Текст книги "Отчий дом"

Павел Николаевич заметно встревожился. На другой день утром он уже выехал на почтовой паре в Никудышевку.

Глава VI

Стоял сентябрь. Уходившее лето, казалось, приостановилось, оглянулось и посылало грустные и ласковые улыбки земле, похожей на задремавшую в приятной истоме после родовых мук роженицу…

Наступила пора, которую в деревне называют «бабьим летом».

Безоблачна небесная синева. Вся природа в блеклых пастельных красках. Воздух прозрачен и звонок. Все линии рисуются тонко и отчетливо. Необыкновенная тишина, кротость, приветливость льются в душу каким-то чудесным бальзамом умиротворенности, тихой радости и неосознанной благодарности Господу Богу за то, что ты живешь в неведомой слиянности со всем, что видит глаз и слышит ухо…

Хорошо! И на душе, и в телесном самоощущении… Так хочется чему-то посмеяться от радости, беспричинной радости бытия! Прилив мускульной силы напоминает далекие дни молодости и рождает туманные греховные помыслы, от которых Павлу Николаевичу хочется сладко потянуться…

– Ну-ка, попридержи лошадей! Пройтись надо, ноги расправить…

Вылез, снял шляпу и пошел по тропинке придорожной, к лесу в золотисто-зеленых кружевах осенней листвы.

Хорошо в лесу осенью! Позванивают так музыкально колокольчики почтовой пары. Вдали перекликаются бабьи и девичьи голоса: грибы собирают. Вспомнилось далекое-далекое, греховное: охотился однажды с ружьем и собакой в своем лесу и наткнулся на молоденькую бабенку, кажется, Лукерьей звали… Бойкая, игривая такая бабенка. А в лесу такая встреча в юности всегда ко греху клонит. Приостановился, разговорился и увязался… Тары-бары. «Не трожь!» да «отцепись», а сама хитровато по сторонам оглядывается… А сеттер Арман поварчивает. Может, еще какого человека чует?

– Вот увидят, срам-то какой!

Разве, когда закипит молодая кровь, можно охладить ее какими-нибудь словесными страхами?

Обнял и уронил на мягкий бархатный мох. Но тут вышло смешное: сеттер Арман вообразил, что его хозяина обижают, и бросился со злобным намерением впиться зубами в обидчицу. Рвет и мечет. Лай на весь лес…

Бабенка хохочет, смотря, как барин лупит свою собаку. Побежала в кусты. Собака за ней. Задыхаясь от волнения и злобы, Паня (так тогда назывался Павел Николаевич!) приложился и выстрелил в своего Армана. Покружился он кольцом и растянулся в судорогах…

Догнал Паня бабенку. Теперь некому было помешать…

А потом, когда все кончилось, вернулся к убитой собаке и долго сидел около нее, отирая непрошеные слезы…

А было все это не меньше тридцати пяти лет тому назад!

Теперь уже и собаки не жалко. Хохот разбирает. А лес точно колдует: вот точно такое же местечко показывает он Павлу Николаевичу в глубине своей, как и то, где все это случилось! Тропочка в кусты частого орешника, а там точно шатер под золотой крышей и просвет в солнечность, как окошко…

Крякнул Павел Николаевич и сладко потянулся, ощущая проснувшееся вожделение…

Приехал домой Павел Николаевич ночью. Для всех здесь его приезд оказался неожиданным. Долго звонил, дергая за проволоку у ворот. И опять сперва появилась девка, а потом уже загорелся в главном доме огонек. Ночь была безлунная, темная. В темноте поплыл звездочкой ручной фонарь и послышался переполох во дворе. Сипло залаял пес. Сонная перекличка мужских и женских голосов. И вдруг знакомый, когда-то так волновавший Павла Николаевича голос Ларисы:

– Спросите, кого надо!

Повелительный такой голос, хозяйский.

– Лариса Петровна! Это я! Павел Николаич!

– Батюшки-матушки! Извините, я маленько приоденусь хоть… Спать было улеглась… Радость-то нам какая!.. Барин прибыл! – пропела Лариса и смолкла.

Впустили наконец Павла Николаевича в ворота, и вот он дома…

В комнатах беготня, шепот, что-то перетаскивают. Точно заговорщики. А он сидит гостем или просителем, приглядывается и прислушивается. В приотворенную дверь глаз схватывает мимолетные видения, и среди них мелькает Лариса в знакомом-знакомом мохнатом купальном халатике нараспашку. Халатик узок и не вмещает рвущихся на волю женских прелестей. Ба! Да ведь это Леночкин халатик! То-то будто старого знакомца увидал. На голове повязка из малинового шелкового платочка, и тоже знакомая…

– Я вас, Павел Миколаич, и покормлю, и чайком попою, а только маленько повремените… Сей минутой кабинет ваш в порядок приведем… – мимолетно бросает Лариса в приоткрытую дверь и снова исчезает.

– Я к Грише на хутор лучше пойду! – слышится где-то мужской грубоватый шепот.

Павел Николаевич поморщился, но, прислушавшись, догадался: это Ларисин отец!

Слышно было, как где-то переставляли мебель, позванивали тарелками и стаканами.

– На погребицу за сливками сбегай, Ариша!

Около часа просидел Павел Николаевич в одиночестве, а потом дверь открылась и:

– Доброго здоровья, Павел Миколаич! С приездом вас! Вы уж меня извините: наскоро я приоделась. Не обессудьте! Мы люди простые, деревенские, по ночам-то спим. Вот и задержали вас тут. Пожалуйте-ка в столовую…

Черт, а не баба! Сразу почувствовал то же самое, что в те дни, когда впервые увидал эту женщину. Все росточки неудовольствия за бесцеремонное хозяйничанье в главном доме этой бабы сразу завяли под ее лукавыми глазами и певучим, густым, как сладковатая брага, голосом… Сразу точно хмель забродил и в голове, и во всем теле. А ведь Павлу Николаевичу шестой десяток идет!

Оглядывается по сторонам, думает, что вот сейчас выглянет брат Григорий. Только растрепанная и заспанная девка носится, подавая всякую всячину. На столе – скатерть, самовар, булочки, яичница-глазунья, графинчик пузатый и рюмочка тонконогая.

– Иди с Богом спать! Теперя сами управимся…

Исчезла и девка…

– А где брат?

– Гришенька на хуторе. Там ведь тоже хозяйство. Вот и разрываемся. И здесь страшно без человека дом бросить, да и там доглядка нужна. Очень много всякого озорства в народе развелось! Когда одна, а когда с папашенькой своим здеся ночуем. А то Ваньку беру. Одной-то в таком дому тоже как-то боязно. Во флигелях-то я боюсь: там кто-то ночью по подволокам ходит. В одном-то Никиту доктора резали. А другой заместо амбара сделала. Разворотили у нас амбары-то. И сейчас без дверей стоят…

Начались рассказы о разных пережитых ужасах: как мужики имение грабили, как их драли потом, как убили в парке… уж неизвестно – кого…

– Теперь и в сады боюсь, как стемнеет, ходить. На хутор кругом бегаю… По ночам, сказывают, убитый-то господин по дорожкам ходит…

– Э, сказки все это, Лариса Петровна!

– Уж не знаю… А только я по ночам пугливая. Дай мне тысячу рублей, чтобы сейчас на Алёнкин пруд сбегать, – не соглашусь! А вы кушайте, поди, с дороги-то хочется…

Подливает в тонконогую рюмку водочки.

– Выкушайте-ка на доброе здоровье!

– Я уже выпил две…

– Без Троицы дом не строится!

– Одному скучно. Не с кем чокнуться… Если выпьете со мной, тогда…

– Непьющая я. Да уж ладно! Со свиданьицем можно одну…

Начала было Лариса Петровна о разных хозяйственных делах говорить, но Павел Николаевич сказал:

– Потом об этом поговорим. Не хочется сейчас… Лучше еще по рюмочке выпьем! Без четырех углов дом не строится…

– Я вам, Павел Миколаич, в кабинете постель-то приготовила.

– А где вы… расположились?

– Когда ночую, так в спальной…

И тут у Павла Николаевича зашевелилась в душе странная смесь ощущений: оскорбление семейного святилища, ревнивая подозрительность и греховная мысль о некоторых возможностях…

В их спальной – две кровати. С кем она там?.. Нарядилась под Леночку после купанья, спит в ее постели, разыгрывает «барыню», и неизвестно, кто там по ночам играет роль «барина»…

– А почему же брат Григорий не живет здесь… с вами? Хотя бы ночевать-то мог бы приходить… чтобы вам не страшно было… Да и повеселее бы вдвоем-то было…

– Да ведь, как говорится, Павел Миколаич, хотя врозь-то и скучно, да вместе-то тесно!.. Тоже и хутор без надзора бросать невозможно.

– Ну, тесно! Там две кровати…

– Да я не про то… Просто сказать – оно спокойнее, врозь-то…

Разговор принял игривый оттенок. Выпитая обоими водочка помогала этому.

– А я вот не люблю один спать…

– Что же супругу-то не взяли? Приедет она к вам или… как будет?

– Нет. Поздно уж, к зиме дело идет. Некому здесь, кроме вас, Лариса Петровна, обо мне позаботиться…

– Что же, я готова для вас постараться… Одному мужчине без женщины, конечно, трудно. Без хозяйки, как говорится, и дом – сирота…

Павел Николаевич настраивался все более игриво и блудливо:

– Эх, Лариса! Кабы мы с вами так годков на двадцать пораньше встретились!

– А что тогда было бы? – спросила не без кокетства Лариса, сверкнув масленым взором и зубами в хитроватой улыбочке, шевельнувшей красные губы.

– Что было бы?… А вот что со мной случилось однажды в дни молодости…

– Что вам о молодости-то плакать? Вы в полном, можно сказать, расцвете…

Павел Николаевич рассказал про Лукерью и про убитого им сеттера Армана.

Лариса Петровна выслушала рассказ с опущенными глазами, очень серьезно и, вздохнувши, тихо сказала:

– Бывает всяко, Павел Миколаич… Случается, что и человек вроде как собакой делается… Силен в нас грех-то прародительский!

И тут Лариса призадумалась и неожиданно перешла на деловой тон:

– Вот что, Павел Миколаич… Неприятность у нас большая. Посоветоваться с вами хочу…

Но тут часы пробили двенадцать, и Лариса оборвала:

– Завтра уж, видно, поговорим. Поздно уж. Полночь. Обоим нам спать пора…

Она встала.

– Посидим еще маленько, Лариса! Выпьем еще по рюмочке!..

– Не могу, Павел Миколаич, увольте!.. Я пойду уж… Вам все там, в кабинете приготовлено: и постелька, и свечка поставлена, все как следует…

– Скучно мне что-то, Лариса Петровна, в сиротстве-то моем…

– Что делать, Павел Миколаич?.. Терпеть надо.

Протянула руку. Павел Николаевич не выпускает ее руку и тянет к себе. Вырвала руку и ушла…

Посидел, с досады хлопнул еще две рюмки, и бес похоти окончательно оседлал поседевшего уже человека. Обманывая самого себя, Павел Николаевич взял свечу и пошел осматривать комнаты. Конечно, под этим осмотром таилась задняя мысль – как-нибудь очутиться в спальной комнате. В щелку двери из спальни льется свет. Не спит еще. Заглянул одним глазом: сидит в кресле и плетет косы. Купальный халатик совершенно распахнулся, и богатырская грудь выглядывает, приподнимая рубаху с кружевцами.

– Кто там ходит?

– Вы не легли еще?

– Собираюсь уж, Павел Миколаич. А вам что угодно? Надо что-нибудь, что ли?

– Вы хотели посоветоваться со мной о каком-то деле?

И, не дождавшись ответа, он растворил дверь. Был момент смущения с обеих сторон, но они потушили его деловым тоном.

– Завтра своими делами придется заняться, а сейчас могу выслушать и…

Запахнувши халатик, Лариса вздохнула и сказала:

– Что же, коли пришли, так присядьте… Стыдно мне вас своими неприятностями беспокоить, да что сделаешь?

Павел Николаевич быстро обвел взором комнату. Постель, на которой спала его Леночка, приготовлена для спанья: взбиты подушки, оторочено одеяло. Его постель в полном порядке, не тронута. Все тут так знакомо, близко… И вдобавок – весьма знакомый халатик. Так и потянуло в свою кровать! Разделся и лег бы!

– Так в чем дело, Ларисочка? Я рад вам помочь, если сумею. Вы ведь знаете, что я всегда был к вам расположен…

– Очень вам благодарны. И я скажу вам, что изо всего дома этого вы для меня самый приятный человек… А дело у меня очень неприятное…

Стала рассказывать.

Попал в их «корабль» (общину) один человек, писарь при волостном правлении, в доверие влез. Да воспылал греховной страстью к Ларисе и начал греха добиваться. А та воспротивилась. Тогда писарь стал грозить, что все начальству раскроет.

– Что же, говорю, Иудой будешь?

Возненавидел он Ларису и сделал донос, будто она и кощунствует, и развратничает, мужчин своими телесами одурманивает, и те деньги ей несут и подарки разные…

– А наш поп и рад. Он давно зубы на нас точит… Сказывают, что и донос-то вместе писали.

И чего только в этом доносе нет!

– Сядем рядком и поговорим ладком!

Павел Николаевич подсел к Ларисе.

– Вы уж, голубушка, будьте со мной вполне откровенны. Говорите мне, как духовнику на исповеди, и поверьте, что весь этот разговор останется между нами… Вот, например, относительно одурманивания мужчин. Что действительно правда и что ложь в этом доносе? Иначе и совет трудно дать…

Лариса смущенно опустила голову, щеки ее зарумянились, на губах стала шевелиться странная улыбочка.

– Что Господь сотворил Адама и Еву – я не причинна. Я вам уж говорила, что любовь в Духе мы за грех не считаем. А если так, как все звери делают, от этого отвергаемся. Надо, Павел Миколаич, правду сказать: мужчине труднее от звериного-то отстать, чем женщине. Я вот во всех мужчинах братцев вижу, а не всякий братец может себя от звериного освободить. Сперва-то каждый женской плоти рабствует. Приучить надо такого, чтобы зверь-то в нем замолчал. Вот такого и приходится испытывать да учить. Это не развратство, а искушение. Испытание делается: брат он своей сестрице, женщине, или женщину выше чувствует?

Лариса смущенно замолкла. Она искренно выворачивала свою душу перед Павлом Николаевичем, а тот искусно разыграл того иезуитского жирного монаха, который, сгорая от похотливого любопытства, выспрашивает молодую женщину о всех подробностях совершенного ею грехопадения. Однако совершаемая пакость искусно и незаметно для самого Павла Николаевича прикрывалась нейтральной хламидой юридического анализа…

– Скажите мне прямо: с тем человеком, писарем, который донес на вас, вы жили как женщина с мужчиной?

– Нет. Он был еще на испытании и в Духе не ходил… Не я, а сам себя он одурманивал… Раза три был он у меня на испытании, и завсегда в нем звериное обнаруживалось.

– Ну а в чем же заключались эти испытания?..

Лариса тяжело так вздохнула.

– А вот мы с вами теперь сидим во полунощи, и нет чужих глаз. Разя это не испытание? А вот если бы вы меня сейчас в наготе зрели, разве это не испытание было бы? Разных степеней бывают испытания.

– Скажу вам прямо, Лариса: я не выдержал бы такого испытания…

Похлопал ее по плечу.

– Трудно оно, сестрица!.. Если у писаря не было никаких свидетелей, то лучше на допросе отрицать эти испытания…

– Какие же свидетели! Действительно, сто целковых он внес в наш корабль. Так мы бы ему теперь и пять сотен отдали, только бы от грязи этой ослобониться… Я думаю так, что человек этот подкупленный… Начальство его подослало с попом…

– Есть у меня такой адвокат, Лариса, который вам полезен будет. Я с ним в дружеских отношениях. С ним надо поговорить…

Опять тронул горячее плечо Ларисы:

– Ну, вот и искушение…

Подхватил под руку, нагнулся и притянул к себе.

– Что с вами?.. Не надо…

Откинул голову Ларисы и стал целовать в губы. Она не противилась ни поцелуям, ни грубым касаниям. Только взволнованно дышала…

– Зверь ты, зверь… – шептала, закрыв глаза. – Опомнись!

Но Павел Николаевич был уже в полной власти зверя. Он потушил обе свечи и запер дверь.

Ночь такая темная, что и Ларисы не найдешь. Спряталась.

– Все равно… Я тебя не выпущу…

Потом Павел Николаевич долго ходил из угла в угол кабинета, полный самых противоречивых переживаний. Чувство победителя, свойственное в таких случаях мужчине, сменялось трусостью наблудившего школьника и боязнью каких-то еще неосознанных последствий. Другая баба сама поняла бы, что надо молчать, а эта… какая-то исступленная, бесноватая, страшная в своем грехе…

– Эх, черт меня дернул!..

Лег и не мог заснуть… Прикинулась святошей, а на деле…

– Укусила ведь… Самый подлинный зверюга!..

То смеялся, то трусливо затихал, мысленно спрашивая кого-то, что теперь делать? Не уехать ли завтра утром?

Глава VII

По мере все новых и новых неудач на войне развивалось брожение в умах и душах всех сословий и классов.

Политическая авантюра придворной камарильи, потребовавшая огромных кровавых жертвоприношений со стороны народа, вместо ожидаемых лавров царю и отечеству несла позор для России, быстро роняя престиж великого и могущественного государства, оказавшегося вдруг «великаном на глиняных ногах».

Всю ответственность за эту ненужную и позорную войну должны были принять на себя царь и правительство.

– Вы способны воевать только со своим народом!

Общее негодование смешивалось со злорадством. «Чем хуже, тем лучше!» – делалось общим лозунгом. На улице революции чувствовался радостный праздник: там тоже выкинули «пораженческий флаг» с надписью: «Поражение нашей армии и флота – самый лучший и желательный выход из войны. Бросайте фронт и обращайте оружие против самодержавного правительства, безнаказанно проливающего народную кровь и разоряющего население!»

«Пораженчество», как эпидемия, охватывало озлобленные души.

Надо сказать, что оно имело свою логику. Не что иное, как неудачи на войне, поставили на место жестокого усмирителя и полицейского диктатора Плеве князя Святополк-Мирского, который не только перестал усмирять, а начал искать сближения с возмущенным общественным мнением, решил призвать к делу государственного управления лиц, пользующихся общественным доверием, что уже само по себе являлось осуждением всей прежней политики.

Разве это не победа на внутренней войне народа со своим правительством?

А вот и еще одна победа: разрешено свыше устроить съезд общественных деятелей в Петербурге! А давно ли эти мечтатели о конституции назывались зловредными крамольниками и подвергались всяческим гонениям?

Как же тут не радоваться собственным поражениям на войне?

В воздухе запахло «политической весной». Запели все большие и малые птицы: о свободе, братстве и равенстве…

Запели красногребенные петухи, закудахтали курицы, засвистели соловушки, дрозды, застучали-задолбили дятлы, и вознесся горьковский «Буревестник», кружась над Россией.

Этот весенний хмель кружил головы и пьянил души не только молодым, но и старым.

Павел Николаевич, например, положительно переживал вторую молодость. Политическая весна вернула его победителем в отчий дом, где он, уже совершенно неожиданно для самого себя, одержал победу над Ларисой… Сперва испугался, но быстро освоился. Этому помогли тоже наши неудачи на позорной войне и связанные с ними события громадной общественной важности. Они как бы ставили крест над такими шалостями личного поведения, как пикантный эпизод в спальне. Ведь это такой пустячок, о котором сейчас просто не стоит думать! И не все ли равно: случится это только однажды или повторится несколько раз? Россия от этого не пострадает. Вообще никакой трагедии тут нет: это не из Шекспира, а из Боккаччо! Бес изгнан, значит, можно и в Петербург на съезд конституционалистов поехать!

На последнем сеансе в спальной даже и этот пикантный анекдот получил политический фундамент:

– Конечно, Лариса, все, что случилось, должно остаться между нами. А вы правы: мы, мужчины, – прежде всего звери!

Лариса облегченно вздохнула:

– Кроме Бога никто не узнает. А Бог простит, Павел Миколаич. Вот теперь вы от власти-то плотской ослобонились, на месте звериного-то братское останется. Духовные очи открылись… Вы уж мне помогите с врагами-то ратоборствовать: с попом да писарем-то! По-братски-то…

– Непременно.

Ларису беспокоил больше не этот случайный «грех не в Духе», а донос Иуды.

Вот Павел Николаевич и успокоил женщину:

– Дело, Лариса, к тому клонится, что Россия скоро освободится от всех угнетателей, политических и религиозных. И ни поп, ни становой в чужую душу залезать не посмеют. Верь во что хочешь; молись, кому хочешь и как хочешь!

– Вот бы хорошо! А то поглядите, что у нас делается. Вчерась про Серафима Саровского разговор у меня с нашим дьячком вышел. При народе было. Вот я и сказала, что у вас, дескать, во святые-то его царь приказал произвести. А царь не Бог, а и сам грешный человек. А дьячок и говорит: как же не святой, если по молитве к нему у нас наследник престолу родился? А я и посмейся! Во все, говорю, дыры вы Бога-то суете! С дьяволом, говорю, Бога-то спутали. От плотского греха ведь люди-то рождаются, от прародительского, а вы Бога подставляете, говорю. Вот тут дьячок и начал кричать: за такие слова, говорит, тебе каторги мало… Донесу, говорит, на тебя, так вот и узнаешь, как нашего Бога и царя хулить! Прямо слова сказать нельзя…

– Мы отделим церковь от государства. Всяк сверчок знай свой шесток!

– И вот тоже про войну. Мы с Григорием Миколаичем войну за грех почитаем и, коли человек спросит, не таимся. «Не убей!» – значит, и воевать грех. А тут, в Замураевке, двое из наших отказались на войну пойти, так их арестовали, избили да еще судить будут.

– Это, конечно, насилие над совестью человека! Это скоро кончится.

– Дай-то Бог! А то столько этих гонителей-мучителей, что прямо и жить не дают…

– Скоро это кончится. Отвоюем свободу слова и совести!

Приходил брат Григорий с отчетом, с грудой всяких документов, расписок, тетрадочек. Голова Павла Николаевича была полна вопросами государственной важности, а тут надо было погружаться в болото таких мелочей и дрязг, что становилось тошно. Считай копейки, читай всякую ерунду, нацарапанную безграмотной корявой мужицкой рукой! Время ли заниматься такими пустяками?

– Бросим, Гриша! Не могу. После разберемся. Я вам верю и… вообще не стоит тратить времени…

Получил от брата какие-то четыреста двадцать три рубля и восемьдесят девять копеек, положил их застенчиво в боковой карман и сказал:

– По нашим временам я и этого не ожидал…

Приезжали в Никудышевку друзья и единомышленники, всегда радостные и возбужденные, с самыми невероятными новостями, планами, надеждами, обсуждали, что лучше – конституционная монархия английского типа или республика американского с огромной властью президента?

Ведь уже запахло конституцией: министр Святополк-Мирский подал царю доклад с проектом указа о различных политических вольностях, о привлечении в Государственный совет выборных представителей от народа, о даровании полной свободы вероисповедания!..

Прежде чем ехать в «центры» для участия в политической работе, необходимо было сорганизовать все местные силы Симбирской губернии, сговориться со всеми насчет политической платформы.

Павел Николаевич, не распутавши запутанных дел хозяйства, все бросил и сперва направился в Алатырь, а оттуда в Симбирск…

Только накануне отъезда из отчего дома он с удивлением увидал, что в галерее бабушкиных предков неблагополучно: трех предков не хватает! По расследовании оказалось, что они похищены родным сыном, любимцем Павла Николаевича Петром…

– Однако! – произнес Павел Николаевич и, снявши со стены всех уцелевших, запер их в своем кабинете.

А дорогой, покачиваясь в тарантасе, думал под звон колокольчиков о Петре: талантливый шалопай! Черт его знает, в кого он уродился. Сделал тут предложение девице Тыркиной и, не женившись, поехал добровольцем на войну, а предварительно украл три портрета. Получил Георгия и ныне раненый лежит в великосветском госпитале в Петербурге и снова собирается жениться, на этот раз на сестре милосердия, дочери одного из царедворцев… Вместо честного гражданина получился типичный авантюрист! Полная неожиданность…

Павел Николаевич надолго скрылся с никудышевских горизонтов…

Политические события держали Россию в непрестанном возбуждении. Шла война на двух фронтах, внешнем и внутреннем. На первом – с явно клонившейся победой на сторону японцев, на втором – на сторону врагов самодержавия…

Царь пребывал в боязливом колебании, не решаясь окончательно встать на ту или другую сторону, чтобы действовать быстро и решительно. Он не мог взвесить силы борющихся. Где правда и где сила? Душа его трепетала в смене настроений, рождаемых советами и угрозами обеих сторон.

В ноябре 1904 года он собрал совещание министров и некоторых особо приглашенных высших чиновников для рассмотрения доклада министра Святополк-Мирского с проектом указа, от которого пахло конституцией. Всего больше пугал царя в этом докладе пункт, в котором проектировались выборные люди, их участие в законодательстве. Царь пожелал выслушать по этому вопросу… развенчанного им Витте!

Это указывало на полную растерянность государя.

Витте сказал откровенно: организованное участие выборных от народа лиц в законодательстве есть несомненный шаг к конституции.

Большинство этого совещания, уклоняясь от прямого ответа, все-таки поддерживало принципы доклада Святополк-Мирского о необходимости обновления внутренней политики в сторону соглашений с общественным мнением…

Царь искренно желал всяких реформ только без конституции!

И вот нерешенный вопрос по желанию царя очутился в Комитете министров, в котором председательствовал Витте. Мало того, царь поручил ему составить проект указа о реформах. Витте составил и подал государю этот указ. Царь прочитал указ и снова заговорил о страшном пункте.

– Если, Ваше Величество, находите, что представительный образ правления для Вас неприемлем, то, конечно, неприемлем и этот пункт, но если…

– Да я никогда и ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо считаю его вредным для вверенного мне Богом народа!

Страшный пункт был вычеркнут.

Все это происходило в присутствии великого князя Сергея Александровича, экстренно прибывшего из Москвы спасать «самодержавие, православие и народность» на помощь Победносцеву. Ведь выборные представители, восстановление какой-то попранной законности, новые законы в пользу иноверцев и сектантов, проектируемая веротерпимость – все это почиталось ими за потрясение всех устоев государства.

И вот 12 декабря 1904 года появился наконец царский указ о грядущих реформах без пункта о выборных от народа представителях и без упоминания об иноплеменниках.

Разочарованные конституционалисты назвали этот указ «конституцией без головы»… Враги всяких либеральных реформ снова почувствовали себя именинниками.

Но прошло 10 дней, и злорадно возликовала передовая интеллигенция: генерал Стессель постыдно сдал крепость Порт-Артур японцам…

Политические небеса нахмурились, со всех горизонтов поднимались грозовые тучи.

И вот страшный громовый удар над столицей: Кровавое воскресенье 9 января.

Нельзя сказать, чтобы этот удар был в Петербурге неожиданностью как для властей, так и для населения, ибо еще накануне по рукам и учреждениям ходила копия письма рабочих к царю:

Государь! Мы, рабочие и жители Петербурга, наши жены, дети и престарелые родители, идем к Тебе искать правды и защиты. Тут мы надеемся найти последнее спасение. Не откажи же в помощи Своему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу! Разрушь стену, воздвигнутую между Тобой и Твоим народом! Взгляни без гнева внимательно на наши нужды, они направлены не ко злу, а к добру как для нас, так и для Тебя, Государь!

Это письмо читали все, кроме самого царя. И всем было известно, что рабочие пойдут с иконами и хоругвями, чего, конечно, тоже не знал один царь… К великому удивлению самих властей, это шествие с петицией о передаче земли народу, о прекращении войны по воле народа, об амнистии по политическим и религиозным преступлениям, об ответственном министерстве и реформах и рабочем законодательстве исходило от тех самых организаций, которые по плану субсидировавшего их правительства должны были служить департаменту полиции, а не социализму. Взлелеяли, можно сказать, змею на груди своей!

И кто же оказался во главе этого шествия? Священник Гапон, работавший в этих организациях по предложению самой политической полиции!..

В борьбе с сектантами правительство давно уже пользовалось услугами служителей православной церкви. Покойный Плеве придумал употребить духовенство и на борьбу с революцией. Для этой цели в устав провокаторских организаций полицейского социализма Плеве ввел параграф, обязывающий принимать в эти организации в качестве членов-соревнователей полицейских чинов и духовенство.

И вот священник Гапон, обслуживавший религиозные потребности рабочих Путиловского завода, попал в члены-соревнователи.

Был ли он подлинным провокатором, как, например, инженер Азеф, сам предложивший свои услуги Департаменту полиции?

Все поведение священника Гапона отрицает это предположение. Скорее, сам он был жертвой провокации, с одной стороны, политической охраны, а с другой – революционеров.

Вернее всего, дело было так. Пригласили священника Гапона и предложили ему вступить в организацию для религиозно-нравственного просвещения рабочих. Что же, дело само по себе хорошее, и может ли священник от такого дела отказаться, особенно при той зависимости от гражданских властей, в которых пребывало православное духовенство?

Не мог отказаться.

Занявши роль просветителя и проповедника христианской морали, мог ли священник Гапон отрешиться от бесед о правде и справедливости по отношению к труженику-рабочему? Если эта правда и справедливость принимала характер протеста, стихийный характер, доносил ли и выдавал ли Гапон наиболее опасных для правительства рабочих? Нет, не доносил. Революционная волна подхватила самого Гапона и вынесла на свой гребень. Около Гапона появился сердечный друг, революционер Рутенберг из партии социалистов-революционеров. Нет никакого сомнения, что именно им и была брошена в рабочую среду мысль о демонстрации и что при его помощи сочинена была петиция. Когда брошенная идея стихийно захватила рабочих, священник сделал то, что он только и мог сделать: взял крест, иконы, хоругви и, придав демонстрации смирение христианского характера, сам возглавил шествие…

Только после расстрела этого шествия с крестом и иконами священник Гапон и сам превратился в пламенного революционера.

Вот какое письмо опубликовал Гапон после Кровавого воскресенья:

С наивной верою в тебя, как отца народа, я мирно шел к тебе с детьми твоего же народа. Неповинная кровь рабочих, их жен и детей навсегда легла между тобой и народом. Нравственной связи со своим народом у тебя никогда уже не будет. Из-за тебя может погибнуть Россия. Пойми это и запомни! Отрекись поскорее от престола, иначе вся кровь, которая прольется еще, падет на тебя и твоих присных.

Георгий Гапон.

Большей услуги врагам самодержавия, чем это устроенное властями Кровавое воскресенье, невозможно было и придумать…

Собственноручно расстреляли и самодержавие, и православие.

Павел Николаевич Кудышев пережил это страшное событие в Петербурге. Пережил и весь трепет его ожидания вместе со своими единомышленниками. Среди них были люди, которые метались в бесплодных попытках остановить ожидаемое шествие рабочих ко дворцу. Но волна уже поднялась и не могла не покатиться…

Еще накануне вечером в одном кружке Павел Николаевич горячо спорил, предсказывая кровавый конец затеи. Поссорился, между прочим, со своим приятелем и бывшим секретарем, знакомым нам Елевферием Митрофановичем Крестовоздвиженским, который был в восторге от плана идти к царю с крестом, иконами и хоругвями. Ведь именно такой план он и сам развивал когда-то во младости!