Текст книги "Отчий дом"

Глава VII

Уже во время концертного отделения в освобожденном от браных столов зале было заметно, что многие гости мужского пола достигли значительного градуса: громко разговаривали, подпевали выступающим солистам, прерывали их преждевременными аплодисментами. Свершилось и предсказание бабушки: Ваня Ананькин напился прежде всех прочих и, самовольно захватив роль конферансье, начал занимать публику своими интермедиями, хотя и остроумными, но часто весьма нескромными, приводившими в восторг подвыпивших мужчин и заставлявших смущаться и краснеть дам и девиц. Когда программа концерта была закончена, Ваня поднялся на эстраду и начал декламировать неповинующимся языком:

 
Ночь!.. Успели мы всем насладиться…
Что ж нам делать? Не… не хочется спать.
Мы теперь бы готовы молиться…
 

Тут Ваня глупо улыбнулся и кончил экспромтом:

 
Да девицы хотят танцевать!
 

– Музыка! Вальс!

И начался бал. Танцевала больше молодежь, а солидные гости либо играли в карты в гостиной и на веранде, либо твердо отсиживались в Ваниной «мертвецкой», набирая градус и толкуя о различных событиях и вопросах государственной важности.

Около полуночи бал оборвался и публика хлынула в парк, похожий теперь на сады волшебницы Альцины. Разноцветные китайские фонарики, гирляндами развешенные по аллеям, смоляные факелы, бенгальские огни, снующая парочками публика, смешки и вскрики в густых зарослях, смена освещения то красного, то синего, то зеленого, взвивающиеся и рассыпающиеся разноцветными звездочками ракеты в казавшихся теперь черными небесах – все это действительно напоминало былые дворянские ассамблеи, еще никогда не виданные современными жителями деревни. Никудышевцы не ложились спать и висли на заборах и ограде парка:

– Как в раю!

Дом опустел. Пребывал в хаосе безначалия. Молодые после бала скрылись в приготовленном для них левом флигеле и больше не появлялись. Бабушка переутомилась от хлопот и волнений – у нее началась обычная мигрень, и она залегла, как медведь в берлогу, в своей комнате на антресолях. Тетя Маша бродила, как сонная муха осенью. Некому стало распоряжаться, и отчий дом был предоставлен всяким случайностям. Как бы капитулировав перед гостями-завоевателями, Павел Николаевич давно уже перестал разыгрывать роль гостеприимного хозяина и втянулся в бесконечный «винт» с правыми.

Центром жизни и оживления сделался в доме Ванин «буфет-пьянка». Хотя там плотно засел «третий земский элемент», но время от времени туда заглядывали и картежники из правого лагеря, чтобы освежиться и промочить глотку.

Вот там-то и случилось…

В былые времена весь третий элемент земства состоял из народнической интеллигенции. Все земские врачи, агрономы, учителя, фельдшеры, техники – все были народниками если не с революционным, то оппозиционным настроением к правительству и его властям. Теперь в этом левом земском лагере, по-прежнему революционно настроенном, завелись интеллигенты новой марксистской идеологии. Конечно, между интеллигентами старой и новой веры, как всюду в центрах, так и здесь, в глухой провинции, шла непрестанная словесная распря. Даже когда два таких идеологических врага сидели молча за одной работой, они напоминали два электрических провода с положительным и отрицательным электричеством. Стоило только их сблизить, чтобы получился удар и искра.

Все было тихо и мирно. Два статистика, агроном, земский страховой агент, земский врач, секретарь земской управы, знакомый нам Елевферий Крестовоздвиженский, сперва вспоминали о своей младости и революционных заслугах, потом пели хором студенческие революционные песни и казались друзьями и единомышленниками. Но вот в буфет вошли купец Ананькин под ручку с князем Енгалычевым и за ними следом генерал Замураев под ручку с исправником, продолжая начатые раньше разговоры. Ваня, весьма комично разыгрывавший роль буфетчика, налил для них водки, но генерал поморщился и сказал:

– Ты знаешь, что я пью только коньяк! Дай две коньяку!

– Ну а мы с тобой, князь, царской монопольной, потому что мы патриоты! – пошутил купец Ананькин и предложил партнеру выпить за министра финансов Витте.

– Господа, – обратился купец Ананькин к генералу с исправником, – выпьем все за Сергея Юльевича!

Князь Енгалычев и Яков Иванович протянули рюмки, чтобы чокнуться, но генерал Замураев отстранил свою рюмку и отрицательно качнул головой:

– Не могу-с!

Исправник остался в молчаливой неподвижности.

– Это почему же так? – обиженно спросил растерявшийся Яков Иванович, оглядывая публику ищущим сочувствия взором.

Генерал не ответил и выпил в одиночку. Исправник остался с рюмкой. Яков Иванович к нему:

– Как же это исправнику не выпить за здоровье министра? Чай, одному царю служите? – с искренней наивностью спросил Яков Иванович.

Исправник пожал плечом и чокнулся с Яковом Ивановичем, чокнулся как-то виновато. Вся левая публика дружно захохотала:

– Браво, Яков Иваныч!

Генерал почему-то обиделся и стал бочком пролезать через толпу к выходной двери. На пороге обернулся и крикнул Якову Ивановичу:

– Тут найдется очень много желающих выпить за министра Витте. Я не из их числа!

И скрылся.

Генерал поступил честно и прямолинейно: он считал министра Витте тайным революционером, тайным другом всей этой интеллигенции и врагом дворянства. Исправник думал так же, но, как представитель власти, вынужден был выпить за Витте.

Вот этот комический эпизод и послужил началом острых споров и столкновений, окончившихся мордобитием.

Исправник поспешил удрать следом за генералом, а Яков Иванович с князем Енгалычевым остались и приняли участие в спорах…

Пословица говорит: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. И вот в неожиданной словесной битве, закипевшей около имени Витте, как в маленьком осколке зеркала, отразился весь хаос в умах и душах культурных людей, который царил теперь во всей взбаламученной России. Правда, это отражение получило карикатурный облик, ибо воевали подвыпившие провинциальные представители всех классов, сословий и власти, но тем выпуклее и ярче предстал перед нами общий развал в умах и чувствах…

В поведении предводителя дворянства генерала Замураева мы узрели «праздник на дворянской улице» и гордое сознание своего государственного значения со стороны «опоры трона».

В поведении исправника, вошедшего под ручку с предводителем дворянства и с пугливым запозданием выпившего за министра Витте рюмку водки, – полную растерянность власти, вынужденной раскланиваться как с «опорой трона», так и с ненавистным ей «красным министром».

В поведении Якова Ивановича – «праздник на улице торговли и промышленности», так расцветшей благодаря министру Витте.

В поведении князя Енгалычева, вошедшего под ручку с Ананькиным, – двусмысленное положение той части «опоры трона», которая, так сказать, уподоблялась тому ласковому теленку, которому удается сосать двух маток: Дворянский банк и винную монополию.

В поведении интеллигенции – полную идеологическую разруху и «смешение языков». Яков Иванович, как бы оскорбленный в своих лучших чувствах отказом генерала Замураева выпить за министра финансов, вздумал апеллировать ко всей публике:

– Как же так, господа? Кто поднял наши финансы и нашу промышленность до такой высоты? Кто обогатил государство? Витте! Теперь, скажем, сколько голодного народу около фабрик и заводов кормится? А кто сделал это? Витте! Все мы должны выпить за здоровье Сергея Юльевича!

Вот тут и началась словесная свалка…

Интеллигенты старой народнической веры прямо осатанели в своем озлоблении против Витте. Обвинения, одно другого страшнее, посыпались на голову ненавистного министра: спаивает и разоряет народ, искусственно насаждает капитализм и пролетариат, стремится разрушить крестьянскую земельную общину и превратить народ в батраков для помещиков и фабрикантов, государственный бюджет увеличивает на крови и поте мужика.

– Вы говорите, – поднял вашу промышленность и финансы! Именно вашу! Из мужицкого кармашка последний грош в ваш карман перекладывает. На кой черт ваши фабрики и заводы, когда мужику не только купить продукты промышленности не на что, а и жрать-то нечего! Благодетели!

Яков Иванович даже испугался: как бы не избили еще!

– Как же так? Какое же государство без промышленности?

– Мужик вон сахар наш только полижет, а немцы им свиней откармливают!

Совершенно неожиданно на защиту испугавшегося купца выступили интеллигенты новой марксистской веры, из тех, которые одобряли развитие капитализма и находили необходимым во имя приближения к социализму поскорее «выварить мужика в фабричном котле» и потому ничего не имели против обезземеливания крестьян. Они с таким пафосом защищали министра Витте, что можно было подумать, будто и Витте – тоже марксист и их единомышленник.

И, защищая Витте, они обрушились на интеллигенцию старой веры с не меньшей злобой, чем те на Витте и его защитника Якова Ивановича…

Поднялся бестолковый шумный хаотический спор, спор – чтобы переспорить, в котором русские интеллигенты, защитники всяческих свобод, перестают считаться с чужим взглядом и убеждением, наносят друг другу словесные оскорбления, стараются поддеть друг друга острым обидным словцом, когда за средствами победы теряется уже и цель ее, когда люди забывают уже, о чем они, собственно, спорят…

Конечно, ни князь Енгалычев, ни Яков Иванович Ананькин ровно ничего не понимали. Князь лишь убедился, что генерал Замураев прав: революционеры горой стоят за Витте, а Яков Иванович взял князя под ручку и повлек к выходной двери.

– Свои собаки грызутся, чужая не приставай! – шепнул он на ухо князю. – Уйдешь от зла, как сказано, и сотворишь благо…

Предчувствие не обмануло Якова Ивановича. Лишь только они вышли, как грызня перешла в драку. Кто-то кого-то оскорбил, назвавши «прихвостнем Витте», а тот ответил плюхой. Один статистик дал другому статистику принципиальную плюху, они начали драться, а их стали разнимать, и получилась общая свалка: подрались и разниматели.

Спасибо Ване. Он и пьян, да умен. Сразу сообразил, как остановить позорное происшествие. Он вспомнил, что за выходящим в сад окном есть поливная кишка. Выскочил в сад и пустил сильную струю воды в эту собачью схватку. И все сразу опомнились…

Конечно, при этом оказалось несколько невинно пострадавших. Дрались пятеро, а мокрыми оказались десять человек.

Вот тут и пригодился Ванин «приемный покой» и карета скорой помощи.

Весть о прискорбном происшествии быстро сделалась общим достоянием, но никто не придал этому особенного значения: мало ли что случается по пьяному делу! Все были заняты своим делом, преследовали свои интересы.

Впрочем, генерал Замураев с большим удовольствием слушал рассказы очевидцев о мордобитии. Покручивая свой накрашенный зеленоватый ус, он говорил Павлу Николаевичу:

– Вот ваш будущий парламент!

Посмеивался и Яков Иванович:

– У нас на свадьбах горшки бьют, а у вас прямо по башкам!

Враги обсушились, протрезвились, примирились под воздействием Павла Николаевича между собой, и все пошло своим порядком…

На другой день проводили молодых в заграничное путешествие. Бабушка захворала, гости начали разъезжаться. Остались только родственники и друзья, которые долго еще не могли разорваться.

Опустела белая девичья комнатка на антресолях. Бабушка каждый день заходила туда, присаживалась, вздыхала и отирала платочком слезы…

– Отлетела моя голубка!

Глава VIII

«Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!..»

Особенно тяжела, когда самодержец не обладает ни силой воли, ни мудростью змия, ни хитростью лисы, ни предвидением государственного вождя и пребывает в вечном колебании, сомнениях, нерешительности, заставляющих его не верить самому себе и собственному могуществу и искать опоры в окружающих советниках. И как верить этим советникам, если не веришь самому себе? Если сомневаешься даже в собственном выборе?

Молодой царь получил в наследство от отца двух советников: Победоносцева и Витте. Оба с недюжинным умом и государственными способностями.

Если бы молодой царь обладал необходимыми для самодержца талантами, он умел бы, пользуясь советами этих двух мудрецов, взаимно отрицающих друг друга, найти свой собственный путь и утверждать свою самодержавную волю. Но такими талантами, при наличии всяческих человеческих добродетелей, молодой царь не обладал…

И самодержавный скипетр выпал из его рук и сделался игрушкой придворных партий, придворных льстецов и карьеристов, дворянской камарильи, прикрывшихся щитом патриотизма и верноподданничества аферистов. Два полученных в наследство от отца мудреца, Победоносцев и Витте, ценность которых в глазах молодого царя была уже взвешена в прошлое славное царствование, давали совершенно различные несовместимые советы. Значит, кто-то из двух мудрецов неправ, вводит в ошибку и заблуждение, кто-то из двух толкает на ложный шаг, может быть, сам того не ведая, а может быть, и с каким-нибудь умыслом… Душа царя, как вода в взбаламученном источнике, темнеет… А в мутной воде так удобно ловить рыбку! А рыбаков таких вокруг трона великое множество…

Всякому овощу свое время. Вероятно, и Победоносцев был когда-то весьма нужным и полезным государственным человеком. Но это время уже давно прошло. Победоносцев уже пережил самого себя, напоминал государственного старьевщика, государственного Плюшкина, собирающего и хранящего всю отжитую рухлядь прошлого столетия. Историки называли его «злым гением России». А между тем этот живой покойник не терял своего влияния на царя, его решения и поступки. В побуждениях своих, однако, этот первейший из «бегемотов» Его Величества был всегда чист и искренен и тем сильнее действовал своими советами на царя. «Золотой век» России для этого старца был в прошлом, и туда он упрямо направлял государственный корабль. Но колесо истории не вертится в обратную сторону, и этот «золотой век» Победоносцева и его ставленников был такой же утопией, как «социалистический рай» революционеров.

Другой царский советник, Витте, был чужд всяких утопий, как крайне правых, так и крайне левых. Это был человек большого государственного размаха и прозрения, человек европейской культуры. Как человек, он, конечно, был подвержен всем человеческим слабостям, и нет ничего мудреного, если ему, одинокому в душной придворной атмосфере из льстецов и карьеристов, нередко и самому приходилось в борьбе с ними прибегать к лисьей хитрости, менять «маски», двуличничать, чтобы не слопали враги, чтобы не утратить необходимого ему влияния на царя, чтобы если не прямо, то обходными путями вывести государственный корабль в открытое европейское плавание…

Друзей у него не было, а врагов – много, и надо удивляться, как при всех этих неблагоприятных для государственного творчества условиях этот умный человек так долго оставался непобедимым и не терял ни своего влияния на подозрительного царя, ни своего государственного значения…

Враги добились того, что царь охладел к нему, но обойтись без него он все-таки не мог: царь инстинктивно угадывал, что как бы там ни было, а все-таки этот подозрительный министр умнее всех его окружающих верноподданных!..

Поэтому нет ничего удивительного в том, что, как только революционный подъем в центрах и волна крестьянских бунтов, разливающихся по всему югу, стали снова угрожать государственному спокойствию и порядку, царь вспомнил письмо Витте о роли и значении крестьянского сословия в мужицком царстве и сделал Витте председателем «Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности», в программу которого должен был войти и «крестьянский вопрос»…

Это было огромной государственной победой министра Витте.

Весть об этой победе с быстротой молнии облетела всю Россию, взволновала все классы и сословия, всю интеллигенцию и лицом к лицу поставила закоренелых врагов: ликующих либералов и омраченных консерваторов, передовую интеллигенцию из дворян и дворянскую «опору трона»…

В задачу Витте вовсе не входило тайных желаний угодить либеральной партии или подпакостить дворянской. Но вышло так, что он перенес праздник с дворянской улицы на широкую интеллигентскую. Передовые земцы особенно торжествовали и простили Витте его грех перед земским самоуправлением: его доклад царю о несовместимости самоуправления с самодержавием. Дворянская камарилья и ее ставленники с пеной бешенства на устах произносили имя Витте.

К счастью Витте, «мужик» словно почувствовал, что «господа» собираются решать его судьбы, и снова заговорил на своем антигосударственном языке. Едва успели сорганизоваться губернские и уездные комитеты «Особого совещания», как хлынула новая, небывалая еще по своей высоте и силе волна мужицких волнений, беспорядков и бунтов. Саратовская, Пензенская, Симбирская, Тамбовская, Тверская, Псковская, Ковенская, Подольская, Киевская, Херсонская, Черниговская, Воронежская, Полтавская и Харьковская губернии одна за другой или целыми группами загорались пожаром восстаний и грозили слиться в страшный всеобщий «жестокий и бессмысленный бунт»…

Этот грозный мужицкий голос, с одной стороны, обессилил партию Победоносцева, а с другой стороны, явился большим козырем в руках либералов и передовой и революционной интеллигенции…

Предвидел ли Витте рискованность своего предприятия? Вероятно, предвидел и шел на риск. Иного выхода из экономического и политического тупика, в котором очутилось государство, не было. Приходилось идти в атаку и брать позиции врага с бою…

Работа местных комитетов началась под воздействием исключительного общественного возбуждения и нервозности. А тут вдруг оглушительное событие в Петербурге: 2 апреля министр внутренних дел Сипягин убит бывшим студентом Балмашевым, выполнившим приговор Боевой организации революционеров…

Балмашев приехал в помещение комитета министров под видом адъютанта великого князя Сергея Александровича и, дождавшись в вестибюле прибытия министра Сипягина и подавая ему пакет от великого князя, убил из револьвера министра…

Надо сказать правду: передовые крути столичного и провинциального общества не столько испугались этого убийства, сколько втайне возрадовались. Конец рабскому молчанию! Хорошее предостережение зарвавшейся камарилье! Нужно было видеть радостные блуждающие огоньки в глазах оппозиционной интеллигенции, жадно хватавшей и читавшей газеты с описанием подробностей этого политического убийства!

С хорошим настроением отдавали они последний долг покойному министру, веселыми ногами шли на панихиду и на официальных собраниях говорили речи, полные лицемерного возмущения злодеянием преступника, и чтили память убитого вставанием и глубоким молчанием…

Радоваться, однако, было нечему: это политическое убийство дало большой козырь в руки побежденного было Победоносцева, придворным врагам Витте и всей «опоре трона». Они сумели запугать царя, освежить его подозрительность к реформатору и снова потянуть царя к попятному движению, к «золотому веку» невозвратного прошлого.

На место убитого Сипягина был назначен явный враг Витте, ставленник дворянской камарильи Плеве, а в августе того же года царь на маневрах под Курском отнял всякие надежды у передовой интеллигенции и крестьян на «Особое совещание», устроенное подозрительным министром финансов…

Царю представлялись депутации от дворян и крестьян многих бунтовавших губерний, и вот что сказал им царь.

Дворянам:

– Поместное дворянство составляет исконный оплот порядка и нравственной силы России, а потому его укрепление будет моей непрестанной заботой!

Крестьянам в лице волостных старшин и сельских старост:

– Весной во многих губерниях крестьяне разграбили помещичьи экономии. Виновные понесут заслуженное ими наказание, а начальство сумеет не допустить на будущее время подобных беспорядков. Напоминаю вам слова моего покойного батюшки: слушайтесь ваших предводителей дворянства и земских начальников и не верьте вздорным слухам! Помните, что люди богатеют не захватами чужого добра, а от честного труда, бережливости и своей жизни по заповедям Божиим. Передайте в точности, что я сказал, вашим односельчанам!

Губернские комитеты «Особого совещания» возглавились губернаторами, а уездные комитеты – предводителями дворянства.

Верховный председатель «Особого совещания» Витте особым письмом в комитеты предоставил им полный простор в изложении своих взглядов на современное положение сельского хозяйства.

Новый министр Плеве особым циркуляром губернаторам и предводителям дворянства приказал держаться в строго намеченных границах суждений. Сразу два диктатора. А где же самодержавие?

Два диктатора, оба облеченных доверием монарха. Два враждебных друг другу лагеря: один тянет Россию назад, другой – вперед…

С кем же ты, самодержавный монарх?

Пока царь на Курских маневрах не ответил на этот вопрос вполне определенно, левый лагерь русской общественности пребывал в необычайно радостном возбуждении. Да и как было не радоваться, не торжествовать? Ведь Высочайше утвержденное «Особое совещание» с правом участия в нем широкого круга общественных и политических деятелей и с объявленной как бы свыше гарантией полной свободы мысли, слова и совести, а потому и с неприкосновенностью гражданской личности, знаменовало совершенно новую эру в государственном бытии! Запахло уже парламентом. Ведь это первый пролом в стене самодержавия! Знамение грядущих освободительных реформ!

И как по тем же причинам было не прийти в тревожное возбуждение и замешательство правому лагерю, в котором пребывала «опора самодержавного трона»?

И вот забили в набат оба лагеря.

Тайные съезды и совещания. Депутации в Петербург, конечно, неофициального характера, с заднего хода во дворец…

Пока бунтовал «мужик» и пока бунтарский пожар не был залит обычными крутыми расправами, царь безмолвствовал. Осенью стало ясно, что опасность всероссийского мужицкого пожара миновала. Царь уверовал в министра Плеве и сказал, что все должно остаться по-прежнему…

Надежды левого лагеря потухли, но душа его пылала разожженным политическим огнем.

«Особое совещание» все же существует. У царя не оказалось смелости просто упразднить его. Циркулярное письмо верховного председателя Витте с предложением свободных и откровенных суждений остается в силе.

Пусть лопнули надежды на новую эру, но остается возможность небывалой еще общественной демонстрации, возможность публично высказать свое гражданское негодование, бросить вызов слепому правительству слепого царя!

По самому характеру «Особого совещания» земства должны были сыграть в нем первенствующую роль. Ведь даже по новому, исковерканному Земскому положению вопросы о земском хозяйстве и промышленности в огромной мужицкой России предоставлены заботам и попечениям земского самоуправления. Земства стали готовиться к бою. По всей России происходили земские собрания, чтобы подать свой голос в местные комитеты «Особого совещания»: губернский – под председательством губернаторов и уездный – под председательством уездных предводителей дворянства.

И вот «малый мир», культурный, по всей России раскололся на два враждебных лагеря и вступил в ярый словесный бой. А «огромный мир», мужицкий, остался в стороне, почесывал себе заднее место после генеральной порки и кротко говорил:

– Вы – наши отцы, мы – ваши дети… Делайте как знаете! Вам виднее оно…

Период бунтов сменился обычным молчанием, но то и дело ночные горизонты трепыхали заревом далеких пожаров…