Текст книги "Закон сохранения любви"

13

Бригада грузчиков, которую сколотил старший лейтенант милиции Шубин, нынешним вечером за подряд не взялась. Товарный вагон, подогнанный к платформе склада, стоял с закрытыми дверями, опечатанный пломбами. Складские ворота также покоились на большом, щекастом навесном замке. Заведующая складом, теть Зоя, ругастая и востроглазая, как надзиратель, лузгала от безделья семечки и вела себя тише воды. В конце концов, чтоб не мозолить глаза мужикам, которые для работы собрались, но приниматься за нее не хотели, подалась в диспетчерскую пить у сослуживиц чай и обсуждать с ними последнюю худую новость.

Худые новости нынче валили валом. Когда-то кража карманником кошелька у пенсионерки, о чем в колонке происшествий сообщала «Никольская правда», вызывала негодующие пересуды. Теперь скупо, торопливо реагировали на убийство на соседней улице. В той же «Никольской правде» – было времечко – сообщалось: «Гражданин такой-то и гражданка такая-то расторгли брак такого-то числа». Это служило некой публичной нравоучительной поркой. Теперь статья о беспризорниках, живущих круглогодично в пещерах на местной свалке, не выливалась никому уроком. Криминальной хроники, трагических известий об авариях и крушениях даже здесь, в заштатном городе, оказалось понапичкано столько, что на всё не хватало ни ума, ни сердца, ни обывательского любознайства.

Но все же этот случай в Никольске, вывернутый и своей неприглядной изнанкой, казался слишком царапист и жгуч, чтобы второпях прошмыгнуть мимо него.

Пятеро мужиков из бригады Шубина сидели возле склада кружком, на изношенных, лысых автомобильных покрышках. Посреди, на картонном коробе, стояла литровая бутылка водки, эмалированная кружка, на пергаментной бумаге разложена килька, ржаной хлеб, раскроенные на четвертины помидоры, горсточка соли – незамысловатая снедь и выпивка для будничной мужиковской гульбы. Однако грузчики сидели смуро, переговаривались редко и коротко, много смолили табаку, к водке особо и не тянулись, даже как-то стыдились пить: не тот случай, чтоб загульванить.

– Чего сидим, гаврики? Почему простой? – выкрикнул Сергей Кондратов, широко шагая по платформе к своей бригаде. К условленному часу сбора он припозднился.

Его встретили без оживления. На прямой вопрос никто не ответил, просто протягивали руки, обыденно здоровались.

– В чем дело-то? – понизив голос, спросил Сергей. На лицах было писано происшествие. Даже Лёва Черных, самый близкий по приятельству среди сидящих, клонил вниз курчавую голову.

– Шубин застрелился. Всё, Серёга, нет больше бригадира! Отработался Костя с гавриками… Вот, поминаем. На, выпей. – Лёва налил в кружку водки, протянул Сергею.

– Почему застрелился? Себя, что ли? Объясните толком-то!

– Выпей сперва, – кивнул на кружку Кладовщик, сидевший рядом с Левой. – Помяни доброго человека. – И сам мелко перекрестился.

Сергей тоже крестно перемахнул себя щепотью и машинально выпил водку. Сперва зажал рукавом рот, потом отломил корочку хлеба – зажевать горечь.

– Из табельного оружия в состоянии аффекта. Ночью, на набережной. На дежурстве был, решил домой отлучиться, но до дому сил не хватило… – Лёва приставил указательный палец к виску – вроде пистолета, издал короткий негромкий звук «пых!».

– Не в висок, не путай! – строго уточнил Кладовщик. – В сердце он застрелился. Туда, где пуще всего болело. Не в висок! В голову, братцы, стреляются, когда ум покою не дает или совесть нечиста. А Костя в сердце пулю пустил, чтоб главную боль остановить.

– Из-за бабы с собой покончил.

– Пропади она пропадом, красавица евонная!

– Он вкалывал, вкалывал: то шубу ей, то колечко. А она, стерва – такую пакость!

– В том и дело! Незакаленным Костя оказался. Молод еще, не знал. Баба может такую подлость устроить, которая мужику и в голову никогда не вступит.

– Я бы тому менту, гаденышу, который ее предал, тоже бы пулю в лоб!

– Ежели бы она просто так сгульнула, повело молодую бабу от мужика – хрен бы с ней! А то ведь она с корыстью. А? Как потаскуха…

– Чё хочешь ряди, а за ради денег люди на любое отчаянье идут.

– Да какое отчаянье! Чего она, с голоду помирала? Чего у них, семеро по лавкам?

Мужики перекидывались фразами, из которых Сергей не уточнил ясного повода к самоубийству Шубина. Он в это самоубийство еще не мог и поверить, мрачно смотрел на поминальный «стол» и видел перед собой жизнелюбивого старлея, которых всех окружающих именовал «гавриками».

– Я с юности диву давался, – говорил Лёва. – Какую книгу ни возьму – всё про деньги. Сколько я их перечитал – и всё одна катавасия! Гоголь, Достоевский, Салтыков-Щедрин… А уж в пьесах Островского! Деньги, наследство, приданое. Без расчета пальчиком никто не пошевелит. Меня это аж коробило по молодости. Вот, думаю, люди дуреманы какие. Теперь накрылась коммунистическая уравниловка, всё опять и всплыло. Деньги стелили человеку судьбу – так и стелют! Вот и для Кости они дорогу выстелили.

– Только не в рай, прости Господи, – печально прибавил Кладовщик. Всем было известно, что православная церковь самоубиенных отвергает и запрещает их отпевать, но вопреки канонам Кладовщик, сидевший в расстегнутом синем халате, так что видать на груди серебристый нательный крестик на тонком шнурке, перекрестился. – В записке прощальной, братцы, написал: «Я так жить не смогу». Как мучился-то! А?

– Вот это обидней всего, – опять негромко загудели мужики. – А ты, Костя, смоги. Назло всем смоги!

– Это правильно. Подлость других, даже самых близких, твоей чести не убавит.

– Самую горькую боль самые близкие и приносят.

– С оружием он был. Может, без пистолета – и обошлось бы.

– Лучше б тогда уж ее порешил.

– Нет, ее он не мог. Он ей как медалью гордился, – сказал Кладовщик. Кладовщик и пересказал Сергею густым приглушенным голосом историю погибели Шубина. – …Вакансия в ихнем отделенье освободилась, должность майорская. А конкурентов-то двое: он да еще один лейтеха. Жена и стала Костю науськивать: давай, рвись, чего мешки-то таскать с мужиками, карьеру делать надо. Сходи к начальству, попросись на должность сам, согни спину. Костя парень-то сговорчивый, да перед начальством лебезить не захотел. Напросишься, прогнешься разок, так после в холуи запишут, не отмажешься. Так оно по жизни-то и выходит. А? Не пошел он проситься. – Кладовщик вздохнул, нахмурил седые пучкастые брови, промолвил: – Она сходила к его начальнику… Она ведь тоже в управленье ихнем работала, вольнонаемной, бумаги какие-то перебирала. Всё вроде шито-крыто вышло. Да не для всех. Косте должность отдали, вчера приказ начальник подписал. А его конкурент расчухал, откуда ветер, вынюхал, как чего. Ну и спьяну позвонил, сукин сын, Косте, поздравил с назначением. Бухнул ему: ты с такой женой до генерала скоро дослужишься… Дерьмо народ! А? Из глотки друг у друга кусок вырвать готовы!.. Костю под утро на скамейке на набережной нашли. Ночью он сам себя. Видно, совсем невмоготу сделалось.

Некоторое время мужики сидели в молчании. Они опять переживали то, о чем рассказал Кладовщик, и вероятно, сопротивлялись смерти Шубина, давали ему запоздалые советы, судили его жену. Они не могли чего-то понять в этой гибели молодого милицейского офицера: здесь отсутствовали месть, расплата, любовь к жизни. По логике чего-то недоставало, но этого и не могло доставать. Тут и не могло идти по здравомыслию и расчету. Все тупые вопросы «Почему?» оставались навсегда безответными.

Завскладом теть Зоя, по-прежнему щелкая неотвязные семечки, снова появилась возле грузчиков. Утирая ладошкой уголки губ, сказала:

– Работать не надумали? Ну и успеется. Простой невелик, не оштрафуют. Мне хоть новую учетную книгу не пачкать. До завтрева!

Мужики прикончили остатки водки в бутылке, пустили наполненную кружку по кругу, «по глотку», и засобирались по домам. Расходились тихо, в молчанке, всё еще протестуя в душе против трагической кончины бригадира.

* * *

Дом Сергея Кондратова находился на одной улице с домом Шубина. Проходя мимо этого дома, Сергей неожиданно свернул во двор. Он не знал номера квартиры, не знал, какие окна в этой пятиэтажке принадлежали шубинской семье, и все же неведомая сила позвала его сюда. Ему захотелось побыть здесь, в родном углу Кости, почтить его. После ходового слова «гаврики» Шубин улыбался, его аккуратные черные усы подчеркивали эту улыбку – вместе с уголками губ слегка подзагибались вверх. Сергей пробовал и поточнее вспомнить его жену, на которую, случалось, заглядывался на улице. Но сейчас он не мог ее представить живо, естественно. Она представала искаженно и смазанно, будто актриса в роли обольстительницы из какого-то пошленького фильма. Вот идет она на подлую случку, размалеванная, бедрами повиливает, – идет, чтобы выкупить собой у начальства место для простофили мужа…

Во дворе, за деревьями, Сергей увидел бежевый старенький «жигуленок». Этой «копейкой» Костя разжился несколько месяцев назад. Машину он свою любил: первая, надсадой и потом заслуженная. Сейчас машина стояла словно сирота – запыленная, с мутными стеклами, с полуспущенными колесами – брошенная без всякого догляда. Возможно, и не было так, но она такой показалась.

Выйдя опять со двора на улицу, Сергей повернул не домой, а пошел в сторону набережной, к Улузе, туда, где сыскал свой удел Костя Шубин.

Никольские улицы уже опустели. Небо померкло, и лишь однобоко горело на западе закатом. Сумерки расстилались под деревьями, густели тени. Густела и тишина. В окнах повспыхивали огни. Редкие рекламные вывески торговых точек затряслись жидкой иллюминацией.

Напротив цветочного магазина, над которым худыми стручками с ядовито-синим неоном горела надпись «Фиалка», Сергей остановился. В витринах повсюду стояли горшки с цветами, композиции из растений и кореньев, экзотические кактусы. В этом магазине, самом большом в Никольске по цветочному профилю, продавали и простенькие гераньки, и заморские фитодиковины. Здесь, в числе их, была выставлена в горшке орхидея, почти такая же, какую Марина привезла с юга.

Сергей вышел на набережную. Закатное солнце, большое, налитое красивой красниной, опускалось в дымчатую пелену над горизонтом, раскидывало по округлым бокам ближних облаков свой рдяный свет. Этот свет уже не нес света. Это был свет сам в себе и будто для себя.

Быстро, почти на глазах, темнело. Сергей не знал, где нашла пуля Костино сердце, невольно поглядывал на скамейки, ища на них пятна крови, невольно всматривался под ноги, ища те же пятна. Он, словно обзабывшись, шел в сторону старого города и всё дальше уходил от своего дома. Он смотрел на мерклую сталистую воду Улузы, на закат, которого оставалось всё меньше и меньше, на дальние туманные заречные дали. Сегодня ему не хотелось возвращаться домой.

14

Поутру Марина приехала к Валентине за ягодами. В этом году богато уродилась смородина, и старшая сестра по-родственному делились урожаем. Ведерко с ягодами было уже приготовлено, повязано сверху белой марлей. Сестры пили чай.

– Раньше жила и всё надеялась: впереди ждет что-то такое светлое, вроде сказки. А теперь выходит, сказка-то уж прошла. Ничего, кажется, больше такого и не будет, – признавалась печальным лирическим тоном Марина и попутно думала: надо бы Валентине про Романа рассказать, открыться, облегчить душу. Но покуда оттягивала исповедь. – Всё мне теперь кажется, будто со мной рядом тень идет. Как предвестница какая-то. Я от нее убегаю, а она догоняет… Мнительной стала. Черную кошку увижу – пугаюсь. На днях соседку с пустым ведром встретила – так домой захотелось убежать, никуда носу не показывать. На работе тоже все из рук валится. За Ленку сердце изболелось. Ругаю себя, зачем ее так надолго в лагерь отправили. Хоть и под присмотром она, накормленная, все равно неспокойно.

– Второго бы тебе, Марин, рожать надо. Считай, уж пора. Всё б и пошло по-другому. У меня вон их – трое. Некогда хандрить. Уличных кошаков да баб с ведрами разглядывать. – Валентина утишила голос, по секрету спросила: – Помирилась ли ты с ним?

– В том-то и беда – нет! Мы с ним почти не разговариваем, в разных комнатах спим. Я ему еду приготовлю и ухожу с кухни. Раньше, бывало, подуемся друг на дружку дня три – самое большее, потом – мир. А теперь уже третья неделя кончается. Такого у нас еще не выходило.

– Вот ведь как! – горячо изумилась Валентина. – Рыбалка-то костью в горле встала!

Марина покивала в согласии головой, но про себя сестре возразила: «Не рыбалка! Совсем не рыбалка. Роман меж нами стоит! Вот и не могу я к берегу-то прибиться…»

Роман Каретников навязчиво и пока неистребимо полонил мысли Марины. После разлучных слов в вестибюле гостиницы о нем не было ни слуху ни духу, но животрепещущая нить к нему не оборвалась. Если бы он уехал «навсегда», отрекся от Марины, возможно, что-то бы в ней переменилось, поугасло. Но он уехал просто в неизвестность и ни от чего не отрекся, стало быть, круг не замкнулся на их последней встрече, и время не спешило с песком забвения… «Хватит травить себе душу!» – отталкивала Марина прочь, в прошлое, от себя Романа. А он опять настырно возвращался, догонял ее. Возвращался, принося страх разоблачения и огласки. И вместе с тем – соблазнительный шанс уехать с ним, ополоуметь от счастья, догнать несбыточную сказку.

– Может, к врачу мне сходить, к психологу? – спрашивала Марина сестру.

– Ты на себя токо лишнего не нагоняй, – предупреждала та. – Отваров для началу попей. Валерьянка, мята, пустырник. Счас я погляжу, у меня разные травы насушены.

Валентина полезла к банкам и коробкам в кухонный шкаф. Марина незаметно для себя снова оказывалась в путах изъезженных мыслей. Что-то всё-таки должно произойти! Где-то когда-то Роман еще должен означиться!

Потом она слушала сестру: как правильно заваривать травы, поскольку пить, как лучше управиться со смородиной, чтоб варенье зимой не засахарилось и чтоб не закисло, – слушала рассеянно и глядела на нее пустым взглядом.

Из старого города она возвращалась со взбалмошной мечтою. Глупо, вздорно, но искусительно. Вот бы приехать и застать Сергея с полюбовницей… Выпроводить не успел! В своем захватывающем сумасбродстве Марина даже представляла совратительницу мужа – кареглазая блондинка, волосы мелкими завитушками, толстогубая, смех грубый, в черных вульгарных чулках сеточкой. «Чушь! Какая чушь в голову лезет!» – осекла она себя и все же окончательно несуразную мечту не отогнала. Хоть бы Сергей действительно женщину нашел. Погулял бы немного. Поквитались бы с ним. Может, и упал бы с ее души камень. Простила бы его и себя не изводила.

На своей улице, на углу одного из домов, Марина увидела милицейские легковушки, автобус с черной полосой, скорбное сборище людей. Хоронили милиционера, покончившего с собой. Про эту смерть уже много посудачили в Никольске. Теперь, влившись в толпу, Марина еще услыхала пересуды стоявших рядом женщин.

– Долго Костя невесту выбирал. Ему говорили – довыбираешься. Вот и привез красивую лешачиху на свою шею.

– С чужой-то стороны брать всегда опасно. Что за птица, не сразу угадаешь. Своя-то на виду.

– Он, говорят, даже белье за нее стирал.

– Она сподличала, но и тот милиционер, который Косте донес, сволочь редкая.

– Его, говорят, из милиции уж выгнали. Люди не захотели с таким работать.

– Сейчас вынесут. Вон с цветами выходят.

Толпа в мрачных одеждах дрогнула, подалась поближе к дому. В распахнутых дверях одного из подъездов показались люди с венками. Затем четверо простоволосых милиционеров вынесли из дома гроб, обитый глухой бордовой тканью, поместили этот гроб с покойным на табуретки посреди двора. Марина, пересилив в себе страх и брезгливость, которую испытывала ко всем усопшим, тоже подалась поближе к гробу. Люди, окружившие покойного, перешептывались, вздыхали; старушка в черном платке трижды осенила себя крестом, раздались чьи-то всхлипы и негромкий детский девичий голос:

– Бабуль, это дядя Костя?

Вскоре из подъезда вышли еще несколько человек. Среди них была женщина в длинном темно-сером платье, в черной капроновой косынке, с опущенным книзу лицом. Она шла пошатываясь и чуть в стороне от других. Подойдя к покойному, она вдруг повалилась на колени и, ухватившись за край гроба, громко завыла. Она мотала головой, прерывала свой истеричный вой плачем, взрёвами, тянула свои бледные руки к желтым безжизненным рукам покойника. Лицо у нее было некрасиво, размыто от слез, с оплывшими, сузившимися глазами, с нечеткими очертаниями губ, с припухлым красным носом. Она голосила и плакала резко, дико, пугая стайку дворовых ребятишек, которые стояли поблизости. Она трогала своим кликушеским, обособленным плачем нервы всем собравшимся.

Марине показалось, что все вокруг насторожились. Какой-то мстительный шепот прокатился по толпе. Казалось, вслед за этой отчаявшейся женщиной в сером платье толпа готова была тоже выйти из берегов спокойствия, забесноваться, закричать от несправедливости и досады.

Женщину в сером никто не утешал, не причитал над ней соболезненных слов. К ней подошел парень в голубой милицейской рубашке без погон, не особо церемонясь, силой поднял ее с колен и оттащил от гроба. Она капризно и неумело отбивалась от него, рвалась опять к гробу, вскрикивала: «Пустите!» и опять падала на колени. Полы ее серого платья были грязны от пыли.

– Кто это? – непроизвольно спросила Марина низенькую женщину, которая стояла впереди, и в тот же миг догадалась обо всем.

– Она и есть, – скоро откликнулась на вопрос низенькая женщина с приплюснутым лицом и узким разрезом глаз. – Супружница его. Вишь, пуще всех орет. Мужа ей, вишь, жалко. А сама и угробила его, сучка!

Последнее слово резануло слух, ударило по какой-то болезненной струне, раздражило; Марина отодвинулась подальше от этой низенькой женщины с покатыми плечами. Взглянув напоследок на зареванную жену покойного в грязном сером платье, со сбитым черным платком, зажавшую ладонью свой рот (парень в милицейской рубашке не подпускал ее больше к гробу), Марина потихоньку выбралась из толпы. Глядя себе под ноги, пошла прочь.

Она не могла найти в себе иных чувств к покойному, только естественные «обидно», «жаль», «он такой молодой…». Но к его жене она испытывала теперь, повидав ее, странную, искупительную, милостивую жалость. Слабая, несчастная женщина. Она счастья, наверняка счастья не только себе, но им хотела. Она любила его и сейчас любит. Она гналась за счастьем, только не знала, как правильно…

«Ах, лучше бы мне здесь не останавливаться! Зачем я остановилась? Не надо было. Не видеть, не слышать… Ничего не знать!» – потупя голову, поругала себя Марина, отдаляясь от скорбного зрелища.

Когда она взглянула вперед, то опешила. Ей навстречу, всего в нескольких метрах от нее, шагал Сергей. Разминуться друг с другом в молчании – это же настоящая пытка. Да ведь и ссора еще не пережита, не вычерпана! Всё же они остановились друг против друга.

– Ягоды везу. Смородину от Валентины, – сказала Марина, неловко переложила ведро из одной руки в другую.

– Я на похороны. Костю Шубина сегодня хоронят.

– Да, я сейчас видела. Гроб во двор вынесли.

– Там тебе какой-то мужик звонил. Я его номер записал.

В Марине что-то оборвалось. Даже в глазах зарябило. Неужели опять Роман? А Сергей будто что-то почувствовал, но пытать не стал – ушел сразу. Господи, это наказанье какое-то! Ну зачем он позвонил? И опять на домашний номер, в выходной день. Чего ему еще надо?

Она пришла домой, суетливо схватила возле телефона клочок бумаги, разглядела записанный номер. Из пяти цифр! Значит, местный! Наверно, прораб с третьего участка. От души немного отлегло. Только и эта радость была с каким-то солоноватым слезным привкусом.

* * *

Марина побаивалась, что вечером с поминок по милиционеру Сергей вернется домой пьяным. Нет, он пришел трезвым, поминальная чарка, видать, его совсем не пробрала. От ужина он отказался, ушел в спальню. Телевизор не включал, никаких звуков из спальни не доносилось. Марина в одиночестве попила на кухне чаю и, уже по обыкновению, подалась в детскую, на кровать Ленки. Но через день Ленка вернется из лагеря. Тогда где спать? На раскладушке? Заново потекли привычным руслом безотрадные мысли. Чтобы уснуть, нужно было измучить себя ими. Но и в сновидения перетекала из осознанных страхов незатухающая тревога.

Ей снилась сейчас причерноморская железнодорожная станция. Будто бы поезд уже стоял под парами, нужно уезжать. Но на перроне Марину заманил своим товаром улыбчивый узкоглазый человек в тюрбане и полосатом халате. Он предлагал купить большую расписную деревянную чашу. Торговец по-восточному, с лукавым почтением, с поклонами, предлагал свой товар, нахваливал чашу, но главное – не саму чашу, а тот напиток, которым она была наполнена. «Випей, милый дэушка, випей. Ай-ай-ай, как вкусний напиток! Цилительный». Марине хочется попробовать волшебного зелья, но она побаивается: что-то тут не так, почему он ей задаром предлагает то, чего стоит больших денег? Тем временем поезд незаметно ушел. И не просто ушел, – укатил с вещами Марины, оставив ее одну на пустом перроне. Нет уже ни торговца, ни чаши. Испарились… Марина кинулась догонять поезд. Бежит по железнодорожному полотну, спотыкается, – бежать неудобно, утомительно: одной ногой на шпалу ступит, а другой ногой на шпалу не попадает, – на крупную гальку, – того и гляди подвернешь ногу. Вдруг Марина видит, что по шпалам бежит уже не она – ее дочь Ленка. Догоняет не поезд, а Сергея, которого едва видно вдали. Вскоре Марина разглядела, что и бежит Ленка не по шпалам, а по мосту над рекой. Мост этот даже мостом назвать нельзя: щелястый, зыбкий мосток в три горбылины, и висит он будто бы на воздухе. Ленка бежит по нему во весь дух, мосток под ней так и прыгает… Марина с ужасом предчувствует, что дочка сорвется, хочет окликнуть ее, остановить. Кричит, кричит изо всех сил, но голоса своего не слышит. Ей становится всё страшнее от предчувствия скорого несчастья. Она сама кидается вслед за дочкой.

Марина вздрогнула, проснулась, открыла глаза. Сердце в груди колотилось учащенно, слышимо; где-то в горле, будто бы в голосовых связках застрял отчаянный оклик из сна. Ничего кошмарного кругом, комната Ленки: письменный стол, книжная полка, немного завядшие астры в вазе на тумбочке, похожие на маленьких ежиков. В окно, сквозь тюлевое сито занавесок, льется отдаленный свет уличного фонаря. Вдруг этот свет потух. Вероятно, опять по всему Никольску отключили уличное освещение. Стало темнее, как-то глуше, и очень-очень одиноко. Марина заплакала.

То ли дверь была неплотно притворена, то ли Сергей был в это время поблизости, на кухне, – как бы то ни было, он услышал плач Марины и пришел в детскую, сел осторожно на краешек кровати.

– Ты чего плачешь? Что с тобой происходит? – тихо спросил он.

Марина вмиг съежилась, придавила в себе слезы.

– Так, ничего, – быстро пробормотала она, сильнее поджимая колени, группируясь в комок. – Просто сон страшный. Ничего со мной. Сейчас отойдет.

– Может, капель тебе успокоительных выпить?

– Я выпью. Я обязательно выпью.

Марине хотелось, чтобы он поскорее ушел, не видел ее слез, не слышал всхлипов – не заронил в себя каких-нибудь подозрений. В то же время ей не хотелось упускать возможность: Сергей подошел сам, первый, – надо бы помириться, все равно придется мириться, ведь и Ленка вот-вот приедет. К тому же в комнате – почти потемки, только слабый свет из прихожей в приоткрытую дверь; в темноте мириться легче. Такое между ними не однажды случалось: семейная ссора, распря, неурядица, – но всему есть предел. Обычно Марина, первая ища мира, уступчиво притрагивалась к плечу Сергею, а уж через мгновение он отзывчиво тянулся к ней – заключит в крепкое всепрощающее объятие, и на душе светло, даже слезы радости навертывались. Но теперь у Марины не было сил, казалось, не было и права примиренчески потянуться к мужу.

– Там, на реке, скверно вышло. Это я во всем виноват. Ты извини, – глухим голосом произнес Сергей. Произнес тяжело и сдавленно, и свою вину как будто не загладил, не снял, а попросту перевалил на плечи Марины.

– Да! да! Я виновата! Я! я! Я!!! – истерично вскричала Марина, вскочив в кровати на колени. Но тут же и повалилась на подушку, опять скорчилась, заплакала еще горше.

Сергей всполошился, забормотал: «Успокойся, успокойся». Через минуту принес из кухни стакан с водой:

– Выпей. Чего ты? Я ж говорю: я виноват.

А Марина еще долго не могла остановить слезы, не могла перебороть жалость к себе, отчаяние и досаду.

– Чего уж ты так-то убиваешься? Чего уж такого случилось? – тихо спрашивал Сергей.

На эти вопросы она не отвечала, отмалчивалась. Разлад они, однако, преодолели. Уснули в полном мире, на своей постели, переступив затянувшееся отчуждение.