Текст книги "Приживется ли демократия в России"

Ну и что плохого, скажете вы. Ничего, только практически все подобные действия в последнее время по сути направлены против демократии, против гражданского общества, против правового государства. Печально известные уголовные дела создают прецеденты, мешающие становлению в России системы современных продуктивных институтов и ценностей, необходимых для конкурентоспособности и процветания страны в глобальном постиндустриальном мире.

Если в стране преобладают позитивные прецеденты, формирующие соответствующие привычки и стереотипы поведения, то следом складываются и новые институты и ценности. Если же преобладают прецеденты негативные, способствующие отторжению или игнорированию полезных нововведений, то движение вперед прекращается, возможны откат назад или извращенное развитие, ведущее в тупик. В последние годы в развитии российской правовой системы принимаемые полезные законы, формальные институты уступали негативным прецедентам, таким, как ликвидация старого НТВ или разгром ЮКОСа. В политике укрепления государства значение независимости суда уступало традициям спецслужб. И это позволяет власти, не считаясь с обществом, даже не стараясь убедить его в целесообразности своих действий, делать что угодно, опираясь только на послушный аппарат государственного насилия.

Такие дела!

Часть III
Россия перед вызовом

Глава 12
Общество

Если в целом оценивать итоги развития страны за последние пять лет, опираясь на материал предыдущей части книги, можно сделать следующий вывод: подъем экономики вследствие реформ 90-х годов и благоприятной мировой конъюнктуры, а также политическая стабилизация сопровождаются утратой значительной части демократических завоеваний. Нам говорят, что общество не готово к демократии. Общество как бы согласно с этим: демократия не входит в число его ведущих приоритетов. Не без влияния административного и медийного ресурсов, хотя и по доброй воле, большинство населения голосуют за тех, кто ограничивает его права и свободы. Говорят также, что таково общество, таков менталитет русских, им, может, и вовсе не нужна демократия. И ничего другого, кроме уже бывшего в истории, в этой стране не будет. Демократия появилась на революционной волне и исчезла, вызвав разочарование.

Так ли это? Пришла пора хотя бы бегло разобраться в том, насколько справедливы подобные выводы, таковы ли действительно свойства общества, в котором мы живем.

В этом разделе меня интересует современное российское общество не вообще – тема необъятная, – а только с точки зрения его способности воспринимать демократические институты и ценности. С точки зрения того, как оно будет развиваться в зависимости от его отклика на выдвижение демократической альтернативы в противовес традиционному политическому устройству. Здесь я буду опираться на книгу Т. Заславской (Заславская 2004), в которой, во-первых, обобщен богатейший материал, а во-вторых, содержатся многие близкие мне мысли. Заславская рассматривает ряд противоположных мнений специалистов на интересующую нас тему (Там же, 26—29). Я позволю себе их сгруппировать и несколько видоизменить.

Институциональные изменения происходят медленно, но они возможны. В экономической сфере реформы начала 90-х годов уже произвели кардинальные изменения институтов: введение свободных цен, конкурентного рынка, частной собственности. Россия получила возможность уйти от традиционного, усиленного советской властью института «власть – собственность» и уже далеко продвинулась по пути наиболее развитых процветающих стран. Что касается демократии, то здесь достижения более скромные, а в последнее время возникают опасения по поводу возможности закрепления авторитарных тенденций. Но, вероятнее всего, будет действовать механизм маятника: усиление авторитаризма при сохранении и развитии свободной открытой экономики рано или поздно вызовет обратную реакцию.

Нельзя сказать, что все либералы и демократы столь оптимистичны. Некоторые полагают, что «управляемая демократия», переходящая в авторитаризм, таит в себе угрозу закрепиться надолго в силу ее близости российской исторической традиции. Это повлекло бы за собой ограничение возможностей развития и растущее отставание страны.

Опасения вызывает также то, что на каждом шагу мы сталкиваемся не с реальными позитивными институциональными изменениями, а с их имитацией и с негативными прецедентами. Имитируется все: демократия, конкурентный рынок, правосудие, гражданское общество, права человека. За этим скрываются практики, характерные для советского, а то и дореволюционного прошлого (Левада 2003: 9). То же явление можно понимать как преждевременное введение формальных институтов и дальнейшее длительное их усвоение или отторжение, которое происходит в процессе формирования неформальных институтов и социальных практик, более соответствующих принятым нормам. Но так или иначе, основное содержание этой позиции состоит в том, что формирование в России институтов рыночной экономики и политической демократии возможно.

Суть ее в том, что Россия не может быть настоящей демократической страной с рыночной экономикой, так как ей имманентно присуща иная «институциональная матрица». Реформы, если и нужны, должны быть направлены не на усвоение западных институтов и ценностей, а на совершенствование исконно русских институтов. У России свой, особый путь, западные же институты не принесут ей пользы. Среди серьезных исследований наиболее последовательно эта позиция представлена О. Бессоновой и С. Кирдиной. Опираясь на известные работы К. Поланьи, относящиеся еще к 1940-м годам (Поланьи 2002), Бессонова рассматривает жизнеспособные «раздаточные» и дистрибутивные экономики с высокой ролью государства и без рыночных отношений (Бессонова 1999). Кирдина считает, что России, как и другим странам Востока, присуща институциональная матрица, включающая авторитарную государственную власть, раздаточную экономику и коммунитарную идеологию (Кирдина 2001; Кирдина 2004а; Кирдина 2004б). Согласно этим концепциям, наблюдаемые тенденции возрождения в России элементов советской системы закономерны и будут усиливаться (Заславская 2004: 29). Либеральные реформы чужды русскому национальному характеру, который будет воссоздавать, хоть и в новых формах, авторитаризм. Ясно, что с этой точки зрения демократия в России не приживется никогда.

Известно, что подобных взглядов придерживаются не только названные авторы, но и многие политики, не всегда афиширующие свои истинные убеждения, а также профессиональные «патриоты». А. Зиновьев, на чью книгу «Зияющие высоты» как на блестящее обоснование несостоятельности советской системы в 70-х годах молилась советская либеральная интеллигенция, ныне сделал поворот на 180 градусов. Теперь именно ту систему он считает наиболее подходящей для России, а либеральные реформы и изменения в жизни общества, пришедшие с ними, – «деградацией, разрушением всех основ жизни народа» (Зиновьев 1996: 57).

Рыночные реформы и демократия в России признаются необходимыми, но они могут быть успешными только при эволюционном развитии, с учетом особенностей национальной культуры, менталитета народа, традиционных институтов. То, что было сделано, сделано неправильно, привело к деградации или по меньшей мере не принесло никаких существенных изменений. Именно из-за того, как проводились реформы, как строилась внутренняя политика в 90-е годы, сегодня возрождается авторитаризм, а судьба демократии в России поставлена под угрозу.

Р. Нуреев: «Сегодня российское общество оказалось дальше от западной институциональной правовой свободы, чем накануне реформ» (Нуреев 2001: 41).

Л. Григорьев: «Неизбежным результатом гайдаровско-ельцинской „модернизации“ стал достойный занесения в Книгу рекордов Гиннесса небывалый для мирного времени обвальный кризис… По сути дела, это была политика „антимодернизации, отбросившая Россию на несколько десятилетий назад“».

В. Федотова: «Итогом гайдаровско-ельцинских преобразований стала демодернизация, отбрасывание страны в феодализм» (Заславская 2004: 91).

О. Шкаратан: «В отличие от большинства восточно-европейских стран в России не произошел коренной поворот в сторону конкурентной частнособственнической экономики. Присущие этакратическому обществу слитные отношения „власть – собственность“ получили частнособственническую оболочку, но по существу остались неизменными… Многое в истории и перспективах развития России задано. Никуда не уйти от менталитета россиянина, доминантно представленного восточным христианством, причем в его русской версии. Не уйти от национальной культуры со следами влияния восточных культур» (Шкаратан 2004: 44—45).

Этот список цитат можно было бы продолжить, ибо подобные взгляды разделяет значительная часть российской интеллектуальной элиты. Я не буду здесь ставить оценки. Замечу только, что последняя позиция, близкая по духу и идеям к либеральной, на деле солидаризуется с консервативной, ибо считает – вольно или невольно – шанс для развития демократии в России утраченным, если не навсегда, то надолго.

Кто же прав?

Изложенные выше позиции ставят перспективы российской демократии в зависимость прежде всего от особенностей национального характера русских, от их культуры, основанной на традиционных институтах и ценностях. Различия в этих позициях состоят в том, что сторонники первой, видя проблемы, связанные с особенностями менталитета большинства населения, не считают их неразрешимыми. Вопрос во времени и политике. Остальные же, исходя из имеющегося опыта модернизаций в России, считают эти проблемы непреодолимыми. Они предлагают проводить политику, которая опиралась бы на сложившийся национальный характер, на менталитет, не пытаясь решать непосильную задачу их изменения. Нельзя изменить, значит, будем жить так, как нам позволяет наш характер. Пить не брошу, хоть и врачи запрещают, но, может быть, с водки перейду на виски и бормотуху.

Каков наш национальный характер? Т. Заславская выделяет следующие основные его черты:

1) сакральное восприятие власти и государства. Установка на сильное государство, способное поддерживать общественный порядок даже суровыми методами: «с нами иначе нельзя»;

2) анархические склонности: понимание свободы не как ответственности, а как воли, вседозволенности – «поэтому с нами можно только палкой»;

3) низкая цена человеческой жизни и личности, интересы коллектива ставятся выше интересов индивида; подавление прав личности допустимо;

4) слабое уважение к законам, глубокая укорененность в культуре и практике норм поведения, противоречащих формальному праву; правовой нигилизм;

5) сдержанное отношение к частной собственности и богатству: «честным трудом и риском разбогатеть нельзя, а можно только обманом и несправедливостью»; напротив, больше ценятся социальная справедливость, равенство, взаимопомощь;

6) относительная слабость достижительных ценностей – образования, профессионализма, карьеры, известности, успеха; невысокий престиж предпринимательства; неумение, а часто нежелание рационально вести хозяйство, склонность к бессмысленному риску («русская рулетка»), кутежам и тому подобное;

7) значительно более низкая, чем во многих странах, ценность труда, склонность к чередованию периодов интенсивного труда с предельным напряжением и длительного отдыха с пьянством, загулами; низкая трудовая и технологическая дисциплина, неспособность к строго регламентированному труду.

К. Касьянова и Е. Майминас отмечают также склонность к подавлению инстинктивных влечений, личных целей ради высших ценностей (духовность). Отсюда появляются характерные качества: смирение и долготерпение. Это, правда, не очень органично сочетается со вседозволенностью и нежеланием действовать рационально. Скорее, смирение – ценность, внушенная религией, чтобы удерживать страсти, а духовность – в противовес стяжательству, зависти и другим порокам.

Эти свойства национального характера обусловливают слабую отзывчивость на любые изменения, консерватизм.

Апокалиптический тип сознания ориентирован на сопротивление изменениям (как у староверов-раскольников). Либо, если перемены все же происходят, культурные скрепы распадаются полностью, и изменения приобретают разрушительный характер. Сама Заславская комментирует это так: «Разве понимание свободы как воли или бесконечное терпение, прерывающееся время от времени апокалиптическим (а по Пушкину – „бессмысленным и беспощадным“) бунтом, не характерны в первую очередь для рабов?» (Заславская 2004: 58—61).

Первая мысль от знакомства с этим списком: а за что тут держаться? Если наш особый путь состоит в том, чтобы лелеять и возносить такую национальную культуру, то у России нет будущего. У нее не будет конкурентоспособности ни по каким продуктам, кроме нефти и газа. Может быть, это, наоборот, перечень недостатков, от которых нужно избавляться любым способом? Или это невозможно?

К счастью, дело обстоит не так безнадежно. Мне тоже приходилось заниматься этой проблематикой (Ясин 2004б: 332—393), и я пришел к выводу, что, во-первых, перечисленные выше свойства русского национального характера в основном относятся к дореволюционному периоду и, во-вторых, их перечень неполон. В него следовало бы включить и оригинальность мышления, и изобретательность, и склонность к творческому труду как к удовольствию, а не способу заработка. Недостаток рационализма восполняется довольно распространенным артистизмом, богатством воображения, образностью видения мира. Кстати, исследования труда на оборонных предприятиях в 1987—1990 годах показали весьма высокие качества работников, близкие к лучшим мировым стандартам (Шкаратан 2002: 44—47). Названные черты могут быть весьма полезными в постиндустриальном обществе.

Если мы проанализируем возможные истоки перечисленных свойств национальной культуры, то обнаружим, что они в основном относятся к сфере политических факторов, организации власти в стране и особенностям российского феодализма.

Т. Заславская называет следующие факторы, повлиявшие на формирование национальной культуры:

• гигантская, слабо заселенная территория, предоставляющая, с одной стороны, свободу (как волю), а с другой – требующая больших расходов на защиту границ и централизации власти. Первая часть утверждения кажется бесспорной, а вторая – сомнительной. Скорее, наоборот, для обороны границ не требовалось больших расходов, иначе большая территория не была бы такой большой;

• географическое положение между Западом и Востоком, влияние их культур. От Востока мы взяли соединение власти-собственности, государство-вотчину. В Киевской Руси князь с дружиной перемещались из города в город согласно «лествичному праву», т. е. меняли друг друга, и города, волости не становились их наследственными владениями. Собирание земель вокруг Москвы превратилось в процесс формирования самодержавия и порабощения подданных;

• суровые природно-климатические условия. С этим не поспоришь. Еще В. Ключевский писал о напряженном коротком трудовом лете и безделье во все остальные времена года, перемежаемом отходными промыслами.

К этим факторам можно прибавить православие, ориентированное на пассивные ценности – терпение, смирение, аскезу, а также многовековую традицию рабства (Заславская 2004: 56—57). Из перечисленных выше семи основных черт национального характера только одна (низкая производительность труда, привычка к чередованию короткого напряжения с длительным расслаблением, отсутствие склонности к систематическому труду) отчасти связана с объективным фактором – климатом. Еще можно предположить, что анархичность – российский вариант свободолюбия – как-то обусловлена размерами территории. Остальные, самые негативные черты (сакрализация власти и государства, низкая цена жизни человека, долготерпение, правовой нигилизм) обусловлены либо государственным деспотизмом, либо (такие, как недоверие к частной собственности и низкая достижительность) характерным для русского феодализма и советской системы отношением «власть – собственность», иерархической социальной организацией. По сути это тоже государственный деспотизм.

Я хотел бы заметить, что многие названные выше свойства нашего национального характера, признаваемые недостатками, обнаруживаются в культурах других стран, больших и малых, расположенных в разных климатических зонах. Это Латинская Америка, Ближний Восток, Индия. У всех них есть одна общая черта: это страны с пережитками аграрной полуфеодальной экономики, с устойчивыми традициями деспотизма. Мы в их ряду выглядим далеко не худшими, я бы сказал, совсем не безнадежными.

Необходимо видеть связь между спецификой нашего перехода к рыночной экономике и этими чертами национальной культуры: теневая экономика, рост преступности, хаотическая приватизация, коррупция – разве они не обусловлены анархичностью, недоверием к государству, правовым нигилизмом. Сравнительно низкий уровень безработицы в самые тяжелые годы трансформационного кризиса, терпеливое отношение к невыплатам зарплаты, длительное сохранение формально убыточных предприятий – способы выживания с помощью теневой экономики при уверенности, что власть не сможет побороть традиционную анархию и игнорирование законов. Впрочем, нечто подобное наблюдалось и в других странах, например в Германии после Второй мировой войны.

Устранение этих недостатков жизненно необходимо. Но можно ли решить эту задачу с помощью государственного насилия, возобновления традиционной системы распоряжения властью и восстановления контроля власти над собственностью? И стоит ли таким образом учитывать национальные культурные традиции? Мне кажется очевидным, что в данном случае бессмысленно выбивать клин клином. Наш исторический опыт свидетельствует о том, что борьба со слабостью государства подобными методами неизменно приводила к восстановлению деспотического правления, которое и плодило эти недостатки, порождая новые кризисы. Только изменение государственных институтов распоряжения властью и последовательная защита прав частной собственности без ущерба для самобытной русской культуры могут способствовать преодолению пережитков феодализма и самовластья.

Но возможно ли это? Не правы ли те, кто придерживается консервативной позиции о неизменности институциональной матрицы определенного этноса, определенной культуры, в конечном счете отвергающей все попытки нововведений?

Мы имеем тысячи примеров, подтверждающих, что институты и культуры разных народов, хоть и медленно, но эволюционируют. В этом процессе можно уловить и некоторые закономерности.

В первую очередь стоит различать естественный процесс институциональных изменений и процесс искусственный, предполагающий насаждение, выращивание полезных институтов, включая их «импорт» или «трансплантацию», т. е. заимствование институтов, успешно функционирующих в иных культурах.

В первом случае неформальный институт обычно вырабатывается практикой. У него появляются сторонники, которые инициируют установление формального института и принятие соответствующего закона. После этого на подготовленной почве институт преодолевает барьеры и распространяется. Так когда-то был принят 8-часовой рабочий день, бывший многие годы лозунгом массового рабочего движения.

Во втором случае ситуация более сложная. Нередко выращивание института начинается с принятия законодательного акта. Процитирую еще раз Д. Козака: «Правильно сконструированный закон не только отражает сложившийся уровень общественного сознания, но и может тащить его вперед. Зафиксированное нормой процесса правило превращается в привычку, привычка – в стереотип, поведение переносится в мышление, вырастает цивилизация. И это в России уже было. Судебная реформа 1864 года, может быть, была тем локомотивом, который вытащил Россию за полвека на европейский уровень сознания» (Московские новости. 2001. 26 июня. № 26).

Я бы несколько усложнил схему. Во-первых (не могу расстаться с марксистским воспитанием, да и не всегда хочу этого), вспомним об объективно складывающихся производственных отношениях, развитие которых рано или поздно преодолевает любые препятствия. Так, плановый социализм препятствовал свободным ценам и частной собственности, в нашу жизнь их вернули реформы Е. Гайдара. А ведь это базовые институты, которые дают импульсы к развитию всех институтов рыночной экономики. После этого развитие идет необратимо, хотя постепенно и не без трудностей. Закон, регламентирующий подобные институты, как раз «тащит вперед».

Следующий ключевой момент схемы – прецедент. Исполнение закона – это дополнение формального института институтом неформальным, который возникает в результате ряда прецедентов. Прусский король Фридрих II издал декрет о введении независимого суда. Через неделю ему принесли иск крестьянина, подавшего на короля в суд за незаконное отчуждение принадлежавшей ему земли. Король не вмешивался в судебный процесс, проиграл дело и вернул землю крестьянину. Он создал прецедент, который, повторившись многократно, породил доверие к суду, а заодно и к королевской власти, уверил подданных в том, что закону подчинены все, включая Его Величество. Немцы говорят, что почитают Фридриха II Великим не только за его военные победы, но и за то, что он способствовал становлению в Германии полезных институтов. Он понимал важность прецедента, особенно создаваемого властью.

Бывает, что закон принят, но на пути его реализации постоянно оказываются не только положительные, но и отрицательные прецеденты, которые создает власть или ее представители. Тогда полезный институт, естественно, не приживается, отторгается или извращается. Практика идет в сторону его приспособления к старым нормам, к выхолащиванию полезного содержания. Как раз по этой причине усвоение новых продуктивных институтов затрудняется.

Следующий важный момент в схеме – преодоление барьера распространенности нормы (Олейник 2000: 198—199) или, как я бы назвал его, барьера большинства. Этот момент хорошо известен в институциональном анализе. Суть его состоит в том, что, когда новый полезный институт входит в практику, поначалу большинство агентов использует старые нормы и нередко это дает им преимущество перед теми, кто уже перешел к новым. Так, выход из тени, прозрачность бизнеса сначала невыгодны тем, кто идет на это: надо платить больше налогов, выше вероятность того, что обнаружатся просчеты в деятельности компании. Конкуренты же получают преимущество. Для преодоления барьера большинства в случае выращивания продуктивных институтов и, наоборот, устранения институтов, вредных для государства или общественных организаций, чаще всего нужно применять специальные меры. Возможно, иногда будет достаточно профессионально выстроенной пропагандистской кампании, которая введет своего рода моду на новый институт: скажем, модно пить пиво вместо водки. В других случаях придется методично повышать риски, связанные с применением «вредных» норм, по сравнению с рисками тех, кто перешел к новым. Например, повышение эффективности налогового администрирования, делающее наказание за налоговые преступления практически неотвратимым. В Испании, чтобы избавиться от взяток на дорогах, приняли закон, запрещающий использовать в суде свидетельские показания офицеров дорожной полиции. Интересно, что эта на первый взгляд абсолютно неразумная мера принесла успех. В 70-х годах в Швеции Союз предпринимателей принял решение о верхнем пределе заработной платы: бизнесмены, нарушавшие соглашение, обязаны были внести сумму превышения со штрафом в бюджет Союза.

Иной раз полезные институты возникают достаточно случайно, в силу стечения обстоятельств, но затем закрепляются рядом прецедентов. К. Поланьи считает, что рынок со свободной конкуренцией никогда не появился бы сам собой, в результате эволюционного развития, если бы английский парламент, воодушевленный идеями А. Смита, И. Бентама и У. Таунсенда, не принял бы в 1800—1830 годах законодательство, утвердившее принципы laissez-faire(Поланьи 2002: 203).

Т. Заславская считает, что преодоление барьера большинства реализуется прежде всего социально продвинутыми слоями общества. Они обеспечены необходимыми ресурсами и используют новые правила для инновационно-предпринимательской деятельности. В нашем случае это, видимо, крупный бизнес. Затем в процесс вовлекаются массовые слои, непосредственно не причастные к инновационной активности, но вынужденные приспосабливаться к новым условиям. Далее модели адаптационного поведения подвергаются естественному отбору (Заславская 2002: 508).

А. Олейник, говоря об импорте институтов, отмечает важность их совместимости (конгруэнтности) с институтами воспринимающего общества. Он подчеркивает как раз то, о чем пишет С. Кирдина: институты индивидуалистской (западной) культуры несовместимы с институтами коллективистской культуры (восточной, в том числе российской) (Олейник 2000: 206—208). В силу характерного для нас разрыва между формальными и неформальными нормами при эволюционном развитии в российской экономике образуется не классический рынок, а корпоративный, как существовавший в 30–40-е годы во Франции, Испании, Португалии и ныне распространенный в Юго-Восточной Азии, или сетевой, характерный для Южной Италии (Там же, 213). Это структуры неоптимальные и ущербные. Но Олейник также пишет об институциональных реформах в послевоенной Японии, проведенных по американскому образцу: реорганизации дзайбацу – семейных концернов – в акционерные общества с распылением контроля, внедрении американских систем внутрифирменного управления, американского профсоюзного законодательства. В сочетании с демократизацией и традициями японской общинной культуры эти реформы стали одним из ключевых факторов феноменального экономического подъема Японии в 50–70-х годах (Там же, 205).

Можно продолжить ряд подобных примеров. Все они показывают, насколько трудна задача выращивания новых институтов, с каким изощренным противодействием приходится порой сталкиваться и какая изобретательность требуется, чтобы его преодолеть. Но главное, из этого можно сделать вывод, что институциональная структура изменчива. Чем больше распространена в обществе культура равновесия и согласия, чем больше радиус доверия и, стало быть, чем больше развита демократическая система, тем выше гибкость и пластичность институциональной структуры. В переходный период традиционное государство и бюрократия являются главными препятствиями на пути становления полезных институтов. Они, как правило, ограничивают свободу маневра участников процесса и сферу использования нововведений. Но государство своей политикой может и содействовать институциональным изменениям. Для этого обычно и проводятся реформы.