лентяями и лицемерами обоего пола, ловко эксплуатирующими народное невежество и суеверия. Коротко и ясно.

– Вы полагаете, что в монастыре попадете под крылышко святости?

– Нет, не думаю. Я и сама не святая. Не здоровые, а больные нуждаются в святом пристанище. Ваша двоюродная бабка, княгиня Марья Алексеевна, в молодости большая грешница была, а умерла в монастыре. И все свое состояние в монастырь отдала…

Легкий испуг шевельнулся в душе Павла Николаевича. Не от корысти, а просто от мысли, что мать может так глупо распорядиться имением. Он-то проживет, ему наплевать, но есть другие, есть внуки, а главное – очень уж досадно лености и тунеядству покровительствовать…

– Моя двоюродная бабка поступила весьма глупо: монастырь, конечно, никаких добрых дел с помощью ее земельного дара не творит, а сдает землю втридорога мужикам, а монахини жиреют…

– Да ведь у вас нет ничего святого!..

– Бог дал нам голову и руки: работай во благо Господу, себе и ближним. Все в монастырь уйдем, так работать будет некому.

– Да ведь люди, Павел, не из одного брюха сделаны. Я, слава Богу, потрудилась и на себя, и на вас всех.

Павел Николаевич пожал плечами:

– Так-то оно так, а все-таки без пищи, как установлено наукой, обойтись тоже невозможно. Даже этому пророку… как его?.. Илье! Так и ему понадобился ворон, чтобы таскать пищу.

– Какой ты циник! Оставьте меня в покое…

Надо сказать, что Павел Николаевич, как и вообще вся наша передовая интеллигенция, любил иногда побогохульствовать. Настоящим атеистом он не был, от церкви и православия не отпадал, раза два-три по собственной инициативе посещал храм Божий и несколько раз в году представительствовал перед Господом от земских учреждений на молебнах и панихидах в разных торжественных случаях, но, в сущности, вопрос о Боге он еще в юности отложил в сторону и никогда уже им особенно не занимался и совершенно не интересовался тем, что будет с ним после смерти. Праздный и пустой вопрос. Тем не менее ни с Богом, ни с церковью Павел Николаевич не воевал, никаких обрядов и таинств не отвергал, раз в год говел и причащался, во все кружки и тарелочки клал, даже и свечки перед образами возжигал. Исполнял все это, как дань известной социальной корректности, приличий. «Пустая вещь галстук, а без него обойтись все-таки нельзя в обществе!» – говорил он. Бог, церковь, религия – все это было для него неизбежными условностями социальной жизни и общения, и то внимание, которое Павел Николаевич уделял Господу, напоминало тот поклон с напускной приветливостью, которым обмениваются при встречах малознакомые и часто мало уважающие друг друга горожане. Павел Николаевич, как и все передовые люди своего времени, стоял за полную свободу религиозной совести, но свобода эта была весьма несовершенная: относясь очень почтительно к религиозной совести всяких иноверцев, Павел Николаевич совершенно не церемонился со своей верой, своей церковью и своим духовенством. Над «своими» допускалось, довольно злое порой, издевательство, не говоря уже об игривых остроумных шуточках. Стоило очутиться Павлу Николаевичу в веселом подвыпившем и сытно покушавшем мужском обществе, как сейчас же начинались нескромные анекдоты, и религиозная свобода совести кончалась примитивным грубым кощунством. Это кощунство, впрочем, перло из всех интеллигентных душ. Вся соль и пикантность рассказываемых в таких случаях анекдотов заключалась в том, что свобода совести разрешала передовым и просвещенным людям делать действующими в анекдотах лицами монахов, монахинь, священников и не щадить для пикантности и красного словца никаких святынь церкви и своей религии. Стоило только одному начать эти анекдоты, как каждый из присутствовавших спешил выложить из своей души весь огромный запас накопленной и хранимой кощунственной скверны, причем рассказчиков нимало не смущало, если среди многих кощунствующих присутствует один-двое людей искренно верующих, и никто не находил нужным считаться с их религиозными убеждениями и совестью. Да и сами эти верующие не возмущались и не протестовали, а смиренно слушали и слегка поулыбывались, так что трудно было кощунникам понять: одобряют или не одобряют. В глубине-то души эти верующие, конечно, возмущались, но им не хотелось показать себя людьми отсталыми…

Не интересуясь совершенно Богом, эти люди с гордостью называли свой народ, по Достоевскому, «богоносцем» и уважали, особенно сектантов, именно за богоискательство, которое лично для себя считали пустым вопросом. Все это пришлось сказать не с целью обличить Павла Николаевича, а чтобы объяснить его поступки и поведение по отношению к действующим в повествовании лицам, особенно же к жене брата Ларисе Петровне и ее родственникам.

Мысль о монастыре не покидала Анны Михайловны, но вопрос этот был большой и нелегко разрешимый, а предстояло сделать выбор – ехать либо в Никудышевку, либо в Крым с невесткой. В Никудышевке ее пугала неизбежная встреча в своей семье с новой родственницей – «бабой». И страх, и гордость, и неизбежное унижение перед соседями-дворянами и дворней. Анна Михайловна отказалась от поездки в Никудышевку. Туда пока отправили только Сашеньку с Петей и Наташей. Жену с ребенком, няней и матерью Павел Николаевич проводил в Крым. Удобно, не надо трястись в экипажах по ухабистым и пыльным дорогам: голова Тыркин посадил на свой лучший пароход, предоставивши в распоряжение путешественников всю рубку отправляющегося пустым буксирного парохода до Нижнего, а там сел в поезд и катись до самого Севастополя! Сам Павел Николаевич пока остался еще в Алатыре.

Таким образом, первыми ласточками в Никудышевке были Сашенька с гимназистом пятого класса Петром и с институткой Наташей.

За ними был прислан на тройке Никита, и дорога от Алатыря до Никудышевки была полна радости и веселых приключений. Вылезали из экипажа и рвали во ржах васильки и розовый куколь, ловили молоденького зайчика, нашли ежа, видели деревенского дурачка, пили чай на постоялом дворе, где какая-то баба кричала – родила ребеночка. Много интересного! И разговоры с Никитой не обрывались всю дорогу: надо узнать все новости в Никудышевке, а их так много накопилось за год!

– Дядя Гриша живет?

– Как же! Слава Богу… живы, здоровы…

– Какой он?

– С бородой уж…

– И усы есть?

– Как же не быть? Не скопец он.

– А жена у него – баба?

– Гм… Чай, на мужиках не женятся!

– Нет, не про то! Она не барыня, а баба?

– Была баба, а стала барыня.

Все интересно: и про Гришу, и про его бабу, и про старого Волчка.

– Околел зимой Волчок! По лесам мыкался; видно, что маленько волки погрызли…

– Бедненький…

– Никак, барышня, плачешь? По псам-то грех плакать…

– Ну да! Я думаю, жалко мне Волчка…

– Больно уж вы жалостливы. А вот я помру, ты, барышня, не поплачешь!

Сашенька молчалива. Она везет с собою и радость, и грусть тайную: в Казани жених остался, студент Гаврилов, медик, на пятый курс перешел. Никто этого не знает, и никому она этого пока не скажет, даже матери. Вот когда приедет в Никудышевку, тогда…

Вот и последний знакомый лес перед Никудышевкой. Гуляли здесь когда-то с Сашей Ульяновым. И с убитым Володей Кузмицким гуляли…

Сладкая грусть воспоминаний теплится в Сашенькиной душе от далеких уже воспоминаний, но встанет в памяти лицо Гаврилова, и радость шевельнет девичьи губы…

Так грустно звенят в лесу колокольчики. Наташа гриб увидала, – непременно надо остановиться.

– Тпру! Ну, вылазь! Где ты там увидала гриб? Рано еще грибам…

– Пенек это! – разочарованно звенит голос Наташи…

Влезла в экипаж. Никита погнал лошадок, замелькали стволы деревьев мимо; ветви норовят по лицу хлестнуть. Солнышко вечернее золотом пятнится на лесных лужайках, а в глубинах лесных зеленый сумрак стелется. Даже страшно.

– Никита? А Леший бывает на свете?

– Сколько угодно! Однова я ехал маленько выпимши, так он взял под уздцы лошадок-то да и завел с дороги в трясину… Я проснулся, а он из куста глядит да смеется… Я его, это, окрестил, он и того… не видно.

Про кикимору тоже начал рассказывать Никита, да лес в стороны разбежался, и впереди никудышевская церковь за господскими садами колокольней выглянула на Петю с Наташей. И про кикимору стало неинтересно. Вздрогнули сердца радостью горячей:

– Никудышевка!

Никита еще ходу надбавил. Въехали на взгорье, и все как на ладошке. Родной дом крышами из зелени смотрит. Под крышей окошечко от солнышка заходящего золотом сверкает. Вот и речка с мостиком, а с него две дороги: направо в Никудышевку, а налево – к барской усадьбе.

– Эй-эх, милые! Попрыгивай! – кричит Никита, поигрывая кнутом.

Застучали бревнушки моста, промелькнула баба деревенская. Петя и Наташа про Гришину жену вспомнили. Не она ли?

На барском дворе собаки колокольчики услыхали – лай подняли, встречать бегут. Ворота растворены, и из них воз с досками навстречу потянулся, а около телеги – женщина…

– Вот она, супруга-то Григория Миколаича… Лариса Пятровна…

– Жена Гриши?

– Она самая…

Дал дорогу и шапку приподнял Никита, а красивая баба смеющимися глазами на Петю с Наташей посмотрела, кивнула головой в платочке и сказала:

– Здравствуйте, гости дорогие! Добро пожаловать!

Проехали. Все оглянулись, даже Сашенька.

Приехали!

Поцелуи, визги радости, лай дворовых собак, беготня дворни, торопливые расспросы и ответы про папу, маму, бабушку, взаимные новости.

Ожил сразу молчаливый дом: окна распахнуты, уже тронуто мимолетным прикосновением целый год молчавшее фортепиано, уже скрипят лестницы, хлопают двери…

– Где же Гриша?

Нет Гриши: он на постройке. Ну, разве можно вытерпеть и не побежать на постройку, когда слышно, как звенят где-то близко топоры и скребет пила?

Сашенька распоряжается, куда какие веща нести, тетя Маша хлопочет об ужине.

– Мы – на постройку! К дяде Грише!

– Ваня! Иди с ними! Не попали бы под бревно или под топор…

Ребята смеются:

– Мы, тетя, не маленькие…

– Выросли, да ума не вынесли еще… Иди с ними! Недолго там…

В обход, по дороге не так близко, но можно парком: там в заборе лазейка проделана: прямое сообщение для пешеходов. Успели уже и тропинку к заборной дыре протоптать. Даже собаки знают: впереди бегут и в дыру ныряют.

Хорошо, весело тут на постройке! Топоры звенят, и щепки летят. Гудят бревна сухие от удара, от падения. Свистит-скребет пила, стучит молоток. Дом подрастает. Пахнет хорошо от щепок и досок. Три мужика бородатых венцы кладут. Лариса стоит подбоченясь в подоткнутой юбке, в мужских сапогах и командует. А дяди Гриши не видать.

Дядя Ваня познакомил ребят с Ларисой.

– Жена вашего дяди, Лариса Петровна, а это дети Павла Николаевича.

– Знаю, знаю, слыхала…

Отерла свои полные красные губы и поцеловала в щеку смущенную Наташу, а когда намеревалась проделать то же с Петром, тот покраснел и не дался.

– Вот те раз! Чай, ты мой сродственник, племянник, что ли, двоюродный мне… Не поцелуешь?

Лариса напугала Петю: он пятится, рожа глуповатая, весь красный.

– Так и не поцелуешь? – шутливо кокетничает Лариса.

Наташа заступалась:

– Он никогда не целуется с женщинами… и мы так мало знакомы… с вами.

– Ладно уж покуда. Не бойся. Не трону.

Стоят и с улыбочками рассматривают друг друга.

Выглянул в окно сруба Григорий Николаевич с ремешком на голове и с карандашом за ухом, в рабочем фартуке, со стружками в волосах. Совсем не похож на дядю Гришу. Вылез из окна, идет с улыбкой на лице к ребятам. Опять великое смущение: совсем не таким представлялся им дядя Гриша. Помнили его таким, как видели шесть лет тому назад. Однако оба с ним поцеловались без всяких протестов. Только не решилась Наташа говорить с ним на «ты»:

– А зачем вы ленточку на голове носите?

– Это ремешок, чтобы волосы в глаза не лезли…

Все засмеялись, а Петя назвал Наташу дурой. Она обиделась до слез: стыдно перед дядей Гришей и Ларисой.

– Грубиян и невежа! – прошептала Наташа и, повернувшись, торопливо пошла прочь.

Рассердился и дядя Ваня:

– Извинись перед сестрой!

– Больно много чести будет… – буркнул Петя. – Обругалась сама, а я извиняйся!

И тоже зашагал прочь. Закричал вслед Наташе:

– Институтки глупы, как утки!

Наташа не обернулась. Только ускорила шаги. Лариса удивленно смотрела на эту непонятную ссору.

Дядя Ваня рассердился. Поговорил с Григорием о постройке, постучал по звонким доскам палочкой и медленно побрел к дому. «Оболтус растет», – думал про своего племянника, которого он вообще недолюбливал за дерзости старшим и злостное озорство. «Лоботряс!»

Дома рассказал все тете Маше.

– Папенькин сынок!

За ужином посадили Наташу в серединку, под свою охрану, и не разговаривали с Петром.

На другой день тетя Маша сделала новое открытие: Пётр ворует у отца папиросы. Сделала допрос – отперся самым наглым образом, хотя в кабинете, откуда Пётр только что вышел, пахло табачным дымом, и заметно убыло в «коробочке барабаном» папирос. Вечером Сашенька с Наташей купались в пруду. Тетя Маша понесла им простыню и поймала Петьку: сидел в кустах сирени и подглядывал.

– Ты что тут делаешь?

– Лежу.

А сам покраснел, как печеный рак.

Тетя Маша с мужем и Сашенькой совещались, как поступить: рассказать обо всех скверных проделках Петра отцу или – наплевать. Решили, что толку никакого не выйдет, потому что Петька вывернется, как налим из рук, и останется только ссора с Павлом Николаевичем. Он так пристрастен к своему первенцу, что либо не поверит, либо найдет оправдание любой гадости, объясняя ее переходным возрастом. Такой пример был уже: нарисовал такие гадости в своей общей тетрадке, что нехорошо и рассказывать, а показали отцу – сами виноваты остались. Что, говорит, тут неприличного? Карикатурное изображение расстройства желудка. И нарисовано очень талантливо. Надо, говорит, самому иметь грязное воображение, чтобы реализм в искусстве смешивать с пошлостью… При ваших, говорит, институтских понятиях, надо выпороть Овидия, Апулея, Боккаччио, уничтожить анатомию и физиологию. Вообще, говорит, ерунда! Довольно нам, говорит, аистов!

Глава XIX

Приехал Павел Николаевич. Тетя Маша все-таки не вытерпела:

– Ты разрешаешь Пете курить?

– А что? Накурился? Пустяки. Все запрещенное только сильнее притягивает.

И рассказал, как сам он в детстве утащил у отца сигару и, накурившись, свалился, потерял сознание. «И теперь терпеть не могу сигар!»

На этом попытка тети Маши и закончилась: пусть как хотят, так и воспитывают. Свои собаки дерутся, чужая не приставай!

Встреча братьев после шестилетней разлуки была лишена восторженной радости. Поцеловались, поласкали друг друга взорами, но все это носило отпечаток не то какой-то осторожности, не то конфузливости. Да и то сказать: они узрели друг друга совершенно в ином образе, чем остался в их памяти. А особенной душевной близости между ними и раньше не было. Конечно, сильно усиливало с обеих сторон конфузливость и осторожность еще и присутствие Ларисы, за которую как-то боялись обе стороны. Обычно Григорий с Ларисой обедали отдельно, в своем флигеле, но обедать без брата в первый день встречи после шестилетней разлуки показалось Павлу Николаевичу нетактичным: подумает, избави Бог, что гнушается его женой. А с другой стороны, очень уж любопытно поближе рассмотреть эту особу из «Нового Израиля», благо, что ни жены, ни матери, с их дворянской щепетильностью, теперь в доме нет, а тетка Маша с мужем и Сашенькой достаточно демократичны для такой обеденной коалиции. Григорию Николаевичу приглашение брата вместе пообедать не так чтобы особенно улыбалось, но отказаться – значит обидеть брата. Только Лариса не находила в этом никаких неудобств:

– Что не пообедать-то? Не все одно, что зараз, что в розницу?

Принарядилась все-таки. По-праздничному. Тетя Маша, предвидя всякие случайности, уже переделала ей свое синее шерстяное платье и научила из толстых кос прическу делать по-старинному, гнездом. На плечах – шаль расписная, в ушах серьги покачиваются, ручки больше на животике. Поморщился Григорий, поглядев на наряженную Ларису – не понравилось ему: «Точно невеста из пьесы Островского “Бедность не порок”», – да не вздорить же из-за таких пустяков? Маскарад так маскарад: и сам надел свою потертую интеллигентскую пару. И вот в таком маскарадном виде гости и появились за обеденным столом.

Бывали в Никудышевке и раньше обеды с демократическим духом: с Ананькиным, с Тыркиным, с волостным старшиной, но тогда бывало много публики и демократичность растворялась в преобладающей интеллигентности и как-то не вылезала на глаза. Совсем иначе вышло теперь. Центр общего внимания все время оставался неподвижным: Лариса с Григорием. И обед оказался не настоящим, а словно только притворялись, что обедают. Как на театральных подмостках. Если были бы посторонние зрители, то, несомненно, в публике бы то и дело взрывался веселый хохот, но зрителей не было, а все были актерами и очень талантливо исполняли свои роли. Павел Николаевич был отменным резонером, дядя Ваня исполнял бессловесную роль и только всем деликатно услуживал передачами, тетя Маша недурно исполняла роль гранд-дамы и великолепные комики были Лариса с Григорием. Но ни единого смешка не слышалось. Правда, озорной Пётр моментами издавал-таки какие-то звуки и дважды выбегал из-за стола, но смотрел все время в свою тарелку и так низко наклонялся, что лица его было не видно, а когда он после пребывания в отлучке снова возвращался к столу, физиономия его была даже сугубо серьезная, строгая. Наташа сидела, точно на экзаменах, в каком-то испуге, и моментами как бы беспричинно краснела до ушей включительно. Лариса знала, что в таких случаях надо церемониться, и повторяла усердно:

– Много довольна! Благодарствуйте!

И поджимала сердечком губы. Сперва помалкивала, но Павел Николаевич то и дело тревожил ее своими вопросами, и она разговорилась и быстро освоилась, и сама стала задавать вопросы. Вся простота и наивность с их красочной и яркой формой народного языка засверкала такими словечками, что стала пугать Григория и тот сидел как на иголках: вот брякнет! Павел Николаевич тоже ждал этого, но не подавал виду. И вот брякнула!

Употребила в дело весьма образную и звонкую, по натурализму своему совсем неупотребительную в порядочном обществе – народную пословицу, от которой Наташа застыла в ужасе, Сашенька прикусила губки, а Пётр прыснул носом, как рассердившийся кот, и стремглав выскочил из-за стола. Григорий Николаевич поморщился и опустил взоры. То же сделала и тетя Маша, а муж ее вздохнул, повел взором по комнате и произнес:

– Дождя бы надо!

Лариса, при всей простоте своей, была женщина сметливая и наблюдательная: сейчас же поняла, в чем дело, и произнесла певучим масленистым голосом:

– Уж извините, если что неладно сказала. Мы люди неученые, а из песни слова не выкинешь…

Григорий поддержал:

– Ничего, Лариса Петровна, и на старуху бывает проруха, а ты еще молоденькая.

– Ведь у вас, у господ, как? Семь раз примерь, а один раз отрежь. А у нас что на уме, то и на языке.

Павел Николаевич, как говорится, и бровью не повел. Но ребята всё заметили: вилку не умеет держать, с ножа ест, из солонки соль щепоткой берет, пальцы обсасывает.

По окончании обеда, прежде чем поблагодарить, Григорий и Лариса в передний угол поклонились, потому что узрели там икону, а креститься на «картину рук человеческих» не полагалось. Чтобы не обидеть хозяев, Лариса и поклонилась, а Григорий Николаевич последовал ее примеру. Павел Николаевич, никогда не молившийся после обеда и ужина, принес себя в жертву этому предрассудку и торопливо присоединился, чем немало удивил тетю Машу с мужем. Конечно, он сделал это просто из особенной любезности к Ларисе.

После обеда пошли на террасу – чайку попить. Тете Маше было некогда, и Лариса без предложения со стороны Павла Николаевича начала хозяйничать за чайным столом. Очень мало заварила чаю, а когда Павел Николаевич попросил сделать покрепче, сказала:

– Не запарился еще чай-от.

Пила чай, как все крестьяне, с блюдечка, вприкуску, звонко щелкала, отгрызывая сахар, а когда напилась, опрокинула чашку вверх дном, вынула из-за пояса платочек и стала им обмахиваться, как веером:

– Взопрела-то как, инда каплит!

Братья начали обсуждать, сколько пойдет каких материалов на постройку и в какую сумму она обойдется Григорию Николаевичу. Рисовали план участка, занятого под постройку, и планировали садик, огород, надворные постройки, колодец. Григорий наметил кузницу, слесарню и сапожную мастерскую. Столярничать будет летом на воле, а зимой – в кухне.

А Лариса занимала разговором дядю Ваню. Тот молчал и только, как китайский болванчик, покачивал утвердительно головой, а сам подремывал под певучий бабий голосок.

Наташа села за фортепиано и, наигрывая «упражнения», забегала пальчиками по клавишам. Лариса подошла и остановилась за спиной Наташи, изумляясь проворству ее рук и пальцев.

– А у меня папаня на флюсгармонье хорошо играет, но только так руками не может. Да оно и не подходит к божественному-то…

Наташа путалась, обрывала, а Лариса не понимала, что мешает, – нет-нет да и бросит словцо:

– Вот меня поучила бы!

Наконец, все разошлись и почувствовали радостное облегчение. Павел Николаевич устал-таки играть свою роль и с удовольствием растянулся в своем кабинете на диване с пачкой нераспечатанных «Русских ведомостей». Но читать не мог: все Лариса стоит перед глазами. Думает: «Вот она, подлинная Катерина из “Грозы” Островского! На сцене даже у лучших исполнительниц она выходит фальшивой, потому что никак не удается им спрятать свою интеллигентность. А тут – во всей натуральности!»

Снова нос в «Русские ведомости».

Опять оторвался: «А на редкость красивая баба!» Засмеялся: «Такая и в хлыстовщину загонит… Воображаю!»

Снова – в «Русские ведомости». Не читается. Прикрыл лицо газетой и задремал. Но и тут в мимолетном сонном видении – Лариса опаляющая. Очнулся, отбросил газету и вскочил с дивана.

– Вот чертова баба!..

Посмеивался над братом:

– Вот тебе и вегетариянец!

Чувствовал неловкость перед самим собой. Стоит ли так долго думать об этой бабе? Сел за письмо к своей Леночке в Крым: лень и потягота одолевают. На чужой роток не накинешь платок, а тут еще такое исключительное событие: дворянин Кудышев-младший женился на деревенской бабе!

Мужики с бабами судачат и весело посмеиваются, в поместно-дворянских сферах одни удивляются, другие возмущаются, третьи – злорадствуют. В родственной Замураевке всё вместе: и удивление, и возмущение, и злорадство. А вот земский начальник, как и прочие уездные власти, старается подчинить свои чувства разуму, а разум заставляет их поглубже смотреть в эти с виду пикантные происшествия. Если принять во внимание, что Григорий Кудышев – «политический» и еще женился на крестьянке, то, конечно, и цель тут тоже политическая. Подозрительно еще, что женился он не просто на бабе, а на сектантке. А давно уже известно, что господа революционеры испокон веков устремляли свои надежды и действия в сектантскую среду, настроенную антиправительственно. Нельзя сказать, что и передовая уездная интеллигенция не взвешивала этого события на тех же самых весах. И, представьте, по таким же соображениям. Что-нибудь тут кроется конспиративное. А в общем всем очень любопытно было лично взглянуть на «бабу».

И вот начали заезжать под разными предлогами представители обеих сторон. Прежде всех других, конечно, побывали Замураевы, Зиночка с братом, земским начальником. Как же не повидаться с Гришенькой, когда он точно воскрес из мертвых? Григорий Николаевич с Ларисой были на постройке. Гости надеялись увидать их за обедом, но они не появились. Гости много говорили и расспрашивали о Григории Николаевиче, но боялись поднимать разговор о его браке, как будто было неприлично напоминать о таком скверном поступке своего родственника. Ведь не принято говорить о веревке в доме повешенного! А свои домашние тоже не заикались об этом несчастий. Так и играли в прятышки. Между тем любопытство все сильнее мучило Зиночку с братом. Как женщина, Зиночка оказалась находчивее. Она увела в парк Наташу и подговорила ее показать ей «зверя», но только издали, чтобы не надо было знакомиться. Условились, как это сделать, и пошли на постройку. Зиночка осталась в отдалении, а Наташа отправилась к постройке и, как было условлено, вызвала Ларису из сруба и поднесла ей захваченную с клумбы розу.

Григорий Николаевич мастерил стропила для будущей крыши в сотрудничестве с мужиком и был так занят и увлечен работой, что не обратил никакого внимания на девиц. Но Ларису Зиночка хорошо рассмотрела и потом изумленно говорила:

– Подпоясалась, в сапогах… да она и на бабу-то не похожа. Точно переряженный деревенский парень… Ноги растопырила, подбодрилась. Неужели Григорий полюбил такую?

– Не знаю. Тетя Маша сказала: любовь зла, полюбишь и козла!

– А где они венчались?

– Тетя Маша сказала, что они венчались вокруг ели, а черти пели! Она такая смешная и говорит такие глупости, что стыдно слушать… Когда бабушка узнала, что дядя Гриша женился на бабе, она так расстроилась, что чуть не умерла…

Зиночка незаметно выспрашивала Наташу обо всем, что оставалось в семье Кудышевых тайной отчего дома, а Наташа разболталась и выдала ей все семейные секреты, связанные с романом Григория и происхождением его «бабы».

А Николай Владимирович Замураев так и уехал, не увидав ни Григория, ни Ларисы. Посылали Никиту на стройку – сказать, что приехал земский начальник из Замураевки, но Григорий не счел нужным явиться. Это обидело родственников, и они быстро покинули Никудышевку.

– Не плюй в колодец: пригодится воды напиться! – произнес Николай Владимирович, проезжая мимо строящегося хутора.

Интересовался исправник, становой, судебный следователь, врач Миляев, отец Варсонофий, Елевферий Митрофанович Крестовоздвиженский. Пикантная новость долетела уже до Симбирска: приехал купец Ананькин с приказчиком и, как говорится, прямо быка за рога взяли – в гости на недостроенный хутор заявились. Ананькин и сам из сектантов, только больно уж закрутился в делах житейских, – вот и захотелось ему свою душу божественными разговорами проветрить. Только ничего не вышло: не пошла на такие разговоры Лариса Петровна. Женщина осторожная – зря перед людьми свою душу не отпирает. И чаем напоила, и слов приветливых наговорила, и с поклонами да пожеланиями всякими проводила, а насчет тайны божественной – полсловом не обмолвилась.

Ехал купец из гостей с хутора и заместо божественного в душе одно бесовское смущение увозил.

– Хорошую бабеночку из скитов барин увез! Невредная женщина…

– Ничаво.

– Как это ничаво? – точно обиделся Ананькин на приказчика. – Да видывал ли ты красивее этой бабы?

– Я за энтим, Яков Иваныч, не гонюсь.

– Гонись, пожалуй! – все одно не догонишь…

Замолчали. А купец под звон колокольчиков все о бабочке красивой думал. Как лошадки шагом пошли, он опять про то же:

– Одно скажу: не за святостью барин погнался… Сразу это видать: беспокойство в нем телесное. Да я так думаю: какой бы веры баба ни была, а с ней все одно – не спасешься!

– Где с бабой спастись, Яков Иваныч!

– Сосуд скудельный, грехом смертным наполненный!