Текст книги "Аттила"

– И ты веришь в то, что такого незначительного войска будет достаточно для покорения готов?

– Нет, но… самолюбие Велизария затронуто, и его честь и репутация зависят от исхода этой кампании. Поэтому он должен будет напрячь все свои силы и… все-таки не будет победителем…

– Неудача ему полезна, – спокойно заметила Феодора. – Его гордость приняла опасные размеры после успешного похода в Африку. Победитель вандалов считает себя уже не твоим покорным слугой, а чуть ли не равным своему императору.

– Тем не менее Велизарий проделает три четверти работы со своей армией. После этого я окажусь недовольным промедлением и отзову неумелого военачальника, а затем отправлюсь в поход сам с шестидесятитысячным войском и Нарзесом в моей свите. С ним я довершу завоевание, начатое Велизарием, и, в свою очередь, окажусь полководцем и победителем.

Императрица подняла прекрасные глаза на своего супруга с выражением искреннего восторга его дипломатическими талантами.

– Хорошо придумано, Юстиниан! Хитро и тонко придумано. Теперь я убеждена в успехе завоевания Италии! Ты будешь императором италийским.

Юстиниан задумался. Его некрасивое, но тонкое и умное лицо приняло серьезное, почти грустное выражение.

– Одно только еще заставляет меня колебаться, Феодора… В глубине души я сознаю, что Нарзес прав! Для государства было бы несомненно выгодней обуздать персов, чем покорить готов. Они нам не опасны. Персы же сильно беспокоят наши границы. Политическая мудрость предписывает глядеть вперед и предвидеть опасности… Нам же действительно грозит опасность не с запада, а с востока.

– Так что ж! – горячо заговорила императрица. – Не всякая угроза сбывается… Могут пройти целые века прежде, чем эта угроза станет действительной… Какое тебе дело до столь отдаленного будущего. Оставь своим преемникам решать задачи их времени. Ты не обязан расчищать путь для будущих монархов Византии, – пусть каждый из них в свое время выполняет свои обязанности так же добросовестно, как мой Юстиниан выполняет свои. После завоевания африканского царства вандалов тебе остается вернуть Западно-Римскую империю и объединить ее навеки с Восточной, создавая вновь всемирное могущество и значение великой Римской империи.

– А если мои преемники скажут: «Юстиниан не исполнил священной обязанности, возложенной на него Господом. Он забыл, что защита важнее нападения, и погубил империю своими победами».

Феодора высоко подняла свою прелестную, гордую головку.

– Этого никто не скажет, Юстиниан, потому что никто так не подумает. Человечество ослепляют победы и воинская слава, не забудь этого. И еще одно, государь, – сверкающие черные глаза Феодоры внезапно приняли серьезное выражение, и лицо ее точно просветлело глубокой, искренней и чистой убежденностью. – Не забудь, что ты не только император, но и человек. И подумай о своей душе…

Юстиниан остановился и пытливо взглянул на свою супругу.

– Говори, Феодора, – произнес он коротко. – Я хочу знать твои мысли.

– Государь, тебе, конечно, известно, что все мы грешники… Уж если праведник грешит по семи раз на дню, кольми паче мы… поставленные судьбой так высоко. Нелегко дойти до престола тому, кто родился не в пурпурной комнате императорского дворца. По дороге к трону мы оба принуждены были совершить не одно деяние… неугодное Господу! Жестокая необходимость извиняет нас в собственных глазах, быть может, даже в глазах наших подданных… История оправдает нас… Но довольно ли этого? Во искупление грехов наших мы строим храм божественной премудрости, который обессмертит наши имена. Святая София будет нашей заступницей пред Господом. Но как знать, довольно ли этого, повторяю я. «Вера без дела мертва есть» – говорит Писание. Какое же дело более свято, как не обращение еретиков. Если мы уничтожим арианскую ересь в Италии, то кровь врагов церкви Христовой смоет все прегрешения наши…

Юстиниан пытливо глядел в горящие фанатизмом глаза императрицы.

– Персы такие же неверные, Феодора! Не забудь этого!

– А ты разве позабыл последнюю проповедь патриарха? – горячо возразила императрица. – Еретики в семь раз преступней неверных! Они знали божественное откровение и отреклись от Христа. Это преступление против «Духа Свята», которому нет прощения ни на земле, ни на небе. Тебе же, благочестивейший государь, Господь вложил меч в руки для того, чтобы ты освободил церковь Христову от соблазна. Господня воля ясно сказалась дарованием победы над вандалами слабому и малочисленному войску Велизария. Господь пошлет тебе победу и в Италии, ибо не может воля Его оставить древний город, освященный кровью святых апостолов Петра и Павла, в руках неверных ариан… Дерзай же, Юстиниан, во славу Христову, Господь поможет тебе, возлюбленный супруг мой и повелитель. Верь мне, и для тебя, второго Константина, засияет в небесах золотой крест со словами: «Сим победишь».

Прекрасна и величественна была императрица, указывая беломраморной рукой на ярко сверкающий золотой крест над письменным столом императора.

Юстиниан набожно перекрестился, смиренно склонив голову перед священным символом искупления.

– Ты проникла в тайники души моей сегодня, как и всегда, дорогая супруга. Видит Бог, больше, чем надежда на земную славу и скоропреходящие житейские выгоды, побуждает меня идти на Италию желание вернуть ко Христу целую империю, могущую стать оплотом христианства. Ты права, Феодора, несравненно преступней язычников, никогда не знавших Христа Спасителя нашего, те еретики, которые слышали священное Евангелие и позабыли его. Ариане знали Сына Божия и отреклись от него, подобно Иуде-предателю. Они развенчали Христа Спасителя, сравнявшись с этими презренными жидами, вторично распяли Господа нашего, не признавая Его Сыном Божиим… Они заслуживают кары… как увлеченные и соблазненные ими заслуживают помощи… О, если б мне удалось вернуть ко Христу заблудшее стадо Его… Если б я мог надеяться совершить столь высокий подвиг, я не колебался бы. Но мне страшно, Феодора. Достоин ли грешный супруг твой такого великого счастья. Господь творит подвиги руками праведников… Мы же с тобой…

– Государь, святая церковь простит нам наши прегрешения… Господь же судит намерения и видит сердца наши. Он нисходит к слабостям немощного человечества, – с глубоким убеждением произнесла Феодора. Видно было, что легкомысленная кокетка и честолюбивая интриганка хранила в душе своей чистый идеал веры Христовой, и если идеал этот был затемнен слепым фанатизмом, то Господь прощал смертным, жившим в то суровое время.

– И все же меня смущает одно, Феодора!.. Тебе доверю я причину моего смущения, – после недолгого молчания произнес император. – Я видел странный вещий сон. Он беспокоит меня, потому что я не знаю, послан ли он мне Господом или врагом рода человеческого. Не знаю, считать ли это знаком одобрения… или соблазна… Если бы кто-либо мог разъяснить мне видение прошлой ночи!.. Твоя же мудрая мать, Феодора, славная кипрская прорицательница Комита, умела разгадывать сны…

– Это дарование наследственное, государь, – быстро произнесла Феодора. – Ты неоднократно имел тому доказательства. Вспомни, как я предсказала тебе счастливый исход африканской войны и разрушение царства вандалов. Тогда ты также видел вещий сон…

– Потому-то я и прошу тебя разъяснить мне мое видение, Феодора… Ты знаешь, я… теряю уверенность даже в самом надежном предприятии, если судьба вдруг восстает против него… В этом же случае я теряюсь, не находя объяснения… Быть может, ты найдешь его… Только… не забудь, что в снах своих человек не волен, Феодора…

– Вещие сны государей от Господа! – торжественно ответила Феодора, в душе же ее мелькнуло жуткое подозрение чего-то неясного, но враждебного ей самой. «Что означает столь длинное вступление и эта нерешительность?» – подумала она.

– Я долго не мог заснуть, – начал Юстиниан не совсем твердым голосом. – Мысль об Амала… об Италии, – быстро поправился он, – долго занимала меня, и я обдумывал, что делать и на что решиться. Под утро, только заснул я наконец, как увидел себя в незнакомой стране. Прекрасной и благоухающей, между семью холмами, покрытыми лаврами и оливковыми деревьями. Под одним из них лежала спящая женщина, прекрасней которой я никогда не видывал. Она спала, смежив свои дивные очи, я же стоял над ней и любовался, как вдруг позади нас раздался треск сухих веток. Оглянулся я и увидел косматого злобного медведя, надвигавшегося на спящую красавицу! С другой же стороны, шурша ветвями, скользила громадная змея, высоко подняв свою ядовитую голову. Спящая красавица открыла глаза и крикнула: «Спаси меня, Юстиниан!»

– Что же ты сделал? – спросила Феодора, заметив колебание императора.

– Я бросился к зовущей меня, поднял ее на руки и, прижав к груди, кинулся в сторону, а позади нас оба хищника тотчас же сцепились в дикой злобной схватке. Я видел, как медведь разорвал змею, но и сам тут же свалился мертвый, отравленный укусом своей противницы.

– А что же сталось с красавицей? – пытливо гладя в глаза мужу, спросила императрица.

– Она обняла меня своими прекрасными обнаженными руками, и я почувствовал ее уста на своих губах… Но прежде, чем я успел опомниться и заговорить с ней, она уже исчезла, растаяв, как дым, в моих объятиях… Эта красавица означает, конечно, Италию, – быстро пояснил император, не без смущения глядя в прекрасные глаза своей супруги.

– Конечно, – спокойно подтвердила Феодора, но ее белая грудь высоко поднималась под золотой парчой императорского «хитона». – В общем, твой сон – счастливейшее предзнаменование, государь. Медведь и змея – это германцы и италийцы, борющиеся за обладание вечным городом. Тебе же суждено отнять у них прекрасную Италию, пока они уничтожают друг друга.

– Но она сейчас же исчезнет! – нерешительно заметил Юстиниан. – Она не останется со мной.

– В этом-то самая лучшая сторона знамения, государь. Красавица, которую ты обнимаешь, исчезает в поцелуе, не так ли? Это означает исчезновение италийского королевства, слившегося с империей Византией. Редко встречается сон столь ясный, как этот, государь.

– Ты права, моя дорогая супруга! – воскликнул Юстиниан, подымаясь о места. Глаза его сверкали, стан гордо выпрямился. Он казался выше, решительнее и энергичнее. – Благодарю тебя, Феодора. Снова оказалась ты светочем моим, верной спутницей на трудном пути державства… Я не забуду этого дня, Феодора, и охотно остаюсь у тебя в долгу! Теперь для меня все решено. Мы отправляем Велизария в Италию!

Решительными шагами направился император к дверям, очевидно, немедленно намереваясь послать за Велизарием, но на пороге неожиданно остановился.

– Да, чуть не забыл… Есть еще одно обстоятельство, которое мы с тобой не обсудили… – не совсем уверенно заговорил он.

«Вот оно», – подумала Феодора, но ни один мускул ее прекрасного лица не выдал беспокойства и подозрения.

– Когда мои войска с помощью самой королевы готов займут Равенну, скажи мне, дорогая супруга… – Юстиниан нежно погладил белую руку императрицы, – скажи мне, что же нам тогда делать с Амала… с дочерью Теодорика?

– То же, что и с королем вандалов. Она найдет у нас в Константинополе почетное убежище, которое я сама постараюсь сделать ей как можно более приятным. С твоего разрешения я немедленно напишу ей личное письмо с просьбой считать Византию своей второй родиной и при первых же признаках опасности спасаться у нас, во дворце императора и брата, на груди императрицы, раскрывающей ей свои сестринские объятия.

Слушая спокойный голос своей супруги, глядя в ее прекрасное лицо, на котором не отражалось ничего, кроме желания помочь исполнению планов своего супруга, Юстиниан облегченно вздохнул.

– Благодарю тебя еще раз, дорогая Феодора. Ты облегчаешь мне решимость, устраняя препятствие за препятствием. Теперь я могу послать Велизария со спокойным сердцем, в полной надежде на успех. Призванный самой королевой, Велизарий будет находиться в несравненно более выгодном положении.

– Прости мне одно возражение, государь. Мне кажется невозможным посылать целую армию в ответ на просьбу о небольшом отряде… Если ты дозволишь высказать мне свое мнение…

– Говори, говори, дорогая супруга! Я знаю твой ум и вполне полагаюсь на него.

– Мне кажется необходимым внушить полное доверие Амаласунте для того, чтобы в душе ее зародилось желание спастись в Византии от внутренних врагов. Для этого нужно исполнить ее просьбу буквально и послать никак не более трех тысяч человек в Равенну. Остальное же войско отправь куда-нибудь поближе, хотя бы в Сицилию. Недавние беспорядки в этой провинции оправдывают посылку флота. Из Сицилии же этому флоту нетрудно будет добраться до Равенны и увезти Амаласунту, как только это окажется необходимым.

– Но эту необходимость можно и нужно создать, – задумчиво сказал император. – Только для этого необходим человек умный и решительный.

– Таким человеком может быть префект Рима, Цетегус, мой старый знакомый, государь. Он сумеет раскинуть вокруг дочери Теодорика плотную сеть, которую Велизарий стянет в нужный момент.

Юстиниан задумался.

– Цетегус достаточно умен и решителен, это правда. Но он римлянин, и я не могу вполне положиться на его преданность. Поэтому нужно было бы иметь возле него верного человека… Но кого послать? Опять Александра?

– Нет, государь, – быстро возразила Феодора. – Он слишком молод и неопытен. Для такой же цели нужен человек иного сорта, и… и я, кажется, нашла подходящее лицо. Ты увидишь при этом, что в делах государственных я умею забывать личные антипатии. В доказательство чего и предлагаю тебе послать в Рим моего личного врага – двоюродного брата Нарзеса, Петра. Он, кажется, был школьным товарищем Цетегуса, а, кроме того, умен и ловок. Его и пошли, государь, для надзора за префектом Рима.

– Феодора! – воскликнул император, – ты послана мне самим Небом… Теперь я верю в успех! Цетегус! Велизарий! Петр! С этими тремя варварам не справиться.

XXVI

На следующее утро прекрасная императрица проснулась в самом приятном расположении духа. Приподняв очаровательную головку с палевых шелковых подушек, наполненных нежным пухом азиатских журавлей, она радостно улыбнулась, припоминая сладкие грезы, – или действительность? – и протянула свою обнаженную руку к стоящей поблизости от ее ложа серебряной статуе Морфея. У ног бога сна находилась, тоже серебряная, раковина, в которой лежал массивный золотой шарик. Лениво приподняв руку, императрица бросила этот шарик в вазу. Раздался мелодичный серебристый звук, услышав который пожилая азиатская невольница, ожидавшая в соседней комнате пробуждения «божественной» государыни, испуганно встрепенулась и бесшумно побежала по пушистым коврам в опочивальню, по дороге боязливо шепча побледневшими губами: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…», ибо горе рабыням, когда повелительница просыпается не в духе.

Со скрещенными на груди руками вошла азиатка в полутемный покой Феодоры и, двигаясь тихо, как тень, поочередно отдернула от расписных окон тяжелые занавеси из мягкой и толстой, как картон, лиловой шелковой китайской материи, затканной пестрыми бабочками и неведомыми в природе цветами. Такие же занавеси скрывали спальное ложе императрицы, имеющее форму раковины из перламутра с золотой инкрустацией.

Эта доверенная рабыня была единственной прислужницей, имеющей право входить в опочивальню и видеть императрицу в постели. Посвященная во все тайны косметического искусства, сохраняющего свежесть и красоту почти сорокалетней супруги Юстиниана, азиатка-рабыня, не дожидаясь приказаний, налила парного молока ослицы, уже приготовленного в соседней уборной заботливыми руками другой прислужницы, в большую хрустальную чашу. Мягкой и шелковистой губкой осторожно смыла она с лица, шеи и плеч еще дремлющей императрицы тонкий слой благоухающей и маслянистой мази, таинственный секрет которой тщательно скрывался Феодорой. Затем темнокожая невольница поспешно опустилась на колени возле высокого ложа, и, склонив до пола свою курчавую голову, протянула руки к постели.

Проснувшаяся императрица слегка оперлась на эту руку, затем вытянула крошечную, белую ножку и, прикоснувшись ею к затылку распростертой невольницы, приподнялась и села на краю своего роскошного ложа. Пожилая азиатка дотронулась губами к обнаженным ножкам повелительницы и лишь потом одела на них золотые туфельки. Затем она накинула на плечи императрицы, – одетой только в спальную тунику из тончайшего палевого полотна, – короткий хитон из розоватого, мягкого шелка.

Этим исчерпывались обязанности азиатки. Поклонившись до земли и поцеловав подол императорской туники, она подошла к двери и, приотворив ее, вполголоса позвала свою заместительницу: «Агаве», – раздалось в безмолвной опочивальне. Затем азиатка исчезла за шелковой портьерой.

Сменившая ее невольница была красивая молодая девушка, с белоснежным лицом и пламенными глазами гречанки. Она придвинула к постели, на краю которой все еще неподвижно сидела императрица, небольшой столик лимонного дерева с черепаховыми инкрустациями, на котором в стройном порядке расставлены были многочисленные флаконы с золотыми пробками, перламутровые серебряные коробочки и хрустальные баночки с таинственными мазями, притираниями и благоухающими маслами.

В обязанности Агаве входила вторая часть первого тайного туалета императрицы. В продолжение четверти часа она с необычайной легкостью и ловкостью растирала лицо, плечи, руки Феодоры различными эссенциями, пользуясь при этом то мягкими салфетками из тонкого шелка, то толстым полотном, то нежными щетками или губками, обмакнутыми в благовонные масла и различные таинственные мази и порошки.

Наконец, это сложное задание окончилось, и тогда только приподнялась Феодора и, опираясь на плечо невольницы, лениво спустилась с шести ступенек эстрады. Сделав два шага по палевому ковру, она села в удобное кресло с низенькой спинкой, из резной слоновой кости с сидением, обитым мягким, леопардовым мехом.

– Ванну к полудню! – коротко приказала императрица. Это были первые слова, произнесенные ею.

Агаве немедленно подкатила к креслу небольшую ванночку из розового хрусталя, в золотой филигранной оболочке и, наполнив ее благоухающей, теплой водой из большого серебряного кувшина, осторожно приподняла белоснежные ножки императрицы и поставила их в молочно-белую жидкость. Затем она развязала сетку из золотых нитей, придерживавшую по ночам роскошные волосы императрицы. Иссиня-черные локоны рассыпались по обнаженным плечам и бело-мраморной груди, почти до самого пола, покрывая императрицу благоухающим живым плющом. Затем Агаве стянула гибкий стан Феодоры широкой пурпурной лентой, заменявшей в те времена корсеты и застегивающейся на спине золотыми пряжками. В свою очередь, исполнив свою обязанность, Агаве прикоснулась губами к концам благоухающих локонов императрицы и удалилась в ту же дверь, предварительно произнеся: «Галатея!»

Носительница этого поэтического имени оказалась светло-коричневой старухой лет шестидесяти, но еще бодрой и крепкой. Ее седые волосы убраны были под богатым шелковым покрывалом, надвинутым низко на лоб, как подобает христианской матроне. Все еще стройная, слегка расползающаяся фигура скрадывалась темным, небогатым нарядом, подобающим любимой наперснице государыни. Мулатка Галатея была кормилицей Феодоры. Она вынянчила и вырастила осиротевшую дочь смотрителя зверинца при большом константинопольском цирке, заменив мать единственной дочери рано овдовевшего Акакия. Она же обучала тогдашнюю любимицу цирка, прелестного ребенка, всем женским хитростям и всем тайнам кокетства. У четырнадцатилетней любимицы константинопольской золотой молодежи никогда не было тайн от кормилицы, которая оставалась наперсницей Феодоры за все время ее полной волнения и интриг жизни. В императорский дворец Галатея последовала за своей воспитанницей. Феодора и тут не захотела расстаться со своей кормилицей, от которой она и поныне ничего не скрывала.

При появлении любимой старухи неподвижность слетела с лица императрицы, как снятая маска, и прекрасные глаза Феодоры оживились. С этой старухой, знавшей все ее прошлое, разделявшей с ней все печали и радости ее богатой приключениями жизни, видевшей все унижения цирковой артистки и все триумфы императрицы, – с этой наперсницей Феодора могла разговаривать не как «божественная императрица» с покорными слугами, а как необузданная, страстная и пылкая женщина, которой мулатка помогала обманывать стольких мужчин: от юного красавца-гладиатора, сорвавшего первый поцелуй с розовых губок невинной, но уже развращенной дочери Акакия, и до «божественного императора», купившего ценой короны и порфиры право считать себя единственным обладателем прекрасной кокетки.

Старая мулатка имела право заговаривать с императрицей, не ожидая ее вопроса, и каждое утро пользовалась этим правом, подавая ей умывальник с душистой эссенцией, получаемой из сока редкого дерева, растущего только в Сицилии и присылаемого ежегодно для туалета императрицы, в качестве особого налога, городом Адана.

– Как почивала моя белая голубка? – спросила Галатея, подавая императрице полотенце тончайшего полотна с пурпурной бахромой.

– Хорошо, – ответила Феодора, отирая блестящее свежестью лицо, – я видела приятный сон: он был со мной.

– Александр? – переспросила кормилица, убирая золотой умывальный прибор.

Феодора звонко засмеялась.

– Нет, Галатея! Ты опаздываешь почтой. Александр – это прошлое. Я же интересуюсь только будущим… Будущее же – это прекрасный юноша Апиций.

– А тем временем бедный Александр изнывает от нетерпения увидеть тебя, мое ясное солнышко! – При этих словах насмешливая улыбка искривила жирные губы мулатки. – Что прикажешь с ним делать, голубка моя? Отослать домой несолоно хлебавши?

– Нет, к чему жестокость. Надо утешать страждущих! – смеясь, ответила Феодора. – Впусти его, кормилица.

Окончив умывание, императрица раскинулась на мягких подушках широкого, низенького ложа, обитого драгоценным мехом черно-бурых лисиц, и полуприкрытая мягким пурпурным покрывалом, богато вышитым золотом и не скрывающим ни ее прекрасных обнаженных плеч, ни розовых босых ножек в золотых туфельках, закинула руки под голову. Галатея предусмотрительно задвинула засов на дверях, в которые сама только что вошла, и затем уже перешла через всю опочивальню и остановилась перед колоссальной статуей Юстиниана, занимающей один из углов комнаты.

Едва только доверенная старая мулатка придавила один из пальцев на левой руке бронзового Юстиниана, как статуя вместе с тяжелым пьедесталом из розового мрамора бесшумно повернулась на невидимых петлях, открывая узкую и низкую дверь, задернутую темной ковровой занавесью. Галатея раздвинула ее тяжелые складки, и на пороге опочивальни очутился патриций Александр, посланник императора Юстиниана.

Он страстно кинулся перед императрицей на колени и, схватив ее крошечную ножку дрожащими руками, приник к благоухающим розовым пальчикам бесконечным ненасытным поцелуем.

Феодора не сразу отдернула свою ножку. Лениво раскинувшись на мягких подушках, она прищуренными глазами оглядела красивую фигуру молодого патриция и произнесла наконец мелодичным голосом:

– Довольно, патриций!.. Ты злоупотребляешь моей слабостью. Крайне неосторожно впускать влюбленного мужчину во время туалета. Вспомни, что говорит поэт, знаток человеческого сердца: «Все служит красоте, но не всегда приятно глядеть, как приготовляется то, что восхищает нас в готовом виде». Помня этот совет Горация, мне не следовало бы принимать тебя в этот час и здесь… Но я никогда не нарушаю своего слова, и раз обещала тебе утреннюю аудиенцию, как видишь, держу свое обещание. И тем охотнее, что ты заслужил награду, какую хотел перед отъездом в Равенну. Ты многим рисковал ради меня.

– Заплетай волосы потуже, Галатея! – неожиданно обратилась императрица к своей кормилице, принявшейся расчесывать черные локоны своей госпожи, не обращая внимания на присутствие постороннего мужчины. – Погоди, лучше я сяду в кресло…

– Да, ты рисковал для меня своей жизнью, мой бедный Александр, – продолжала императрица, медленно переходя с дивана в кресло, причем все еще коленопреклоненный Александр потянулся за ней, увлекаемый, как железо магнитом.

– О, Феодора, я отдам десять жизней за одну минуту, подобную этой! – пролепетал он задыхающимся от страсти голосом.

Феодора рассеянно улыбнулась. Ее глаза оставались холодными. Но мог ли заметить это влюбленный безумец, покрывающий поцелуями ее опущенную ручку.

– Я верю твоей преданности, патриций, – продолжала императрица, не отнимая руки, – но… не понимаю, почему ты не предупредил меня о письме этой готки к Юстиниану и, главное, о посылке этого глупого портрета?

– Не гневайся, обожаемая государыня. Я не имел возможности поступить иначе. Все это случилось так внезапно и неожиданно, что я не мог ничего предвидеть и не имел под рукой доверенного гонца. Посылать же к тебе человека ненадежного я, понятно, не решился. С большим трудом удалось мне по крайней мере предупредить Галатею о портрете до императорской аудиенции. Ты появилась своевременно, государыня!

– Да, хорошо, что я оплачиваю приближенных императора лучше, чем он… и иначе! – докончила она мысленно. – Его «доверенный» камерарий не побоится смерти, чтобы угодить мне. Он пропустил меня в нужную минуту, чтобы помочь тебе, недогадливый посланник. Можно ли было придумать что-либо глупее твоего ответа на мой вопрос. Неужели у тебя не хватило сообразительности рассмотреть портрет этой Амаласунты, чтобы узнать, каким годом он помечен.

– Государыня, прости меня… Но твое появление заставило все позабыть. Твоя несравненная красота положительно ошеломляет меня при каждой встрече… Прости мне ради моего обожания!

– Другими словами, заплати мне за мою верную службу? – с очаровательной улыбкой произнесла Феодора. – Ну что ж, я признаю себя твоей должницей и готова… Не эти шпильки, Галатея. Оставь пока – я после выберу украшения. Да, я готова заплатить свой долг, или, верней, уже заплатила его!.. Слушай же, что было решено императором вчера, после твоей аудиенции. Он хотел было вторично послать тебя в Равенну. Но я убедила его избрать посланника постарше, предпочитая оставить молодого возле себя… Доволен ли ты этим решением, патриций?

Опьяненный счастьем, молодой патриций приподнялся на коленях и, обхватив сильной рукой гибкий стан Феодоры, прильнул жадными губами к ее благоухающим губам.

Императрица слегка отстранила его.

– Довольно на сегодня, Александр! Не мешай искусству Галатеи и берегись оскорбления величества, дерзкий юноша! – она прикоснулась шаловливым ударом белоснежной ручки к его лицу и ласково произнесла: – Завтра вечером, пожалуй, приходи рассказать мне о красоте твоей королевы готов. Сегодня же уходи поскорей. Мне нужен этот утренний час не для одного тебя.

– Ты ждешь другого? – бледнея, пролепетал Александр. – Другой сумел использовать мое отсутствие, сумел понравиться тебе, вечная изменница! Так значит, правда то, о чем шепчутся любопытные в банях и на базарах… Новый друг сумел приглянуться тебе, Феодора?

Жесткая насмешка слегка скривила розовый ротик императрицы.

– А ты, видно, позабыл свои клятвы! – холодно произнесла она. – Ревность не должна существовать для друга Феодоры! Помни это, Александр, если хочешь оставаться другом своей императрицы. Впрочем, на первый раз я прощаю тебя… Сейчас ты встретишься с тем, кого готов считать своим соперником, и успокоишься… Галатея, проводи его!

Старая мулатка без долгих церемоний схватила патриция за плечо. Он хотел было возражать… просить… умолять… Но Галатея шепнула ему на ухо:

– Молчи… молчи, не то хуже будет.

И поспешно повлекла его к статуе Юстиниана, а оттуда за ковровую занавесь, опускавшуюся за столькими обожателями прекрасной императрицы.

Феодора осталась одна и спокойно принялась поправлять одеяние из тончайшей козьей шерсти, вышитое по подолу широкой золотой каймой.

Через минуту Галатея вновь вошла в опочивальню, предшествуя невысокому старику с умным и хитрым взглядом, проницательными, вечно бегающими глазками на желтом, как пергамент, лице.

Он поклонился с почтительной фамильярностью союзника или сообщника и, поднявшись с колен, спокойно остановился перед императрицей, не обращая внимания на откровенный костюм Феодоры. Старая кормилица так же спокойно принялась подкрашивать ей брови, как если бы в комнате никого не было.

С минуту продолжалось молчание; затем слегка сгорбленная фигурка маленького старичка приосанилась, и он произнес с оттенком упрека:

– Государыня, не знаю, как благодарить тебя за милостивое дозволение предстать перед твои светлые очи, но в то же время трепещу от страха – за тебя более, чем за себя… Что если кто-либо увидит меня в твоей опочивальне? Ведь тогда плоды девятилетнего притворства могут быть уничтожены в одну минуту.

Феодора насмешливо улыбнулась.

– Не беспокойся, верный слуга Юстиниана! Никто не увидит тебя здесь и никто не заподозрит искренности твоего непочтения к твоей милостивой государыне. Мне же необходимо было переговорить с тобой об очень серьезных вещах… Сделать это я могу только в утренние часы, застрахованные от стеснительной нежности моего добродетельного супруга. Эти часы он проводит в своей молельной, оставляя мне полную свободу на несколько часов. Господь да сохранит его набожность! Галатея, подай мне утреннюю чашу вина, только возвращайся поскорей, не оставляй меня надолго наедине с этим опасным покорителем женских сердец.

Феодора засмеялась громким, насмешливо дерзким смехом, в котором не было ничего королевского и ничего женственного.

Галатея скрылась на мгновение с такой же циничной улыбкой на своих мясистых губах и сейчас же вернулась, держа в одной руке золотой кувшин, полный благоухающего кипрского вина, а в другой – хрустальный сосуд.

– Дозволит ли императрица спросить, что доставило мне честь и счастье переступить священный порог ее опочивальни? – подобострастно произнес маленький старик, хитрые, круглые глазки которого быстро бегали по роскошно убранной комнате, точно изучая каждую подробность мебели и драпировки.

– Невозможно увидеть тебя в церкви, где ты так удивительно играешь роль моего духовника в темной глубине исповедальни. Но сегодня император, вероятно, призовет тебя, прежде чем окончится утреннее богослужение, а между тем ты должен знать, как держать себя и что отвечать Юстиниану.

С веселым смехом откинулась Феодора на подушки в грациозно непринужденной позе и медленно принялась отхлебывать из золотой чаши сладкое вино, постепенно разбавляемое медом старой Галатеей, знакомой со всеми прихотями и вкусами своей вскормленницы.