Текст книги "Аттила"

Тут между гуннами поднялся яростный рев, еще оглушительнее того, каким они приветствовали своего певца. Вся зала пришла в движение; ни один гунн не остался на месте. С дикой жестикуляцией бросились они все вместе со всех сторон на смелого готского Орфея, который стоял, выпрямившись во весь рост, беззащитный, но не ведающий страха. В гордом спокойствии, прижав арфу левой рукой к груди, а правой упираясь в бедро, он оставался неподвижен. Против трехсот нападающих всякое сопротивление было немыслимо. Королевич возвышался на целую голову над толпой гуннов, напиравших на него; он не моргнул даже ресницей, когда нож Дзенгизица, пущенный в слепой ярости, пролетел мимо его лица, задев кудри. Гибель безумно отважного арфиста казалась неизбежной. Смертельно бледная Ильдихо увидала, как множество кривых ножей направились против Даггара. Но вдруг – вся суматоха длилась всего несколько мгновений – с эстрады раздался голос, напоминавший рев какого-то сказочного чудовища:

– Стойте! Иначе вы подвергнетесь моему гневу!

Триста гуннов тотчас остановились как вкопанные: искаженные яростью лица, руки, поднятые для удара, колени, согнутые для прыжка, занесенные кинжалы – все это в одну минуту застыло, точно по мановению волшебника. Даггар опустил арфу и пошел на свое место.

– Однако они очень послушны, – заметил он небрежным тоном.

– Потому-то они и завоевали мир, певец. И они удержат его за собой, вопреки твоей арфе, твоему дротику и твоей ненависти, – ответил Аттила.

Он было привстал со своего низкого сиденья, но опять опустился на него.

– А вам, гуннам, – медленно продолжал повелитель, – не мешает помнить законы гостеприимства. Неужели вы хотите убить певца за одно слово? И притом справедливое слово! Ведь мы действительно в ту ночь отступили из своего лагеря. Зачем мы так сделали, о том, конечно, не догадывается белокурый мальчик. Это знают только Пуру, бог войны, и его избранник – Аттила. Тетива, спустившая первую стрелу, должна отдохнуть, чтобы затем вслед послать другую, на этот раз без промаха. Ну, стоит ли наказывать скира за одно слово о прошедшем или за предсказание будущего? Тогда можно было бы подумать, что мы боимся его угроз. Пусть он будет наказан тем, что доживет и увидит, как ложно было его пророчество. Впрочем, пожалуй, он и не проживет так долго, – прибавил Аттила со зловещей усмешкой. – Для меня это сомнительно. За его лично высказанное желание – уничтожить меня и мое царство – я также не покараю молодого королевича; ведь сотни тысяч людей желают того же. Неужели мне убивать их всех? Как это сказал один римский император? Его изречение понравилось мне больше всей римской мудрости, насколько я ее знаю! «Пусть они нас ненавидят, только бы боялись». Впрочем…

До сих пор Аттила говорил глухим, совершенно спокойным тоном, но теперь голос стал постепенно возвышаться, как медленно приближающиеся раскаты грома, и наконец перешел в оглушительное рычание:

– …когда горячее желание и неукротимая месть, совокупившись на отвратительном ложе тайного заговора, произведут двух близнецов – клятвопреступление и замысел убийства, тогда!..

Аттила вскочил и подошел к перилам эстрады. Князь Дзенцил встал около него.

– Это случилось двадцать дней тому назад, на дунайском островке, обросшем камышами, – заговорил хан. – Ночь была темная, и на небе вспыхивали зарницы. Там двое из моих слуг перешептывались между собою. Только старые ивы – думали они – слышат их слова, но в дереве было дупло и в нем стоял я – Аттила, ваш государь, подлые вы собаки! Впрочем, ты – роскошная невеста, – не печалься; тебе, во всяком случае, сегодня ночью предстоит отпраздновать свадьбу – пока твой жених будет корчиться на кресте. Ты сделаешься женою Аттилы. Схватите их всех, мои гунны!

Этот приказ был исполнен с быстротою молнии, и арестованные поняли, что все здесь было продумано до мелочей, все подготовлено заранее. Всякое сопротивление оказывалось невозможным, каждый из восьми человек свиты, сидевших отдельно от своих господ и на значительном расстоянии друг от друга, был также моментально окружены целым роем гуннов.

Четверо гуннов бросились на маститого короля ругов; Дзенгизиц, Эцендрул и четверо других мужчин – на Даггара. Между тем королевичу удалось отчаянным усилием на один момент освободить свою правую руку; он воспользовался этим, чтобы выхватить из-за пояса короткий меч и метнуть его в повелителя гуннов, нагнувшегося к нему через перила. Аттила не пошевельнулся. Удар был направлен метко и меч угодил бы ему прямо в лицо, но, увидав оружие в руках Даггара, князь Дзенцил бросился к государю, закрыв его своим телом. Меч вошел ему в горло, и молодой гунн без стона мертвым упал на пол.

Гунны вновь сумели овладеть Даггаром; он видел, как Визигаста опрокинули навзничь и как Хелхал уперся ему коленом в грудь; он видел свою свиту поверженной на землю – некоторые из них были ранены. Наконец, королевичу представилась еще более ужасная картина – на руки Ильдихо надели широкие золотые цепи. Тут он громко застонал.

– Погоди, мальчишка! – крикнул Аттила, вытирая с лица кровь убитого князя. – За эту кровь ты мне поплатишься жестоко: старик будет только распят, а ты – посажен на кол против моей спальни. Прелестная новобрачная услышит твои вопли, отдаваясь мне!

Молодая девушка молчала, но в ее широко раскрытых глазах было столько ненависти, что Аттила содрогнулся и невольно опустил веки. Он не мог произнести ни слова и только махнул рукой. Пленных вывели из залы.

XLIII

Едва опустела зала пиршества, – один Хелхал остался возле своего господина, – как шумно растворилась дверь и на пороге показался перепуганный человек.

– Эллак! – гневно крикнул ему отец. – Как ты осмелился? Ведь я запретил тебе показываться мне на глаза! Разве я звал тебя?

– Нет, государь, но…

– Что ты здесь ищешь… Или – кого?

– Отца.

– Ты хочешь сказать – государя?

– Да, великого владыку и справедливого судью.

– Конечно! Я знаю, что привело тебя сюда! Ты называешь меня справедливым судьей, – я оправдаю это название, оправдаю ужасным образом! Не трудись заступаться за изменников.

– Разве их изобличили? Я слышал только неясный, гневный ропот гуннов. И их вина доказана?

Аттила молчал. Он онемел от гнева, зловещая краска залила его желтовато-бледное лицо. Но Хелхал сердито воскликнул:

– Еще бы не доказана! Мальчишка метнул меч в твоего отца! Только гуннской верности обязан мир тому, что великий Аттила остался жив. А старик? Они вдвоем, с целой шайкой других, сговорились затеять бунт и убить своего повелителя. Но мы, – твой отец и я, – слышали все, спрятавшись в дупле дерева на дунайском островке.

Эллак зажмурил глаза от ужаса.

– А!.. Если так, – глухо промолвил он, – то суди их обоих…

– Они уже осуждены! – сказал Аттила.

– Убей предателей! Я не смею просить пощады им. Но неужели правда то, о чем говорят на улицах? Неужели Ильдихо… Ведь она невиновна.

– Нет, виновна. Она знала о заговоре; я видел это по ее глазам, едва она вошла сюда и посмотрела на меня. Она знала о злодействе и умолчала об этом перед своим государем!

– Неужели девушка должна была погубить отца и жениха?

– Она была обязана. Но я прощаю ей, потому что я справедливый судья и кроткий властелин, который охотно оказывает милость. Она не будет казнена.

– Но… отец… ведь это не правда, что толкуют?

– Что такое? – грозно и нетерпеливо спросил тот.

– Ты хочешь убить ее отца и ее возлюбленного, а между тем… Нет, это невозможно!

– Что невозможно для Аттилы?

Его сдерживаемый гнев разгорался все сильнее.

– Чудовищное, – отвечал Эллак вне себя. – Сатанинское!.. Ты не решишься, обагренный кровью Визигаста и Даггара, насильно овладеть этим чудным созданием, этой белокурой богиней, этой белоснежной…

– Клянусь моими черными богами, она будет моей! – разразился наконец Аттила, давая полную свободу своей ярости. – Это величайшая честь для каждой женщины, и она выпадет на долю твоей белокурой, белоснежной богини. Ильдихо будет принадлежать Аттиле!

– Никогда! Говорю тебе: она любит скира.

– Я не ревную к мертвецам!

– Но я скажу тебе более: она ненавидит тебя, ты ей противен.

– Ничего! Ильдихо скоро научится благоговеть передо мною.

– Нет!.. Она не переживет позора. О, мой государь, мой отец! – Эллак в диком отчаянии бросился к ногам Аттилы. – Позволь мне обнять твои колени! Умоляю тебя, сжалься! Никогда, с тех пор как я, несчастный, родился на свете, у меня не хватало мужества обратиться к тебе с какой-нибудь просьбой. После моей победы над яцигами, ты милостиво позволил мне выразить какое-нибудь желание, заранее обещая исполнить его. То было несколько лет назад. Но я ни о чем не просил тебя. Теперь я умоляю пощадить обоих виновных ради Ильдихо.

Аттила молчал. Наконец он отозвался одним коротким словом:

– Согласен.

Эллак с восторгом вскочил с пола, но тотчас испугался, увидев мрачную насмешку на лице деспота.

– Я дарую королевне величайшую милость: она должна родить мне сына.

Тогда Эллак закричал, как раненый зверь.

– Нет, отец, все, кроме этого! Ты не должен осквернять этой женщины, иначе я сойду с ума, я не переживу такого горя! Узнай же всю правду – я до безумия люблю ее!..

– Я это знаю давно.

– Отец! Неужели Даггар в самом деле должен умереть?

– Неминуемо.

– Тогда отдай ее мне!

Хан громко захохотал.

– Ха-ха-ха! Ты действительно рехнулся. Значит, если она, любя мертвого арфиста, отдастся тебе, это не будет осквернением?

– Никогда не посягну я на нее. Клянусь в том тебе и ей! Я хочу только почитать ее, как мою супругу, и защищать.

– От меня? Ах, ты, собака! – крикнул Аттила с пеной у рта и кривой нож сверкнул в воздухе. Но Хелхал схватил его руку и повис на ней.

– Убей меня, отец… Я буду тебе благодарен, что ты отнял у меня жизнь. Было бы лучше, если бы ты и не давал мне ее!..

Эллак широко распахнул обе руки.

– Не хочу! – мрачно сказал Аттила. – Спасибо Тебе, старик… Мальчишка не стоит того, чтобы пасть от моей руки. Пусть он живет, зная, что его «белокурая, белоснежная…» находится вот в этих объятиях.

Аттила поднял руки, напрягая мускулы.

– Пусть это будет его наказанием!

В порыве отчаяния, Эллак повернулся и бросился к дверям.

– Ильдихо! – закричал он, изливая в одном этом возгласе целое море сердечной муки, но вместе с тем в его голосе звучала и твердая решимость.

«Что делать? – думал он, метаясь, как раненый зверь. – Освободить ее? Это невозможно, но убить сначала любимую девушку, а потом – себя!» Эта мысль мелькнула, как молния. Он выхватил из ножен свой длинный меч и бросился к дверям. Но ему не дали уйти; гневный крик Аттилы привлек Дзенгизица и других воинов, которые стояли в немом страхе за порогом, во время ссоры отца с сыном.

– Держите его! – громовым голосом закричал Аттила, вбежавшим людям. – Обезоружьте Эллака! Вот так, Дзенгизиц, мой удалой сын! А ты, Хелхал, запри его в ольховую башню, я буду судить его потом. Но до тех пор мне нужно отпраздновать свою брачную ночь.

XLIV

Наступали сумерки. Солнце, как это часто бывает в степях, закатилось за горизонт в тумане, в виде красного, тусклого шара. Облака густыми слоями скоплялись на западе, где необозримая, безотрадная пустыня сливалась с небом.

Аттила прохаживался по опустевшей зале, откуда были вынесены столы, скамейки и все принадлежности пира. Он вторично отослал от себя всех слуг и домашних. Наконец вошел Хелхал и доложил, что все исполнено. Хан молча кивнул своей большой головой.

Погруженный в глубокое раздумье, он медленно снял широкий золотой обруч с семью зубцами с головы и положил его в ящик с драгоценностями. Потом отстегнул застежку на левом плече и сбросил с себя плащ; теперь на нем остался только кафтан из матовой белой шелковой материи. Наконец, Аттила распустил пряжки пояса, за которым висел кривой кинжал, и отдал оружие Хелхалу.

– Возьми ключ от спальни себе, – сказал он ему.

– Я всегда так делаю, государь, – отвечал старик, вынимая ключ из опояска Аттилы, на котором висел меч.

– Запри дом снаружи.

– Ну а другой ключ? Ведь она будет пытаться бежать, как только ты уснешь.

– Не бойся. Он у меня висит на груди под кафтаном. Кроме того, шестеро гуннов будут сторожить всю ночь на пороге спальни.

– Все приготовлено, как обыкновенно, господин.

Старик ожидал теперь только приказания ввести невесту. Но хан по-прежнему мерил глазами большую залу; вдруг он остановился в задумчивости и закрыл глаза. Так прошло несколько мгновений. Наконец Аттила встрепенулся.

– Где Гервальт, аллеман? Я приказал привести его, когда изменников арестуют. Почему он не показывается?

– Его нигде не могли отыскать. По твоему желанию, я велел следить за ним в том доме, где он остановился, и приставил к нему стражу под видом почетного караула. Между тем Гервальт напоил караульных, а сам исчез.

– Найти его и связать! Пусть он сегодня же присутствует при казни обоих германских князей. Это послужит ему хорошим уроком.

– Хорошо, государь, я арестую его. Только ты забыл в своем справедливом гневе, что мы не должны сегодня проливать крови. Канун праздника Дзривиллы уже наступил. Только по прошествии трех дней…

– Хе! Я верю лишь в одного Пуру, я смеюсь над этой лошадиной богиней в виде деревянной кобылы!

– Очень жаль. Но я и твои гунны думаем иначе. И сам ты не можешь нарушать закона. Завтра ты должен принести великую жертву перед всем народом как верховный жрец, без осквернения святыни, что послужило бы соблазном для твоих подданных.

– Это правда. Так пусть осужденные три дня терзаются в ожидании лютой казни!

– А что делать с Гервальтом, когда он отыщется? Неужели оставить его безнаказанным? Ведь он…

– Наказание ему за то, что он промолчал о заговоре, пусть назначит сам верный Ардарих, который также потакал изменникам. А тех пьяниц, караульных, – после трех дней праздника – на крест!

– Государь, это храбрые воины. Они в первый раз…

– Потому-то я и хочу помешать им согрешить во второй. Пусть пьянствуют германцы, а не мои гунны. Вечно трезвым принадлежит мир.

Хелхал умолк. Погрузившись в задумчивость, Аттила снова начал прохаживаться по обширной зале и наконец остановился прямо против своего преданного друга.

– Со мною творится что-то странное, старик. Никогда еще я не испытывал ничего подобного ни перед одною женщиной. Это девственное лицо, эта неприступность, этот взгляд смертельной ненависти – внушают мне неведомые чувства. С какой силой вспыхнула во мне страсть, когда я в первый раз увидел ее! Как мне захотелось в ту же минуту обнять роскошную красавицу, а между тем моя душа…

– Что же, государь?

– Моя душа трепещет перед нею. Это не страх… Смешно было бы даже и подумать! Ведь я мог бы раздавить ее в моих объятиях. Страх мне незнаком. Даже в ту роковую ночь на Марне он не посетил меня. Вестготы действительно перешли третий и последний ров перед моим лагерем, потому что тысячи гуннских трупов наполняли все рвы до краев. Тогда я приказал воздвигнуть высокий костер перед моей палаткой из седел и деревянных щитов и полить его смолой. Забравшись на самую вершину, я лежал там с горящим факелом в руке, готовый лучше сгореть живьем, чем отдаться в плен! Ледяное спокойствие и решимость сделали меня бесчувственным, как живого мертвеца, – но я не ведал страха, нет! Между тем эта германская девушка… Видишь ли, она внушает мне не страх, а робость, которую я испытывал мальчиком, когда еще веровал в святыни. Влюбленный Эллак прав: когда она стояла передо мной, белее снега, с руками, связанными за спиной золотой цепью, – как гордо поднималась тогда ее великолепная грудь! В ту минуту целомудренный взгляд королевны пронзал меня холодом до мозга костей.

Аттила боязливо оглянулся, опасаясь, нет ли в зале непрошеного свидетеля, и, близко подойдя к Хелхалу, шепнул ему:

– Слушай, старик, но не говори о том ни единому смертному. Мне нужно мужество, – впрочем, нет, – мне нужно дикое ожесточение против этой девственницы. Ты знаешь, уже сорок шесть лет, как я не пью ничего, кроме воды. А сегодня…

Хелхал, поставь мне в спальню высокий золотой кувшин. Знаешь, тот?.. Из Аквилеи. Кувшина для разбавки водою не надо. Влей мне в золотой сосуд самого крепкого, неразбавленного газзатинского вина…

– Пощади, государь! Ведь этот напиток – настоящий огонь!

– Но ведь я же тебе сказал, что меня леденит ее взгляд! Я желал бы, если можно, влить пламя Везувия в свои жилы. Погоди, белоснежная богиня! И за этот мучительный озноб ты мне жестоко поплатишься. Я заставлю тебя… Ступай же, старик, сходи за вином. Потом приведи мне непокорную невесту. Да сними с нее цепи.

– Государь…

– Что?

– Германская девушка очень сильна. Пусть она останется в цепях, пока не покорится тебе вполне, пока не уступит добровольно. Иначе…

– Пустяки, – расхохотался хан, вытягивая руки по своей любимой привычке и напрягая мускулы. – Но вот что еще: пусть никто, под страхом смерти, не смеет тревожить меня, пока я буду наслаждаться вином и любовью. Чтобы никто не смел стучать в дверь. Чтобы никто не смел входить, пока я сам завтра не выйду отсюда. А до тех пор все донесения и известия пусть докладывают тебе. Распечатывай все письма на мое имя, потому что я надеюсь блаженствовать долго, долго… а потом сладко отдыхать!

– Хорошо, государь, – сказал Хелхал. – Но…

– Что еще?

– Умоляю тебя… Позволь не снимать с девушки золотые цепи.

– Нет, – отозвался Аттила. – Делай то, что я тебе велел.

Глаза Аттилы мрачно сверкнули.

XLV

Вскоре после того Ильдихо стояла посреди спальни.

Хелхал сам привел ее туда через приемную залу, снял с девушки широкие золотые цепи и вышел вон. Она содрогнулась от ужаса, прислушиваясь к звуку запираемого замка. Неизбежная развязка приближалась. Ильдихо почувствовала на себе железную руку судьбы, и вся задрожала, как в лихорадке.

Королевна торопливо оглянулась вокруг, отыскивая средство к спасению, к бегству, к обороне: напрасно!.. Только один выход, который сейчас заперли, вел из полукруглого деревянного здания такой же формы, как и зала для гостей, но меньший размерами. Дверь из крепкого дуба, как и остальные стены, была завешена толстыми коврами, чтобы в спальню не проникал никакой звук извне. Однако девушке удалось расслышать лязг оружия с наружной стороны, когда она приложила ухо к замочной скважине: то гуннские караульные, как сторожевые собаки, укладывались на пороге, чтобы провести здесь целую ночь.

Она принялась толкать дверь, но та не поддавалась, хотя длинный и тяжелый железный засов, которым можно было запереться изнутри, не был задвинут… Окон в комнате не было: свет и воздух проходили, как и в зале пиршества, только сквозь отверстия в высоком потолке, которые были теперь плотно задернуты занавесками.

Средину комнаты занимало громадное ложе, постланное прямо на полу и состоявшее из мягких одеял, перин и подушек; вместо покрывала, на него были наброшены различные меха: шкуры гирканских тигров, оленей с берегов Восточного моря, полярных медведей и нубийских львов. Возле постели возвышался металлический столик искусной работы; золотой кувшин трех футов высоты и маленький серебряный кубок красовались на нем. Верхняя доска стола была украшена художественным барельефом греческого мастера, представлявшим свадьбу Плутона с Персефоной. Стол опирался на черное мраморное подножие.

Несколько деревянных сундуков с высокими выпуклыми крышками стояли по стенам вдоль комнаты; два-три низких дивана дополняли убранство спальни.

Напрасно пленница искала глазами по стенам трофеев; оружия или каких-либо иных колющих предметов здесь не было. Напрасно старалась она открыть сундуки, где могли находиться какие-нибудь острые инструменты. Крышки были плотно заперты, и пальцы Ильдихо вскоре заболели от бесполезных усилий.

Тогда ее взгляд упал на стройную колонну в половину человеческого роста, сделанную из прекрасного кедрового дерева; на ней стояла красивая серебряная курильница ажурной работы. Девушка бросилась к колонне, пытаясь поднять ее, но напрасно! Она была крепко привинчена к полу.

В отчаянии опустились руки Ильдихо. Слезы подступали к ее глазам, но она не предалась женской слабости. Она понимала, что не должна терять мужества.

Что, если бы добыть огня?

Сжечь дом заклятого врага и сгореть самой? Однако в курильнице не нашлось горячих угольев, а лампа из прозрачного янтаря висела слишком высоко под потолком, чтобы можно было до нее добраться. Там в металлической чашечке горело масло, слабо освещая похожую на погребальный склеп брачную комнату. Пламя горело неровно; по временам оно вспыхивало ярче, и тогда из лампады поднимался желтоватый дымок, распространявший сладкий аромат. Это был запах драгоценного аравийского ладана. Но невежественная расточительность гуннов выказывалась также и здесь: вместо того чтобы положить в масло несколько крупинок душистой смолы, они бросили туда целую горсть; пламя ночника, спускаясь по светильне, захватывало все новые слои ладана и в комнате становилось почти душно. Наконец девушка стала ощупывать свое платье, в надежде, не найдется ли у нее под рукой чего-нибудь для своей защиты. Но нет! Предусмотрительный Хелхал вынул у нее из-под косы даже острую длинную булавку и снял металлический пояс.

«А если при Аттиле будет оружие? – подумала она. – Тогда я выну у него из ножен кинжал и заколюсь».

Это была ее последняя надежда.

Тут в спальне послышался шорох – как раз против единственной двери: здесь был повешен тяжелый занавес так искусно, как будто непосредственно покрывал собою деревянную стену, а между тем за ним находилась просторная ниша.

Ильдихо вздрогнула от испуга; ее глаза впились в занавеску; сердце учащенно билось – к ней приближался неумолимый палач.

Да, это был он, Аттила, и причем безоружный; она тотчас приметила это. На нем не было даже пояса, чтобы задушить это чудовище.

Когда он дошел до середины комнаты, перепуганная пленница, как стрела промелькнула мимо него в нишу позади занавеса, рассчитывая найти там дверь. Но в углублении не оказалось ничего, кроме крепкой дубовой стены без малейшего признака какого-нибудь выхода или лазейки.

Тогда надежда, мужество и сила оставили несчастную, она упала на колени, опираясь о стену судорожно сжатыми руками, и припала к ним прекрасной головой.

Всесильный хан обернулся. Самодовольная, насмешливая улыбка играла на его чувственных губах. Это бессильное отчаяние, эта беспомощность бесконечно радовали деспота. Всякая робость в нем исчезла, и он понял, что победа, как это бывало уже сотни раз, не будет стоить ему больших усилий.

– Нет, птичка, – со смехом воскликнул он. – Из этой западни нет лазейки. Образумься и не будь дурочкой. Ты и не подозреваешь, юное существо, какой великий жребий назначила тебе судьба. Выслушай правдивое пророчество, и оно придется тебе по душе. Это предсказание заманчивее того, которого удостоилась иудейская девственница. Той было возвещено ангелом, что она родит Бога. Она его действительно родила, но он кончил жизнь на кресте. Ты же родишь мне сына, который будет наследником Аттилы и царем вселенной.

Пристальный взгляд повелителя гуннов загорелся, но вдруг Аттила невольно вздрогнул.

Как будто невидимая сила заставила королевну вскочить на ноги и стряхнуть с себя всякое смущение.

– Я?.. тебе?.. сына?.. – воскликнула она. – Да я размозжила бы голову этому чудовищу раньше, чем оно увидело бы свет!

Он остолбенел, но постарался овладеть собой.

– Тогда ты родишь в золотых цепях, – сказал гунн. – А теперь отдайся мне добровольно; не заставляй меня прибегать к насилию. Ты – моя. Никакой бог не спасет тебя от рук Аттилы.

– Но мне поможет богиня! – возразила девушка в набожном порыве/ – Моя богиня. Помоги мне, вторая мать, Фригга!

Королевна выпрямилась во весь рост и стояла перед своим мучителем без признака робости, гордая и угрожающая.

Пораженный такой внезапной переменой, Аттила в нерешимости отступил на один шаг назад. Ледяной озноб снова начал пробирать его, но он не дал заметить своего малодушия. Передернув могучими плечами, хан сказал с презрительной насмешкой:

– Посмотрим, как-то Фригга проникнет сюда спасать тебя!

– Она уже здесь! – с восторгом произнесла Ильдихо. – Я чувствую ее близость. Я ощущаю новую силу в своих руках.

И девушка протянула к нему обе прекрасные руки со сжатыми кулаками.

Аттила попятился еще немного назад, его глаза испуганно моргали.

– Ты только увеличиваешь свои мучения, – угрюмо сказал он. – Все женщины покорялись мне «под конец».

– Ну а я – скорее умру! – воскликнула Ильдихо, наступая на страшного человека.

Ее тонко очерченные брови вздрагивали, блестящие глаза метали молнии смертельной ненависти. Ему казалось, будто бы самые волосы девушки поднимаются дыбом на голове и, точно змеи, готовы его ужалить.

– Если ты до меня дотронешься, я тебя удавлю!

Аттила содрогнулся, лихорадочный озноб снова пробежал по его членам; он отвернулся в сторону, и тут его взгляд упал на столик с золотым кувшином.

– Вот кстати… Отлично… – прошептал гунн.

Он, как бы в изнеможении, опустился на постель, отодвинул прочь маленький кубок, схватил обеими руками тяжелый сосуд, наполненный до краев, поднес его к губам и принялся пить.

Страшный человек пил, пил без конца, большими, жадными глотками, не останавливаясь, и почти опорожнил исполинский кувшин. Тяжелый запах густого, скорее черного, чем красного вина достиг Ильдихо. Оставалось допить только последние капли, но Аттила уже не мог одолеть их. Глубоко переводя дух, он хотел поставить кувшин обратно на стол, но его налившиеся кровью глаза бессмысленно устремились в одну точку. Аттила поставил сосуд мимо, он упал на шкуру полярного медведя и остатки вина окрасили пурпуром яркую белизну меха.

Не обращая на это внимания, хан причмокнул языком, крякнул и облизал губы.

– А-а!.. – протянул он. – Как вкусно! Почти также сладко, как поцелуи! Глупо, как глупо… что я так долго… сорок лет… даже больше… лишал себя этого!.. Но я наверстаю потерянное. Правда, вино – точно жидкий огонь. Но… тяжело для головы! Теперь… Ильдихо! Приди ко мне, приди же! Иначе мне надоест твое упорство! Присядь ко мне. Не хочешь? Все еще не хочешь?

Девушка смотрела широко раскрытыми глазами на бессвязно бормотавшего хана.

– Перестань! Не смотри так убийственно! – продолжал тот. – Я не могу этого вынести… Я хочу закрыть… глаза… они закрываются сами собой. Не заснуть ли? Да, ненадолго, чтобы увидеть сладкие сны! А… когда я проснусь… то выпью еще вина… и потом…

Аттила тяжело опрокинулся навзничь, и его лохматая голова перевесилась за изголовье. В комнате раздался храп, походивший скорее на предсмертное хрипенье. Лицо Аттилы побагровело, рот искривился, темные капли струились оттуда. Было ли то вино или кровь?

Ильдихо подошла к самой постели.

– О, Фригга! Благодарю тебя! Теперь бы только достать оружие, – прошептала она в страстном порыве, хватаясь за голову.

Тут ее косы распустились сами собой и упали ей прямо в протянутые ладони.

Между тем на пороге брачной комнаты лежало пятеро гуннов со своим предводителем. Они чутко сторожили покой Аттилы.

На улице все было тихо, потому что у ворот дома также стояли караульные, никого не пускавшие во двор.

Изнутри также не доносилось ни малейшего звука – полнейшая тишина.

Только однажды начальник стражи вскочил с места, приложил ухо к дверям и даже заглянул в замочную скважину.

– Вы ничего не слыхали? – спросил он своих подчиненных. – Мне послышался сдавленный крик, точно кто-то звал на помощь.

– Ничего не было, – ответил один из гуннов.

– Ничего, – подтвердил со смехом другой, принимаясь тянуть товарища вниз за полу плаща. – Полно тебе подглядывать.

– Да ничего и не видно, – сказал их предводитель, укладываясь на прежнее место. – В спальне совсем темно. Наверное, лампа совсем выгорела.

– Кроме того, – ухмыльнулся второй гунн, – если кому-нибудь там и приходится плохо…

– То уж никак не нашему господину! – подхватил третий.

Затем наступила полная тишина. Караульные больше ничего не слышали.

Короткая летняя ночь прошла; звезды побледнели и великолепное утреннее солнце победоносно выплыло на горизонт из багрянца зари. Время текло… Наконец, наступил полдень.

В брачной комнате никто не шевелился. Дверь в нее оставалась запертой…

XLVI

Еще до полудня старый Хелхал примостился на пороге спальни, терпеливо ожидая выхода Аттилы. Но прошло несколько часов, и старик начал беспокоиться. Тем более что в течение утра в лагерь прибыло с разных сторон немало гонцов с неутешительными и даже угрожающими известиями.

Разведчики то и дело доносили, что германские короли и судьи тайно видятся между собою, устраивают сделки. Хелхал выслушал их всех; вскрыл несколько писем и теперь не знал, что предпринять.

Его беспокойство все возрастало.

Он был способен безропотно просидеть целые сутки на жестком пороге, в угоду ханской прихоти, но положение дел не на шутку стало тревожить его. На границу требовали войска для подкрепления, что предвещало мало доброго.

Наконец в сердце верного слуги шевельнулось страшное предчувствие. Прислушавшись несколько раз у дверей, он убедился, что в спальне царствует мертвая тишина.

– Неужели они… так долго… спят? Едва ли!

И, стараясь заглушить свои опасения, он опять со вздохом опустился на порог.

Но тут в лагерь примчался новый гонец, весь покрытый пылью. Его лошадь пала у крыльца. Этот человек протянул Хелхалу письмо.

– Мы отняли его у одного гепида, посланного королем Ардарихом, – запыхавшись, сказал гунн. – Он вез известие к тюрингенцам и защищал его с таким упорством, что нам пришлось изрубить гонца в куски.

Хелхал разрезал шнуры, взглянул на свиток и тотчас принялся неистово стучать в дверь рукоятью меча.

– Хотя бы мне пришлось поплатиться головою, но я должен разбудить тебя, Аттила! Вставай, поскорее вставай! Теперь не время спать, как не время пить и целоваться! Отвори, государь, впусти меня. Начинается бунт! Открытое сопротивление со стороны Ардариха! Он собрал… неподалеку отсюда… все свое войско! Суаб Гервальт убежал к нему. Германцы бунтуют!

Ответа не было.

Тут преданный человек крикнул в полном отчаянии:

– Тогда я сам отопру, несмотря на твой гнев!

Он вынул из поясного кармана данный ему ключ и отпер замок.

Но дверь не поддавалась, хотя старик толкал ее со всей силой руками и коленом.

– Внутренний засов задвинут! Ничего не выйдет! Зачем государь вздумал запираться изнутри?

Караульные со страхом и любопытством ожидали, что будет.

– Уйдите вы отсюда прочь, зубоскалы! – набросился Хелхал на них.

Те попятились, точно побитые собаки.

– Аттила! Госпожа Ильдихо! Отворите же. Отодвиньте засов! Важные известия. Германцы готовят восстание!

Тут он услышал, как тяжелый засов медленно и с очевидным усилием отодвинули изнутри. Дверь растворилась сама собой. Торопливо вошел в спальню Хелхал и снова захлопнул дубовую дверь.