Текст книги "Закон сохранения любви"

12

Только раз в году Москва становилась такой нарядной и доброй – даже в Новый год она не была столь распахнутой и многолюдной, как в этот день, – вся-вся пронизанная бравурной музыкой, одетая в разноцветные флаги и полотнища, сияющая от вымытых витрин и окон домов, благоуханная от зелени пробудившихся лип, кленов, тополей, от клумб и газонов, которые пылали огнем распустившихся тюльпанов. Это было как во сне: люди все до единого – улыбчивые, милые; в их глазах светилась мечта, исполнение которой вот-вот произойдет. Все они говорили вдохновенно, на радостной ноте и громче обычного. Маленький Ромка еще не ведал многих и многих человеческих правил, но понимал, что это именно так: что, если он потеряется в толпе демонстрантов, где-то отстанет от отца, заблудится, в этом нет ничего страшного – кругом такие светлые лица! Ему даже плакать не захочется.

Праздник Октябрьской революции тоже проходил с демонстрацией на Красной площади, но был строг, был холоден – и по своему настроению, и по погоде. Люди, казалось, немножко важничали и побаивались смеяться. Ромка не любил его, вернее не мог и сравнивать с Первомаем. В Первомай душа у него парила от счастья. Он не знал, в чем это счастье, ведь, в общем-то, ничего особенного не происходило: никаких диковинных гостинцев или угощений, – но это было точно счастье. Настоящее, первое счастье в жизни!

Уже с вечера, накануне праздника, в Ромке начинало прорастать ликование. Он вертелся возле матери, которая наглаживала ему темные брючки, белую рубашку и белые носочки, и непременно проходила утюгом по носовому платку, который сразу закладывала в карман брючек. Иногда, если погода позволяла, мать готовила ему синенькие шорты и желтенькие гольфы. Весь гардероб Ромка развешивал на спинку стула перед своей кроватью. Черные ботиночки чистил самолично, пачкался обувным кремом, но дергал щеткой туда-сюда, пока не появлялся блеск. Ему хотелось прямо сейчас примерить всё наглаженное, начищенное, но он терпел. Ему совсем не хотелось спать, он непоседливо кружил по комнатам, но укладываться спать нужно было пораньше, потому что проснуться надо было тоже очень рано, чуть свет. Ромка ломал себя, забирался в постель. Но долго не мог уснуть, глядел в окно, за которым ночная Москва вместе с ним готовилась к завтрашним впечатлениям.

На демонстрацию Ромка отправлялся всегда с отцом, мать оставалась дома, готовила вещи к поездке за город, так как после демонстрации семья уезжала в Барвиху, где у Каретниковых была дача. Отец в праздничное утро был тоже необычен, и, хотя почти всегда носил светлую рубашку и галстук, на это мероприятие обязательно надевал новую рубашку и новый галстук, иногда – новую шляпу, – он тоже очень торжественно принимал Первомай и предстоящий поход на Красную площадь; отец имел привилегию министерского работника наблюдать за шествием праздничных колонн с гостевых трибун у Кремлевской стены. В этот день он становился тоже очень-очень добрым, не ворчал ни на мать, ни на своего водителя и не ругался грязными словами.

Выходу на праздничную улицу предшествовал праздничный завтрак. С апельсиновым соком и шоколадными конфетами. Шоколадные конфеты в доме не переводились, но чтобы поутру, на завтраке, перед Ромкой очутилась ваза с трюфелями, – такое могло случиться в редкий раз. Отец, прежде чем взяться за бокал с какао, за гренки, за ветчину и сыр, выпивал со словами «За праздник!» большую рюмку коньяку и смачно закусывал выпитое толстым кольцом лимона. Ромка с изумлением смотрел отцу в рот: как он может с таким аппетитом жевать эту кислятину, которая попискивала у него на зубах. Мать тоже, казалось, восхищенно следила за отцом.

Взяв приготовленные надутые цветные шарики и шелковый флажок, Ромка выходил с отцом на улицу – они жили на Большой Бронной – и по переулку выбирались на Тверской бульвар, напротив Хужественного театра. Здание МХАТа – квадратное, безоконное, скучное – вызывало у Ромки недоверие. Ему казалось, что там, за глухими стенами, какие-то бородатые мужчины и женщины в париках и длинных платьях взаправду, а не понарошку и не на сцене творят свои темные делишки и занимаются чем-то таким, чего взрослые не показывают детям.

До Кремля добирались по зигзагу: по Тверскому бульвару и по улице Горького (тогда еще никто и не помышлял вернуть ей первоначальное название – Тверская). Маршрут выбирали неспроста: улица Горького была самой разодетой, самой цветистой и начищенной в столице.

Они шли по Тверскому бульвару. Час был ранний, и солнце скользило желтыми лучами по верхам лип, но здесь было уже полно народу, красивого, веселого, с воздушными шарами, с огромными бумажными цветами, с флажками, на которых белели рисованные голуби; даже здешние дикие голуби, сизяки, будто и у них праздник, ходили в это утро чинно, враскачку, не мельтешили под ногами, гордо курлыкали и не боялись прохожих.

С бульвара Ромка и отец поворачивали на улицу Горького. На противоположной стороне стоял Пушкин; Пушкин был, как всегда, задумчив, угрюм. Ромка не любил этот памятник; Пушкин недовольно глядел на Первомай и совсем не разбирался в праздниках! Зато Ромка с волнением ждал встречи с памятником Юрию Долгорукому. Могучий князь в шлеме протягивал сильную руку, указуя верный путь: вот тут-то мы и будем бить врагов! Напротив, через улицу, колыхались стяги на важном доме («Здание Моссовета», – говорил отец), на котором была мемориальная доска, где высечен Ленин. Ромке казалось, что, хоть и рвется Ленин куда-то с доски, и повсюду на плакатах его портреты, всё же он меньше любит праздник Первомай, чем богатырь на коне.

Отовсюду уже доносилась музыка: то медь живого духового оркестра, то веселая песенка из переносного магнитофона, то помпезный марш – через усилительный колокольчик на праздничном грузовике, замаскированном цветной фанерой под необычный веселенький броневичок. А эти слова Ромка знал наизусть и начинал беззвучно подпевать бодрым голосам из рупора.

 
Утро красит нежным цветом
Стены древнего кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская страна!
 

Он шел разинув рот, глазел направо-налево, восторженно прыгал взглядом по воздушным шарам, зеленым листочкам на тополиных ветках, которые несли пионерки в белых фартуках, устремлялся в лесок флагов формировавшейся в переулке колонны и, затаив дыхание, следил за полетом гимнаста, который делал сальто-мортале на батуте, установленном в кузове машины, вероятно, разминался перед главными прыжками перед мавзолеем, где на трибуне будут стоять плечистые старые дяденьки со звездочками на груди. С каждой минутой при приближении к Красной площади Ромку начинала сильнее забирать высокая радость от предчувствия грандиозного людского шествия, от всеобщего ликования, которое выливалось под стенами кремлевских башен в громогласное «Ура!». Эта радость от предчувствия грандиозного действа оставалась в его души надольше, чем воспоминания о самом действе. Эта безотчетная воздушная радость похода на первомайскую демонстрацию была выше радости наблюдения самой демонстрации.

С Красной площади они возвращались с отцом уставшие. У Ромки все еще шумело в ушах от чеканного голоса диктора, от громовых маршей оркестра, от всплесков «Ура!», перед глазами все еще сменялись калейдоскопом нарядные люди с флагами и транспарантами. По дороге на дачу Ромка уже крепко-крепко спал на заднем сиденье служебной отцовой машины, положив голову на колени матери.

…Роман с трудом открыл глаза, видения минувших демонстраций, оставшихся от детства, рассеялись. Он дремал в кресле в номере гостиницы. Прошлую ночь, добираясь в поезде до Никольска, Роман почти не спал. Мягких вагонов в составе не было, пришлось ехать в обыкновенном купейном, на верхней полке, где морила духота; к тому же соседи, мужики-строители, едущие с шабашки из Москвы, полночи пили водку, играли в карты, спорили «за жизнь», хохотали и рассказывали анекдоты, и по-дружески зазывали в свою компанию Романа. Но ни духота, ни беспокойные попутчики не были помехой – Роман и не хотел спать. Даже в полной тишине, при пятизвездочном уюте он вряд ли бы надолго отключился, он, как когда-то, будучи маленьким Ромкой, остро и счастливо переживал предчувствие события, предчувствие счастья.

«Мы еще увидимся?» – «Не знаю. Как получится». Эти слова Марины казались неправдоподобными, да и вся встреча с ней выглядела обманной, призрачной, пригрезившейся точно так же, как пригрезилась в дреме давняя майская демонстрация. Он долгие дни и ночи заключения тешился мечтами об этой встрече. Но когда настал час, встречи будто бы и не произошло. Стол, на котором стояли стаканы с недопитым шампанским, смятая постель, призадернутые шторы на окнах – словно всё ему примерещилось. Или сон по-прежнему тешился над ним жестоким розыгрышем. Смириться и поверить, что дальше уже ничего не произойдет и нечего ждать, было невозможно. У Романа начинало давить в висках, от боли гудело в голове. Ему хотелось тут же броситься к телефону, вызванивать Марину, что-то объяснять, упрашивать… Или впрямь – вскрикнуть, чтобы наконец-то проснуться.

Роман почувствовал покалывание в груди. Ему не хватало воздуха. Опираясь на подлокотники, он поднялся с кресла, разбитый от подавленности и недосыпа, подошел к окну, отдернул шторы.

Из номера можно было выйти на узкий, по сути декоративный балкон. Роман с трудом отомкнул дверные запоры и вышел на маленькую площадку, ограниченную цементными перилами с обсыпавшейся штукатуркой и полуразрушенными балясинами, в которых проступила арматура. Балкон выводил в проулок, а не на центральную улицу, и внизу, во дворе гостиницы, были видны мусорные баки, из которых шел горький, пахучий дым, – вероятно, умышленно подожгли мусор, но он не горел, а лишь чадно истлевал. Невдалеке от балкона шла с крыши и до земли ржавая пожарная лестница, рядом с ней второй лестницей шла ее искривленная тень. Солнце стояло еще высоко. Отсюда, с балкона, виднелась часть города: дома из серого кирпича, высокие тополя, длинный глухой забор и трубы над заводскими корпусами. Над всем простиралась сероватая, как водяной пар, дымка – то ли от летнего зноя, то ли от поднимаемой ветром и машинами светлой пыли с разбитых дорог.

Роман вернулся в номер, позвонил портье. Справился: можно ли заказать билет до Москвы на ближайший поезд? Портье женским голосом с ехидненькой подоплекой – «Еще чего захотел!» – сообщила, что такая услуга в гостинице не предусмотрена, что железнодорожные кассы имеются только на железнодорожном вокзале, где билеты продаются только по предъявлении паспорта.

– Такси вам заказать до вокзала?

– Благодарю, не стоит беспокоиться.

Роман положил трубку, рассеянно прикинул, что до вокзала доберется пешком, заодно и посмотрит город. Утром он добирался в гостиницу на такси – езды вышло немного. Таксист, молодой трепливый парень, успел порасспросить про Москву, рассказать про Никольск, про то, что есть старый и новый город, что разделительная черта проходит через реку Улузу, которая сильно обмелела.

– Недавно еще судоходной считалась. На баржах гравий возили.

Пройдя по неширокой, пустынной и сонной улице с двухэтажными деревянными домами, обшитыми почернелой рейкой и покрытыми почернелым тесом, Роман вышел на набережную. За серой лентой реки, которая меж двух песчаных оторочек будто бы не двигалась и окончательно пересыхала, виднелся старый город. Низкие дома с печными трубами, парники в огородах, картофельные участки на задворках – глаз не цеплялся ни за что, убегал вдаль, к лесистому горизонту. Новый город тоже не будоражил видами, взгляд ухватывался в основном за высоко вознесенный крест над церковью из красного кирпича, с синими пластинчатыми куполами. Набережная вела к этому храмовому сооружению, туда и направился Роман.

– Што ж, мил человек, не войдешь в церковку-то? Как раз батюшка к вечерне подошел. Не басурманин, чай. Пожалуйте! – Низенький мужичонка с язвительным, колким, как шило, голосом, отделившись от стайки нищих у церковной калитки, подошел к Роману.

Сперва Роман появившегося перед собой мелкого мужичонку не воспринял, даже оглянулся: нет ли кого поблизости, будто слова относились к постороннему. Но затем мужичонку разглядел. Ежистое от седой щетины лицо, седые брови – тоже торчком, и в черных глазах, окруженных морщинами, – искра забияки. Одет он был в невзрачный темный свитерок, брюки и огромные, явно не по размеру, белые разбитые кроссовки. Руку для милостыни мужичонка не протянул, но и без слов и попрошайных движений претендовал на подачку: неспроста ошивался у церковной ограды среди христорадного люда. Роман достал деньги, передал ему. Мужичонка взял с почтением, поклонился и осенил себя крестом. Заговорил доброжелательным тоном, не лишая себя удовольствия в некоторой запальчивости:

– Ты, мил человек, нездешний будешь. Отколь?

– Как же вы определили, что нездешний?

– Птицу по полету узнаешь. Я на обувной фабрике работал, пока всех не разогнали. Туфли у тебя больно знатные. У нас в таких не выряживаются, только начальство. Дак оно пешим не ходит. Отменная кожа-то, дорогая?

Роман взглянул на свои полуботинки – из тонкой коричневой блестящей кожи с золотистой бляшкой на боку, ответил:

– Не дороже денег.

Мужичонка язвительно расхохотался.

– Из Москвы я, – прибавил Роман.

– Из самой Москвы?

– Из самой.

Мужичонка покачал головой, шершаво спросил:

– Не веруешь, што ль, мил человек, в Господа нашего Иисуса Христа?

Роман пожал плечами, уклончиво промолчал.

– Дак ведь это и понятно, мил человек! – вдруг оживился мужичонка. – Для бедного человека и огонечек на свечке перед иконой Господа нашего Иисуса Христа – большая утеха. Радость да облегченье! А богача разве свечечкой утешить? Ему утеха-то – в золоте купаться, деньги лопатой грести… Вот и начальство разное в церковку-то не ходит. У них забава – власть, людями командовать, над православными измываться. А бедному человеку без Господа нашего Иисуса Христа шагу ступить нельзя. Только бедный человек истинно Господу-то радуется!

Мужичонка еще раз быстро перекрестился и пошел обратно, к церковной калитке, к людям побирушного обличья. Эти люди: старик, выседевший до желтизны и, похоже, пьяный, с трясущейся головой, и две женщины, одна из которых старая, но проворная, с пухлыми суетными руками, а другая – молодая, квелая, с потусторонним взглядом и полуоткрытым ртом, – все, как по команде, стали что-то просительно лепетать, когда Роман поравнялся с ними. Он еще раз залез в свой кошелек, сунул в протянутую пухленькую старушечью руку деньги:

– Это на всех разделите. – И поскорее отвернулся.

– Бог спасет! Бог спасет! – слышал он за спиной торопливый голос.

Во дворе кирпичных хрущевок, среди которых Роман слегка призаблудился, ему повстречалась стая бездомных собак, разномастных, мелкорослых – не выше таксы, и крупных – как овчарки. Они одинаково заискивающе поглядывали на него большими дворняжьими глазами, принюхивались и, как будто улыбнувшись, пробегали дальше. Почти повсюду в домах двери подъездов, расхлестанные и покривившиеся, были раскрыты, видать, по случаю жары; никаких домофонов; в черных зевах подъездов невидимо проступали исцарапанные, исписанные стены, раздолбанные почтовые ящики и пыльные отопительные батареи.

У одного из подъездов Романа Каретникова окликнул мужик:

– Эй, парень, спичек дай!

– Нет у меня спичек.

– Не куришь?

– Нет.

– Здоровье бережешь? Не хрен его беречь! Начинай курить! В твои годы пора наркоту пробовать, а ты еще никотином не наслаждался.

Мужик, веселый и подвыпивший, был в тапках на босу ногу, в спортивном трико с оттянутыми «коленями»; на голом теле – пиджак.

– Вот, купите себе зажигалку. – Роман протянул ему десять рублей.

– Ты чё, охренел? Я чё, у тебя денег просил? Я ж у тебя спичек просил! – Мужик озлился, завозмущался, заскандалил, и Роман поскорее ушел от него. – Деньги мне сует. На хрен мне его деньги! – неслось ему вслед.

Вскоре Роман выбрался на главную никольскую площадь, с колонным домом, вероятно, цитаделью городской администрации, и с памятником Марксу. Основоположник пролетарского учения лобастым монстром с тяжелой окладистой бородой давил на постамент тучным чугунным полутелом. В постаменте, обложенном плитами, не хватало нескольких звеньев, памятник казался брошенным, хотя и стоял посреди площади, окруженный клумбой с желтыми и фиолетовыми анютиными глазками. «Убрали бы они его отсюда к чертовой бабушке! – возмутился Роман. – Ни смысла, ни красоты!»

Повсюду на столбах висели полуоборванные агитационные листовки с фотографиями и призывами каких-то кандидатов, напоминали о прошедших недавно выборах областной власти. Вблизи площади на длинном фанерном щите краснел то ли лозунг, то ли призыв, то ли напоминание: «Судьба России – наша судьба!». «Понятно, что не Гондураса», – на той же уныло-желчной ноте подумал Роман.

К вокзалу ему присоветовали идти коротким путем – по узким улочкам с «деревенскими» домами. Здесь был какой-то сонный вид. Людей почти не встретить. Окна в домах затеняли рябины и акации в палисадниках. Пахло пыльной придорожной травой. И где-то кудахтала курица. Иногда между отемнелых заборных штакетин появлялась собачья морда, начинался лай – не агрессивный, показушеский, для острастки.

У одного из домов, за забором, раздался отчаянный детский крик, плач, и истерический женский голос:

– Будешь еще! Будешь еще!

Забор был не высок – Роман разглядел взъерошенную краснолицую молодую женщину с оскаленными зубами, в халате, и совсем нагого белобрысого мальца, которого она цепко держала за руку и хлестала тряпкой по ягодицам, по спине, по руке, которой он прикрывался. Мальчик и кричал, и ревел, а женщина, по-видимому, его мать, лишь сильнее заводилась истязанием и еще громче взвизгивала: «Будешь еще! Будешь еще!» и лупила тряпкой.

Роман отвернулся; горло ему вдруг перехватили слезы. Ему стало смертельно жаль этого захлебывающегося в слезах мальчишку, эту взвинченную, распоясавшуюся женщину в застиранном халате; ему почему-то стало остро жаль себя, оказавшегося здесь, в этом чужом далеком городе. Но никакая жалость не могла сравниться с парализующим бессилием: «Марина… Почему так? Зачем я тебя здесь оставляю? Зачем?.. Неужели навсегда?»

* * *

Ближайший поезд на Москву уходил поздним вечером. Билеты в купейный вагон уже распродали, даже в плацкартном – высветилось место на верхней боковушке у туалета. Здесь, у окошка кассы, с Романом вышел конфуз, у него не набралось денег – рублей. Кредитной картой воспользоваться оказалось негде: банкоматами Никольск не обзавелся, обменного пункта валюты на вокзале тоже не отыскалось. Частный извозчик на «москвичонке» согласился поменять стодолларовую купюру по грабительскому курсу. Роман не возражал. Меняльщик долго разглядывал купюру на свет, слюнявил палец и тер портрет штатовского президента, трижды спросил: «Не поддельная? Не врешь?» Позднее этот же валютчик и докатил Романа от вокзала до гостиницы.

В коридоре гостиницы стоял милиционер. Дежурная по этажу что-то громко объясняла ему и указывала на раскрытую дверь номера, в котором остановился Роман. Холодок прокатился по спине. «Что ж они, приехали сюда, здесь хотят допрашивать?» – что-то безумное просквозило в голове. Милицейской формы он теперь побаивался. Недели в следственном изоляторе не прошли даром: решетки, засовы, колючая проволока, «Руки за спину!»…

– Вы сняли этот номер? – спросил милицейский капитан.

– Он! Он и есть, товарищ милиционер. Он при мне поселялся, – опережая Романа, оттараторила дежурная, маленькая морщинистая бабенка с копной белесых волос; ей как будто не терпелось спихнуть с себя какую-то вину. – Утром сегодня заехал. Вот! К нему еще барышня приходила.

– Что произошло? – спросил Роман.

– Вас обокрали, гражданин Каретников, – равнодушно сказал капитан. – Забрались по пожарной лестнице, дальше – через балкон. Когда вор уходил, горничная заметила. Задержать по горячим следам не удалось.

– Закрывать балконы-то надо! Зачем оставили открытым? Сами виноваты. Вот! Мы за всеми не уследим! – опять затараторила дежурная.

Роман демонстративно отвернулся от нее, отсек от разговора с милиционером.

– Пойдемте, гражданин Каретников, в номер. Составим протокол: чего пропало, – устало сказал капитан, снимая фуражку и обнажая патлатую голову.

«Что ж он не подстрижется? Жарко в фуражке с такой прической. Неужели заработка на стрижку не хватает?» – подумал Роман, наблюдая за капитаном, который пристроился к столу, сдвинул бутылку шампанского, вазу с цветами, разложил бумаги.

Через минуту он не спеша записывал на листе перечень пропаж, предварительно осведомляясь у Романа:

– Сумка какого цвета была?.. Плейер… Марка «Сони»?.. Как вы назвали: органайзер?.. Сколько денег в барсетке осталось? Семьсот? Семьсот рублей? Долларов? – Капитан удивленно качнул головой, спросил:

– Женщина, которая к вам приходила, кто она?

Роман замер. Ни за что! Ни слова о ней!

– Кто она? – Милиционер помедлил. – Можете не отвечать… – Равнодушно продолжил: – Не помните водителя, который вас вез в гостиницу с поезда? О чем он разговаривал с вами? Вы сказали ему, что вы из Москвы?.. Вас могли обворовать по наводке. Москвичи богаты, и москвичей у нас не любят.

– За что не любят?

– А за что вас любить? – в голосе капитана появился интерес. Он поправил длинную челку, которая скатывалась ему на глаза, откинулся на спинку стула, окрепшим голосом непримиримо повторил: – А за что вас любить?

Роман снова отмалчивался. Капитан опять не требовал от него ответа, тем более далекого от протокола.

– Москва-то как свинья, без роду, без племени, – милицейский голос налился свинцовой тяжестью. – Корыто у нее всегда полное. Если чуть опустеет, так у каких-нибудь кур жратву отберет… Всю Россию обнищили! Наш завод какая-то шпана из Москвы за бесценок купила. Там раньше семь тыщ людей работало, а теперь двести человек держатся. Я воров ловлю. А воров по всей России Москва плодит… В тюрьмах теснотища, в СИЗО не продохнуть, по трое на одни нары. Печи бы тогда, что ль, Москва придумала, чтоб сжигать ненужных-то, как в Освенциме. – Милиционер еще сильнее преобразился; он представлялся бледным, усталым – теперь он ожил, цвет лица здоровый, взгляд уверенный. – В девяносто первом году вся московская шваль с алкашом Борькой плясала. А потом миллионы людей без родины остались.

– Не надо никаких протоколов! – оборвал Роман. – Я не буду писать заявление. Считайте, что у меня ничего не пропало. – И с мольбой в голосе добавил: – Я хочу отдохнуть перед дорогой. Прошу вас, оставьте меня в покое.

Солнце садилось. Роман уже не видел его непосредственно из окна номера – розовый свет заката отблескивал на самых высоких окнах кирпичной девятиэтажки, которая стояла напротив гостиницы.

Этот милиционер, капитан, он чем-то глубоко обижен, оскорблен, думал Роман, поэтому и ненавидит нас. Тут ему припомнился нечаянно подслушанный разговор строителей, с которыми ехал нынешней ночью из Москвы. Прежде он не придал значения этим словам, но теперь они отчетливо вспомнились: «…Выступал там какой-то мудель, – рассказывал один из подвыпивших попутчиков. – Говорит: вот вы понаехали, провинциалы, лимита, всю работу у нас, москвичей, отняли. А я ему, этому муделю, говорю: да вы, суки, не только работу, вы страну у нас отняли!»

Розовый свет на стеклах дома напротив утеснялся, сползал выше и выше. Скоро грузная девятиэтажка из серого кирпича стала мрачной. Таким же мрачным, насупившимся выглядел мужик в сером пиджаке и в газетной пилотке, который продавал у никольского вокзала пучки зеленого лука. Перо луковое уже переросло, на вершках изжелтело, одрябло, и похоже, никто не зарился на этот витаминный товар. Но мужик сидел на ящике перед разложенными на асфальте на газете пучками и угрюмо поглядывал на прохожих, морщил красный лоб. А ведь в таких никольсках, сарапулах, арзамасах живет половина России. Бедная Марина! Она даже за границей ни разу не была. Ничего толком не видела, не знает…

Роман лег на кровать и некоторое время лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Он осторожно дышал, как будто боялся что-то спугнуть, и чутко вслушивался, – вслушивался не во внешний мир, а в себя; он пытался поймать, вернуть те ощущения, которые испытывал здесь совсем недавно, когда рядом была Марина; он пробовал уловить оставшийся, застрявший где-то в материи наволочки или простыни запах ее волос, ее косметики, запах ее тела; он хотел восстановить, вернуть себе неиспятнанным чувство любви и надежды, которое испытывал уже много недель; он эти минувшие недели и жил ради этого чувства, спасаясь в нем от предательства брата, от тюремной замкнутости, от всей обыденной беспросветности, в которой находился до Марины. Утратить разом это чувство и обречь себя на пустоту, на подёнщину было невообразимо. Нет! Вопреки всем обстоятельствам он будет любить Марину! Даже ради собственного эгоизма! Где бы она ни была, с кем бы она ни была, он останется с ней, навсегда с ней!

Роман измучил себя мыслями, уснул. В сумбурном многокрасочном сне ему виделась толпа людей на центральной никольской площади у памятника Марксу. Толпа гоготала, улюлюкала и пробовала стащить с постамента с помощью толстого каната чугунного вождя, обвязав ему голову. Руководил свержением христорадник с язвительным голосом. «Што ж, чай, православные! Свихнем! Свихнем супостата!» – выкрикивал он. Толпа налегала на канат, пыжилась сволочь скульптурную глыбину. Но Маркс стоял невредимо. «Взрывом надо брать! – раздался веселый выкрик. Из толпы выделился пьяница в тонком хэбэшном трико с оттянутыми «коленями» и в пиджаке на голое тело. – У меня зажигалочка! Могу фитиль запалить!» – Он чиркал дешевой прозрачной зеленой зажигалкой и всем показывал пламя, которое из нее вырывалось. Тут к толпе подошел патлатый милиционер, капитан, за ним следом шла женщина в застиранном халате с белобрысым голым мальчуганом на руках. Мальчишка смеялся и целовал мать в щеку. «Ты будешь здесь стоять вместо него!» – странно приказал капитан женщине и указал на памятник Марксу, который так и не могли уронить. «Молотом надо! Основанье ему подбить!» – закричали из толпы строители, недавние попутчики Романа. «А ты, мужик, уходи, а то убьем!» – предупредил один из строителей с кувалдой на плече торговца в газетной пилотке. Он сидел на земле у памятника, под постаментом, и продавал пучки лука. Он мешал строителям крушить основание монумента, но уходить не хотел, всем объяснял, что хочет сперва распродать лук. Толпа не хотела ждать, гневно закричала на мужика в газетной пилотке: «Прочь! Пошел прочь!» Строитель занес кувалду и ударил прямо по голове Маркса. Грохот разнесся по всей площади.

Грохот и пробудил Романа. В первые секунды своего пробуждения ему стало очень страшно. Он не мог сразу вспомнить, где он. Кругом густые сумерки, чужая обстановка. Такое же чувство дикого минутного страха иногда накатывало на него в камере изолятора. Он вдруг просыпался среди ночи, тыкался взглядом в потемки и не мог поверить в окружающий его реальный мир. Лишь спустя время он с ужасом вспоминал, где находится, распознавал окошко, одетое в толстую частую решетку, крашенные в сине-зеленый цвет стены камеры с лоснящимися пятнами над койками – постояльцы натерли спинами; распознавал ни с чем не сравнимый запах тюрьмы, созданный долгим мужичьим присутствием в казенных тесных стенах с казенной едой и казенным туалетом, – повсюду, помимо запахов физических, было присутствие духа отчаяния и угрызения, непокорности и лукавства. Сейчас Роману опять почудилось, что он в камере. Но нет. К счастью, нет! Он – в гостинице. Но все же было бы лучше, если б он был в тюрьме. Там с ним была Марина. Здесь ее нет. Неужели всё? Неужели конец? В мутном спросонья сознании происходило что-то непонятное, какая-то неразрешимая задача, в которую уже с головой, казалось, погрузился, но ответа на которую нет и не может быть.

Грохот повторился. Роман вздрогнул. Грохот, оказывается, не прицепился из нелепого сна. Стучали в дверь номера.

Покачиваясь спросонок и жмурясь на свет, который включил в комнате, Роман подошел к двери.

– Кто там?

– Гражданин Каретников, – услышал он быстрый голос белесой дежурной. – Вы сказали, что сегодня уедете. Я пришла узнать…

Роман открыл дверь, без упрека спросил:

– Что ж по телефону не позвонили, в дверь колошматите?

– Телефоны не работают. Что-то на станции погорело.

– Почему здесь так темно? – спросил Роман, замечая коридорную тьму. Лишь настольная лампа на месте дежурной ограниченно высвечивала коридорные стены.

– Экономья электроэнергии. Вот! Постояльцев на этаже всего двое. Один еще из ресторана не пришел.

– Я сейчас соберусь, – сказал Роман.

– Давайте собирайтесь. Я еще подойду. Мне надо у вас номер принять.

– Чего его принимать?

– Ну, как чего принимать? Постельное белье проверить. Вот! Посуду, радио, телевизор. Вот! Пульты от телевизоров то и дело пропадают.

Из гостиницы Роман Каретников вышел с пустыми руками. Сойдя со ступеней, он приподнял воротник пиджака и присутулился. Накрапывал дождь, а зонт достался вору. Повсюду в улицах простирались потемки, фонари почему-то не горели даже в центре. На мостовую падал лишь свет из витрин магазинов и с первых этажей из окон домов. Дождь еще сильнее темнил город, темнота казалась вязкой, обволакивающей. Роман стоял на обочине мостовой и взмахивал рукой, чтобы остановить попутную машину. Удалось поймать старый «газончик», «козла». Пожилой мужик в фуражке-восьмиклинке из черного вельвета, не торгуясь, согласился подвезти.

– Почему света на улицах нет? – поинтересовался Роман.

– Казна в городе пустая. Бюджета на полгода не хватает, стали освещение отключать, – ответил водитель. И, усмехнувшись, прибавил: – Это тебе не при советской власти!

Свет фар на дороге с колдобинами кидался то вверх, то вниз, то вбок. Что-то грубое и чуждое затаилось во всем Никольске. «Не знаю. Как получится… Не знаю. Как получится…» – беззвучно шептал Роман слова Марины по случаю их новой встречи. И с подозрением смотрел на ощетинившийся темнотой город. Ему хотелось поскорее уехать, поскорее выбраться отсюда, так же, как поскорее хочется одинокому позднему прохожему выбраться из темного бандитского проулка на широкую освещенную улицу.