Текст книги "Я убью тебя, менеджер"

Евгений Зубарев
Я убью тебя, менеджер

Часть первая
Иван

Глава первая

Телефон тренькнул осторожно, потом немного помолчал и вдруг разразился крайне злобной и протяжной руладой. Катька, не глядя, пихнула меня в бок – «заткни его уже» – и зарылась с головой в подушку.

Телефон выдал еще одну серию злобных звонков. Пока он набирался сил для следующей, стало слышно, как за стеной заворочались дети.

Я аккуратно перелез через жену, поискал было тапки, но телефон опять начал звонить, причем с каким-то неправильным и потому неприятным ритмом, и я понесся на кухню босой.

– Да?

– Это склад? Василий, чего мычишь, опять надрался, падла? – Уверенный женский голос лился неудержимым потоком, не позволяя мне спросонок даже мычать в ответ.

– Мнэ-э, позвольте…

– Да вы там спите, что ли? – изумилась наглая тетка.

– Да, спим! – возмущенно гаркнул я в трубку.

– Фигассе! Они спят! А пуццолан кто разгружать будет? – донеслось с того конца провода.

Меня хватило только на то, чтобы повесить трубку. Мне много раз рассказывали, как в похожих ситуациях народ весело отшучивался или запутывал собеседников, но я так не умею. Мне бы надо было от имени работяг с неведомого склада хотя бы послать подальше наглую тетку или придумать какую-нибудь историю с этим загадочным пуццоланом, пусть бы он пропал или оказался бы с браком, но соображаю я долго и потому даже не стал пытаться.

Я посидел немного возле телефона, полагая, что противная тетка позвонит еще раз и уж тут-то я ей отвечу как полагается, но телефон молчал.

Тогда я встал и направился к кровати, но по пути вдруг отчетливо понял, что спать не хочу совершенно, зато хочу есть. Я вернулся на кухню и сунулся в холодильник. Холодильник оказался, как всегда, забит, но отнюдь не едой. Из еды там стояли только кастрюля с супом да миска с недоеденным овощным салатом. А все остальное место занимали разномастные баночки, плошечки и бутылочки – маски от старости, маски для бодрости, маски для вечности и настойки для повышения гламурности. Честное слово, так и было написано на упаковке.

Вмешиваться надо было на ранней стадии, а сейчас уже настолько поздно и бессмысленно, что я не комментирую даже самые острые приступы гламурного бешенства – когда Катька тратит всю свою зарплату на ботинки от неведомого мне кутюрье, а спустя два месяца еще оказывается, что ботиночки эти куплены в кредит, а та самая зарплата – лишь первый взнос.

Я закрыл холодильник и принялся шарить в кухонном шкафу. Там мне повезло больше – дети не успели слопать полпачки пряников, а в самом дальнем углу шкафа завалялась целая упаковка сушеных кальмаров. Я выложил все это богатство на середину стола, включил чайник и уселся в ожидании кипятка на подоконник.

За окном уныло моросило. Осень. Собственно, в Питере всегда осень, с той лишь разницей, что зимой эта осень холодная и мокрая, а летом – мокрая и холодная. Впрочем, лично я к осени отношусь спокойно – зато можно уже надевать куртку перед каждым выходом из дома, не задумываясь о том, что там нафантазировали хохмачи нашего Гидрометцентра.

Когда я сделал себе кофе и, тихонько метнувшись в спальню, принес оттуда ноутбук, на кухню явился Пафнутий. Я уважаю этого кота за бесконечную уверенность в себе – я, к примеру, так не умею и знаю, что никогда уже не научусь.

Пафнутий уверенно залез на стул, оттуда, хищно поведя носом, уверенно вскарабкался на стол и, строго посмотрев на упаковку сушеных кальмаров, сказал мне, что пора бы и открывать.

Разумеется, я открыл. Мы спокойно поужинали (позавтракали?), а потом легли спать прямо на столе – так, чтобы было видно дверцу холодильника и створки кухонного шкафа одновременно. Эти люди могут ведь достать что-нибудь съестное и втихаря, поэтому один глаз всегда надо держать слегка зажмуренным.

Я включил ноутбук и, пока он загружал операционную систему, решил для себя одну задачу – боюсь ли я Александра Садаева, сенатора от Карельской республики и одновременно авторитетного предпринимателя, или не боюсь.

Я решил, что совершенно равнодушен к сенатору, но не настолько, чтобы откладывать жареную тему. Так что я запустил в компьютере текстовый редактор и принялся строчить злобный текст о том, как в Карелии нехорошие люди захватывают в личную собственность территории в водоохранной заповедной зоне и как местная прокуратура уныло помалкивает, потому что прокурорам страшно или даже потому, что они получили деньги за молчание.

Этот самый Садаев вчера звонил мне, причем не в редакцию, а на сотовый телефон, и вежливо спрашивал, какого хрена мне от него надо. А мне даже нечего было ему сказать в ответ. Человек имеет два мотива поведения – один настоящий и второй, который красиво звучит. Мой настоящий мотив – надо чем-то забивать газетную полосу – сенатор бы не понял. Пришлось отвечать красиво – о том, как я переживаю за состояние родной природы. Мне кажется, он услышал в моих словах непрошеную иронию и очень разозлился.

Выбора писать или не писать на самом деле не было. Раз в неделю мне, Ивану Зарубину, криминальному корреспонденту еженедельника «Петербургский интеллигент», полагается сдавать одну полосу, посвященную разным напастям вроде сексуальных маньяков, тупоголовых гопстопников или продажных чиновников. Не потому, что я отважный борец за справедливость, а потому, что, согласно штатному расписанию, именно мне полагается писать о городских неприятностях. Все остальные сотрудники «Петербургского интеллигента» устроились много лучше и пишут исключительно о приятном – о выставках постмодернистов, о разведении кактусов на приусадебном участке, о месте России в мировом геополитическом пространстве, о смысле жизни вообще и роли темного пива в жизни в частности. И только я был обязан, для контраста, как я понимаю, еженедельно делать огромную полосу формата А2 о том, что случается, если питерский обыватель вдруг отвлекается от разведения кактусов на приусадебном участке и начинает разводить темное пиво контрафактной водкой.

За каждую полосу мне платили сто долларов, так что в месяц получалось четыре сотни. Еще мне платили гонорар, но это как раз были слезы. Если я вдруг делал только две полосы, мне платили зарплату в две сотни, что было вдвое меньше привычного жалованья. Посему я всегда старался делать четыре полосы в месяц, даже если с той стороны материала стоял какой-нибудь гнусный гамадрил с коллегами. Мне просто некуда было деваться – одну гламурную супругу я бы еще прокормил, но двое спиногрызов школьного возраста выстраивали мою жизнь окончательно и бесповоротно: четыре криминальных полосы каждый месяц и никаких перерывов на грипп или, тем более, отпуск.

В эту размеренную жизнь вносили некоторый диссонанс разве что только читатели. Они звонили, писали письма, являлись лично и озадачивали. Читатели хотели справедливости и по неясной причине уверовали, что «Петербургский интеллигент» эту самую справедливость несет людям каждую неделю. Если бы я честно и громко сказал читателям, что даже мне «Петербургский интеллигент» несет не справедливость, а всего лишь сотню долларов в неделю, они бы точно не поверили. Поэтому я малодушно скрывал эту свою зависимость, как скрываю ее и поныне. В этом смысле человек, испорченный деньгами, гораздо безобиднее человека, испорченного их отсутствием, – первому хотя бы не приходится врать о том, что ему не нужны деньги.

Я почти закончил текст про негодяя-сенатора, когда дверь отворилась настежь и на кухню вошел сияющий Антон. Этот пятнадцатилетний оболтус всегда находился в хорошем настроении – с самого своего дня рождения, когда вместо обычной для новорожденных истерики устроил показательный хаха-концерт для всего роддома. Анекдот про вечно улыбающуюся девочку в каске мне рассказывать не надо – это не тот случай. Просто Антон и впрямь всегда доволен жизнью, в отличие от меня.

Антон встал посреди кухни, со второй попытки запахнул непослушные полы халата и сообщил мне с жизнеутверждающей улыбкой:

– Доброе утро, папа. Ты ведь сделаешь мне яичницу, правда?

И отправился в ванную, не слушая ответа. Да и, собственно, что бы я мог ему ответить?

Еще через полчаса, когда Антон уже слопал свою яичницу, на кухню явился десятилетний оболтус Тимофей и сделал мне страшную морду, изображая живую йогуртовую культуру. Тимофей завтракает в школе, поэтому я сунул ему полтинник и после недолгой, но изнурительной борьбы вытолкал наконец на улицу.

Еще через час я поставил точку в материале, записал текст на флеш-карту и заглянул в спальню за брюками и прочим антуражем.

Катька сидела на диване в ночной рубашке, закрыв лицо руками, и плакала, якобы беззвучно, а на самом деле даже громче обыкновенного. Я присел рядом и обнял супругу. Хмурые утренние мысли вдруг оформились во мне во вполне осознанное желание, и я тут же попытался его реализовать.

– Отстань, ты только об этом и думаешь, – разозлилась Катька, отталкивая меня. – Тебе всегда нужно от меня только это, – возмущенно добавила она и повернулась к стенке.

Я подумал о том, что она права. В самом деле, меньше всего меня сейчас интересовал ее огромный внутренний мир. В журнале «Гламур», которым у нас завалены даже ящики для овощей, очень активно рекомендуют утренний минет как символ семейного счастья. Увы, судя по настроению супруги, мне полагался только утренний пен-даль – как символ разлуки.

Я еще пару минут тупо посидел на диване, пока наконец не начал злиться, – интересно, почему женщины, упрекающие мужчин в том, что им «нужно только это», не думают о том, что сами эти женщины ничего другого дать мужчинам не в состоянии? Впрочем, я тоже не принц датский. Не помню только, чего я накануне наобещал своей Офелии – новый диван, смеситель в ванную, абонемент в солярий?

Я встал и начал озираться, разыскивая свои брюки.

– Катька, что случилось-то? – Я уже примерно догадывался, что случилось, но, если забирать брюки и рубашку молча, придется выслушивать обвинения в черствости и общем бездушии, что на двадцать минут дольше, чем длится банальная утренняя сцена.

– Какой же ты бездушный негодяй, – сообщила мне Катя, обернувшись и убрав на минутку ладони от лица.

Я извинительно развел руками и приблизился к стулу, на спинке которого лежали вожделенные брюки.

– Я сейчас посмотрела на себя, – перешла к конкретике Катька. – И что я увидела?

– Принцессу Диану? – предположил я, прыгая на одной ноге и натягивая на вторую непослушные брюки.

– Я увидела бледную поганку! – торжественно заявила мне Катька, показав свои круглые глазищи, и опять прикрыла лицо руками.

«Епрст», – сказал я себе, запихивая вторую ногу куда ей полагается. Ключевое слово в этом диалоге было «бледную». То есть дорогая намекает, что в текущем месяце опять не оплачен солярий.

Денег, что интересно, в ближайшее время не намечалось никаких – зарплата в родной редакции уже случилась и была полностью потрачена на банальную жратву, школьную форму и прочую ерунду. Вся, без остатка. У мужчин ведь тоже бывают критические дни – последние дни перед зарплатой, когда пусты карманы и заначки. Вот они и наступили у меня. Больше того, мне еще предстояло изыскать долларов двести на оплату коммунальных услуг и каких-то странных счетов, судя по которым, Катька опять повадилась заказывать визажиста на дом.

Я успел одеться за каких-нибудь пару минут и теперь судорожно выбирал не самый мятый галстук из наличествующих – в нашей интеллигентной редакции существование особей без галстука и костюма каралось часовой воспитательной беседой на месте преступления. Хотя, зачем журналисту нужен галстук, на самом деле совершенно понятно – чтобы долго не искать, чем удавиться, когда подопрет.

Я оделся и начал осторожно пробираться к дверям. У самого входа я остановился и громко спросил у потолочной люстры:

– Сколько с меня?

– Двести долларов, зато сразу до конца года и скидка получается в тридцать процентов, – деловито сообщила мне Катька, отняв на минуту руки от покрасневшего лица.

– Дорогая, не буди во мне мавра, – только и смог пробормотать я, трусливо выскакивая за дверь спальни.

«Бляха-муха, это нереально», – сказал я себе, надевая туфли в прихожей. Впрочем, зачем я вру – себе на самом деле я сказал совсем другое. Но этот текст не напечатает ни один даже самый гламурный редактор.

Глава вторая

– Это совершенно реально! Ты красиво пишешь нам о том, как в России интересно зарабатывают деньги разные интересные люди, а мы платим тебе за это двести долларов, – предложил мне Михаил Болтянский, редактор популярного журнала «Интершум». – Рубрику назовем «Поле чудес», выходить будет раз в месяц.

Я, разумеется, не возражал, но меня волновали детали. Например, было интересно знать, насколько достоверными должны быть эти истории. Одно дело – самому выдумывать несуществующие фантастические бизнесы, другое дело – искать реальных людей с бурной фантазией, воплотившейся в жизнь. Последнее займет прорву времени, а потому стоит дороже.

– Миша, за реальных людей надо бы прибавить гонорару, – пытался набить я цену, но безуспешно.

– Чем больше человек хочет набить себе цену, тем больше хочется набить ему морду, – сурово отвечал мне главный редактор модного глянца. – Пиши так, чтоб похоже было на сказку, но с примерами из реальной жизни. И чтоб в суд не ходить без повода. В судах, сам знаешь, нынче правды нет.

Таким образом я и получил карт-бланш на сочинение той ерунды, которая стала основой не только ежемесячных разворотов в «Интершуме», но и поводом для всей последующей кутерьмы, о которой я все никак не могу начать рассказывать.

Идея, кстати, была не такой уже отвратной – мне предстояло придумывать на один разворот развлекательных текстов о том, как люди в России деньги интересно зарабатывают, и еще разворот о том, как эти же люди интересно деньги тратят.

Возвращаясь в метро из редакции «Интершума» в родной «Петербургский интеллигент», я уже на два разворота придумал разнообразных сюжетов и на три месяца вперед нафантазировал, куда потрачу гонорар, когда вдруг заметил две неприятного вида рожи, нависшие надо мной у самого выхода из вагона. Рожи не просто таращились, но еще и переговаривались между собой громко и со значением:

– Кислый, глянь, черножопый в нашем русском метро едет, как у себя дома.

– Ну а я что говорю – офонарели, обезьяны, реально.

Черножопая обезьяна – это про меня. Наверное, с этого следовало бы начать, но я вообще-то никогда с этого не начинаю. Питаю иллюзии о мультикультурности человеческой цивилизации.

А если этих иллюзий не питать, то сразу все становится на свои места – я, Иван Леопольдович Зарубин, действительно был рожден в городе Зеленогорске белой женщиной Татьяной Зарубиной, которая имела счастье слишком близко познакомиться с одним из чернокожих обитателей интерлагеря «Морской прибой» – популярного среди тамошней молодежи центра мировой цивилизации.

В бытность советской власти обычный пансионат на побережье Финского залива дважды в год, зимой и летом, становился местом отдыха нескольких сотен студентов, преимущественно из развивающихся стран. Посмотреть, как отплясывают на местных дискотеках парни всей земли, регулярно приходили местные девицы – они приезжали не только из соседнего Зеленогорска, но даже из Выборга, хотя в Выборге хватало своей, финской экзотики.

Моя мать приходила в интерлагерь пешком, потому что жила в Комарово – в пяти минутах неспешной прогулки от пансионата. Насколько я понял, в ходе одной из таких прогулок теплым июльским вечером я и был зачат.

Увы, папа смылся в свою Африку сразу после объявления результата знакомства, зато я стал самой известной достопримечательностью местного детсада, а затем и средней школы.

Впрочем, сейчас все эти воспоминания были совершенно неактуальны – меня собирались бить в культурной столице Европы, на глазах у политкорректной, но равнодушной общественности, причем из сугубо расистских соображений. Меньше всего мне хотелось бы огорчать городского прокурора очередным прибавлением в копилке ксенофобской статистики, да еще в собственном лице. Еще мне было очень жаль лица – пусть и черного, зато родного.

Поэтому я вежливо улыбнулся обоим гамадрилам и громко сказал:

– Юэсэй энд раша – гуд френдс! Америка тоже любить русский народ! Я читать Пушкин! Большой спасибо!

Налившиеся было злобой глаза напротив немедленно наполнились слезами умиления.

– Кислый, глянь, то ж не чурбан. Это ж америкос натуральный, ептыть.

– Заметь, уважают Рассею! Пушкина знает, сука.

– А то! Куда им теперь без нас. Нефть дорожает, муслимы наглеют…

Оба гамадрила отвернули от меня бритые хари и принялись бухтеть на геополитические темы. Я дождался своей остановки, вышел из вагона и немного подождал. После объявления о закрывании дверей я хлопнул в ладоши для привлечения внимания и сказал:

– Ну и мудаки же вы оба.

Двери закрылись, поезд уехал. Лица мудаков мне понравились, но ощущение некой незавершенности осталось, и до самой редакции я шел, размышляя лишь об одном – как мне следует вести себя в таких ситуациях, чтобы не испытывать горечь унижения снова и снова. Но ничего более умного, чем телескопическая дубинка в рукаве, в голову мне не пришло.

Впрочем, в редакции все эти глупости немедленно забылись. В моем кабинете сидела Марта, и это было еще ничего, а вот напротив нее сидел сенатор Садаев, и виду него был очень внушительный – килограммов сто двадцать живого веса, приправленного золотыми цепями вперемешку с бриллиантами. Надо сказать, что на официальных фотографиях он больше походил на человека.

– Здравствуй, Марта, – произнес я решительно, с вызовом посмотрев на Садаева.

– Иван, – ответила Марта, зевая, – к тебе вот человек пришел, почти час уже дожидается. А ты, обезьяна нечесаная, опять где-то шатаешься.

Садаев вытаращился на меня с откровенным изумлением. Потом он смутился, привстал со стула, зачем-то поднял портфель, стоявший рядом, потом снова сел, а портфель поставил себе на колени. На меня он уже не смотрел, он смотрел на портфель и ему же сказал:

– Странно все это. А на фотографии в газете под вашей фамилией совсем другой человек изображен.

Я пробрался между Мартой и гостем к своему столу, включил компьютер, посмотрел с минуту на экран и лишь после этого буркнул в пространство:

– Это трехлетней давности фото.

Сенатор недоверчиво кашлянул, но говорить ничего не стал.

Объяснить коллизию взялась Марта:

– Ивану для оформления полосы досталась фотка предыдущего корреспондента. Ванькину фотку начальство не утвердило. Сказало, что негра читатель не поймет и отвернется от нас. А Ване по фиг, главное, чтобы гонорары не задерживали. Верно, Ваня?

– Верно, – подытожил я дурацкий разговор. – Давайте уже ближе к делу, Александр Васильевич.

Александр Васильевич недоверчиво покачал головой, а потом неожиданно захохотал, постукивая громадными ладонями по своему портфелю:

– Ну цирк. Шапито. Ну вы тут зажигаете, ребята.

Я поднял голову и, акцентированно вздохнув, строго посмотрел на сенатора.

– Все-все, – поднял он руки, по-прежнему улыбаясь. – Скажите, Иван, вы уже, наверное, текст написали?

– Да, написал, – ответил я с нажимом.

– А позвольте полюбопытствовать, не Алексей Егоров ли послужил источником информации для вашей статьи?

Источником информации послужил действительно Алексей Егоров, и я насторожился.

– Мне бы не хотелось вас разочаровывать, – радостно произнес Садаев, – но Алексей Егоров – это мой сосед по земельному участку. У нас с ним тяжба судебная, уже лет пять как длится. Так что если вы там, в своем смелом разоблачительном материале пишете про то, как в Карелии нехорошие люди захватывают в личную собственность территории в водоохранной заповедной зоне, то это мимо. Меня уже пять раз проверяли, и вот документы, что все законно. Зато Егоров как раз нахватал себе береговой зоны безмерно. Но местная прокуратура помалкивает, потому что прокурорам страшно или даже потому, что они получили деньги за молчание.

Я взял у сенатора папку с документами и минут десять всерьез листал материалы разнообразных служебных проверок и межведомственных комиссий. Все было настоящее, и это означало, что я едва не влетел на стопроцентно проигрышный судебный иск.

Как только я это понял, дверь кабинета отворилась и нам явилась голова Вовы, ответственного секретаря «Петербургского интеллигента».

– Ваня, – сообщила мне голова Вовы, – надеюсь, ты свою полосу уже заслал? Ты один всю первую тетрадку держишь.

– Свою полосу я, к счастью, еще не заслал, – честно ответил я Вове. – Давай к вечеру, а? Клянусь, в семмнадцать ноль-нуль усе будет в порядке.

Если Вова, по своему обыкновению, сейчас подожмет губки и понесет редактору печальную весть о том, что Зарубин опять опаздывает с полосой, квартальной премии мне точно не видать.

Вова поджал губки, убрал в коридор свою лысую башку, а на прощание еще и с размаху шваркнул дверью.

– Вломит, – заявила Марта. – Как пить дать вломит. Он вчера Жанку Софье вломил за то, что она с фотографиями всего на пять часов опоздала.

Марта закурила, хотя отлично знает, что я не терплю табачного дыма в своем кабинете – я бросил курить два года назад, но и поныне вижу сны о сигаретах.

– Я, возможно, смогу вам помочь, – напомнил о себе сенатор. Все с той же радушной улыбкой он вытащил из портфеля еще одну папку и протянул мне. – Здесь уже написан текст. И к нему даже прилагаются фотографии с места событий.

Потом Садаев оценивающе глянул на Марту, что-то для себя решил и ловким движением фокусника выудил из кармана пиджака конверт.

– Это вам, за беспокойство. – Он протянул мне конверт, и я на автомате взял его. Потом я посмотрел на презент повнимательнее и прыснул – в конверте со взяткой оказалось маленькое прозрачное окошечко, в котором виднелись стодолларовые купюры. Этакий верх цинизма, эталон блядства, пик коммунизма.

Я вернул конверт Садаеву:

– Я не беру взяток.

– Как это – «не беру»? – даже не изумился, а, скорее, возмутился сенатор. Потом он понимающе кивнул на Марту: – A-а, извините, все-таки не надо было при свидетелях.

– Да не, он и вправду у нас такой мудак, – лениво процедила Марта, пуская колечки дыма к потолку. – Не берет, дубина стоеросовая. Сам не берет и другим не дает. А у вас там много? – Она перегнулась через стол, пытаясь разглядеть конверт внимательнее. – Может, мне дадите?

Сенатор начал потихоньку раздражаться:

– Дать-то я, может, и дам, а кто текст в номер поставит?

Марта, дурачась, приставила ладошки к губам и прошептала:

– Да он и поставит – ему же на полосу все равно ставить нечего! А мне туфли надо покупать, видите, эти в хлам уже убитые. – Она положила свои длиннющие ноги прямо на стол и принялась водить руками по голым бедрам, задирая юбку до самых трусиков.

Садаев с минуту изумленно таращился на ее ноги, пока я не гаркнул:

– Марта, прекрати, пожалуйста!

Марта прекратила, спрятав ноги под стол, а потом, обращаясь исключительно ко мне, сказала:

– Но если человек всюду одних блядей видит, надо ли его разочаровывать?

Садаев тут же встал, забрал с моего стола папку с документами, сунул ее в портфель и туда же небрежно бросил свой конверт с деньгами. Перед уходом он на секунду задержался:

– Не сомневаюсь, что вы взяли у Егорова.

– Да он не только взял у Егорова, он у него еще и отсосал, причем три раза! – крикнула Марта в уже закрывающуюся дверь.

Мы немного помолчали в звонкой тишине, дослушивая эхо из коридора, а потом я спросил:

– Ты чего это?

– Ничего, – отмахнулась Марта. – Знаешь, большинство людей – кинестетики. Тебе надо это учитывать в работе.

– Кто?

– Люди по-разному воспринимают входящую информацию, – терпеливо начала разъяснять мне Марта. – Психологи выделяют три типа людей: аудиалов, визуалов и кинестетиков. Аудиалы – это те, кто воспринимают информацию на слух, визуалы воспринимают глазами, а кинестетики – кожей и телом. Так вот, кинестетиков большинство. Слишком многие люди, пока по морде не получат, ни фига не понимают. Понял уже? Или ты тоже кинестетик и тебя надо треснуть по башке для ясности?

У нее вдруг сделалось очень сердитое лицо, и я немедленно признал, что все понял.

Марта повернулась ко мне спиной и, включив свой ноутбук, ушла в Сеть.

Я почесал затылок и со своей рабочей машины нырнул туда же – к пяти часам вечера я обещал представить Вове полосу. Интересно, из чего я ее теперь сделаю?

На мое счастье, первой новостью на местных сетевых порталах шла информация об ожидаемой всего через час акции «зеленых» – митинге с перформансом возле ворот морского порта, куда давеча прибыл из Америки сухогруз с соевыми бобами. Эта самая американская соя отчего-то не устраивала питерских «зеленых», но в причины я вдаваться не стал, а быстро цапнул со стола у Марты цифровую мыльницу, накинул куртку и понесся на выход.

Если «зеленых» в порту хоть пару раз треснут дубинками местные менты, моя недоделанная полоса делается на раз – ставим туда парочку фотографий, где изумленных борцов за правое дело возвращают с небес на землю бодрыми ударами по почкам, а рядом помещаем незамысловатый, но бодрый текстик в три-четыре тысячи знаков про поганых сатрапов и отважных героев. И всех делов-то!

К моему величайшему сожалению, бить «зеленых» по почкам в порту было некому. Местные менты поехать туда поленились, а частная охрана под контролем десятков теле– и фотокамер пугливо жалась к воротам, отказываясь что-либо публично комментировать. Впрочем, при желании в глазах частных охранников читалась ожидаемая реакция – дескать, взять бы вас всех, уродов, и уронить в ближайший трюм с соевыми бобами. И держать там, пока не нажретесь до отвала или пока вас не сожрут крысы.

Увы, все эти вышколенные молодые люди выражали свои эмоции исключительно взглядами, что мне как газетчику было совершенно неинтересно.

Зато «зеленые» отрывались по полной программе, подробно прописанной у них в пресс-релизе. Сначала десяток юношей в зеленых плащах, символизирующих, как было указано в рекламе, светлое начало природной эволюции, побежали к воротам порта, но там их встретили двадцать юношей в коричневых плащах с надписью «пельмени „Валя“», символизирующих, судя по цвету, понятное дело что.

Дерьмо, как это обычно случается в жизни, в итоге победило добро, и картинка с поверженными на асфальт благородными юношами в зеленых плащах была зафиксирована десятками фото– и видеокамер.

Минут через десять главный «зеленый» менеджер, упитанный белобрысый юноша лет двадцати пяти, отдал команду: «Все, хорош, встали!» – и добро немедленно поднялось с асфальта, отряхивая, по большей части, собственные брюки, чем казенные зеленые плащи.

Я тоже сделал пару снимков, и главный «зеленый» менеджер тут же подбежал ко мне, суетливо просовывая пухлую ручку для пожатия:

– Я Геннадий Автамонов. Я лидер петербургских «зеленых». Я могу дать вам подробное интервью с фотографией. А вы из какой газеты?

Я честно ответил, откуда я, и лидер местной плесени недовольно скривил влажный рот:

– Тираж у вас не очень большой, однако. Я думал, вы Павел из «Экспресса».

– Павел объелся генетически модифицированных пельменей, и его теперь пучит так, что близко не подойти, – объяснил я.

Лидер питерских «зеленых» нахмурился и, вращая головой по сторонам, вяло отозвался:

– Напрасно вы шутите с такой серьезной темой! Генетически модифицированные продукты – это смерть, которая идет к каждому жителю Земли по приказу главарей транснациональных корпораций. Мы посвящаем этот митинг планете Земля – чтобы каждый ее житель осознал, что творится на его планете и что за пельмени производят некоторые московские производители.

Было удивительно смотреть на его демонстративно равнодушное лицо и при этом выслушивать такую эмоциональную речь. Потом я понял – я же газетчик, у меня в лучшем случае диктофон.

Я тоже сделал лицо попроще и спросил, нащупав в кармане кнопку диктофона:

– Говорят, вас нанял депутат и бизнесмен Виктор Тотошкин, производитель пельменей «Ваня», чтоб вы надругались над пельменями «Валя»?

Глаза Автамонова ожили, округлились до размеров блюдца, и я снова достал фотоаппарат.

Автамонов отпрянул от объектива, потом закричал, вздымая пухлые ручки к небесам:

– Провокатор! Внимание, здесь провокатор!

Юноши в зеленых и коричневых плащах послушно повернулись к нам, а я с ужасом уставился на них, ожидая, что они сейчас достанут из заветных мест дубинки и начнут долбать меня по почкам и печени.

К счастью, юноши ограничились организованным хороводом вокруг нас, в ходе которого они кричали: «Позор провокаторам!» и «Долой продажную генетику!»

Я сделал еще несколько снимков, когда вдруг почувствовал мощный толчок в печень.

– Земляк, тебе не кажется, что ты тут застоялся? – спросил меня невесть откуда взявшийся, бритый по самые уши, коренастый крепыш в кожаной куртке. Он был очень здоровый и спортивный – даже на месте не стоял, а легко подпрыгивал на носочках, чтобы хоть так рассеивать переполнявшую его энергию.

Я спрятал мыльницу в карман и чуть подвинулся от спортсмена, но он тут же прыгнул за мной следом, оттесняя в подворотню.

Я понимающе кивнул ему:

– Бить будешь? Расист, значит. Ну-ну. – Потом я повернулся к Автомонову и крикнул погромче: – Расистов набрали в охранники?

Репортеры вокруг оживились, навострили свои объективы в нашу сторону и начали быстрое движение поближе к месту назревающего скандала.

– Фашизм не пройдет! – закричал я во весь голос, и толпа репортеров немедленно отозвалась щелканьем затворов и жужжанием видеокамер.

– Только без провокаций! – испуганно прошептал сам себе лидер питерских «зеленых», пятясь в сторону от меня, а его бритый охранник наконец прекратил свои демонстрационные прыжки. Теперь он просто окаменел лицом, а потом и всеми суставами, так что я понял, что бить меня тут некому. Одни понты вокруг, а чтоб сразу в лоб, да еще без разговоров – это не здесь.

Я снова достал мыльницу и демонстративно пощелкал затвором по сторонам. Впрочем, хороших ракурсов я не нашел – герои моего репортажа от меня откровенно отворачивались.

Но это было уже неважно – чем закрыть полосу к пяти часам вечера, я уже знал.