Текст книги "Закон сохранения любви"

Костер совсем увял. В черной плоти углей еще кое-где шевелились красные червячки. Но ни тепла, ни света от них уже не исходило.

10

Еще до восхода солнца Марина просыпалась и засыпала несколько раз. Сперва ее без умысла разбудил Лёва, пришедший к их палатке поднимать Сергея на рыбалку.

– Не уходи, Сережа, – просительно забормотала она, когда муж стал выбираться из двухместного спальника.

– Не беспокойся, мы рыбы наловим. Я тебе белых кувшинок привезу, – тихо ответил он и поцеловал ее в лоб.

– Ну не уходи, – пыталась клянчить она и вялыми спросонья руками пробовала задержать Сергея.

Позднее рев лодочного мотора вспугнул сон Марины на несколько секунд. Зачем они туда собираются? Ведь опасно! Однако тырканье движка стало ровным и затухающим; моторка отчалила. Основательно разбудил Марину нудный комар. В то время уже выгоревший желтоватый брезент палатки пронизывало высокое солнце, и было светло и душно. Приставучий комар зудел поблизости. Марина поймала его и тщательно растерла в ладони: «Такой маленький, а уже гад!»

Она раздернула шлицы палатки, выглянула, щурясь от солнца.

– Каша уж готова, – приветно крикнула ей от раскочегаренного костра Валентина. – Иди сперва искупнись. Вода теплая.

Вдоль речного русла золотились блики. Солнце уже нагрело прибрежный песок, и ступать на него босыми ногами было приятно. Марина в купальнике вошла по колено в воду, мягкую, со свежей прохладцей, наклонилась, плеснула из пригоршней на плечи, на спину. В это время послышался негромкий рокот: вдали, на стремнине, замаячило пятно. Лодка.

– Может, наши едут? – крикнула Марина сестре, которая ниже по течению драила с песком эмалированные миски и кружки.

Валентина оторвалась от дел, приложила ко лбу ладонь козырьком.

– Нет. Не они, – сказала уверенно.

– Пора бы им приехать.

– Давно бы пора, – согласилась Валентина, принимаясь опять за мытье посуды.

Тут Марина вспомнила странную, неизвестно откуда навеянную вчерашнюю тревогу по поводу нынешней рыбалки, вспомнила, что поутру ей хотелось удержать Сергея. «Зачем мы их отпустили? Глупые бабы! – самоуничижительно подумала Марина, укорила и Лёву: – Вечно этот шелопут смузыкает на приключения. Ему что, он бессемейный. Броди где попало». – Купаться расхотелось: Улуза показалась недружелюбной, затаившей угрозу.

Прошел час.

Затем в бесплодном ожидании истлели еще два часа. И еще – два. Солнце миновало зенит, покатилось к западному причалу.

– Если мотор поломался, то на буксир бы напросились. Или на веслах бы уж дошли, – раздумчиво взвешивала Валентина.

– Вдруг с ружьем в лес поперлись. Заблудились? – выдвигала свою версию Марина.

– Да, считай, блудиться-то здесь негде. Таежных лесов поблизости от старицы нету. Что-то стряслось. Не рыба же к ним косяком прет. Неужель где-то загудели в дороге?

– Твой Сан Саныч человек взвешенный, серьезный. Такой загула не позволит.

– Он в одиночку серьезный. В стае мужики – тот же детсад, токо в штанах у них подлиньше…

Марина хмыкнула, рассмеяться не хватило настроения.

– …У нас на молокозаводе в прошлую осень слесарь Максим погиб. Вернее, себя покончил, – рассказывала Валентина после некоторого молчания: трагические невыдуманные истории так и липли к случаю. – Мужик-то смирный, не хулиганистый. Пошел на охоту, на уток, да попадись ему кабан. Он его и грохнул. А лицензии нет. Думал, обойдется, потихоньку тушу разделает, из лесу перетаскает. Да нет. Назло-то лесничий появился. Максиму бы повиниться. Уж черт бы с ним, с кабаном, штраф заплатить. А он – бежать. Лесничий за ним, пальнул в воздух: «Стой!» А Максим – то ли с испугу, то ли бес попутал, развернулся да в лесничего выстрелил. – Валентина перевела дух. – Домой-то пришел, весь трясется. Говорит жене: я человека убил. Она туда, сюда. В слезы, за голову схватилась, к Максимовой матери побежала. А он в сарай ушел, заперся, посидел там немного и застрелился.

Валентина резко, обрывно замолчала. В наступившей тишине, по которой временами строчили из травы кузнечики, еще больше скапливалось тревоги. Солнце клонилось к горизонту, и отблески на воде стали красноватыми. Иногда солнце пряталось в толстых облаках, и Улуза тускнела, замирала в предчувствии то ли грозы, то ли бури.

Марина лежала на траве ничком, упершись подбородком в сложенные перед собой руки. Смотрела на реку отстраненно, не вглядываясь вдаль. Какая-то беда, казалось, уже непоправимо свершилась, только весть о ней где-то застряла и пока не дошла. Пожалуй, Марина даже бы не поверила, если б ей кто-то сказал, что несчастье миновало Сергея, что он сейчас цел и невредим. Ее болезненные представления о примнившейся беде отрывали от действительности – отрывали настолько, что она уже с тайным и жутким удовольствием представляла себя вдовой… Мысли в диком искусе забегали настолько далеко, что она видела себя в черном платке, в трауре, у гроба мужа, рядом с ней Ленка, которая трет кулачками свои слезные глаза. В душу приходило раскаяние за вину перед Сергеем, хотелось вдоволь исказнить себя, настрадаться, выплакаться. Зато потом, искренно отмучившись, пройдя чистосердечные страдания, обрести независимость от мужа; как положено, год честно повдовствовать, и наконец связать судьбу с Романом, никого не предавая…

– Есть будешь? Целый день без обеда сидим, – спросила ее Валентина.

– Не хочу, – слегка осипшим, скорбным вдовьим голосом ответила Марина.

– Давай хоть чаю попьем. Чего из-за них голодать! – Валентина повесила на треногу над костром походный котелок, бросила на головешки сушняку. – Если живы – никуда не денутся, приедут. Если не живы – знать, тому и быть, воля Божья! – сказала она громко, уверенно. И тут же осеклась: – Через час не появятся – пойдем до ближайшей деревни, попросим мужиков на лодке до старицы съездить.

Марина не откликнулась, по-прежнему лежала, упершись подбородком на руки и глядела на белый песчаный мысок, который омывали мелкие речные волны. Валентина подула на тлеющие головешки – сосновые сухие ветки вспыхнули. Запахло смолистым дымом. Длинная рыжая хвоя быстро занялась летучим пламенем, затрещала. Сквозь этот треск и просочился гул с реки – дробно-частый, оборотистый шум двигателя.

– Едут! – тихо воскликнула Валентина.

Марина стремительно поднялась с земли, но тут же замерла. Она не могла поверить в долгожданный нарастающий шум над рекой.

– Они едут! – убежденно повторила Валентина и широко пошагала к берегу.

Ни радости, ни облегчения в душу не пришло – Марина застывше стояла на месте. Она не могла поверить, что все ее страдания так бесполезно кончились. Значит, всё впустую? Всё благополучно? Значит, нет никакого смысла в том, что изводила себя в ожидании? И конец всем горьким и сладким расчетам на будущее?

Моторка приближалась, отчетливо стала видна троица мужиков. Наконец, лодка круто забрала к берегу и с заглушенным мотором направилась к песчаной косе. Шурша днищем по песку, вползла по инерции носом на берег. Марина еще не разглядела Сергея, но вдруг с ужасом догадалась: он пьян! Еще не различив его лица, она живо увидела присущую хмельному мужу краснину лица, осовелость глаз, полуоткрытый рот, неловкие движения рук – как грабли…

Лёва, вероятно, для самообороны, остался в лодке, склонил курчавую голову к мотору, стал над ним копошиться. Сан Саныч и Сергей неуклюже выбрались на берег. Валентина громко, на высокой ругливой бабьей ноте стала отчитывать мужа:

– Вы чего обещали? Когда собирались приехать? Вечер уже! Скоро солнце зайдет. Бросили нас, двух баб… А вдруг приехал бы кто? Пристал бы к нам? Шпана бы какая… Нализался, как свинья! Глаза твои бесстыжие!

– Ну чего ты, Валь, завелась? Задержались маленько. Родню у Лёвы встретили, – замедленно-пьяным голосом оправдательно лепетал Сан Саныч.

– Родню? А я тебе не родня? Чужая? Сволочь ты хорошая! А еще учитель! – чихвостила Валентина.

– Я теперь не учитель! – взбрыкивался Сан Саныч.

Марина, не сходя с прежнего места, глядела в костер. Но костра она не разбирала. Каждая клетка в ней дрожала от брезгливости – к ней, шлепая высокими голенищами болотных сапог, с елейно-виноватой улыбкой на пьяном небритом лице, которое она видела не видя, приближался Сергей. «Я-то… переживала… Из-за кого? Боже, из-за кого! Белых кувшинок он привезет. Предаст, бросит. На стакан вина променяет!» – лихорадили ее горькие чувства.

– Ты не сердись, Марин. Вышло так, – разводя руками и растягивая слова, заговорил Сергей. – Нас там, понимаешь…

– Я всё понимаю! – Она дерзко и презрительно взглянула ему в лицо и еще больше ужаснулась: «Из-за кого?» – стучало в ее висках. Он показался ей отвратен: лицо обрюзглое, небритое, веки красные, набухшие, голос хрипучий, прокуренный.

– Да чего ты, не сердись, – снова замямлил Сергей, подшагнул к Марине, протянул руки. – Грех невелик.

– Уйди! – Она вся задрожала, губы запрыгали. Она еще острее, глубже увидела сейчас мужа, пьяного, с грязными руками, с чумным взглядом… «Да! Да! Да! – мысленно кидала она ему в лицо. – Я любила Романа! По-настоящему любила Романа! Я и теперь его люблю! И буду любить! А тебя…» – До нее дошел запах сивушного перегара, запах горького табака, и тут что-то внутри совсем сорвалось с катушек, сошло с рельсов, полетело в тартарары. – Я ненавижу тебя! Ненавижу! – Со всего размаху она врезала ему пощечину, сильно, так что он пошатнулся и чуть не свалился с пьяных, ослаблых ног. – Уйди! Уйди-и! Уй-ди-ии! – уже не говорила – почти шипела в истерике Марина. Но вопреки своему «уйди!» бросилась прочь сама. От костра, от палаток, от лодки, от людей. Бежала вдоль берега неизвестно куда, что-то шептала трясущимися губами.

* * *

Причина, по которой мужики заторчали на рыбалке, оказалась проще пареной репы. На старице поставили в нескольких заводях небольшие сетки, прошлись с бреднем, впоперек перегораживая неширокое обмелелое русло. Поймали двух подлещиков и одного окунька. Бросили зазря мочить ноги, стали складываться в обратный путь. Тут подвернись пара мужиков, шагают с удочками, тоже уже отрыбачились: улову – три ерша. В одном из мужиков Лёва и признал родственника, однофамильца, двоюродного брата матери. Он жил по-прежнему в родной деревне, поблизости. С ним оказался его сын, военный, подполковник, приехавший погостить. Лёва и того и другого не видал «годов сто»… Сперва выпили бутылку самогона, которую прихватил с собой Сан Саныч. Потом съездили за литрой водки в деревню, что была ближе всех, порешили из совместного улова сварганить уху на берегу. Снова сгоняли в деревню в магазин: денег у отпускника военного пока хватало. Выпили, испробовали ухи из скудного улова, пора и восвояси. Да случись незадача: мотор на лодке забарахлил. Пока искали инструмент, пока продували карбюратор, пока спорили спьяну, в чем поломка, – время шло. Под конец захотели взять еще бутылку: на самый последний посошок. Время опять шло. Слава богу, ружье, которое захватил Лёва, не расчехляли и по пустой посуде дробью не шпарили. А что бабы будут ворчать и ругаться… Так им разве когда угодишь? Они волю мужикам всегда норовят срезать!

Мужикова неурочная пьянка и ответная выходка Марины все планы расклеили. Молча, без обсуждений, порешили собираться домой, хотя прежде задумывали переночевать на Улузе еще ночь. Становище покидали бессловесно. Даже говорун и шутейник Лёва не раскрывал рта, неся на себе вину закоперщика пьянки.

До города добирались по реке – все на той же лодке. Марина сидела бледная, глядела на померклую к вечеру, струившуюся за кормой воду. После пощечины мужу она сбежала в лес, проревелась. Теперь, со слезами выплеснув из себя горечь, сидела присмирелая, поглядывала на Сергея с опасением. Угрюмый, смурной – ни пьян, ни с похмелья, – он сидел с остановившимся взглядом, словно осужденный после приговора жестокого суда. Марине казалось, что он что-то заподозрил, о чем-то догадался после ее «Ненавижу!» и удара наотмашь. Она впервые всадила ему пощечину.

До дому, с берега Улузы, Марина и Сергей тоже добирались в непробиваемом, тягостном отчуждении. Только они переступили порог – в прихожей зазвенел телефон. Сигналы необычные, растянутые – межгород. Сергей оказался ближе к аппарату, снял трубку.

– Не ошиблись… Добрый вечер… Сейчас. – Он пожал плечами, молча протянул трубку Марине.

Лицо у нее вспыхнуло. В горле запершило от какого-то странного чувства обиды, несправедливости, жалости к себе. Всё выходило вкривь, вкось, не так, не по-людски… Ведь это Роман. Роман, конечно же! Она это сразу поняла. Марина дважды перевернула телефонную трубку, чтобы расправить провод и помедлить. Наконец осторожно приложила ее к уху. Никаких слов произносить в присутствии Сергея не хотелось. К счастью, он ушел из прихожей – быть может, почувствовал свою лишность при этом разговоре. Марина робко промолвила:

– Слушаю.

Чуть позже она торопливо придумывала себе алиби: кто бы ей мог звонить из другого города. Одноклассник Миша Столяров. Он живет в областном центре. Она видела его недавно. Миша Столяров хотел узнать адрес одноклассницы Оксанки – это подойдет! Но придуманного алиби не потребовалось. Они с Сергеем по-прежнему не обмолвились словом. Спать легли врозь, в разные комнаты. Как-то само собой получилось, Марина пришла в детскую, села на пустующую дочкину кровать, тут и осталась на ночь. Всё было исключительным, надломным в этот черный день, даже звонок Романа. Перед сном Марина со страхом, будто все еще кто-то мог подслушать, вспоминала короткий разговор с ним. «Марина, я только сейчас имею возможность позвонить тебе… Послезавтра буду в Никольске. Гостиница «Центральная». Буду ждать тебя там, в холле, в двенадцать. Тебе это удобно?»

Через день он будет здесь. Господи! Объявился. Не запылился.

11

До гостиницы по улицам родного города она будто бы не шла, а пробиралась; дала кругаля в три квартала, чтобы отвлечь чье-то внимание… Никольск – не привольное побережье Черного моря, – уездный периферийный город, в котором в любом встречном-поперечном может оказаться неуместный знакомый. Но не только опасение, что ее дорогу в гостиницу кто-то понятливо подметит, тяготило душу, яд от раздора с Сергеем действеннее, чем любой страх, отравлял нынешний день. На встречу с Романом она бы, глядишь, бегом бежала, перья бы распушила, – верти не верти, пусть и разобиделась на него вразнос, но по нему смертельно соскучилась, – ах, если б не проклятая рыбалка и скандал! Марина даже не очень придирчиво отнеслась к своей одежде, всё обыденно, по-рабочему, только туфли надела новые (она их все же купила на деньги Романа – в подарок).

Напротив гостиницы «Центральной», на противоположной стороне улицы, у перекрестка, Марина остановилась, чтобы зорче оглядеться. Угловое здание гостиницы в четыре этажа, с радиальным фасадом, с изяществами архитектурного монументализма: узкие окна с косицами лепнины, мощные рамы, квадратные пилястры – выглядело громоздко и внушительно. Таких домов в Никольске – раз-два и обчелся. Гостиниц – и того меньше. Эта – самая-самая. Окна последнего этажа были в форме больших полукружий; на макушке остроконечной крыши возвышался шпиль, на котором мнимо развевался медный флажок, потускневший от времени.

Марина опустила глаза с неподвижного флажка, который темнел на фоне дальних облаков, прошлась взлядом по узким, слеповатым окнам здания, спустилась к широким двустворчатым дверям входа, и дальше – по радиальным ступеням. Тут нечаянно зацепила глазом афишную тумбу и… И увидела Романа! У нее чуть не вырвался приветственный вскрик. В груди что-то колыхнулось, затрепетало, – как бывает, шквальным порывом на дерево налетит ветер, пронижет крону, и каждый листок заколышется, затрепещет, – так и по Марине прошла волнующая дрожь, будто внутри – горячий порыв ветра.

Роман стоял к ней боком, разглядывал испещренную строчками афишу. Хотя расстояние между ними было немалое, Марина отчетливо видела волосы, которые лежали у него на воротнике серой в полоску рубашки. «Зачем-то волосы отрастил?» Он стоял, засунув руки в карманы брюк, сгорбившись, и, казалось, не мог оторваться от афиши. Марина пораженно разглядывала его. У тумбы стоит человек, который перевернул ее жизнь, который не отпускал ее мысли ни на минуту, с которым она очертя голову хотела убежать от мужа. Вдруг Роман отступил на несколько шагов, сместился от афишной тумбы, так что потерялся за ней. Марина непроизвольно выкрикнула, будто он, не дождавшись ее, уходил:

– Рома! – и резко шагнула на мостовую, чтобы догнать его.

В какой-то момент, находясь уже посреди дороги, взгляд Марины скользнул по дверям гостиницы. В полуотворенной створке она ошеломленно увидела второго Романа. Она вздрогнула, охнула и остановилась посреди улицы. В следующий момент она догадалась, что прежде обозналась, что тот человек у тумбы с афишами не Роман, а его нечаянный двойник. Настоящий Роман выходил из дверей гостиницы, в светлом клетчатом костюме, в красном джемпере, свежий, ровно стриженный, не сутулый. Оторопевшая от двойственности, Марина опять ухватила взглядом человека, который стоял у афишной тумбы. Он был и сутул, и, вероятно, не молод, и волосы у него лохмами наползали на серый ворот рубахи.

Пока Марина мешкала, разбираясь с первым и вторым Романами, светофор на перекрестке поменял свет, ей нужно было либо торопиться идти дальше, либо оставаться посередке улицы пережидать транспорт; но в своем смятении она не воспринимала внешней опасности и рассеянно шагнула вперед. Она сделала шаг, второй, и вдруг резко отшатнулась назад. Прямо перед ней, жарко опахнув запахом металла, бензина, колесной резины и пыли, протащился, пропыхтел старый, громыхающий автобус.

– Бестолочь! Куда лезешь! Варежку открыла, ворона! – заорал из окна кабины водитель, едва успевший увернуть автобус и притормозить.

Марина оцепенела. В воспаленном мозгу стучала шальная мысль: «Если бы меня сбил автобус, весь город бы узнал, что я шла к любовнику». Через несколько секунд она была в объятиях Романа. Он прижимал ее руки к своему лицу, целовал и тихо говорил:

– Наконец-то встретились! Вот и встретились!

Марина стеснялась, старалась увести его подальше от чужих глаз, скованно улыбалась и все еще переживала встряску. Она чуть под автобус не угодила! Может, это знак? Предупреждение?.. Роман ее угробит. Не так, так этак… Хоть бы никто их не заметил.

* * *

В номере уже красовался накрытый стол: шампанское, конфеты, мандарины в ярких кожурках, грозди черного винограда. В вазе стояли белые крупные розы, а на тумбочке трельяжа манила взгляд слюдяная коробочка, перетянутая алой лентой, с изящным пузырьком в форме кувшина. «Французские духи! – испуганно догадалась Марина: коробка гляделись слишком подарочно. – Я их даже взять не смогу. Такие дорогие! Откуда у меня такие могут быть?»

По местным меркам этот гостиничный номер считался люксовым: просторная комната с окнами на две стороны, с большим телевизором, с крепкой, нарочито казенной, тяжеловесной мебелью – на журнальном столе хоть пляши, у кровати толстые спинки на металлических скобах, – с креслами и диваном, которые навечно пропахли табачным дымом постояльцев. К потертому уюту номера относились и омутнелый старый гобелен на стене с восточным орнаментом, и копия с картины Айвазовского в багетной толстой раме, и полинялый узорчатый палас. При закрытых окнах здесь было очень тихо.

Они уже некоторое время находились здесь вдвоем, но всё пока складывалось как-то невстык. Марина по-прежнему недоверчиво осматривалась, вслушивалась в посторонние звуки, чего-то остерегалась. Роман откупорил бутылку шампанского и предложил тост «За встречу!» – это тоже не увлекло и не расслабило. Он рассказывал о том, как провел бессонную ночь в поезде, как почувствовал разницу воздуха Москвы и Никольска – здесь атмосфера плотнее, чище. Она слушала, не перебивая и ни о чем не расспрашивая. Он принимался угощать ее конфетами, вином, она коротко отзывалась «спасибо» и наблюдала, как он суетится, произносит малозначащие слова. Обычно так усердствует именинник, который не знает вкусов гостей, но очень хочет, чтобы они всем остались довольны.

Роман, вероятно, чувствовал их теперешнюю отдаленность и скорее хотел преодолеть расстояние. Он стал на колени возле дивана, на котором она сидела, и обнял ее – недежурно, крепко, задохнувшись. Прошептал:

– Я очень счастлив, Марина. Поцелуемся же наконец по-настоящему. Я столько дней скучал!

Марина не испытывала ни потребности, ни желания близости – она просто узнавала Романа, – узнавала запах его волос, гладкость безупречно выбритых щек, его нежные губы. «Выламываться всё равно глупо. Он такой нежный», – мысленно сговорилась она с собой и крепко обняла Романа за шею. Она отдалась ему без дурмана, без распыла страсти, с некоторой жертвенностью. Она всё еще оставалась никольской – не южной Мариной. Роман этого, кажется, не заметил. Он был слишком поглощен собственной радостью. Он даже слова о любви произнес будто бы для себя – не для Марины.

– Рома, – спустя несколько минут, зовуще произнесла Марина. (Они лежали в постели. Ее голова – у него на плече.) – Я расхожусь с мужем. Ты женишься на мне?

В номере, казалось, замерло всё: плотные гардины на окнах глуше сделали тишину, цветы в вазе напряглись, пружины кровати не дрогнут. Роман прерванно, двумя глотками вздохнул, сильнее прижал к себе Марину:

– Вы… То есть ты… У вас уже бесповоротно с мужем?

– Да, – шепотом отозвалась Марина.

– А как же дочь?

– Дочь со мной. С кем же еще? Я мать.

– Муж всё знает? – Он утяжелил голосом значение слова «всё».

– Да.

– И обо мне?

Она выдержала паузу, затем шепнула:

– И о тебе.

Однажды Марина уже испытывала Романа, в ресторане подстрекнула его: «А если бы я сейчас попросила вас выпить водки?» Он достойно выдержал тот небезобидный тест. Не уклонился, не отделался шуточкой, всерьез хотел подчиниться просьбе Марины, подчеркивая важность для него этой просьбы. А теперь? Что он будет делать теперь? Ведь когда-то Любаша надоумила, как различать чувства: настоящая любовь – когда тебя замуж хотят взять… И все же в эту минуту Марине совсем не казалось, что она притворствует. Она сама уверовала в предложенный расклад и хотела единственно знать правду о любви Романа. Есть ли она? Была ли она? Не тешилась ли она минутной блажью? Или всё было истинно, высоко и неподкупно… В какой-то миг у Марины опять восторженно помутилось сознание, она вновь очутилась на искусительной грани: скажи он сейчас ей: «Ты моя! Я счастлив! Я люблю тебя!» – и мир перевернулся бы; она бросилась бы в безрассудное блаженство, в омут: «Рома, миленький! Давай мы умчимся отсюда! Я не могу без тебя! Всё утрясется потом, уляжется. Главное – первый шаг сделать!» Но Роман не торопился что-либо говорить. Он, вероятно, хотел мысленно объясниться с собой или с кем-то еще. Марина тоже помалкивала, слушая это раздумное молчание Романа.

– В ближайшее время, – заговорил он по-деловому, расчетливо, – мне придется поехать…

– Не надо! Не надо больше об этом, прошу тебя, – оборвала его Марина. – Подурачилась, и хватит.

Он резко поднял голову, взглянул Марине в лицо, заговорил быстро, решительно:

– Поехали со мной! Поехали со мной в Москву! Я куплю тебе квартиру, устрою тебя с дочкой. Я ни о чем не жалею. Я ехал к тебе. Я на крыльях сюда летел!

Но этот вихрь не подхватил Марину, не понес в безумствующем порыве.

– Погоди, Рома, погоди. Ответь мне, только честно, – опять перебила она его. – Твоя секретарша Ирина, она твоя любовница?

– Нет! Никакая она мне не любовница! С чего ты взяла? Я просил ее передать, что не в состоянии приехать.

– А та? Жанна? Та, которая названивала тебе на юг? Она твоя любовница?

– При чем тут Жанна? – вспыхнул Роман.

– Она твоя любовница? – членораздельно и дотошно переспросила Марина.

– Она совершенно ни при чем! Какое отношение имеет Жанна? – морща лоб, возмутился Роман, не ответив впрямую.

– А ты говоришь, поехали, – вздохнула Марина. – Кто я тебе буду в твоей Москве? Любовница под номером «два»? Или под номером «три»? Еще одна содержанка богача? – Они уже сидели на кровати друг против друга. – Вот ты приехал сюда. Весь такой добрый, щедрый. А где ты был два с лишним месяца? Я ждала, мучилась, плакала поначалу, с ума сходила. Ты был – и вдруг растворился, исчез… Мне не нужны оправдания, просто я получила то, что получила. От десертов и мандаринов сыт не будешь. Забавы кончились там, на юге. В подходящем месте с подходящими условиями. Здесь жизнь другая. И может, не надо бы… – Она не договорила, не посмела произнести, что не надо было им сейчас встречаться, чтобы впечатления южного блаженства остались незыблемыми.

– Мне не хотелось тебе говорить об этом, – потупился Роман. – Я физически не мог приехать сюда. Все это время меня держали в следственном изоляторе. После смерти отца раскопали старое уголовное дело, чтобы упрятать меня. Всё из-за денег. Отцовские обязательства, размолвка с братом…

– Ты был в тюрьме? – изумилась Марина, заглядывая ему в глаза. – Ты действительно был все это время в тюрьме?

– Пришлось, – он отвел глаза в сторону.

Снова настала тишина. Марина покорно притаилась, будто соболезнуя недавним злоключениям Романа. Он, похоже, и надеялся на какое-то снисхождение, участие. Но минута смиренности истекла. Голос Марины опять зазвучал с колючестью:

– Вот видишь… Куда я поеду? А если завтра тебя опять посадят? Пусть несправедливо, по наговору, но – за решетку? Куда я? Кому я нужна?

– Мы можем уехать за границу! – выпалил Роман. – Там нас никто не тронет!

– Боже! Да о чем ты говоришь! Какая заграница? Это ты привык кататься по заграницам, а я? Обо мне вспомни! А моя Ленка? Кем она для тебя будет? К тому же у тебя… – Она секунду помедлила. – У тебя уже есть одна семья за границей… Рома, отвернись, пожалуйста. Я оденусь. Мне пора.

Большая комната гостиничного номера показалась какой-то бесшабашной и вульгарной. Марине не верилось, что всё это происходит в Никольске, рядом с домом. Поскорее хотелось выбраться из гостиницы, на улицу, к свету, который струился в окно из узкого распаха сдвинутых тяжелых гардин. Вот она и снова изменила мужу, повалялась с любовником в казенной постели. Выходит, вот так, подленько, отомстила ему за пьянку на рыбалке. Духи с громоздкой тумбочки трельяжа она не взяла, предупредила Романа:

– Это слишком дорого. Мне не нужны расспросы.

– Но если твой муж обо всем знает…

– Нет, он ни о чем не знает. Извини, я разыграла тебя. Обманула, прости меня. В моей жизни ничего не изменилось.

Они расстались в вестибюле гостиницы. Здесь была та же скованность и неуклюжесть между ними, что и в начале их свидания.

– Мы еще увидимся? – спросил Роман.

– Не знаю. Как получится… А сейчас уезжай, Рома. Не вовремя ты приехал. Провожать меня не надо. У нас город маленький… – Она отвернулась от него и пошла к выходу.

Уже через несколько шагов, на лестнице гостиницы, она кляла себя за то, что не обняла, не поцеловала его на прощание. Разошлись так холодно, глупо. А ведь она любила его! Как же все-таки любовь дурит головы! Но Марина нашла в себе силу: то ли гордость, то ли черствость – не возвращаться, не оглядываться. Может быть, сам Роман, сломав ее запрет, кинется вдогонку, схватит ее за плечи, обнимет, никому никогда не отдаст. Она уходила, неся в себе надежду и страх погони. Уходила, сутулясь, вслушиваясь в шаги прохожих, идущих за ней следом. Роман ее не догнал.

На углу, через пару кварталов, Марина обернулась. Мощное здание гостиницы, полукружьем вписанное в перекресток, теряющийся вдали трезубчатый флажок на крыше, – там, в этом достопримечательном доме Никольска, остался в одиночестве Роман. Тот самый Роман Каретников! Именно он. Здесь, в городе, совсем рядом, можно дойти, дошагать, добежать в несколько минут. Но она уходит! В душе всё путалось, перепутывалось: Роман, его двойник, автобус, который чуть не задавил, предложение ехать за границу, стыд от новой измены Сергею, страх, что о приезде московского гостя все узнают. Марина чувствовала в себе смертельную усталость.

Домой она не пришла – приплелась. Ни думать, ни вспоминать ни о чем не хотелось. Хотелось забыться, хотелось стать либо девчушкой с чистой душой и совестью, либо старухой, у которой уже не расшевелить чувства. Она уткнулась в подушку на кровати дочери.