Текст книги "Закон сохранения любви"

3

Больше недели Марина симулировала болезнь, не казала из дому носа. Примочками и кремами выправляла лицо. И жила как на иголках. Каждую минуту ждала возвращения Сергея – ждала со страхом, который мог обернуться и радостью, если придет он покаянно и примирительно, и ожесточением, если он… – но в этом случае и додумывать не хотелось. Со слов Лёвы Черных Валентина извещала ее, что Сергей шибко пьянствует, что квартировал сперва у Лёвы, потом у Кладовщика – в сарае, после куда-то исчез: никто не видал несколько дней. Теперь и звонок в квартиру, и трекот телефона пугали Марину еще сильней, предвещая не столько возвращение мужа, сколько появление какого-нибудь сотрудника милиции с дурными вестями. Телефонную трубку теперь первоочередно снимала Ленка – будто могла гарантировать заслон от беды.

Благо пока все обходилось без прискорбных известий. Телефонный наушник, напротив, однажды загудел веселым незабвенным голосом: по пути в Екатеринбург, куда направлялась на курсы повышения квалификации, к Марине собиралась заехать в гости курортная подруга Любаша.

– Чё? Не ждали? Я не пустая – с тортом, с бутыльком вина! Не бойтесь, долго не загощусь. На ночку! – Шумная, большетелая Любаша в ярко-желтой кофте и черной кожаной юбке, которая на ней с трудом сходилась, всколыхнула настороженную тишь кондратовского дома.

От радости встречи Марина даже прослезилась. Ленке запростецкая хохотливая гостья тоже приглянулась враз.

С Любашей, прямодушной и озорной подругой, Марина могла говорить начистоту, до самой глубины сокровенного, о чем даже Валентине рассказать было запретно.

– Да ведь цыгана-то бьют не за то, что ворует! За то, что поймали! – возопила Любаша и аж подскочила на табуретке, будто подшибли, когда Марина в своем рассказе добралась до рокового признания. – Ну ты, голубушка, и дура! – Она шлепнула себя по толстым бедрам, обтянутым кожей юбки, мотнула большой грудью и пухлым указательным пальцем с красно окрашенным ногтем повертела у виска: – Дура! Да если б все бабы, которые рога наставляют своим мужикам, признавались им в этом? Род бы мужицкий давно вывелся! О-ох! – Любаша кипуче выказывала свои чувства, пересыпая слова охами и ахами, клеймила Марину укоризнами, мельтешила азартными пальцами рук, потряхивала увесистым бюстом. – Мало ли чего ему померещилось! Он чё, тебя с тем богачом за голые ляжки поймал? Да если б даже поймал, надо было глаза вытаращить и отказаться. Не было ничего! Не было!.. Орхидея ему, понимаете ли, дорогой показалась. Да наплевать и растереть! Тебе ее какой-нибудь старый хрыч мог подарить. Понравилась в санатории молодая бабешка – он взял и раскошелился. Чё, не бывает такого?

Марина пришипилась на краешке кухонной табуретки. Сидела, как школьница, отморозившая несусветную глупость, перед грозой-директрисой, которая вправляет ей мозги.

– …Да случись у меня такое с моим Витяней, – духарилась Любаша, – я на любой иконе поклянусь: ничего, мол, не было! На святых мощах, на Библии любую клятву произнесу. И это не грех. Нож в сердце всадить человеку – вот грех! Обидеть до смерти, семью погубить – вот грех! Во всем отопрись, если для близкого больно. На то она и называется – святая ложь! А на тебя ж и компромата никакого, кроме цветка в горшке.

– Да как ты не поймешь, Любушка! – взмолилась Марина. – Не могла я так дальше жить! Что-то надорвалось во мне. Невыносимо стало. И он, видать, не мог жить спокойно… Мы же с ним столько лет вместе, срослись, друг друга без слов чувствуем. Я ведь за него замуж по любви пошла… Всё произошло, будто не от нас это и зависело. Я сама себе этого еще объяснить не могу. Вроде груз на мне какой-то был, хотелось избавиться от него. И когда он догадался, я и сама рада была камень с души столкнуть. Не могла я отпереться.

– Да ты, поди, и про черных рассказала? – помертвела Любаша.

– Нет! – мгновенно ответила Марина. – Про них – нет! Ни словечка! Он бы повесил меня за такое… Нет! Ты что? Пусть это моей тайной будет до гробовой доски. В этом не признаюсь даже под пыткой.

– Во, соображаешь! – ухмыльнулась Любаша. – С богачом тоже надо было соображать. Да если тебя только в щеку поцелуют, молчать надо. Или щеку отворачивать… – Любаша нахмурилась, примолкла, уставилась в одну точку – куда-то в чашку с остывшим чаем; вероятно, что-то прикидывала для рецепта. – Значит, так, голубушка, коли попала в навоз, сиди и не чирикай. Никому ни гу-гу. Нет для семьи пущего яду, чем друзья и соседи. А с мужем… С мужем поласковей будь. Реви, слез не жалей, подлизывайся, казнись, унижайся. Пусть он почувствует, что ты вся в его власти. И никаких подробностей. А лучше откажись от всего. Как гипноз на себя напусти. Ничего, мол, не было. Так, мол, пьяный мужик приставал, ухаживал, возомнил чего-то, подарки стал делать. А ничего серьезного не было. Все ерунда. Так, мол, под юбку залез. Импотент какой-то, только руки по пьянке распускать.

Марина усмехнулась:

– Роман-то не пьет. Не пьет, не курит, матом не ругается и на импотента не похож.

– При чем тут твой Роман! Он пусть перед своей женой оправдывается, если такой же бестолковый, как ты! – вскипела Любаша. – Про тебя говорим… И реви больше. Это на мужиков здорово действует. У мужиков сердце слабое, на бабью слезу откликается, раскисает…

Любаша с юмором и строже строгого наставляла Марину на будущую супружескую жизнь. Марина уже и впрямь подумывала о скором замирении с Сергеем, подыскивала подходы… Ведь еще ничего не потеряно! Всё можно и нужно уладить. У них растет дочь! Пусть не получилось, не состоялось быть верной женой, но быть доброй женой – ведь это возможно. Ведь и Сергей ее любит. Он не может разлюбить ее сразу. А тот простит – кто любит. Разве без снисхождения и благородства бывает любовь!

Марина вспомнила, как несколько лет назад, в пятилетний юбилей их свадьбы, которая считается деревянной, Сергей сбежал домой из больницы. Ему нельзя было отлучаться из стационара: он лежал с воспалением легких, и ему каждые четыре часа делали уколы. Но он сбежал, переоделся в белый врачебный халат и смылся из-под надзора медсестер и вахтерши. Ему хотелось быть в этот свадебный вечер с Мариной, он даже заставил ее нарядиться в свадебную фату. И в подарок успел купить деревянные украшения: бусы и серьги. Они, правда, не очень подошли к лицу, но Марина все равно считала себя счастливейшей из счастливых. «Сережа, ну прости ты меня, – мысленно проговаривала мольбу Марина. – Виновата я. Живой я человек, не железная. Свое право на ошибку имею. Прости, забудь про всё. Мне без твоего прощения невыносимо. И сам ты со мной без этого прощения жить не сможешь. Хочешь, я перед тобой на колени стану?.. Ни мне, ни Ленке без тебя покоя в доме нет. Прости».

Дом без Сергея и впрямь будто захирел. Марина и Ленка ходили теперь почти бесшумно, осторожничали, разговаривали мало и вполголоса, дверями не хлопали, посудой на кухне не гремели, словно здесь, в доме, находится тяжело больной. Надо было бы устроить генеральную приборку: вымыть окна, все прохлопать, пропылесосить, перестирать, – но у Марины опускались руки. «Прости меня, Сережа…» – мысленно шептала она. И вдруг нежданно холодела от воспоминаний: ни капли жалости в нем не нашлось, бил в лицо, больно, наотмашь; губы от ненависти у него были перекошены, глаза сверкали, говорил сквозь зубы.

– Он в те минуты, Любаша, как зверь стал. Я его таким еще не видела. На мне синяки-то только что сошли. Под левым глазом желтизну до сих пор гримом замазываю.

– Если бьет – значит любит! – хохотнула Любаша. – Саданула мужика в самое сердце – и цветов ждешь? Тебя бы еще дрыном надо отходить, чтоб другим неповадно было… Сегодня уж вечер – поздно, а завтра давай-ка, голубушка, как говорится, по холодочку. Обойди всех его собутыльников и волоки его в дом. Не приведи Бог, впутается куда-нибудь – упекут в тюрягу. Или на холоде здоровье подорвет – тогда ты локотки покусаешь. – Любаша погрозила Марине пальцем, приструнила коронными словами: – И неча тут выёживаться!

В кухне, где сидели Марина и урядница-гостья, пора включать свет. Уличные сумерки уже загустели, закатную червленую краюху света на горизонте дожимали тусклые вечерние тучи. Август подходил к концу, день ужимался, и что-то уже осеннее, желтое, шуршащее витало в воздухе. Первые палые листья лежали на газонах. Лужи после дождя подолгу не высыхали. «Холодно в сараях-то спать. У него же воспаление легких было. Простывать нельзя», – подумала Марина, туже подпоясывая на себе стеганый халат и собираясь в очередной раз подогреть чайник.

Вдруг – звонок в дверь. Марину будто прошибло током. Не так уж поздно, а все ж звонок какой-то неурочный, непредсказуемый. Скопом закружили опасения: только бы не милиционер, только бы не врач, только бы ничего плохого! А вдруг сам Сергей?

В дверях стояла Валентина, заговорила о главном без всяких прелюдий:

– Нашелся твой муженек. У своей одноклассницы Татьяны он обживается. В старом городе, на краю. Лёва к нам заходил – он и рассказал… Ты, Марин, одёжу ему какую-нибудь собери. Лёва говорит, что Сергей в бабьей кофте там ходит. Нехорошо. Считай, не оборванец какой. Лёва завтра опять к нам зайдет, он и передаст Сергею.

Валентина говорила достаточно громко. Любаша в кухне все слышала. Она выбежала к ним в прихожую:

– Нет, девки! – с язвительным восторгом выкрикнула она, тряхнула копной крашеных навитых волос и большой грудью под желтой кофтой: – Натуру не проведешь. Ни в жись! Если мужик к бабе сам не приползет, баба до него сама доберется!

Из своей комнаты выглянула Ленка, радостно спросила:

– Чего, теть Валь, папка нашелся?

Валентина на вопрос племянницы покивала головой. Марина не поднимала от пола глаз.

4

Прокоп Иванович огладил мягкими толстыми ладонями свою лысину и обеими же руками взялся оправлять седую непослушную бороду.

– Вся философия мира, дражайший Роман Василич… – заговорил он высокопарным слогом, но вдруг умолк, загляделся на книжный шкаф с золотым тиснением корешков многотомного словаря Брокгауза и Ефрона. Прокоп Иванович впервые оказался в этой гостиной московской квартиры Романа Каретникова, в Столешниковом переулке, потому и приглядывался, как всякий книгочей, к здешней библиотеке. – Так вот, вся философия мира состоит на сегодня в формуле: мы богаты – значит, мы правы. Станьте богатыми – и вы станете правы! Никакая мудрость в наше время не сравнится с деньгами и преуспеванием. Период просветительства и духовных исканий канул в Лету… Не жалейте, батенька, о своем несостоявшемся проекте «История наций».

– Если бы я воплощал эту идею где-нибудь на Западе, – отвечал Роман, – то нашел бы и партнеров, и инвесторов и довел бы дело до конца. И энциклопедия была бы востребована! Ну почему же у нас в России столько нигилизма? Даже Вадим содействовал провалу издательства. Какое-то неистребимое русское злорадство! Неудача соседа окрыляет больше, чем собственный успех. Что это, загадка русской души?

Издательский дом Романа Каретникова рухнул. Вадим и подвластные ему структуры холдинга, который перешел под его единоначалие, к печатному бизнесу пристрастия не питали: складские и офисные помещения издательства отошли к другим коммерческим службам, оборудование пустили с молотка… «Пущай начнет с нуля, отличничек!» – эта фраза Вадима докатилась эхом и до ушей Романа. Деятельный Романов свояк Марк не считал дело конченым и выстраивал новые издательские перспективы, пробивал свои госзаказы, прикармливал свой чиновный аппарат, но на раскрутку претенциозного энциклопедического проекта рассчитывать не приходилось.

– Загадка русской души не так уж и загадочна, – откликнулся Прокоп Иванович. – Мы самая северная, самая большая и патриархальная страна. Огромные просторы, отсутствие дорог, долгие зимы – вот разгадка русской тоски, которая и формирует русскую душу. А еще – бедность. Бедность, с одной стороны, ожесточает человека, делает бунтарем. С другой – взращивает холопа, лакея… Эх, нехорош русский человек в бедности! И на многие мерзости способен.

– Мне с детства внушалось, что Россия – страна духовности, – сказал Роман, – что сила народа копилась не в материальных, а в духовных кладовых.

– Тем не менее, – живенько отреагировал на этот довод Прокоп Иванович, – Церковь, которая взяла на себя функции духовной обители России, всегда стремилась к материальным ценностям. Без храмов, без земельных угодий, без золотых окладов и серебряных кадил ей бы не покорить и не удержать человека. Прибавьте сюда еще всегдашнюю сцепку с властью… Да и Россия обязана быть религиозной страной. Опять же из-за бедности и необходимости постоянно воевать и защищаться. – Прокоп Иванович прервался, снова обошел наторелым взором книжные шкафы с фолиантами, некоторые из которых можно было признать букинистическими трофеями. – Осмелюсь сказать, батенька, что и количество церквей не определяет степень нравственности общества. При социализме люди были, пожалуй, не столь подлы, как сейчас, хотя колокольных перезвонов не слышали. Свобода открывает пути к наживе, но не обязывает к идейности и сплочению общества.

– Голая нажива не может быть стимулом для России, – убежденно произнес Роман. – Нация не должна оставаться без идеи, если хочет развиваться.

Прокоп Иванович не лазил в карман за аргументами:

– Для простого человека, батенька, национальная идея не меняется столетиями. Она только может сочетаться или не сочетаться с идеей власти. Социалистическая идея сочеталась с национальной идеей русских, поэтому людей устраивало социальное равенство, но не устраивал достаток. Буржуазная идея с национальной идеей для большинства русских не будет сочетаться никогда, зато у правящего меньшинства появился достаток. Вот удивительно! – воскликнул Прокоп Иванович. – Национальную идею России ищут и пестуют те, кто греет сытые животы на пляжах Таиланда и Кипра. Те, кто одет во все итальянское, ездит на всем японском, а ест все немецкое. Те, кто не помнит, когда сидел в трамвае или в плацкартном вагоне… – Прокоп Иванович осадил себя, понял, что вышучивает и бросает камни в огород своего работодателя.

– Что же вы замолчали? – усмехнулся Роман. – Я-то как раз недавно ездил в плацкартном вагоне.

Прокоп Иванович взглянул в глаза Роману, тихо, дружески спросил:

– Ну, как у вас с той барышней из Никольска? С Мариной?

– Никак, – сухо, а затем вспыльчиво отвечал Роман. – Мой сокамерник Дмитрий Ильич утверждал, что я не знаю жизни в провинции. Оказалось, я совсем не понимаю и провинциальных женщин: что они хотят? о чем мечтают?

Прокоп Иванович уж было открыл рот, дрогнув бородой, чтобы что-то сказать, возможно, посочувствовать Роману, но не издал ни звука. Прежде чем говорить, он как будто пересел в другие сани: погладил плешь, бороду, умилительно прищурил глаза, напустил елейности в голос:

– Дружище вы мой, Роман Василич, я заговорю о предмете, который вам может показаться обидным. Но истина дороже… Между богатым и бедным всегда существует зазор. Бедный человек даже подсознательно богатого человека опасается и… немного презирает. Любовь не может стереть грань между богатым и бедным. Напротив, в любви эта грань особенно чувствительна. Любовь требует безраздумности, а деньги требуют расчета…

Прокоп Иванович лишь сильнее баламутил душу Романа. Вернувшись из Никольска, он так и не поверил, что Марина осталась там навсегда. Он не смел звонить ей, напоминать о себе, но по-прежнему мечтательно тянулся к ней и мысленно разговаривал с нею; никакие резоны еще не могли отнять у него Марину, и уж тем более казалась странной колкая истина мудреца редактора.

– Мне кажется, деньги тут не имели значения, – сказал Роман.

– А мне кажется, имели, – упирался Прокоп Иванович. – Богатый подчас и догадываться не может, как больно прищемляет гордость бедного человека. Простите вы, батенька, свою Марину. Она наверняка не чувствовала себя равноправной и свободной рядом с вами. Что позволено королю, не позволено кухарке.

* * *

Рассуждения Прокопа Ивановича об антагонизме имущих и неимущих, о тщетности просвещения по былым правилам, о русской идее, о религии напомнили Роману долгие разговоры за шахматной доской с Дмитрием Ильичом. Сколько российской словесной руды они перелопатили с ним! Что-то всколыхнулось в памяти трогательное и доброе из тогдашнего заточения.

Роман вызвал по телефону машину. Через несколько минут он забрался на заднее сиденье своего серебристого «лексуса».

– Куда поедем? – спросил водитель Олег.

– В тюрьму, – ответил Роман.

Олег озадаченно обернулся.

– В «Матросскую тишину». Надо передать посылку партнеру по шахматам.

По дороге в следственный изолятор Роман продолжал ворошить в памяти разговоры с Дмитрием Ильичом: мировая миссия России, народная воля… Но в какую-то минуту, на повороте, когда мотануло в сторону и поток мыслей сбился, он внимательно посмотрел на Олега. Да вот же он, тот самый народ, из-за которого по сей день в России ломаются копья! Народ всегда представляется какой-то серой, полуголодной, полунищей массой, которая чего-то требует на митингах. В действительности народ – это не масса. Это множество единиц… Этот парень, Олег, появился в Москве не так давно. Он вырос в Новокузнецке, служил в армии в Мытищах, возил на машине командира части; влюбился в студентку, тоже из провинции, женился, сняли квартиру на окраине Москвы; теперь он и сам учится на заочном отделении в автомобильном институте и работает личным шофером; достаточно выдержанный, исполнительный… Типичный представитель современного народа, думал Роман, глядя в затылок Олегу. Когда-то декабристы сложили головы за освобождение крестьян… Народовольцы взрывали царей. Тоже – за счастье простолюдина. Большевики топили страну в реках крови. Ради чего? Да что вспоминать обо всех народолюбцах! Вся история России – под знаменами народного счастья… Презабавную притчу, однако же, поведал ему в тюрьме Дмитрий Ильич!

«В морозный день в натопленной избе у окошка стоит старик. С большой окладистой бородой, крепкий, сытый, только что блинов откушал. Рядом с ним – малый внучек. Глядят они из окошка на улицу, на зимнюю дорогу, которая перед домом. А на той дороге – мужик в одном исподнем. К тому же – босой. Прыгает этот мужик, руками себе бока мнет, пробует согреться. Старик из натопленной избы наблюдает за ним и плачет. Слезы ручьем текут, по щекам, по бороде. Внучек-то и дергает деда за рукав. Чего, дескать, дедушка, смотреть, как мужик мерзнет, давай мы его в нашу теплую избу пустим, блинком угостим. «Эх, внучек! – вздыхает старик. – Если мы его сюда пустим, по ком же я тогда плакать-то стану?»

…Роман усмехнулся, решил кое о чем порасспросить шофера.

– На бюджетное место в институт мне поступить не удалось, – отвечал Олег про свою учебу. – Там одни блатные и черные. Они за большие взятки пролазят.

– Разве в родном Новокузнецке нет институтов? Мне казалось, что это крупный сибирский город. – Роман слегка засомневался в точности своих географических познаний.

– Там есть институты, – ответил Олег. – Нет автомобильного факультета, на котором я хотел учиться. Да и работать негде. Шахты закрыли, заводы стоят… А что, разве мне работать и учиться в Москве запрещено? – с некоторой ершистостью сказал Олег. – Здесь полно армян, грузин, азербайджанцев. Пусть они учатся у себя в Ереване, в Тбилиси, в Баку. Здесь наша земля, русская. У меня больше прав на Москву, чем у всех этих черных. Они не принесли для России ни славы, ни денег.

– Это не так, – возразил Роман. – Это не так, Олег! Когда мы собирали материалы по Кавказу, узнали про уникальные достижения, про уникальные личности!

– Я ведь с вами и не спорю, Роман Васильевич. У людей вашего круга понятие «нация», наверно, совсем другое. Оно вас и не колышет. Миллионеру не все ли равно: армянин или турок – лишь бы обслуга была на уровне, – отозвался Олег.

Роман не нашелся, что сказать, против чего возразить. И новых расспросов шоферу больше не устраивал.

В камерах «Матросской тишины» Дмитрия Ильича не оказалось. Роман разговорился с одним из милицейских майоров, который узнал в нем недавнего обитателя и который ведал здешним учетом подследственных.

– А-а, это тот барыга из спецотсека? Который все Богу молился? – уточнял майор персону, которой интересовался Роман. – Отпустили его. Он под амнистию попал. Как гражданин, «отмеченный высокими наградами родины». Его в свое время орденом Трудового Красного Знамени наградили… Разве вашего брата на срок посадишь? Так, попугать хотя бы.