Текст книги "Закон сохранения любви"

7

Деревья в никольском парке вдоль набережной Улузы роняли листья. Осень в нынешнем году обошлась без бабьего лета, почти весь сентябрь простоял бессолнечный, с серыми низкими облаками, с дождем, с холодным ветром. Иной раз прихватывало, и поутру на земле появлялась крупинчатая белизна изморози. И все же листва кленов, тополей и дубов, устилавшая парк, хранила пока насыщенную желтизну осеннего убранства. Ленка с подружкой Анькой собирали здесь фигуристый охристо-желтый лист для гербария.

– От вас папка навсегда ушел? – неожиданно, казалось, ни с того ни с сего спросила Анька.

Ленка недовольно взглянула на подружку: ведь никому не рассказывала про то, что отец ушел, а тут вон – выведала где-то.

– Тебе какое дело? – зло откликнулась Ленка, подчеркнуто отвернулась: ты хоть и подружка, да в нашу семью не суйся!

– Не сердись. От нас тоже папка уходил в прошлом году, потом вернулся.

В прошлом году Ленка еще не дружилась с Анькой, поэтому ни о каких передрягах в их доме не знала. Выходит, Анька понимает, что такое остаться только с матерью, когда отца сманивает какая-то тетка.

В доме стало пустынно и тихо. Как-то неприбранно и стыло. И мать все время мерзнет. Ходит, будто больная, шалью обвязанная. И топят еще плохо. Батареи хоть и включили, но они чуть-чуть теплые. Раньше отец окна законопачивал, утеплял. Теперь до окон у матери руки не доходят.

Некоторое время Ленка и Анька бродили по парку в молчании, изредка подбирали узорчатые яркие листья, но уже не вскрикивали с радостью: «Гляди, какой я нашла!» Видимо, обе думали об одном – о родительских разладицах.

Ленка посмотрела на Улузу, по-осеннему скучную, темную, в отражениях серых облаков, обмелевшую и как будто потерявшую скорость течения. Дальше, за рекой, на самой окраине старого города, где клубились порыжелые деревья над крышами низких построек, в последнем доме, который отсюда и не видать, отец обосновался у какой-то тетки. Эту тетку Ленка ни разу не видела, слышала только, что звать ее Татьяной. Уже одно это имя стало ненавистным, даже в школе с «Таньками» не хотелось общаться.

– Домой пойдем, хватит, – сказала Ленка. Собранные в пакетик листья вывалила обратно на землю. – Других наберу. В следующий раз. – Ей хотелось поскорее расстаться с подружкой. Хоть Анька и поведала неловкую правду про своих родителей, все равно перед ней было как-то стыдно за своего отца, который их бросил. Он к тому же не просто их бросил – сперва избил мать, потом ушел к чужой тетке. Мать, правда, говорит, что отец ее только толкнул, она сама упала, лицо разбила, но это она врет, это ее папка синяками разукрасил.

– Лен, знаешь чего надо, чтоб родители помирились? – заговорщицки подступила к ней Анька. – Надо, чтобы они на ночь спать вместе легли… Я много раз замечала: папа с мамой поругаются – и если спать в разных комнатах лягут, то и на другой день ругаются. Если вместе лягут, то утром оба добрые ходят.

– Я знаю, что взрослые по ночам мирятся, – согласилась Ленка. – Ты только никому в школе не говори, что от нас папка ушел. Он вернется.

Больше про родительские ссоры они не обмолвились с Анькой ни словом. Их прогулка скоро кончилась. Погода стала портиться, солнечный свет, который отмечался блеклым молочным пятном на небосклоне, совсем исчез, всё затянуло беспросветными тучами – так бывает перед долгим дождем.

Придя домой, Ленка скоренько скинула куртку и резиновые сапожки, забралась в кладовку, заставленную коробками, пустыми стеклянными банками, мешками с каким-то барахлом. Она разыскивала старенький, исшарпанный чемодан, в котором хранились отцовские инструменты. Из инструментов ей приглянулась отвертка с длинным жалом и плоскогубцы с красной изоляцией на ручках. У себя в комнате она общупала прицельным взглядом все бросавшиеся в глаза предметы. Розетка! Ленка, как шпагу, вытянула вперед отвертку, направилась к белому кругляшу на стене. Стоп! В ноздрях у розетки – электричество. Опасно. Может убить. Лучше ее не трогать. Ленка подошла к своей кровати, подергала туда-сюда деревянную панель спинки; кой-какое хлябанье имелось. Невзирая на подкроватную пыль, полезла под матрац обследовать крепеж спинки. Подобравшись к болтам, которые крепили панель к металлическим стойкам, она попробовала плоскогубцами гайки. Пыхтела и тужилась зря. Гайки не поддавались – прикипели. Требовался ключ. Пришлось опять рыться в чемодане с отцовскими инструментами. Но из кладовой она вернулась не с гаечными ключами, а с молотком.

Над письменным столом висела книжная полка. Ленка достала оттуда книги, приподняла полку, сняла крепежный язычок с шурупа. Теперь требовалось вырвать шуруп. Если его выкрутить отверткой, то станет заметно, что это сделано с умыслом. Она хрястнула по шурупу молотком. Шуруп слегка погнулся, но не выпал. Еще хуже получилось. Стало больше заметно, что так сделано «нарочно». Ленка попробовала повертеть искривленный шуруп плоскогубцами. Впустую. Тогда она опять взяла молоток и принялась дубасить по шурупу и дюбелю.

К счастью, мать застала Ленку уже за укладкой инструментов в чемодан.

– Чего ты в кладовке рыщешь?

– У меня полка в комнате сорвалась. Я починить хотела… – Ленка скомкала ответ, перекинулась на другое. – Мы с Анькой договорились в Дом культуры идти. Посмотреть, в какие кружки можно записаться. – Она проскочила в прихожей мимо матери, быстро натянула сапожки, схватила с вешалки куртку. Но у дверей притормозила.

– Мам! – Она глянула серьезно, исподлобья. – Вы с папкой еще не совсем развелись?

– Не развелись пока. – Мать отвернулась от нее, тихо прибавила: – Не расспрашивай меня больше об этом, не тереби.

8

Даже душа способна согреться от печного тепла. Тем паче что за окном – хмарь и промозглость осени. После уличной работы, когда проколеет у ящиков, принимая пустую посуду, печь для Татьяны – первое наслаждение.

Теперь она тешилась в протопленной избе не в одиночку – уже несколько недель жила по-семейному, вдвоем с Сергеем. Вечерами, поужинав и не спеша почаевничав, они занимались всяк своим времяпроводительным делом. Она разгадывала трудоемкие японские кроссворды. Он чаще всего читал книгу. Или занимался мелочевой починкой: заменит шнур утюга, подправит дверцу у шкафа; половица скрипит – посадит на новый гвоздь. Телевизор смотрели редко. Тешить с экрана добром зрителя не хотели, подсовывали пошлых эстрадных кривляк, политическую чухню, развратное и кровавое кинозлодейство. Телевизор к тому же давнишних лет, черно-белый, его также подремонтировал и настроил Сергей.

– Помнишь учительницу по биологии? – Татьяна поднимает глаза от заштрихованных квадратиков кроссворда; даже занятая вычислением, она все время помнит о Сергее, может прерваться по любому веянию памяти, лишь бы поговорить с ним: – Ты эту учительницу в лаборантской запер. Тебя на школьной линейке, помню, шерстили.

– Завуч даже мать в школу вызывала, – усмехается Сергей, отрываясь от книги, которую читал, устроившись у окошка. – Биологичка все на уроках доказывала, что человек от обезьяны произошел. Я ей перечил, говорил, что от Адама и Евы.

– А нашего завуча я недавно видела! Она вся седая стала, еле узнать. Тоже посуду сдавать пришла. А какая она раньше была! Как графиня. Прическа высокая, строченые белые воротники. – Татьяна срывается со стула, дергает верхний ящик комода, вытаскивает огромный альбом в синем плюше. Альбом и сам по себе очень толст, но отовсюду еще из него торчат уголки фотографий, не уместившихся во вклейки и понапиханных между листами.

Сергей и Татьяна устраиваются на диване-кровати, рядышком. Некоторые карточки из общей школьной юности им отлично известны, но такие реликвии никогда не наскучивают. Где-то в расплывчатом образе однокашника и однокашницы под налетом желтизны и трещинами лет мелькнет несбывшаяся мечта и сладостно ущипнет сердце. И так хочется пережить жизнь заново!

– Помнишь, Сережа, этого? Наш сосед, Витька Краев. У него голубятня была с белыми голубями. Он кошек очень не любил. Как увидит, так за кирпич хватается… А учитель математики уже помер. Жалко. Он никогда «двойки» не ставил. Только точку в журнал, если не готов к уроку… Миша Усов весь спился. Толя Филиппов так и работает шофером. А эти… оба брата – в тюрьме… Зато как устроился Коля Дугин! В областной думе, депутатом… А этого узнал?

– Кича! – оживляется Сергей. – Этого ухаря разве забудешь! Я из-за него, Танюха, зуба лишился.

– Не из-за него – из-за меня. Я все помню. Слышишь, Сережа, я все помню. Как будто вчера… – Татьяна прижимается щекой к плечу Сергея – и в знак благодарности за избавление от посягательства Кичи, и просто так – чтобы быть к своему спасителю ближе.

В доме тепло. Тепло от печки, от полосатого самотканого половика через всю горницу, от запаха чайной заварки. На столе – реликтовый фаянсовый китайский чайник, вазочка с мятными пряниками, которые Сергей любит, простенькая карамель. В доме тихо. Слышно, как по потолку, на чердаке, пробежал мышонок.

– Вот бы вечер встречи устроить. Посмотреть бы на всех, – сказала она.

– Может, лучше и не трогать. Пусть все такими остаются, молодыми, когда еще жизнь не коверкала, – возразил он.

Иногда Татьяна сторонне, точно сиделка у больного, наблюдала за Сергеем. За его хлопотами в домашних устроениях, за движениями рук, когда он режет хлеб; за тем, как он в задумчивости сидит на лавке перед домом и будто кого-то ждет. Она осторожно присматривала за ним, словно за человеком, пораженным психическим недугом, и которому обязателен пригляд. Татьяна еще не до конца отделалась от пережитых страхов. Она едва признала его – тогда, когда он, в грязи, в репьях, нечесан, небрит, глаза воспаленные, одичалые, синие губы трясутся, появился возле ее приемного пункта; в одной руке он держал обрезок металлической арматуры, в другой – пустую бутылку… «Как же так-то! Как же так-то, Сережа!» – шептала она, ведя его к себе в дом. Он был совсем ополоумевший и не говорил ничего, только мычал и что-то показывал руками, как будто хотел от кого-то обороняться.

Нагрев воды, она раздела его в сенях донага, поставила в таз, стала поливать из кувшина и снова всё шептала: «Как же так-то! Как же так-то, Сережа!» Она содрогалась от грязи, от запаха, от сыплющихся из его волос гнид. Всю его одежду – лохмотья – она сожгла на костре на краю огорода, не в печке – чтобы и малого бомжового духу не застряло в дымоходе. Насколько умела, обстригла, подравняла ножницами волосы Сергея, побрила ему лицо и шею; принялась отпаивать его козьим молоком с медом. В первое время его мучила лихоманка, он не мог крепко держать чашку; она кормила его с ложки. По ночам ей становилось и вовсе не по себе: он скрипел зубами и ревел во сне. Она подсыпала ему в питье успокоительные порошки, чтобы в заторможенности, в немоте и в рассеянности он перенес выход из чумного запоя. Она сходила в церковь, помолилась за него и поставила целителю Николаю свечку, раздобыла у набожной соседки святой воды и спрыскивала Сергея, кропила водой углы своего дома.

Позднее Лёва Черных прознал про местонахождение Сергея, принес ему куль с вещами: белье, одежду, электробритву, хозяйские мелочи, документы. Принимая куль из рук товарища, Сергей виновато обернулся на Татьяну:

– Здесь кой-какие пожитки мои. Уж если я у тебя квартирую, без них не обойтись.

Вещи держал на особинку, в тумбочке, никакую свою одежду в шкаф не развешивал.

Татьяна невольно примечала, что Сергей тяготится жить за ее счет, старается оправдать квартирантство: то поздних грибов насобирает в ближнем лесу на грибовницу, то выудит на реке полдюжины окуней на ушицу, то переколет все дрова и сложит ровной поленницей. Его выздоровлению и обвычке в доме она всячески содействовала: потакала в хозяйских затеях, покупала без просьбы необходимое: табак, крем после бритья; принесла из библиотеки стопку книг про разведчиков.

Лёва нередко проведывал нового жильца в доме на окраине. Они садились с Сергеем на лавку под окошко, о чем-то подолгу говорили. Гость, как всегда, трезвонил с прибаутками, бывало, вскакивал с лавки, тряс своими рыжими кудрями, давясь от смеха. Слава богу, они ни разу не выпивали и, казалось, даже не держали таких помыслов.

Вчера Татьяне стало еще спокойнее. Утром, выйдя на задворок, она увидела Сергея на турнике. Нехитрое спортивное сооружение досталось от прежних хозяев: два столба и железная труба впоперек. Раздетый по пояс, Сергей подтягивался на турнике, даже сделал требующий крепости мышц подъем переворотом. После упражнений, вспотевший, зачерпнул ведро дождевой воды из бочки и окатил себя для закалки. Отдувался с удовольствием. Татьяна бегом сбегала ему за полотенцем.

Она стала примечать и другое. Днем Сергей куда-то уходил из дому в начищенных ботинках. Вероятнее всего, он подыскивал работу. «Там, в инженерском списке на бирже труда, начальник котельной требуется, – хотела как-то раз подсказать она Сергею. На «биржу труда» Татьяна и сама захаживала и собиралась к зиме поменять профессию, выучиться на оператора котельной. Хотела подсказать, да не подсказала: вроде как обязывает его устроиться на работу. Нет уж, нечего лезть. Если потребуется, сам спросит или расскажет. Так-то оно надежнее.

…В горнице стало заметно темнее. К земле приспустились тучи, под их сенью померкла даже белизна подоконника. С улицы послышался шелест. Первые капли дождя встрепенули еще не опалые листья рдеющего вишенника в палисаде.

Татьяна положила просмотренный фотоальбом обратно в комод, нажала на клювик выключателя. Под светло-зеленым абажуром вспыхнула лампа.

– Сразу веселей стало, – похвалила лампу Татьяна. – Давай, Сережа, еще чайку попьем. Мне уж больно нравится с тобой чай пить, – призналась она. – Пойду варенья из погреба принесу.

Сергей опять пристроился на стуле возле окна, склонился над книгой. И тут нечаянно – стук. В окошко, в стекло. Внезапно, резко, будто в самое ухо… Сергей приложил ладонь к лицу, чтобы отгородиться от бликов лампы, нашел в сумеречном сыром палисаде девочку.

– Ленка! Откуда она здесь? – Кинулся в сени.

9

Встречаться с незнакомой и ненавистной теткой Татьяной и уж тем более стучаться к ней в дверь и расспрашивать ее об отце Ленка себе запретила. Поэтому плутала поблизости от крайнего дома, надеясь, что отец выйдет на улицу покурить. Ей почему-то казалось, что он не курит в этом чужом низком маленьком доме из почернелых бревен, покрытом позеленелым шифером.

В том, что отец находится здесь, Ленка почти не сомневалась. Где ж ему быть? Если даже сейчас его нет, то ночевать-то он все равно сюда приходит. Правда, ждать до потемок она не собиралась: все должно как-то разрешиться раньше… «Папа, папочка, ну покажись, пожалуйста», – мысленно упрашивала она, в который раз проходя мимо окон крайнего дома. Кто, что там, в доме, за ветками кустарника и стеклами узких рам, к сожалению, не разглядеть.

Дождь начался совсем не ко времени. И хоть куртяшка у Ленки с капюшоном, на ногах – резиновые сапожки, да разве будешь под дождем мокнуть! Под деревьми тоже нигде поблизости не укроешься, и листва на них уже поотпала. Ленке до слез стало обидно. Она еще по дороге сюда настрадалась: ехала на автобусе зайцем, все время озиралась, как бы не сцапали контролеры. И вышла из автобуса не на последней остановке, где надо было, – на предпоследней, заранее, чтобы опять же не нарваться на контролеров, которые любят ловить безбилетников в конце маршрута, на кольце.

«Папа, папочка, ну выйди покурить. Вон туда, на крылечко. Ну выйди, пожалуйста», – умоляла Ленка. От сырости стало прохладно. Ленка поеживалась. Лишь бы не простудиться. А то заболеет, уроки в школе пропустит, опять Раиса Михайловна ругать будет за отставание, еще родителей вызовет; отец-то ее не очень боится, а мать – как огня. Ленка даже хныкнула, косясь из-под капюшона на усиливающийся дождь.

В окошках дома вспыхнул свет. Ленка враз различила и отца, и коварную тетку. Вскоре тетка из комнаты вышла. Отец остался один. Ленка метнулась к окошку, постучала в стекло. Отец увидел ее, узнал, взмахнул рукой.

– Ты чего тут лазишь? – услышала Ленка за спиной, вздрогнула, обернулась.

Вот она, эта противная тетка. В халате, в накинутой на плечи фуфайке, на тапках надеты резиновые калоши, сама косматая, злая. Но Ленка не испугалась. Отец ее уже видел, в обиду этой тетке не даст.

Он почти тут же и выскочил из дверей дома, бросился навстречу:

– Зачем ты здесь? В дождь-то! – Подхватил ее на руки, прижался щекой к ее лицу. – Это дочка моя, – объяснил он тетке.

– Так вы в дом идите! Идите в дом! Чаю попейте.

Ленка посмотрела на нее косо. Вот как она заговорила! Как подлиза! На чай зовет… Тихо сказала отцу:

– Я к ней не пойду. Пусть она уходит.

Он обернулся на тетку, сказал:

– Ты иди, Танюха. Мы с ней тут поговорим. Под навесом. Иди.

Тетка послушно скрылась в доме.

– Пап, я полку… У меня полка книжная отпала. Я полезла, навалилась, и она грохнулась. Ты починишь мне? А?

Отец будто не слышал ее, изумлялся:

– Ленка… Сама нашла. Я завтра собирался в школу к тебе зайти.

– Пап, ну ты починишь полку? Починишь?

* * *

Марину нынешний вопрос дочки «С папкой еще не совсем развелись?» оставил в смятенном состоянии. Обманом или уклончивыми отговорками расщелину в семье не замажешь. Ленка уже подросла – всё понимает. Спросит чего-нибудь «такое» и глаза свои светлые, взятые от отца, вылупит, ждет правды. А где эта правда? Какая?

Сегодня и на работе Марину обескуражили безгласным вопросом. В отделе кадров решили поновить личные дела сотрудников, обязали заполнить анкету. В графе «семейное положение» она выбрала «замужем». Подчеркнула и задумалась. Что-то ущипнуло внутри: «Неужели кончилось мое замужество? Неужели всё, нету семьи?»

Человек, должно быть, живет с вечной надеждой самосохранения и неуязвимости. Где-то случилось землетрясение – и целый город в развалинах, – далеко, не у нас; где-то самолет в штопор – а-а, не с нами, тоже далеко, несбыточно; в Москве два жилых дома террористы подорвали – невинных людей ох как жаль, – а все равно не близко, в Москве; где-то поезд с рельсов сошел, паром с туристами затонул, автобус на дороге в лепешку, неизлечимая опухоль – всё это вроде где-то, или за километры, или хотя бы за стеной, но не у нас, не с нами. Ведь и она, Марина, никогда не могла представить себя брошенной, несчастной женой, без любви и семейного очага. Ей всегда казалось: чаша сия минует ее, точно так же, как должны миновать катастрофы, войны, сокрушительные толчки земли. Но случился просчет: все людские беды предназначены для людей, именно, исключений не находится и не предвидится. Вот и она, Марина, испытала то, о чем могла подумывать отвлеченно, про других.

«Как же я буду без Сергея жить?» – спросила она себя, глядя на потухший плафон. В прихожей над зеркалом горело двухрожковое бра, вчера в одном из плафонов всплеснула ярко и тут же погасла лампа. «Всё, теперь одна? Мать-одиночка?» – В ушах зазвенело, в голове почувствовалась тяжесть, в глазах стало мутно и тускло, словно весь окружающий свет погас наполовину, словно в каком-то вселенском бра перегорела одна из двух ламп.

Послышался звук падающих на карниз капель. Дождь.

Она подошла к окну в кухне. Туманная рябь дождя объяла город. В дожде таилась заунывность и успокоение. Дождь усмирял своей серой задумчивой бесконечной монотонностью; отчаяние, острая боль, ярость – не серого, не монотонного цвета… Марине дождь был сейчас по душе. Хотелось тихо поплакать. Дождь распускал с небес влажные нити и ровным печальным шумом наполнял пространство за окном.

Она села у окна, стала глядеть в улицу, куда-то вдаль, по-над крышами домов, за деревья; иногда она туже запахивала на себе халат: отопительные батареи грели совсем слабо; иногда хмурилась: зачем Ленка усвистала в непогодь? И снова утихомиренно глядела на дождь.

Внутренне встряхнул Марину скрёб ключа в замочной скважине. У входной двери раздался громкий голос дочери:

– Мам! Это мы!.. Пап! Ну, чего ты стоишь? Заходи!

Марина обомлела. Хотела встать со стула, хотела пойти в прихожую. Но забоялась. Не смогла.

– Пап! Ну, чего ты стоишь! Раздевайся!

В прихожей звучал суетливо-радостный голос дочки.

* * *

Расчет Ленки был следующим: как можно дольше держать отца в доме, нагрузив его немамиными делами, а когда станет поздно, сказать ему, чтоб оставался: куда он пойдет в ночь? Здесь у него тоже дом, главный дом! Он останется, они с матерью лягут спать вместе, и в результате – помирятся. Анька на своих родителях в этом лекарстве убедилась: лишь бы спать легли вместе.

Ленка ни минутки не стояла на месте: из кухни от матери – в комнату к отцу, от отца – на кухню к матери, раздавала приказания и просьбы:

– На ужин, мам, рыбу пожарь! Папе нравится… Пап, лампочка в прихожей перегорела. Ты заменишь?

Между тем она отметила, что отец и мать только поздоровались, но ни о чем не поговорили. Ну и пускай. Еще разохотятся. Бывает, они с подружкой Анькой повздорят, так по неделе молча проходят мимо друг друга, как незнакомые.

Вид отвалившейся полки отца очень удивил:

– Надо же как! С мясом вырвана. Я на заводе свой стенд с таких же шурупов отрывал – ломом пользовался. Ты одна за полку-то зацепилась? Может, всем классом?

Ленка тут помалкивала, строила невинную мину.

С полкой отец возился долго, сверлил дрелью, забивал в стену пробки, вкручивал шурупы, чего-то подгонял. Это Ленку вполне устраивало: время капало… Вот с лампочкой в прихожей он совсем не возился.

– Пап, еще мои ботиночки посмотри. Подошва отклеивается.

– Так они ж у тебя летние, в таких сейчас ноги застудишь.

– Все равно. Я иногда надеваю. В кружок ходить.

Со старенькими летними ботиночками, которые Ленке уже давили ноги и к будущему сезону были обречены, отец тоже порядочно повозился. На улице тем часом смеркалось.

За столом в кухне ни отец, ни мать не проронили ни слова. Ленка связующе руководила ужинным застольем, скрадывая неловкость и необычность отцовского положения: он в доме будто гость. Старалась расшевелить и мать, она тоже была сейчас своя – не своя, глаза прятала. Чай пили хоть и не спеша, но опять без объединительных разговоров. Ленка, однако, с радостью для себя примечала: за окном стало совсем темно и дождь не кончается – будет легче уломать отца, чтоб остался.

Неожиданно Ленка засобиралась спать. Действуя согласно своему плану, она потянула отца в свою комнату, обязала его прочесть ей на ночь сказку:

– Помнишь, пап, ты мне всегда раньше читал про Элли. Про волшебника Изумрудного города. – Она втиснула в руки отца книгу. – Ну хотя бы одну главу. Самой читать сказку неинтересно.

Отец улыбнулся как-то грустно и почитать сказку согласился. Ему и самому эта сказка, наверное, нравилась.

– Теперь, пап, я спать буду, а ты иди с мамой поговори. Ей ведь тоже одной скучно, – сказала Ленка, когда девочка Элли нашла в сказке всесильного волшебника.

Отец уходить из детской не торопился.

– В школе-то как у тебя? – спросил он. Не дожидаясь ответа, наставил: – Учись сразу по-человечески, прилежно. Надо всё с самого начала делать толком, чтоб никто не смел ругать. И чтоб совестно перед людьми не было. Оставайся, дочка, с Богом. – Он нагнулся к ней, поцеловал в щеку.

Когда отец погасил в комнате свет и собрался выйти, Ленка подгадала момент и сказала в потемках то, о чем при свете сказать не решалась:

– Пап, ты останься с нами. Не ходи больше к той тетке. Ладно? Чего мы тут с мамой без тебя, одни? Ладно?

– Утро вечера мудренее. Спи, дочка.

Отец вышел из комнаты.

Но Ленка спать не собиралась. Она остро вслушивалась. Ей казалось: если отец в ближайшие минуты не уйдет из дома – значит останется на ночь, и значит – навсегда. Раньше, когда он выключал в ее комнате свет и говорил уходя: «Спи, дочка!», в Ленке укреплялось чувство покоя от какой-то заполненности дома; она знала, что здесь рядом, за стеной, ее родители. Теперь в ней появилось странное, незнакомое чувство тревоги от обделенности дома: родной отец – папка – здесь находится в гостях, он даже как-то по-гостевому, неуверенно, пошел в кладовку брать свои инструменты для починки книжной полки. Ленка посмотрела на полку, которая переместилась выше по стене, похвалила себя за находчивость. Получилось, все же заманила отца в дом!

На стеклах полки лежал мутный отсвет уличного фонаря. За окном по-прежнему нудил дождь. Сквозь сито этого дождя фонарный свет на стеклах полки казался чуть колеблющимся, зыбким. Этот свет чем-то напоминал блики на новогодних игрушках.

Под Новый год в комнате Ленки непременно появлялась живая, разряженная игрушками елка. Ночью игрушки на ветках ловили любой свет за окном. Блики на них тоже казались какими-то шаткими, неустойчивыми, будто елка время от времени вздыхала.

Как боялась за отца Ленка, когда он отправлялся в лес срубить елку! Хотели сэкономить денег, не покупать елку, в лесу под электролиниями они также пропадали, но вырубать их – запретно, браконьеров ловили, и Ленка с волнением ждала отца из лесу: как бы не схватила милиция, не оштрафовала, не нажаловались ему на работу.

Сон сморил ее. Но оказался недолог. Ощущение того, что она что-то не довела до конца, переломило сон. Ленка пробудилась и всё быстро вспомнила: надо узнать главное – про отца, здесь ли он, с матерью ли? Она быстро поднялась с постели, но тронуться сразу дальше не смогла: кругом тьма – хоть глаза выколи. Никаких бликов на стекле полки, фонарь за окном не горел. Она добралась до выключателя, щелкнула, в комнате свет не зажегся. Из окна черным силуэтом прорисовывался дом напротив, там тоже – сплошь погашенные окна, только кое-где что-то красновато теплилось. Скорее всего, свет отключили по всему городу. Она осторожно, ощупывая дверные косяки и стенные углы, стала пробираться к прихожей: надо проверить, там ли одежда отца – ботинки, куртка. Ни ботинок, ни куртки Ленка не нашла. Тогда она всё еще с не остывшей надеждой прокралась к родительской комнате, прислушалась. Никаких шорохов, никаких звуков. Она тихонько, плечиком навалилась на дверь.

– Ты почему не спишь? Поздно уже, – услышала Ленка голос матери с кровати; ее лицо лишь слегка белело в потемках.

– Свет отключили, – робко сказала Ленка.

– Я знаю, что отключили.

– А папа ушел?

– Да.

– Он придет еще?

– Я не знаю.

– Мам, ты чего, за другого дядю замуж собираешься?

Было темно. Ленка почти не различала лицо матери. Только по ее голосу догадывалась, что она тихо плачет.