Электронная библиотека » Евгений Чириков » » онлайн чтение - страница 29

Текст книги "Отчий дом"


  • Текст добавлен: 24 июня 2019, 13:20


Автор книги: Евгений Чириков


Жанр: Русская классика, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 29 (всего у книги 50 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Глава XIV

Во всех штатах приготовлялись к путешествию на Светлое озеро, ко Граду Незримому Китежу…

По вечерам на террасе о чудесах разговаривали. Откуда такая легенда в народе взялась и почему в нее так простой народ верит? Павел Николаевич старался каждое чудо объяснить самым простым образом. Например, чудо насыщения пятью хлебами пяти тысяч человек на озере Генисаретском он толковал так: у всех был припрятанный за пазуху хлеб, и всем стало стыдно, когда Христос начал делить последние пять булок. Ну вот и стали свои запасы вытаскивать, и оказалось, что все наелись, да еще и остатки получились. Чудо в Кане Галилейской разъяснял еще проще: все перепились, тогда хозяин разбавил водой остатки вина, и пир продолжался. А спьяну эту смесь пили за вино, да еще и похваливали! И теперь, когда говорили о чудесной легенде, Павел Николаевич высказал трезвый взгляд:

– Возможно, что и был такой городок Китеж, а потом почва опустилась, образовалось озеро. Возможно, и то, что случай этот совпал с татарским нашествием… Хорошо бы спустить воду из этого озера и произвести археологические раскопки…

Наташа недовольна:

– А как же говорят, что и теперь колокольные звоны праведные люди слышат?

– Возможно. Галлюцинация слуха. Наши глаза и уши – инструменты весьма несовершенные. Наш взгляд на небеса, например, коренным образом изменился с изобретением оптических инструментов. Раньше думали, что земля с небом сходится: «пряжу девоньки прядут, прялки на небо кладут!». А теперь небесная сказка развалилась, как карточный домик.

– Разве можно верить в Бога и не верить в чудеса? – прошептала Наташа, устремляя затуманенный взор в пространство.

– И в Бога верить не обязательно! – сердито скороговорочкой воткнула в разговор акушерка, пустив из ноздрей два облачка табачного дыма.

– А помните, что сказал Вольтер? – заметил Павел Николаевич. – Если бы Бога не было, то следовало бы его выдумать.

Тут вмешался Костя Гаврилов:

– Вот его и выдумали правящие классы с попами, чтобы держать народные массы в своей власти.

Наташа обиделась, голос ее задрожал:

– Наплевать мне на ваши массы, я сама для себя верю в Бога!

Павел Николаевич тоже возразил:

– Идея Верховного существа живет в душе народов с незапамятных времен, молодой человек. Жила и в те времена, когда еще ни буржуазии, ни пролетариата и в помине не было…

Акушерка поставила вопрос ребром:

– Да сами-то вы, Павел Николаевич, неужто верите в эти сказки?

Павел Николаевич смущенно пожал плечами:

– Как вам сказать… Интеллигентный человек, конечно, не может веровать в той форме, в которую укладывает веру религия, не может верить так, как верует, например, мужик, но…

Павел Николаевич начал длинное разъяснение. Выходило так, что ему, как образованному человеку, можно обойтись без религии и всегда носить в душе незримого Бога, а вот простому человеку это недоступно, ибо он не способен к отвлечениям и нуждается в видимых формах…

Наташа опять обиделась.

– Значит, я – неинтеллигентный человек… – шепнула она.

– Отнимите у народа религию, и он обратится в скота!

Акушерка пыхнула дымом прямо в физиономию Павла Николаевича:

– А вот мы хотим и для мужика такого же сознания, как для всех прочих.

Акушерку поддержал Костя Гаврилов:

– Мы хотим это пугало с буржуазного огорода совсем убрать!

– И свое поставить? Опасный опыт. Вон Великая Французская революция попробовала Бога упразднить, да ничего не вышло. Пришлось признать Высшее существо взамен сооруженного храма Разуму…

– Мы, марксисты, этого не допустим! – пискнула Ольга Ивановна, и этот писк был так неожидан и решителен, что последовал веселый взрыв хохота.

А потом Костя Гаврилов, нахмуря лоб, заявил:

– Покуда массы верят в незримый град Китеж, они непригодны к революции. Надо с корнем вырвать веру в эти сказки.

– Что же останется? Темное звериное дикарство?

– Лучше пустое место. На пустом месте можно что угодно выстроить.

– Вместо Бога Маркса хотите поставить?

– Веру в социализм.

– Вместо града Китежа – коммуну?

– Да, коммуну! Наш Светлояр – рабочий класс, а град Китеж – социализм…

– Зачем же вы в таком случае собираетесь ехать? Вам с Ольгой Ивановной нечего там делать, – недружелюбно сказала Наташа.

Коля Гаврилов переглянулся с Ольгой Ивановной и сердито ответил:

– Конечно, не звоны подземные слушать!

– Мы не с вами… Мы странниками…

– Знаю, знаю! Вы – с Гришей хотите… Они с Ларисой на телеге поедут…

Надо сказать, что план поездки на пароходе вместе с Врончем на хуторе расстроился. После дьявольского искушения, описанного в предыдущей главе, Вронч до смерти испугался Ларисы, которая повела себя слишком откровенно, многообещающе, причем совершенно игнорировала своего Григория Николаевича. Вронч сослался на экстренность и сбежал малодушно накануне полной победы. На Ларису напал покаянный стих. Посиживала у окошечка, пригорюнившись, и думала о том, что, если и не случилось, так могло случиться. Вот Григорий в человеческое могущество верит, а какое могущество дано человеку на земле, когда он сам не знает, что с ним будет через минутку? Разя она думала о грехе, когда пошла с гостем к Алёнкиному пруду? Не грешно, если «в Духе» случится, а тут – как сука какая… Не наткнись тогда на Петра с Лушкой, которых дьявол подсунул, никогда бы и в мыслях не явилось блудничать-то. Все береглась, силу своей святости чувствовала с мужчинами. Второй год с мужем в непорочности живут, позабыли, что и муж с женой. Так, думала, и вперед будет. А теперь вот ядом-то этим греховным словно одурманилась, по всем жилочкам яд этот течет, женскую волю потеряла. Григория стала, как Ева, дьяволом наущенная, сманивать. Твердый человек. Пишет свое сочинение и оставляет без внимания.

– У, проклятый! – шепчет Лариса, вспоминая уехавшего гостя, а глаза все еще пьяные, и волосы из-под платочка выскакивают, и сладкая потягота одолевает… Пост бы, что ли, сорокадневный на себя наложить… Да разя годна она теперь на такой подвиг?!

Ушла в спальню, прилегла на кровать и заплакала. Услыхал Григорий, что женщина плачет, подошел, спрашивает:

– Что с тобой? Зубы, что ли, болят?

А она смеяться начала.

– Над чем смеешься?

– Над тобой.

– Почему так? – Руку на плечо положил.

– Уйди от меня!

– Я как брат к тебе… Не бойся!

– Не бойся! Есть кого бояться…

Примолкла. Григорий отошел, сел на сундуке. Голову опустил.

– Поганая я… Ты меня запирай на ночь-то… И спать не могу… Грех меня мутит…

– Ничего. Погаснет, перегорит… Бог простит.

– Пошел от меня! Убирайся ко псам!

Села в кровати, косы упали, глаза злобой горят…

– Скройся с глаз моих, немочь лядящая! У, трухлявый…

Отвернулась к стене и смолкла. Вздохнул Григорий и тихо вышел. А прошло минут десять – завопила:

– Гришенька! Братец мой миленький! Прости меня, окаянную…

Потом прошло. Стихла. Как овечка стала. Ко граду Китежу зовет:

– Пешком я пойду до самого Града…

– На телеге поедем…

– Не сяду. Всю дороженьку пешком пойду… Как собака за тобой побегу!

Упала на колени перед Григорием. Разметались по полу черные косы, как две змеи, поползли под ноги ему:

– Прости Христа ради мне, окаянной!

Разрыдалась слезами покаянными. Поднял ее с полу Григорий, а она забилась в судорогах, и пена на губах. Оставил на полу, за холодной водой побежал. Отливать стал. «Порчеными» таких в деревне называют – бес в ней сидит. Побился один, не приходит в себя – за Марьей Ивановной побежал, испугался. Перенесли на кровать. Марья Ивановна валерианкой отпоила. Холодный компресс на сердце положила и на голову. Припадок беснования прошел.

– У-y, хо…лодно, хо-олодно мне…

Лихорадка бьет. Марья Ивановна в «бабушкин штат» сбегала – коньяку принесла. Григорий полчашки налил:

– Пей! Пей!

Приподнял за плечи, льет в рот огненную жидкость. Не открывая глаз, глотает Лариса. Выпила, засмеялась и упала, зарылась в подушках:

– Хорошо! Ах, хорошо! Спасибо, родненькие… Простите меня, шкуру окаянную… у-у!

– Спи! – приказала Марья Ивановна и увела Григория.

– Что с ней такое? Второй раз в этом году…

– Объелась. Через часик клизму ей хорошую… Не Богу молиться да поститься, а родить бабе надо… вся дурь и пройдет!

Покраснел Григорий Николаевич и замолчал. Точно виноватый.

Старик отец сомнительно головой покачивает: бес в ней сидит, с той поры засел, как с «барином» встретилась. Тогда еще бес закрутил ее… Только неохота про это людям зря говорить. Вот поедет ко граду Китежу, пусть трижды в святой воде окунется! Только попы озеро освятили: пожалуй, ничего не выйдет теперь…

Глава XV

30 июня ранним утром с хутора телега с холщовым шатром выкатилась. Телега огромная, а лошаденку чуть видать. Много народу понабилось. Точно цыгане со становища снялись. Под шатром Григорий с Ларисой, акушерка, Пётр Трофимович, старик, отставной солдат Синев, еретик переметный, до старости дожил, а все своего «корабля» не нашел еще; мельник бородатый, человек древляго благочестия, аввакумовец, хотя и православный, а в церковь не ходит, в своей молельне молится, на свои образа, по своим книгам, ест-пьет из своей посуды, своей ложкой хлебает, с никонианцами не поганится; паренек Миша, Григорием в «толстовство» обращенный. Он лошадкой правит. Все попрятались: не хотели, чтобы люди видели, кто поехал. Как барскую усадьбу миновали и в поля выехали, Лариса вылезла, пешком за телегой пошла. За ней Синев вылез и Миша: лошадку жалко, тяга большая, а путь дальний – три ночи в пути ночевать…

Только верст десять отъехали, а навстречу две тройки, с подборными колокольцами и бубенцами. Прямо музыка играет. На первой тройке Ваня Ананькин с женой. Он в капитанской форме, галуны и пуговицы золотые, на фуражке околыш золотой и якорь. Прямо как исправник. И сигара в зубах. А Зиночка в синем плаще с башлыком и под японским зонтиком – королевной развалилась. А за ними – тройка порожняя, заместо пассажиров – ящики и корзинки.

Махнул кнутиком ямщик: сворачивай, мол, господ везу! Чуть поспели в рожь податься – пролетели как ветер, только пыль столбом за ними…

– Рано что-то он нынче праздновать-то поехал…

Обыкновенно Ваня Ананькин праздновал день своих именин в Никудышевке.

Лариса подумала, что и теперь на свои именины скачут. Ошиблась.

Ваня все еще праздновал свое примирение с женой и от радости бесновался. Зиночка как хотела вертела им. Запросилась на Светлое озеро под Иванов день – изволь, голубка! А чтобы веселей голубке было, решил компанию прихватить да на своем пароходе и махнуть. А сам – капитаном.

– Одни поедем! Ни одного пассажира не приму! Как дома…

А тут уж все порешили не на Симбирск, а на Алатырь ехать: купец Тыркин своего «Аввакума» специальным рейсом пускает до села Лыскова на Волге, и объявление такое сделал, что всех странников, ко граду Китежу направляющихся, этот пароход бесплатно до Лыскова доставит.

Ваня Ананькин не принял во внимание, что тут дочка Тыркина, Людочка, присутствует, начал пароходство Тыркина хулить, а свое возносить:

– Грязную публику только на его пароходах возить! Знаю я этого «Аввакума», у нас же куплен. Старое корыто, а не пароход! А я на своей «Стреле» вас повезу. Восемь кают первого класса, рубка с музыкой – пьянина есть, буфет первоклассный. Знаменитый повар от князей Барятинских. Ни одного пассажира не возьму…

Людочка за свои пароходы обиделась:

– Папа нам весь первый класс тоже отдает. И пароход «Аввакум» очень чистый и быстроходный. Может быть, у вас вместо пароходов корыты и калоши, а у нас старинное пароходство…

– То-то вот больно старинное. Для Суры, впрочем, ладно. У вас народ неторопливый…

И тут Людочка без ответа не оставила:

– На Алатырь по Суре – самый близкий путь до Лыскова, и притом Сурой по воде побежим, а Волгой – против воды, трое суток надо на вашей «Стреле» ползти.

И Коля Гаврилов, и Ольга Ивановна, и Марья Ивановна, и Сашенька находили, что без пассажиров ехать неинтересно:

– Странники-то и есть самое интересное!..

Долго упирался Ваня.

– Как хотите. Мы и одни можем…

– Я хочу со всеми… Одна не поеду! – капризно заявила Зиночка.

– Тогда вальнем все на «Аввакуме»! Я человек компанейский… Для буфета у меня полный ассортимент!

Людочка торжествовала. За ней пришлют тройку из Алатыря. Теперь всем места хватит.

Началась война с бабушкой за Наташу. Бабушка не соглашалась. Ни слезы, ни мольбы на нее не действовали:

– Что-нибудь одно: либо замуж выходить, либо подол трепать!

– Ну и не надо! Не желаю замуж!.. А поеду в Китеж…

– Ну а я плюну на вашу свадьбу и уеду в Алатырь!

Наташа так взлелеяла мечту об этой поездке, что никакие угрозы бабушки не действовали.

– Что же, я такая скверная, что меня нельзя с глаз выпустить?

– Кабы ты была скверная, так я рукой бы махнула: поезжай куда хочешь! Тебя берегу!

– От кого?

Тут уж все обиделись. Все – на бабушку!.. Вздохнула бабушка и сдалась… Общее ликование. Суматоха. Смех. Поцелуи.

– Ура! Бабушку победили…

А бабушка сидит в кресле грустная и задумчивая: устала вдруг сражаться, опустились, как крылья, руки.

– Нет. Уж, видно, помирать мне пора…

Наташа порывисто обнимает и крепко-крепко целует бабушку. На глазах у обеих слезы. Шепчет, глотая слезы, бабушка внучке: «Одна ты у меня, вот и боюсь: отнимут…»

– Кто, бабуся?

Молчит. Кто? Как их назовешь? Все эти – новые, чужие, далекие, дерзкие, безбожные, бессовестные, развратные… Вон что сделали с Зиночкой-то, не узнаешь: и курит, и водку пьет, и неприличное рассказывает… И не подумаешь, что из старого дворянского рода… На арфистку какую-то стала похожа. Ванька ее по ярманкам с собой таскал, всю пакость ей показал человеческую. Насмотрелась и наслушалась всякой гадости… Всегда с собой гитару возит…

Поймала Сашеньку и шепнула:

– Ты уж присмотри за Наташенькой-то!.. Только на тебя и надеюсь… Я дам свою пару, вас с Наташей Никита повезет. Боюсь я этих купеческих лошадей: и ямщики, и лошади бешеные… Ох, поскорее бы уж провалились!

«Провалились» только на другой день под вечер.

Четыре тарантаса из ворот барских выехали. Звону – как на Пасхе! Дуги расписные, шлеи на лошадях – кованые, вожжи – ременные, лошади одна к другой подобраны, тарантасы просторные, ямщики нарядные, молодые да еще и навеселе.

Народу у ворот сбилось – не проехать. Визг и писк бабий, гогот мужичий, смех и ругань. Как рванулась передняя тройка – все врассыпную… вторая, третья… позади всех Никита. Сразу поотстал. Насмешки ему вдогонку полетели…

Загикали ямщики. Заклубилась золотая пыль под колесами. Засверкали подковы, землей высветленные. Погнались деревенские собаки… Запели хором малиновым колокольчики, посыпались серебром бубенчики по дороге, под собачий аккомпанемент. Пристяжки наотмашь, галопом скачут, а коренники высоко головы вскинули, широкие груди вперед подали и мелкой рысью жарят. Словно танцуют лошадки под музыку. Встречные телеги мужицкие – в стороны кидаются. Мужики шапки неуверенно приподнимают: может, начальство какое…

– Господа разгуляться поехали!

Наташа сердится на Никиту: отстает. А тот урезонивает:

– Барышня милая, разя за ними угонишься? Поспеем. Вишь, пылищу-то какую подняли? Задохнешься! Надо либо впереди ехать, либо отстать подальше.

– Обгоняй всех!

Попробовал Никита объехать – куда тут! Обиделись ямщики купецкие, – не дают ходу. Ванька хохочет, платочком помахивает: прощайте, дескать!

– Тише едешь, барышня, дальше будешь!

Отстали на версту. Только через час, когда в лес въехали, нагнали. Шагом все поползли. Пристяжки на ходу листочки с березок и кустиков пощипывают. Колокольчики точно устали: лениво позванивают на разные голоса. Ямщики идут рядом с тарантасами. Махорочкой от них на весь лес попахивает.

Но вот сбежались вылезшие пассажиры, все с цветочками, подумаешь, что за этим делом только и вылезали. Поскакали на свои места. Свистнул передний ямщик, и снова музыка по лесу полетела…

Вылетели из лесу – ширь зеленая и голубая раскрылась, радостная, солнечная, сверкающая. Как море – небеса, как море-степь хлебная, шелком золотистым переливающаяся. Чуть-чуть слышно через музыку колокольчиков, как в небесной выси жаворонки от радости захлебываются… Простор и радость в душу льются.

Никита песенку запел:

 
Калина с малинушкой рано расцвяла,
В энту пору-времячко мать дочь родила…
В энту пору-времячко мать дочь родила,
Не собрамшись с разумом, замуж отдала…
 

Прислушалась Наташа и про себя подумала: «Скоро замуж». Грустно-грустно сделалось ей вдруг. Даже слезка выкатилась…

 
Рассержусь на мамыньку, на родимую,
Не приду я к мамыньке ровно три года…
На четвертом годике пташкой прилечу,
Сяду я на веточку в зеленом саду…
Сяду я на веточку в зеленом саду,
Пропою я матушке про тоску свою…
 

Расплакалась Наташа. Жалко стало себя, маму с папой и свой сад с парком, с которыми скоро придется расстаться.

Сашенька понять не может, что случилось с Наташей, а она не хочет признаться: смеется и плачет…

Опять отстали… Только теперь не хочется уже Наташе и догонять. Пусть лошади идут шагом, а Никита поет грустную песенку…

 
Услыхала мамынька песенку в саду,
Не признала в пташечке доченьку свою.
Что ты, пташка малая, жалобно поешь,
Своей песней жалостной спать мне не даешь?
 

Замолчал Никита, попридержал лошадей: шлея сползла, поправить надо.

– Ну а дальше как?

– Ты про что?

– Песня-то?

– А, ты про песню! А вот дальше-то и запамятовал.

– Узнала она дочку-то?..

– Признала. Человечьим голосом запела. Зачем, дескать, за немилого да старого отдала?..

– А потом что было?

– А потом: не хочу, байт, пташка, из родимого сада улетать, а лучше навеки птицей останусь. Лучше, дескать, вольной птичкой быть, чем с немилым жить… Понравилась песенка-то?

– Очень!

Нагнали спутников уже на остановке. Загнали пьяные ямщики лошадок. Поломался еще тарантас у Вани Ананькина. Все ночевать на постоялом остались, а Никита покормил лошадей да через два часа дальше двинулись. Посмеивался Никита:

– Вот моя правда и вышла, барышня: тише едешь – дальше будешь!

Наташа с Сашенькой раньше приехали и успели в алатырском доме и умыться, и переодеться, и чайку попить. С парохода записку прислали: почему гости не являются? Пароход задерживают. Потом сам Тыркин на рысаке прискакал. Объяснили. Тыркин сам доставил Наташу с Сашенькой на пароход и приказал не отчаливать без своего приказания.

Запоздавшие подъехали к пристаням под вечер, когда солнышко последними улыбками румянило реку, пароходы, лодки, людей и белых чаек, кружившихся около речного становища, где было много поживы.

Пароход был уже битком набит странниками, странницами, нищими калеками, какими-то полумонахами и полумонахинями, собирателями на построение храмов Божиих, слепцами певучими. Объявленный Тыркиным бесплатный проезд до села Лыскова, что на Волге, против Макарьевского монастыря, согнал такую массу блуждающего люду, что пришлось поставить наряд полиции и прекратить доступ на пароход «Аввакум». Около пристани копошилась, пошевеливаясь живым чудовищем, толпа, шумливая, бурливая, как река взволнованная…

Много набилось желавших проехаться по Волге под видом богомольцев! Кричали, ругались, толкались, спорили с полицией, бранили купца Тыркина и его пароходство, капитана, матросов и всех, кто попал на пароход…

– Почему одних пропустили, а другим не дозволяют?

– Я тоже странник на земле… в святое место жалаю попасть!

– А ты поговори еще, так заместо святого места в участок попадешь!

Толпа не пропускала подъехавшие тройки к пароходным мосткам.

– Если не пропускать, так никого!

Сам Тыркин вступился. Махнул полицейскому надзирателю, тот будочникам, а те – кому тычок в загривок, кого шашкой в ножнах. Прорезали толпу, как просеку в лесу прорубили, и всех именитых гостей на пароход провели.

– Нам нельзя, а господам можно?

– Богомольцы, видишь, дитару понесли!

– Богатых пропускают, а бедных – в шею! Так в объявлении-то и написали бы!

Посыпались на проходивших со всех сторон насмешки. Резко прозвучала враждебность большого мира к малому, культурному. В несколько минут, пока господа проходили просекой, им пришлось выслушать в метких и злых словах всю затаенную веками ненависть… Да и бывшие на пароходе помогали береговым.

– За что они нас так… ненавидят? – испуганно спросила Наташа.

Ваня махнул рукой:

– Круглое невежество…

С берега кричали к пароходу:

– Эй! Капитан! На ярманку, что ли, девок-то везешь?

– Идемте, господа, в рубку… Тут наслушаешься… – предложил Ваня, желая избавить девушек от долетавшей с берега пошлости, направленной по их адресу.

Женщины торопливо юркнули в дверь рубки и скрылись от гоготавшей толпы.

Прогудел последний свисток, и «Аввакум» начал отчаливать от пристани… По реке уже мерцали красные и желтые огоньки бакенов, фонари на судовых мачтах. И в городе, уплывавшем назад, тоже мигали уже огоньки окон. И вот и пароход, и все люди на нем словно оторвались от земли и повисли в синих сумерках опускающейся летней ночи.

Все успокоились, позабыли о враждебной встрече народа, разместились по каютам, уютно устроились и почувствовали себя как дома. Ведь весь первый класс населен только своей, «чистой» публикой. Рубка – как общий зал в своем доме. Матрос притащил самовар. Повар забарабанил ножами – готовит вкусный ужин. Ваня развертывает свой подорожный буфет с винами, водками, закусками, фруктами, со всякими деликатесами. Полная чаша!

Первоклассная компания вкусно и сытно покушала и занялась музыкой. Наташа захватила с собой партитуру любимой оперы Римского-Корсакова «Град Китеж». Вздумали спеть хоровой номер. Вышло совсем недурно. Звучало так торжественно, молитвенно. И вот что случилось во время этого пения. Окна в рубке были занавешены опущенными шторками. Во время пения Ваня Ананькин приподнял шторку и заглянул в окно: под окном стояли богомолки-странницы и молились под их хоровое пение. Свет электрической лампочки освещал лица молящихся: на этих лицах светилось религиозное умиление, женщины молились широким размахом и, возводя взоры к небесам, что-то шептали губами.

– Господа! А ведь люди-то молятся под оперу! – обернувшись, сказал Ваня с улыбочкой, и всем сделалось смешно. Только Наташа почувствовала неловкость и застыдилась. Перестала петь и хлопнула крышкой пианино.

– Почему? Продолжайте! Пусть их молятся…

– Нехорошо.

– Почему – нехорошо?

– Объяснить не могу, но чувствую. Мы забавляемся, а они…

– Они думают, что мы молебствие служим!

– Бросим, бросим… Нехорошо.

А подвыпившая Зиночка взяла свою гитару и забряцала струнами, напевая:

 
Говорят, что я – кокетка, что любить я не могу…
 

Наташа рассердилась, ушла в свою каюту и заперлась… Грустно ей сделалось и беспокойно на душе. Сама не знает почему. Соскучилась вдруг по своему дому, мамочке и бабушке. И точно разлюбила вдруг Адама Брониславовича… Казался таким прекрасным, умным, интересным, а теперь точно померк. Он уже старый: на висках седой и чужой, совсем чужой! Он какой-то хитрый и осторожный. Не узнаешь никогда, что он думает…

«А вдруг я не люблю его?»

Смотрела в раскрытое окошечко испуганными глазами в синий туман ночи, и слезы сверкали на ее ресницах. Легла на койку, долго потихоньку плакала и не заметила, как заснула.

Проснулась ранним утром от холодка на плечах. Села, прислушалась: под окном точно голубь курлычет. Заглянула в щелку под занавесочку – старик в очках читает, а вокруг толпа слушателей. Прислушалась:

– «…Аще ли который человек обещается идти в той град Китеж и неложно от усердия своего поститься начнет, и пойдет во Град и обещается тако: аще гладом умрети, аще ины страхи претерпети, аще и смертию умрети, но не изыти из него, – такого человека приведет Господь силою Своею в невидимый град Китеж. И узрит он той град не гаданием, но смертныма очима, и спасет Бог того человека. Аще же кто пойдет, обаче мыслити начнет симо и овамо, таковому Господь закрывает невидимый град Свой. Осуждение и тьму кромешную приимет всяк человек, иже такому Святому месту поругается. Понеже на конец века сего Господь чудо яви: невидимым сотвори град Китеж и покры его десницею Своею, да пребывающие в нем не узрят скорби и печали от зверя-Антихриста…»

– Невозможно, стало быть, узрить град сей и услыхать звоны в нем колокольные?

– «Все от Милости Божией! Первое дело – усердие. В безмолвии на брегах Святого озера надлежит пребывати. И вот начнет усердного святый брег качати, аки младенца в зыбке. Тогда твори молитву Иисусову и ни словом, ни воздыханием не моги о том ближнему поведать. И егда приидет час блаженным утреню во граде Китеже петь, услышит усердный звон колоколов серебряных. Лежи тогда недвижно и безмолвно, о земном не помышляя. Заря на небе заниматься зачнет – гляди тогда в озеро и, яко в зерцале, узришь золотые кресты, и весь град с стенами, башнями, палатами каменными, княжьими, хоромами боярскими, с теремами высокими. А по улицам града узришь ходящими птиц райских, Алконостами именуемых…»

С широко раскрытыми глазами слушала Наташа про тайны града Китежа и, крестясь на иконку в переднем углу каюты, шептала:

– Господи! Если бы дал Ты мне радость услышать благовест Твой к нам!

Румянилось и золотилось утро. Солнышко умывалось в реке. Поплескивали над ее поверхностью серебряные и золотые рыбки. Плыли и кувыркались белые чайки. И фимиам фиолетовый возносился от земли к небесам…


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации