Текст книги "Отчий дом"
Автор книги: Евгений Чириков
Жанр: Русская классика, Классика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 43 (всего у книги 50 страниц)
Глава II
«Авантюристы патриотизма», взявшие в монопольную эксплуатацию девиз «самодержавие, православие и народность», помогали дворянской камарилье обманывать царя, утверждая его в мысли, что народ по-прежнему обожает своего монарха и что всю «революцию у нас делают жиды» и смущаемая или купленная ими интеллигенция. Эту идею горячо поддерживал великий князь Сергей Александрович и, конечно, новый министр Плеве, сочинитель всяких антиеврейских проектов и административных мер, вплоть до искусственных погромов…
В результате ни одна из национальностей не давала России столько пламенных революционеров, как еврейская.
Трудно отрицать, что еврейская интеллигенция всеми силами и способами помогала ускорению русской революции, но нельзя отвергать и того, что само правительство толкало ее в революцию…
Значит – помогали друг другу!
Погромы, обращенные в орудие внутренней политики, являли собой дьявольское издевательство над законами человеческими и Божескими: кто сеет ветер – пожнет бурю. На еврейских слезах и крови должен был вырасти «Дьявол мести»…
И такой вырос в лице морального и физического чудовища, каким явился инженер Азеф в русской революции. Маленький мещанин в своей личной и семейной жизни, он силами мести и ненависти, вспоенной и вскормленной самим правительством, сделался Иудою вдвойне: поцелуем направо он предавал царя русского и слуг его, а поцелуем налево предавал своих сотоварищей по революции. Убийству первых он помогал предательством вторых, не жалея вообще русской крови. Он лишь взвешивал, кого и в какую минуту удобнее предать, чтобы продолжать свое дьявольское дело мести… В душе он издевался над обеими сторонами…
Потом стали ломать голову над психологической загадкой этого революционера-предателя, а разгадка так проста: это был не идейный революционер и не идейный предатель, а просто еврей-мститель, торговавший русской кровью, как квасом… Конечно, чувство мести сильнее удовлетворялось при убийстве врагов наиболее сильных и значительных, но дьявольская предусмотрительность заставляла его постоянно приносить жертвы, употребляя материалом менее полезных для своего дела. Тут простой расчет лавочника… в мясной лавке.
Азеф влез в самое сердце революционной партии и, когда погиб пламенный Гершуни, сделался террористическим министром в боевой организации и начал играть с дьявольской хитростью двуликого Иуду…
Дмитрий Кудышев, по оценке Азефа, не представлял особенно значительной величины: неврастеничен и потому не так легко поддается революционному гипнозу и беспрекословной дисциплине. Слишком много рассуждает, взвешивает, противоречит. Такие не только малополезны, но часто просто опасны своей особенной чуткостью. Ценны слепые фанатики, готовые идти на смерть без всяких колебаний и рассуждений.
И поэтому, вероятно, Азеф уклонился поставить Дмитрия Кудышева на крупный террористический акт, а в виде испытания послал на второстепенное дело организации террористических «летучих бригад» в деревню, в Приволжские губернии…
И нет ничего невероятного, если сам же Азеф и предал его в скором времени…
Районом работы Дмитрия Николаевича были Саратовская, Самарская и Симбирская губернии.
Саратов был давно уже центром революционной работы в Поволжье. Там уже действовали и «Крестьянский союз», и «Братства», организуя подходящий крестьянский элемент в тайные кружки. Эти кружки расползались по всему Поволжью и во множестве разбрасывали прокламации и воззвания, приглашавшие крестьян к выступлению против помещиков. Почва была уже вспахана и засеяна, оставалось только подталкивать ленивых и робких. Так как усмирения с помощью казаков и порки, рождая злобу, все же лишали мужиков смелости, то инициативу этих выступлений должны были взять на себя летучие боевые отряды…
Такие отряды уже действовали и в Саратовской, и в Пензенской губернии, но они были недолговечны, ибо при усмирении и покаянии мужики и бабы часто предавали своих «благодетелей» в руки властей, спасая этим свою шкуру…
В Симбирской губернии таких летучих бригад еще не было, и туда был направлен Дмитрий Николаевич Кудышев с двумя опытными пропагандистами из крестьян.
Город Алатырь, как крупный центр перевалочной торговли, с пароходными пристанями на Нижний Новгород и с железнодорожным узлом, соединявшим Поволжье с Москвой, Казанью и Симбирском, притягивал к себе народ со всей губернии. Он и был избран оседлым пунктом летучей организации.
Так Дмитрий Николаевич Кудышев очутился в родных палестинах.
За пятнадцать лет и городок, и сам Дмитрий Николаевич так изменились, что, конечно, не могли узнать друг друга. Кто и знал когда-то Дмитрия в восьмидесятых годах прошлого столетия, перестали думать о его существовании. По паспорту мещанин Казанской губернии из города Лаишева, по образованию – окончивший уездное училище, холостой, 37 лет от роду, Иван Коробейников, Дмитрий Николаевич поступил конторщиком в пароходство купца Тыркина и усердно исполнял свое дело, отличаясь покорностью и смирением…
Могло ли кому-нибудь прийти в голову, что это не мещанин Коробейников, а потомственный дворянин Дмитрий Николаевич Кудышев?
А помощники его, природные мужички, путешествовали на разведках по уезду: один в образе странника по святым местам, другой – коробейника с ситцами, бусами, гребешками, наперсточками и иголками, нитками, лентами, вообще всякими бабьими приманками. Ходили по базарам, ярмаркам, постоялым дворам, осторожненько нащупывали почву, знакомились, выбирали подходящих для дела мужичков…
Один рассказами о святых местах и чудесах Божьих угодников, другой бабьими приманками трогали простые сердца людей земли и делались желанными гостями в избах. Незаметно переводили беседы на нужду, землю и волю, и простые люди доверчиво раскрывали перед ними свои души и секреты. Завязывалась дружба, скрепляемая водочкой и наливочкой. Кто образок кипарисовый с Афона получит от странника, кто – ленту алую от коробейника в подарочек…
Время от времени странник и коробейник и в Алатыре появляются, да иногда и паренька какого-то с собой приводят.
Медленно и туго подвигается дело. Урывочками. Да и конторская служба с напускным смирением и кротостью тяжела, изнурительна. Темпераменту Дмитрия горячий, действенный, требующий непрестанного движения, а тут точно игра в прятки, которую и в детстве так не любил Дмитрий. Невыносимо скучно!.. Нападала временами хандра, апатия, развинченность, раздумье. И как-то обидно казалось порой: да неужели он, Дмитрий Кудышев, рожден для того, чтобы воевать со становыми, земскими начальниками и прочей мелочью? Начиналась неврастения…
О том ли мечтал в юности?
Вспоминалась юность с ее грандиозными планами и проектами осчастливить человечество. Позади так ярко, красочно. А кончилось тем, что поставляешь для губернаторов материал для порки и усмирений!
Особенно томила тоска в немногие часы отдыха от конторской работы… Он уже не раз бродил около старого бабушкиного дома, сгорая желанием увидать мать или кого-нибудь из родных, но никакой жизни ни в доме, ни на дворе, куда он заглядывал, не замечалось. Так хотелось зайти в этот дом, побывать в знакомых комнатах, в саду. Но покрашенный дом смотрел на него недружелюбно. Как на чужого и враждебного. Дмитрий вздыхал и вспоминал героя из «Живого трупа» Льва Толстого…
И ему было ужасно жалко самого себя…
Потом, из разговоров в конторе он узнал, что брат Павел – в ссылке, а старая Кудышиха уехала в деревню. Так хотелось расспросить подробнее о том, что случилось со всеми, с кем делил свою молодость, но понятная предосторожность мешала этому…
И часто в бессонные ночи приходила в голову мысль: побывать в Никудышевке хотя бы еще один, последний раз в жизни!..
По вечерам, когда субботний колокол собора призывал жителей ко всенощной, Дмитрий грустил и вспоминал:
Вечерний звон! Вечерний звон!
Как много дум наводит он…
О юных днях в краю родном.
Где я любил, где отчий дом…
Волной вливались воспоминания в душу Дмитрия и не хотели уходить оттуда. Он гнал их прочь – не уходили и тихой сладкой грустью томили душу.
Всего сильнее бередило душу детство… и мать в образе молодой еще женщины. И было странно и страшно, что он уже начинает седеть и что мать его – старуха, доживающая свой век…
Неужели ему не суждено уже увидать свою маму? Ведь это так просто…
Однажды вернулся коробейник из своего путешествия по уезду и привел с собой «верного человека», старого отставного солдата, богоискателя и правдоискателя Синева.
– Со стажем он: два раза уж в тюрьме сидел!
Оно и видно: сразу этот человек мещанина Коробейникова «товарищем» начал называть.
– Откуда ты, товарищ?
– Я из Замураевки… Генерал у нас барином-то…
Дмитрий даже вздрогнул. Начал выспрашивать о всяких подробностях.
– Теперь ежели дело зачинать, так прямо с Замураевки, – говорил таинственно солдатик, – от этого генерала народ давно волком воет… Только что смелость не берет, а ежели найдутся люди мужиков поднять, – прямо пустое дело. Ни суда, ни управы на него! А сын-то генеральский земским начальником у нас. Так прямо, ежели что, растерзают. Вот до чего народ довели… У них был нанят для охраны муханеданин – так его бабы вилами прикололи… сдох!
– Там у вас еще Никудышевка какая-то есть? Как там?
– Там потише, а все-таки народ очень недоволен…
– Кто же там, в Никудышевке?
Все рассказал Синев про Никудышевку.
– Старуха там, барыня самая, с дочерью, и еще двое живут, недавно прибыли.
Узнал Дмитрий и про брата Григория!
– Григорий-то Миколаич даже очень хороший, ласковый человек, но для такого дела не годится. Он искатель одних божественных, стало быть, путей, а жена у него, Лариса Петровна, в Духе ходит, вроде как богородица у них, что ли. Григорий-то Миколаич в душевном смирении, толстовского толку… От его, конечно, нам никакого зла не будет, но я так полагаю, что и помощи тоже ожидать нельзя… А я так полагаю, что ежели народ в Замураевке встанет, так и кругом начнут… Мужик – мирской человек: за обчеством потянется.
Лиха беда начать, а там пойдет как по маслу!.. Литературы давайте поболе! Все рассуем…
Много мудрых советов Синев надавал. Человек опытный, хорошо мужицкую душу знает. Надо на двух либо трех подводах ехать и звать народ к господам за хлебом и скотиной – человек десять пристанут, а остальным завидно станет и тоже пристанут! А еще генерал очень уж деревенскую скотину загоняет и штрафы за потраву! У него всегда в загоне голов пять-шесть коров либо лошадей крестьянских выкупа ждут. Объявить, чтобы шли свою скотину отбирать… А уж как объявим – грабь свое добро! – все разожгутся… Ну, только какой-нибудь начальник при этом деле нужен, вроде как командер… Без начальника тоже не пойдут… Поди, сам ты, товарищ, команду-то примешь? Кричи только громче и больше никакого разговору! Повелевай, значит! Говорить много не давай… Я на это дело человек десять хоть сейчас поставлю.
– У меня не меньше найдется охотников-то, – заметил странник.
Как будто все налаживалось. Оставалось только добыть три подводы. Их, видно, закупить придется. Все обсуждено. Только в деньгах нехватка. Подождать придется, когда из Саратова вышлют…
– Торопиться некуда! Оно и лучше помедлить маленько: народ разжечь сперва, а потом уж разом и поднять… Все в свое время надо: оно бы лучше осенью, после страды, когда народ по хозяйству управится. А то мужик такой человек, что и смерть откладывает до уборки… Бунтуют либо с весны, либо под осень… когда с земли освобождение выходит… Человек хозяйственный!
Дмитрий Николаевич точно обрадовался этому благоразумному совету Синева. Ухватился за него. Надо отложить до осени!
– Правильно, товарищ! Тут, как говорится, семь разов примерь, а потом отрежь. Зря выскакивать – опасно. Только удовольствие врагу сделаешь!
Согласились отложить выступление до осени…
И вот снова потянулись скучные томительные дни полного душевного одиночества среди маленьких людей с их все же живыми радостями и горестями незаметных тружеников. Одному прибавили десять рублей в месяц жалованья, другой собирается жениться и не наглядится на свою глуповатую курносенькую мещаночку, похожую на беленькую курочку, третий ищет сочувствия окружающих – у него умер ребеночек, четвертый безумно счастлив – вчера выиграл в карты три с полтиной!
И все-таки у них есть какая-то личная жизнь… И Дмитрий, всегда ощущавший себя значительным человеком, предназначенным к исполинским делам, начинает уже испытывать нестерпимую пустоту… У него нет не только больших радостей и печалей, а просто никаких!
Только тихая тягучая тоска, вроде несильной зубной боли. Невыносимо тяжело с раннего утра до вечера сидеть в конторе и ломать покорного и смиренного дурака…
И вот не выдержал своей роли: однажды, когда заведующий конторой господин с геморроем стал начальственно кричать на смиренного конторщика Коробейникова, тот совершенно неожиданно поразил его неуместной дерзостью:
– Прошу не кричать, а говорить по-человечески!
Тот, геморроидальный, даже опешил вдруг, но потом оправился и начал снова кричать. Назвал «нахалом»…
– Ты сам идиот! – крикнул конторщик Коробейников.
Вся контора притихла. Стало так тихо, что слышно было, как скулила муха, попавшая в тенета паука. Все служащие в конторе застыли в радостном испуге и в тайном почтении к сотоварищу, который, наконец-то, достойно ответил за всех молчальников…
– Получи расчет и с Богом!..
Глупо, конечно, все это вышло. Сгоряча. Нервы. А все-таки приятно как-то разрядить свое долготерпение таким выстрелом!
Конторщик без места. Пошел шляться по городу, вышел на Суру, побывал около родного бабушкиного дома…
Ни одной близкой души!
И вдруг снова толкнулась в душу мысль: а что, если побывать в Никудышевке? А пришла ночь – бессонница в лунную светлую ночь. И снова точно смотрит на весь пройденный путь жизни. Всё – одни призраки… Ничего не осталось, вот только мама… Лучше, если бы мама бросила деревню и жила в своем алатырском доме… Какая злая насмешка жизни: устраивай погром родной матери!
Бедная старуха. Не дадут умереть спокойно…
Не подвиг, а… ремесло!
Глава III
Несколько дней Дмитрий Николаевич слонялся в городке как бездомная собака.
Нечего делать!
Некуда пойти!
Никому не нужен…
Бродил по набережной Суры. Посиживал в трактирах за бутылкой пива. Заходил в собор, где служилась всенощная…
На реке, в трактирах, на улицах, в церкви – всюду трепещет и бьется жизнь человеческая, сливаясь в единый шумливый красочный поток. Все проявления этой жизни в их пестром разнообразии форм связаны мистической логикой бытия. И звон церковного колокола, и плывущий по реке пароход, и грохочущая по мостовой телега с ржавым железом, и плачущий ребенок, и драка около трактира, и наигрываемые где-то и кем-то на рояле ритмические гаммы, и будочник на углу, и барышня с собачкой – словом, все, что видят глаза и слышат уши, все это от века веков, все нужно и все слито воедино, в какую-то сложную непрестанно работающую, как наше сердце, машину…
Но он, Дмитрий, вне этой жизни. Он как будто бы совершенно ничем с ней не связан. Какой-то посторонний, ненужный жизни и чужой ей человек или даже предмет!
Вот точно такое же гнетущее чувство Дмитрий испытывал, когда, бежав из Сибири, очутился в Париже без языка, без знакомых и без денег…
Ни одним краешком души не прицепишься к бегущей мимо жизни!..
Вот в эти дни блужданий по улицам и трактирам за бутылкой пива в его омраченную пустотой и одиночеством душу и постучалась впервые мысль о самоубийстве…
И как только пришла эта мысль, сразу рухнул построенный когда-то в юности пылкой фантазией «храм революции»…
Он долго и тяжело смотрел в одну точку и вдруг произнес неожиданно для самого себя одно только слово:
– Ерунда!
И точно проснулся от собственного глухого голоса и подозрительно огляделся по сторонам… В дальнем углу в полусумраке он увидал жандарма и какого-то человечка, которые, сидя за пивом, тихо разговаривали, склоняясь друг к другу.
Дмитрий ощупал карман (он всегда ходил с револьвером), расплатился и, докурив папиросу, медленно и независимо вышел из трактира.
Подозрительно!
Дмитрий умышленно колесил, как заяц, заметающий свои следы, по улицам и проулочкам и незаметно для себя очутился на краю города, вблизи бабушкиного дома. Подходя сюда, Дмитрий думал о том, что надо поскорее покинуть Алатырь, а когда поднял глаза от земли и увидал родной дом, то дом этот и подсказал ему, что надо пойти к матери, уговорить ее бросить деревню, проститься с ней и…
– И кончено!
Тихо насвистывая механически вырвавшуюся студенческую песенку, Дмитрий пошел дальше…
Всю ночь не спал. Рвал и жег какие-то письма и бумажки. Ходил по комнате и курил папиросу за папиросой, смотрел в лунную ночь, слушал грустные гудки пароходов и отбивающий часы колокол на соборной колокольне. Рано утром, рассчитавшись с прислугой за номер, взял свой ручной чемоданчик и альпийскую палку, вывезенную из-за границы, и пошел в отчий дом… По пути подсаживался на мужицкие телеги. Если не было попутчиков, шел пешком…
Долго сидел в сосновом бору около родника и часовенки на той самой лавочке, на которой не так давно сидела его мать проездом в Никудышевку, и вспоминал свое детство… Был тут когда-то образ Божьей Матери, но теперь – дощечка, на которой чуть-чуть заметны линии исчезнувшего рисунка… Слушал кукушку и сам удивился, почувствовавши скатившуюся на щеку горячую слезинку…
Разве нужны такие сентиментальные неврастеники революции? И разве Азеф ошибся, взвесив на своих весах Иуды его малую ценность для своих целей мести?
Дмитрий годился только как агнец, приносимый в жертву департаменту полиции для укрепления там доверия к собственной персоне. В числе таких агнцев он и оказался. Департамент полиции и все охранные отделения уже знали, что эмигрант Дмитрий Кудышев под именем мещанина Ивана Коробейникова пребывает в России и занимается организацией летучих боевых отрядов партии социалистов-революционеров. Фотографии этого политического преступника были уже разосланы во все жандармские управления и всем чинам полиции, включительно до становых. О Дмитрии шла уже конфиденциальная переписка по всем приволжским губерниям, но его спасало то обстоятельство, что на фотографиях времен давних этот преступник выглядел совсем не так, как теперь, через пятнадцать лет…
Для местных властей Алатырского уезда эти розыски Дмитрия Кудышева представлялись исключительно сенсационной тайной, а помимо того, власти чувствовали еще исключительную ответственность в этом деле: преступник – из подведомственного их наблюдению района. Власти отдаленных губерний наверняка могут отписаться, что по произведенным розыскам означенного лица в губернии или уезде не оказалось. Ну а тут много возможностей, что преступник побывает и в Никудышевке. А потому нужен зоркий глаз, а не отписка.
Еще до появления здесь Дмитрия власти приняли уже меры. Заезжал как бы в гости к Анне Михайловне исправник, побывал и становой. Секрета не открыли, но исправник осторожненько наводил разговор на деток почтенной Анны Михайловны, а в их числе и Дмитрия…
– А где ныне пребывает ваш сынок, Дмитрий Николаевич?
– Бог его знает…
Старуха отирает слезу… Ведь какое положение матери! По закону отвечают все укрыватели. Даже родная мать обязана донести, если знает его местопребывание…
Особенно же был озабочен жандармский ротмистр в Алатыре. Он еще не успел пережить оскорбления, нанесенного ему высланным Павлом Николаевичем Кудышевым, а тут новый Кудышев, родной братец!
Ротмистр отрядил в распоряжение станового опытного в деле розысков унтер-офицера, переряженного, конечно, в штатское платье, и тот должен был наладить непрестанное наблюдение за всеми неизвестными лицами, появляющимися в Никудышевке, и особенно в барском доме…
Жандармский унтер, как и прочие непосредственные охотники за преступником, и сами не знали, что ловят сына Анны Михайловны: им дан наказ потребовать от неизвестного документ, и если в паспорте будет значиться – мещанин Иван Коробейников, то немедленно арестовать и под строгим конвоем привезти в город Алатырь.
Так Дмитрий Николаевич попал уже в приготовленную для него ловушку.
Последние двенадцать верст до Никудышевки Дмитрий шел пешком и умышленно подгонял время так, чтобы прийти туда, когда стемнеет.
Лунной ночью он приближался к отчему дому.
Нелегальное положение приучает человека к инстинктивной осторожности. Надо сперва пройти мимо…
У ворот на лавочке сидел Ерофеич с дворовой девкой и щекотал ее.
Светились огни в окнах. Из раскрытых окон доносились гармоничные взрывы рояля. Изредка мелькали в глубине окон человеческие фигурки.
Таким теплым родным уютом, лаской семьи и родного дома пахнуло в душу усталого и печального бродяги Дмитрия! С изумительной яркостью воскресло вдруг и детство, и мама с папой, и деревянный конь, обтянутый телячьей кожей, на колесиках, и кровать с решеткой!.. Он уже лег спать, а ему не спится… Мамочка играет на фортепиано, там где-то пьют чай и стучат посудой. Захотелось кушать… Натянул на плечи одеяло, вылез и босиком побежал в столовую…
Точно все это было только вчера!
Дмитрий знал о том, что брат его, Григорий, живет рядом где-то, на хуторе. Он пошел искать этот хутор: всего лучше попасть сперва к брату…
Обошел двор дома. По забору, где разросся репейник и лопушники, вышел к концу парка. На хуторе залаяла чуткая собака. Дмитрий присел и ждал, когда собака успокоится. И тут он заметил лазейку в прогнившем заборе: стоило только толкнуть одну из досок, и образовалась пробоина, в которую было легко пролезть в парк. Это и изменило все его планы.
Очутился в старом заброшенном парке. В полной безопасности. Густые заросли, огромные березы и липы, трава в человеческий рост. Все это под лунным сиянием в резких светотенях напоминало глухой лес. Старался припомнить, в какой части парка он очутился, но не то от волнения, не то от страшной усталости в голове все спуталось, как только он сделал несколько шагов в глубь парка. Приостановился, вслушался в различные звуки теплой ночи: вверху и под ногами стрекотали кузнечики, басили майские жуки, вскрикивали хищные птицы, и где-то далеко-далеко и чуть слышно плавали на крыльях ветерка обрывки струнных вздохов… Дмитрий пытался ловить эти струнные вздохи и вскрики, но они точно меняли свое место.
И, пройдя несколько шагов, Дмитрий останавливался в полной растерянности. В лесу нередко человек теряет способность ориентации. Так случилось в родном парке с Дмитрием.
А в отчем доме происходило следующее.
Бабушка с тетей Машей попивали чай в столовой. Наташа грустила за роялем, изливая томление души в шопеновских ноктюрнах. Пётр Павлыч ворковал на старинном диване с Людочкой в полутьме пустынного зала за спиной увлекавшейся своим настроением Наташи… Здесь на диване любовное электрическое напряжение от соприкосновений и томных взоров требовало разряжения. Людочка вздыхала, как паровоз, только что остановившийся около станции, и грозила пальчиком расшалившемуся жениху. Наташа могла ведь обернуться!
А тот не унимался. Людочка притворно рассердилась и, поднявшись и вырвав свою руку от удерживающего ее кавалера, тихо пошла к террасе. Конечно, в ее планы входил расчет, что Пётр двинется следом за ней и они очутятся наедине в парке. Но этому помешала Наташа: она заговорила с братом и задержала его поисками каких-то нот…
Людочка в любовном томлении медленно шла по аллее, вполне уверенная в том, что вот сейчас заскрипят по песочку шаги возлюбленного и они сплетутся в трепетном объятии и руками, и губами… Лучше, если это случится подальше от террасы и дома, во мраке зарослей, а не на широкой освещаемой ярким лунным светом аллее…
И вот она свернула в сторону и тихо так, маленькими шажками-петельками двигалась, приостанавливалась и прислушивалась: не идет ли? Услыхала в тишине подозрительный звук, похожий на хруст и шелковый шелест древесной листвы, когда человек пробирается кустами зарослей. Но странно, что Петя опередил ее. Пусть-ка теперь помучается, поищет!
Притаилась в огненном пылании любовной лихорадки в сиренях…
И вдруг (о ужас!) видит вынырнувшую из-под крыши старой сосны фигуру робко крадущегося человека, во всем облике своем таившего какие-то злые намерения…
Людочка испустила крик ужаса и шарахнулась в сторону, к дому. Дмитрий растерялся и не знал, как ему поступить. Между тем в доме уже шла паническая суматоха: несомненно, это грабитель или поджигатель! Бабушка с тетей Машей подняла на ноги все наличное население барского двора. Иван Степанович послал кухонного мальчишку к стражнику. Пётр Павлович зарядил револьвер и заявил, что он справится один, но Людочка и Наташа его не пускали… Людочка прибегла к обмороку как последнему средству удержать храброго жениха от рискованного поступка. Иван Степанович запер все двери и окна, забаррикадировал стеклянную дверь на террасу и предложил не соваться без толку. На пункте, в Никудышевке, есть охрана, и ей уже дано знать.
Пётр Павлович все-таки не выдержал и, раскрыв окно в сад, трижды выстрелил в небо, насмерть перепугав бабушку с тетей Машей. Теперь бабушка впала в обморочное состояние…
У Дмитрия была мысль – идти в дом и раскрыть свою тайну, но раздавшиеся выстрелы со стороны террасы остановили его намерение. Может быть, лучше скрыться на ночь в глуши парка, а утром подойти к окнам и закричать:
– Мама! Это я – твой сын Дмитрий!
Сохранилось в памяти воспоминание об Алёнкином пруде и развалинах на его полуострове. Вот там он и переночует…
Вышел на липовую аллею и, точно пелена свалилась с глаз его: понял, где он стоит и как идти на Алёнкин пруд. Вокруг все стихло, и не было никаких признаков переполоха. Полаяла осипшим голосом дряхлая собака и перестала. Где-то запел соловей…
Продравшись через заросли, Дмитрий приметил сверкнувшую на лунном свете воду. Вот он, Алёнкин пруд! Испугали запрыгавшие с берега в воду лягушки, взорвавшийся из-под ног бекас… Промочил ноги, исцарапал в кровь лицо, продираясь через колючий шиповник…
Ну вот и развалины каменной беседки. Здесь он и проведет ночь…
Прошло не более получаса, как на дворе барского дома появился целый отряд из мужиков с палками во главе с жандармским унтером и стражником в полной форме и полном вооружении. Выскочил Пётр Павлович с револьвером в руке и, как начальник, начал делать распоряжения: по всем углам и заборам поставить засаду. Остальным идти цепью через весь парк. Сколько вооруженных? У всех три револьвера. Вот еще охотничий дробовик, он заряжен крупной дробью.
– Вилы бы нам, что ли, ваше благородие, дали! Где светло, а где темно – щупать надо…
Людочка с Наташей в лихорадочно-возбужденном состоянии. Людочка в десятый раз и все по-новому рассказывает пережитый ужас. Теперь ей уже помнится, что разбойник сперва побежал за ней, а потом отстал…
Глядя со стороны, можно было подумать, что люди шли на медведя по крайней мере…
Бабушку привели уже в чувство и успокоили: теперь нет уже никакой опасности, грабитель окружен со всех сторон и если он еще не успел скрыться из парка, то будет пойман…
Отряд двинулся в поход в глубоком молчании рассыпной цепью. Обошли весь парк – никого не нашли.
– Может, на прудах где спрятался?
Тихо посовещались и решили обыскать пруды…
Дмитрий, утомленный и физически и душевно, сквозь охватившую его уже дрему услыхал всплески воды под шагами людей по болоту и, приподнявшись, увидал прежде всего освещенного лунным светом жандарма. Потом прозвучал выстрел.
– Здеся!
Резкий полицейский свисток прорезал тишину ночи, потом голоса:
– Тут он! Стреляет, сволочь… Обходи с левой стороны!
– Сдавайся без разговору!
Ответа не было.
– Вылазь, а то пристрелю, как собаку!
Ответа не было…
Все боялись идти дальше.
Стражник перекрестился, взял наизготовку револьвер и полез камышами к развалинам.
– Ну, чего стоите! Вперед! Столько народу – одного испугались!
Полезли напролом бегемотами…
Стражник первым увидал лежавшего навзничь с раскинутыми руками человека в камнях, проросших кустарником…
– Никак мертвый он…
– Сам в себя, значит, он выпалил давеча…
Так Дмитрий Кудышев и не повидался со своей матерью. На Алёнкином пруду лежало «мертвое тело». По найденному паспорту это был мещанин Казанской губернии Иван Коробейников, и пока никто в отчем доме не знал еще, что это блудный сын бабушки, которая в последнее время так часто вспоминала о нем и так хотела хотя бы один разок перед своей смертью повидаться с ним…
Составили протокол и перетащили мертвое тело в заброшенную баню в парке до вскрытия. Поставили к бане стражу. Страшно стало в парке по ночам. Властям было необходимо установить подлинную личность самоубийцы. Приехавший исправник, знавший уже тайну Ивана Коробейникова, посвятил в нее Ивана Степановича, тот всех остальных, кроме бабушки. Но жандармский ротмистр был безжалостен и, выполняя долг службы, потребовал, чтобы и Анна Михайловна, как мать, признала в трупе самоубийцы своего сына, Дмитрия Николаевича.
По долгу службы он счел необходимым допросить по настоящему делу Анну Михайловну и, предъявив ей труп самоубийцы, спросить, признает ли она в нем сына.
Допрос он сделал, но предъявить матери труп сына не удалось: несчастная старуха стала проявлять все признаки тихого помешательства…
Наташа вызвала телеграммой доктора-психиатра из Симбирска, и они с тетей Машей увезли несчастную бабушку в Симбирск.
Людочка и Пётр Павлович вспорхнули и уехали в Алатырь. Пётр ночью перед отъездом вырезал из рам трех своих предков из бабушкиной галереи и увез из отчего дома…
По просьбе Ивана Степановича Дмитрия разрешили похоронить на том месте, где он был найден мертвым.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.