Текст книги "Аттила"

– Кто это был? – спросил Хелхал.

– Молчи и слушай, – прошептал Аттила. Он замер, словно прислушиваясь к чему-то.

– То был гонец от князя Бледы, – продолжил Аттила. – И этот гонец сказал мне следующее: «Твой брат, как старший, требует тебя к себе до захода солнца. Если же ты не явишься и не откажешься от затеянного похода, он отнимет у тебя подвластные тебе народы». С этими словами посланник исчез.

XXIII

– …На следующий день, – продолжил свой рассказ Аттила, – я ехал к брату через дунайский лес. Вечерело. Лучи солнца еле просачивались сквозь густые ветви елей. Все кругом было словно залито кровавым заревом. Даже мягкий густой мох на лесной тропе, жадно поглощавший теплоту солнечных лучей, казался пропитанным кровью. Я далеко опередил своих провожатых. Меня знобило и страшный сон грезился мне наяву. Вдруг направо от дороги послышалось мычанье стада. Я очнулся от забытья. Навстречу мне из лесной чащи вышел пастух в длинном плаще из коровьей шкуры. Я его узнал. Это был один из работников в доме брата. Значит, мы уже подъезжали к его лагерю.

«Что же ты бросил стадо, Руал? – спросил я. – И что у тебя под плащом?» – «Господин, – отвечал пастух. – Тут у меня обыкновенный старинный меч. От стада я ушел ненадолго, чтобы отдать эту находку моему хозяину. Этот меч я нашел случайно. У меня захромала одна молодая корова, придя с водопоя. Из передней левой ноги у нее текла кровь. Я пошел по кровавому следу и увидел, что возле источника, куда ходил скот, торчит из сырого мха железное острие. Я стал своим пастушечьим посохом рыть в этом месте землю и вырыл старинный заржавленный меч… Вот и знаки на нем нацарапаны. А тут, смотрите, у железного стержня, который втыкался в рукоять – дерево давно сгнило, – горят, как уголья, круглые красные камешки, похожие на капли крови».

Мой озноб тотчас прошел, а по телу горячей волной заструилась кровь. «Мне! Дай мне сюда этот меч!» – вскричал я вне себя и протянул руку, чтобы схватить оружие. Но пастух ловко отскочил в сторону.

«Что вы, как можно! – возразил он. – Оружие найдено на земле моего князя и его же слугою: оно по праву принадлежит ему». Руал бросился бежать и вскоре был под защитой стражи, окружавшей лагерь, прежде чем я успел настичь его на своем коне. Вскоре я вошел в палатку брата. Пастух стоял перед ним на коленях, держа в обеих руках необыкновенную находку, и рассказывал князю о своем происшествии. Бледа протянул было руку за мечом, но мой приход заставил его отступить. Он выслал Руала из палатки, желая остаться со мною наедине. Пастух встал с колен, низко поклонился и вышел, оставив меч на столе. Брат кивнул мне головой с гордым и строгим видом, чего никогда не бывало прежде; выпрямился во весь рост – он был гораздо выше меня – и заговорил:

– Послушай, Аттила! Выбирай любое. Сегодня мне приснилось, будто бы ты превратился в исполинского волка, о котором поется в германских сагах и который при конце мира должен поглотить и богов, и людей. Но знай: не бывать этому! Имя гуннов не должно быть проклятием между народами. Поклянись не затевать похода без моего согласия. Иначе я отниму у тебя твоих подданных. Они охотно будут повиноваться мне, потому что тебя они ненавидят и питают к тебе один страх. Любовь же сильнее ненависти».

– Вот как? Но ведь это шутка! – с трудом вымолвил я; меня душила ярость.

«Нет, ошибаешься, – отвечал Бледа, – хочешь, я подтвержу самой страшной клятвой, что исполню свою угрозу? Я поклянусь на мече».

Он схватился за свой меч, но его не оказалось на поясе: Бледа оставил оружие в спальне. На стенах палатки также не висело ни одного клинка, потому что этот шатер служил для пиров. Вдруг его взгляд упал на страшную находку Руала. Ужас оледенил меня до мозга костей.

«Ну, вот и прекрасно! – произнес брат. – Руал, пастух, передал мне, что по старинным сказаниям нашего народа, меч бога войны был зарыт в землю в дунайском лесу. Может быть, это и есть тот самый меч-кладенец. Я поклянусь на нем».

Брат медленно пошел к столу, но успел сделать лишь два шага: на третьем он рухнул к моим ногам. Я видел алую струю, хлынувшую из его горла – я был весь забрызган его кровью, которая текла и с меча, найденного в лесу. Я сам не понимал, как он очутился в моих руках. Падая, он даже не вскрикнул, лишь бросил на меня последний, укоризненный взгляд.

Но мне все это было уже нипочем! Я сделался бесчувственным: сердце мое закалилось против жалости и стало твердым, как сталь, а раскаянье бежало прочь. Дикое веселье охватило меня, и, ликуя, я воскликнул: «Это волшебный меч! Мне больше ничего не жаль!» А глаза брата закрылись навеки.

…Аттила умолк, глубоко переводя дух.

XXIV

После долгого молчания Хелхал заговорил, бросив на братоубийцу спокойный взгляд:

– Выйдя из палатки, ты сказал гуннам, что князь Бледа, упившись вином, неосторожно наткнулся на меч. Не все поверили этому. Поднялся ропот…

– Но я не дал им времени бунтовать, предприняв с того же дня походы и против остготов, и против маркоманов, и против сарматов.

Хелхал кивнул головою, подтверждая слова господина.

– У Бледы еще не было детей. Его беременную вдову лишили свободы и подвергли строгому надзору. Кто у нее родился – этого не мог разузнать ни один человек.

Аттила, недовольный перерывом своей речи, отвечал с коротким кивком головы:

– Родился мальчик и… умер. С этих пор взошло солнце моей славы. Каждая из войн, предпринятых мною, была победной. И с тех пор гунны слепо идут под моим предводительством, когда я, размахивая мечом, бросаюсь в атаку. Они знают, что это оружие досталось им от Бледы… в наследство. Да, это действительно победный меч! Несомненно!.. Он сделался победным в моей руке, никогда я не был разбит Нет!.. – внезапно воскликнул Аттила, упрямо топнув ногой. – Нет!.. Даже и тогда, в Галлии, когда римляне и вестготы заключили между собою союз. Что ты пожимаешь плечами, старик? Нет, говорю я тебе! Разве нас преследовали, когда мы отступили? На четвертый день битвы я в четвертый раз атаковал бы врага – у меня было еще достаточно войска – если б не приснился мне в ту ночь вещий сон. Тогда у меня опять пошла из горла кровь, и я чуть не задохнулся. И вторично предстал передо мною бог войны, говоря: «Вернись теперь обратно непобежденным; три года спустя ты будешь здесь опять со своим войском, которое будет втрое сильнее, и ты победишь!»

На будущую весну я решил выступить в поход и на этот раз остался победителем. Тогда завистники распустили слух, будто бы мой меч не в силах одолеть одного врага – римского папу. Глупцы! Они думают, что я отступил тогда из страха перед гневом христианского бога, которым мне угрожал маститый священник на дороге в Мантую. Но отчего бы я стал бояться Христа или святого Петра больше, чем других богов, в которых не верую? В нашем народе, как и у германцев, существует поговорка: «Кто вступил в Рим, тот станет римлянином или умрет». Я давно слышал это изречение, но не принимал его к сердцу. Но тогда, в Мантуе, когда я отдал приказ идти на Рим, мне стало от чего-то не по себе. Вечером того же дня я наткнулся на дороге на архиепископа римского. Его сопровождало духовенство; все они стали молить меня о пощаде и на коленях поднесли дары. Но не события этого вечера, не архиепископ Лев принудили меня переменить решение, а вещий сон, приснившийся в ту ночь, и недобрый знак, подтвердивший сновидение. Когда я лег спать, то меня долго преследовали мольбы и предостережения беззащитного старика…

– А дальше? – спросил Хелхал.

– Я долго не мог заснуть. Наконец под утро я задремал и увидел сон. Ты знаешь, что утренний сон всегда правдив.

– Знаю.

– Я видел, как перед моими глазами неожиданно вынырнула на поверхность реки, заросшей камышом, царственная голова. Она смотрела на меня из зеленых водорослей, и юношеские кудри, такого же цвета, как у германцев, вились у нее на плечах. Наконец показалась часть корпуса в блестящем панцире. Таинственный юноша встряхнул мокрыми волосами, в которых запутались осока и ракушки, потом грозно поднял правую руку и произнес: «Меня звали Аларихом. Я разгромил Рим, но вслед за тем умер. Волна запрещает мне говорить больше. Берегись, Аттила!» И он вновь погрузился в быструю реку. Я в испуге вскочил, разбуженный громким, дребезжащим звуком над моей головой. Было совершенно светло: на луке, висевшем над моей головой, лопнула тетива. Она свесилась вниз, почти касаясь моей щеки, и продолжала дрожать.

– Это нехороший знак, – в сильном волнении пробормотал многоопытный Хелхал.

– Также показалось и мне. Я велел войску отступить. Но все-таки римский папа не победил меня, как и Аэций со своими союзниками, вестготами.

– Ты прав, господин мой, – ответил Хелхал.

Аттила еще плотнее закутался в свой плащ.

XXV

После короткой паузы Аттила начал снова:

– Волшебный меч доказал, что он настоящий талисман бога войны. Мое сердце закалилось, как сталь, с тех пор как я впервые взял в руки это оружие и убил брата. Страх, жалость, даже гнев – незнакомы мне с той минуты.

– Это правда. Мертвецом, воплощенным богом смерти, ходишь ты между живыми. Но как разобрать, что в тебе самообладание и что бесчувственность? Никто не видел на твоем лице улыбки. Думаю, не исключая и женщин, которых ты ласкаешь беспрестанно. Наверное, ты недоступен даже радостям любви.

Аттила выпятил вперед толстую нижнюю губу.

– Нет. Но впрочем! Мужчина должен чем-нибудь опьянять себя. Я не пью ни вина, ни пива, ни меда, ничего, кроме воды… или крови, – прибавил он с отвратительным смехом. – Помнишь, когда там, в Галлии, Марна катила кровавые волны? От всего, что опьяняет голову, отрекся я с клятвой еще мальчиком, когда однажды брат в нетрезвом виде неосторожно проболтался при мне о том, чего не следовало говорить. Победа, слава, могущество, золото – не опьяняют меня больше… Конечно, они мне нужны, как воздух, хотя давно перестали кружить мне голову. Мой хмель – это женщина, вернее, терзания женщины в моих объятиях.

– Ну, не одни терзания, а, кажется, на тебя действует и их красота. Ведь ты выбираешь себе самых красивых девушек, и уже несколько лет, даже несколько десятков лет, – почти одних только германок. Почему так?

– Я объясню тебе это, Хелхал, – ответил Аттила, сощурив свои маленькие глазки. – Я поступаю так не из одного сладострастия. Немало есть красавиц и у других народов. Но тут мною руководит государственная мудрость или, пожалуй, коварство, что одно и то же. Видишь ли, германки… – Гунн запнулся, но потом продолжал со злорадной усмешкой: – Несмотря на утешительные обещания бога войны, германцы причинили мне много хлопот, да и продолжают причинять теперь. Это единственная нация, не дающаяся в руки. Поверь, что там, в Галлии, на Каталаунских полях, я разнес бы в прах всю мудрую стратегию Аэция и растоптал бы римское войско своей стотысячной конницей, если б ему не помогали проклятые готы. Они бились…

– Не как люди, – с легкой дрожью прервал Хелхал, – а как их собственные боги с Асгарда.

– Но все-таки германские мужчины мне не страшны. Пуру сказал правду: они никогда не научатся повиноваться и не способны к единодушию. Пьянство и безумный бред о чести губят их. Нисколько не страшна мне также их нелепая добродетель, которую эти верзилы в шесть футов ростом, эти мальчики с фигурами исполинов, называют геройством. Страшная глупость – эта слепая отвага, которая заставляет их с восторгом идти на смерть! Да тогда и дикий зубр в лесу – величайший герой и заслуживает сделаться германским царем, так как нет существа бесстрашнее и сильнее его. А между тем красный лоскуток материи доводит его до бешенства. Маленькой отравленной стрелы достаточно, чтобы поразить его издали, и беспомощный великан всегда попадает в яму, вырытую для него охотниками. Но красные лоскутья, искусные западни и отравленные стрелы – это и есть мое настоящее оружие. Конечно, по временам не мешает показать этим сорокалетним мальчишкам, что я не уступаю им в физической силе, которой они так хвастаются. Поэтому я очень охотно исполнил сегодня просьбу Эцендрула. Видел ты, как изумились сегодня посланники гепидов и других германцев?

– Да, мой государь.

– Итак, их хвастовство своим геройством – еще не самая большая беда. Но есть на свете одно, чего я… хотя и не боюсь, но перед чем робею, как перед священной тайной, хранимой богами. Это – германская женщина. Вот в чем их сила! В германской женщине есть что-то непостижимое, чего не может одолеть ни моя изворотливость, ни пороки самих германцев. Стоит только взглянуть на них – этих девушек высокого роста и величавых, полногрудых женщин! Как светлые богини, проходят они легкой поступью по земле в золоте своих шелковистых кудрей! В их серовато-голубых глазах столько целомудренной гордости, которая не раз обезоруживала меня… Но, правда, ненадолго, – презрительно прибавил Аттила. – А как воспитывают эти бесподобные матери своих детей, внушая им благородную стойкость! Германцев надо уничтожить в их женщинах; они служат для целого народа живым родниковым источником благодатной обновляющей силы, жаль, что их нельзя всех загнать в Дунай: они слишком многочисленны, да и нелепо топить таких красавиц с белоснежными телами. Ведь они и гречанки бесспорно самые красивые женщины в мире. Значит, надо губить их по-другому. Ублюдков, а не чистокровных германцев должны они рожать с этих пор. Смешанный народ, гунно-германский, должен сменить теперешних потомков богов, – прибавил Аттила тоном злобной иронии. – Всех, которыми мне удавалось овладеть в течение десятилетий, всех этих белогрудых девушек бросал я в объятия моих желтолицых гуннов, – а их были целые тысячи! Ничего, старик, – подмигнул он Хелхалу. – Это нам не повредит, пускай наше потомство будет покрасивее предков. Правду говоря, мои подслеповатые, остроскулые гунны – довольно отвратительные существа.

– Зато они храбры, честны и преданны. Этого тебе должно быть довольно, господин, – с досадой проворчал Хелхал.

– Да, этого достаточно – по крайней мере для порабощения, если уж не для украшения мира. Но превращать в гуннок самых прелестных, самых неукротимых из этих белокурых богинь предоставляю я вот этим рукам, – и Аттила самодовольно вытянул вперед короткие, но сильные руки, напрягая железные мускулы. – Сопротивление красавиц только сильнее возбуждает мою страсть; мои ласки становятся более жгучими, когда я вспоминаю о своей затаенной цели, – удовлетворить мою ненависть ко всему германскому народу! Сколько сотен самых величавых и прекрасных дев отнял я навсегда у их соплеменников! Сначала они, конечно, сопротивлялись, как львицы, однако неволя очень быстро укрощала их. А после того, как у них рождался от меня первый ребенок или потом – от кого-нибудь из моих любимцев, германские женщины становились совсем ручными. Конечно, – после некоторой паузы продолжал Аттила, покачивая головой, – так было не всегда. И предпринятое мною смешение рас не всегда удается: безобразие, видимо, переходит в наследство легче красоты. Некоторые германки, увидев свое дитя, рожденное от гунна, – желтое, кривоногое, уродливое, – швыряли его об стену, вместо того, чтобы прижать к своей груди. Да, помесь не вполне удается! Гуннский уксус заставляет свертываться германское молоко. Мои собственные сыновья от германок вышли неудачными.

Он умолк и потупился.

– У Эллака благородная душа! – сказал Хелхал.

– Он мечтатель! – с неудовольствием воскликнул отец. – Мечтатель и настоящая баба. От своей матери, дочери амалунгов, унаследовал он глупые бредни, бесплодные думы и порывы куда-то вдаль. Эллак чувствителен, как женщина: ему хотелось бы обезоружить одним благородством всех врагов. Благородство! Насколько уместно оно, например, против Византии, против этих жалких и подлых императоров? Сын готки любит больше готов, чем гуннов. Право, я угадываю, кажется, причину его ненависти, – гневно заключил Аттила. – Он не может мне простить, что я, будучи гунном, осмелился сделаться его отцом! Песнями о подвигах готских героев убаюкивала его Амалагильда. Готские героические саги на родном языке втихомолку нашептывала она сыну, до тех пор… пока мне все это не надоело и мать Эллака внезапно… умерла.

Рот Аттилы подернулся легкой судорогой.

– Я был при этом, – хладнокровно заметил Хелхал. – Я и мальчик. Ты запретил ей петь песни на готском языке. Она стала просить: «Дай мне только попеть до конца про славную смерть короля Эрманриха, моего предка. Видишь, сын мой, прежде чем подчиниться гуннам, он вонзил себе…

– Она не смогла докончить, – воскликнул Аттила, – потому что я в гневе ударил ее ногой.

– Она была беременна и скончалась на месте. Эллак находился при этом. Может ли он тебя любить?

– Он должен меня бояться и пусть не рассчитывает, что я сделаю своим наследником его, калеку. Он не может даже владеть мечом!

– Правой рукой – да, но зато левой владеет превосходно, как ты отлично знаешь сам. Нередко побеждал он твоих врагов, с тех пор, как получил увечье, спасая тебя. Это было под Орлеаном. Эллак защитил правой рукой твою голову от громадного камня, пущенного из римской катапульты. Удар был меток.

– Этот камень не убил бы меня, как не убили тучи стрел и дротиков на Каталаунском поле. Ведь ты теперь знаешь, я рассказал тебе, какой смертью я умру. Впрочем, – с досадой продолжал гунн, – не радуют меня и многочисленные другие сыновья. Вчера у меня было их сто восемьдесят два, а сегодня доложили еще о двух новорожденных… Дочерям я давно потерял счет: от них мало проку. Не будет также прока и от моего любимца, красавчика Эрлака… Hо ты сам избаловал его чрезмерною любовью. Гораздо лучше воспитала Эллака отцовская… ненависть. Ну а Дзенгизиц?

– Про того нечего толковать. Дзенгизиц вполне тебе по сердцу, старик. Настоящий гунн!

– Да, лучший наездник и лучший стрелок из лука во всем нашем народе.

– Ну, конечно. Он хоть куда. Я люблю этого отчаянного малого, – благосклонно отвечал Аттила. – Но его мать – ай, какая она была некрасивая! – и он скорчил гримасу, словно ему на язык попалось что-то очень горькое.

– Она происходила из древнейшего рода гуннских ханов, – недовольно заметил старик. – Гораздо древнее твоего.

– Поэтому мой отец, Мундцук, приказал мне жениться на ней. Но знатность не убавила ее безобразия. Вот была отвратительная брачная ночь! И наш сын Дзенгизиц уродился такой же. Он еще безобразнее обоих родителей, взятых вместе. Но хотя этот наследник совершенно не похож на мягкосердечного Эллака, он тоже не годится в цари вселенной. С верховой ездой и стрельбой по ласточкам далеко не уедешь, особенно если на голове царская корона. Вот мой красавчик Эрлак – другое дело.

– Господин! – воскликнул Хелхал. – Неужели пятнадцатилетний мальчик, испорченный твоим баловством, может владеть миром?

Аттила не ответил на этот вопрос. Он шептал, словно остался один:

– Его мать… Это было самое приятное из моих любовных приключений… Обыкновенно я противен женщинам… и добровольно мне отдавались только гуннки…

И Аттила, погрузившись в воспоминания, тихо продолжал, не для слушателя, а для себя:

– …Однажды мой лагерь навестила дочь славянского князя. Она хотела говорить со мной наедине в моей палатке. Я был уверен, что девушка покушается на мою жизнь, однако вместо того она бросилась мне в ноги. Как она была прекрасна! Толстые косы, черные с синеватым отливом; полный, алый, как вишня, рот; персиковый пушок на щеках… И вдруг она ласково шепчет мне: «До моего народа на далеком востоке достигла твоя слава. Я слышала, что ты самый могущественный из людей и нет тебе равного на земле. Я запылала страстью к тебе, я проводила ночи без сна и мне захотелось иметь сына от самого могучего владыки вселенной. Или умереть. Я отправилась в путь, и ехала день и ночь, целые месяцы. Наконец я тебя вижу, могущество заменяет тебе красоту. Поцелуй меня, а если не хочешь, то убей». Поцеловал ли я ее? Эта женщина только одна меня любила… Ты умерла, Любуша, когда родился наш прекрасный мальчик…

– Господин, но ведь ты не отдашь этому ребенку…

– Нет, – с горечью ответил Аттила, очнувшись от своих грез наяву. – Мне предсказано, что Эрлак переживет меня всего на один день.

– Как это, господин? – испуганно воскликнул Хелхал.

– Успокойся. Это предсказание очень жестоко, очень, но мне возвестили и нечто другое, гораздо лучшее. Слушай.

– Я весь внимание.

– Фессалийский колдун…

– …Который предсказал тебе смерть в объятиях прекрасной женщины?

– Тот самый. Я ему вполне верю, потому что он отгадал мои сокровенные мысли. На мой вопрос: «О чем я думал сегодня в бессонную ночь?» он немедленно ответил: «О выборе своего наследника. Не беспокойся о том, великий царь – твой наследник уже назначен судьбой. Есть на свете красавица с белокурыми волосами. Ее красота внушит тебе такую страсть, какой ты никогда не питал ни к одной женщине. При виде ее ты весь задрожишь от восторга. Только она одна может родить сына, который унаследует все твое величие. Он покорит себе все народы Земли». С этих пор я нетерпеливо жду обещанной мне невесты.

– И ты веришь льстивому колдуну?

– Верю. Поэтому, после предсказания, я велел его убить.

– Зачем? Ты думаешь, он тебя обманул?

– О, нет! Ты знаешь, у наших гуннских жрецов есть поверье, подтвержденное временем, что только тот колдун говорит верно… у которого на печени окажется звездочка из белых полосок. Поэтому каждому колдуну после смерти разрезают и осматривают печень. Мне хотелось поскорее убедиться в правильности его предсказания. Я велел убить фессалийца и белая звездочка – нашлась!

Аттила мечтательно смотрел прямо перед собой пустыми глазами. Потом он потянулся и встал.

– Ну, старик, я пойду домой. Уже поздно, и я хочу спать. И пусть приснится мне прекрасная девушка, от которой я буду иметь сына, властителя вселенной.

XXVI

На следующее утро римским послам было объявлено, что повелитель готов их принять в шестом часу.

Хелхал, Эдико и другие вельможи явились к ним и повели в большую приемную залу деревянного дворца.

Обширная полукруглая комната была обита с потолка до пола блестящими белыми занавесями и пестрыми коврами, подобно тому, как у греков и римлян обтягивали покои для новобрачных. Утрамбованный глиняный пол был выкрашен в красную краску.

В четырех шагах от стен шли правильными рядами четырех-угольные деревянные столбы с резьбою и рисунками. Они поддерживали некое подобие галереи. Столбы и стены были увешаны оружием, добытым на войне или полученным в дар от соседних народов.

В зале уже теснилась гуннская знать и воины, когда появились послы. Перед ними предстала пестрая, оживленная картина. Здесь стояли другие римляне и греки в роскошных, дорогих одеяниях, и рядом – финны в оленьих шкурах, полуголые британские кельты, расписанные синей краской, венды – в овечьих шкурах и сьоны – в медвежьих, германцы в шерстяных плащах и доспехах вороньей стали. Но весь этот пришлый элемент составлял лишь небольшие островки в море гуннов.

Аттила сидел на возвышении посреди залы. Несколько ступеней, обитых дорогими, расшитыми золотом коврами, вели к этому деревянному помосту, в центре которого стоял простой, буковый стул с ручками, служивший троном самому могущественному государю того времени. На нем была все та же самая одежда, что и вчера, и Аттила не прибавил к ней ни одного украшения.

Посланники, по указанию Эдико, остановились в дверях и низко поклонились. После этого Максимин хотел подняться на ступени помоста и вручить Аттиле письмо императора, но к нему тотчас подскочил гуннский князь, – это был Эцендрул, – взял у него из рук пурпурный папирус и заставил патриция сойти обратно с первой ступени. Потом он пал ниц перед повелителем и положил царскую грамоту на колени Аттиле, который продолжал сидеть совершенно неподвижно, как будто все это нисколько его не касалось.

– Собственноручное письмо императора Феодосия! – воскликнул Максимин снизу. Он был рассержен и, не стесняясь, повысил голос.

Аттила не пошевельнулся.

– Император желает тебе здоровья и долгой жизни! – произнес опять патриций.

Тогда хан начал медленно говорить, отчеканивая каждое слово и почти не разжимая губ:

– Я желаю императору того же, чего желает он Аттиле. Прислана ли наконец ежегодная дань, которую нам должны обе империи, Эдико?

– Да, господин. Эти посольства привезли ее с собою.

– Ты пересчитал?

– Все верно до единого солида.

– Хорошо. Но где подарки обоих императоров? – продолжил Аттила громче и гораздо грубее. – Я слышал, что дары привезены только одними посланниками от себя. Осмотрел ли ты их, Хелхал? Достойны ли они меня?

– Твое великолепие, господин, не достойно никакого подношения; но, в виду скромного состояния подносителей, можно признать привезенные дары достаточными.

– Раздели их между моими князьями. Не забудь Ардариха и Валамера. Визигаст тоже должен получить что-нибудь. Надо поощрить и пылкого королевича скиров – юного героя, умеющего так сладко играть на арфе. Все должны удостоиться чего-нибудь по их заслугам и по степени их верности. Но что это? – тут черты Аттилы омрачились, словно от горького изумления. – Мне кажется, я вижу между византийскими посланниками знакомое лицо? Вон тот, маленький, который стоит в стороне от других.

И грозный царь, взглянув на Вигилия, будто только сейчас увидел его, хотя на самом деле прежде всего стал искать глазами именно этого человека, лишь только посланники пошли в залу.

– Я уже имел счастье однажды, – начал испуганно византиец, – служить переводчиком…

– Как зовут эту противную жабу, Эдико?

– Вигилий, господин.

– Ах, да, Вигилий! – Аттила гневно повернулся на стуле, а нераспечатанное письмо императора полетело с его колен на пол. – Разве ты смеешь, ничтожная дрянь, являться мне на глаза, пока мне не выданы все перебежчики, как я приказал тебе передать? Неужели я потерплю, чтобы под вашими знаменами мои собственные беглые рабы подняли против меня оружие? Все подданные моего государства должны помнить, что от Аттилы нельзя убежать, от его гнева нет спасения! Ни одна крепость, ни одна укрепленная столица не даст защиты. Даже в золотом дворце в Византии я могу настичь моих врагов и схватить их вот этой рукой! – и он вытянул вперед правую руку.

– Мы явились доложить тебе, – начал со страхом Вигилий, – что у нас находится всего семнадцать перебежчиков, как ты их называешь. Они уже указаны Эгинфию, начальнику пограничной стражи, и будут присланы сюда в цепях в скором времени.

– Семнадцать. Ты потом узнаешь настоящее число. Теперь слушайте вы, посланники императора из Равенны. Я отказываюсь от требования выдать мне человека, утаившего мою долю в военной добыче из Виминациума. Но на каком условии, вы узнаете потом. Кто из вас Максимин, достойнейший сенатор императора византийского?

– Я! Меня зовут Магнусом Аврелием Максимином.

С серьезной благосклонностью взгляд Аттилы остановился на благородном лице сенатора.

– Соизволь, о повелитель гуннов… – начал Приск.

– Меня называют государем.

– Соизволь, о государь гуннов…

Аттила вздрогнул, но уклончивость оратора показалась ему забавной, и он не стал прерывать его, спокойно слушая дальше.

– …Чтобы я, по поручению императора и от имени прибывших со мною послов, ясно и по порядку изложил все обстоятельства, как они есть, а не так, как представляют их тебе твои постоянно меняющиеся и столь часто посылаемые тобою уполномоченные. Ты требуешь от императора Феодосия выдачи всех тех, кого ты называешь перебежчиками, то есть всех, кто по каким-либо причинам предпочел переселиться в нашу страну из-под твоего крепкого владычества. Между тем они поступили так, пожалуй, потому, что твои гуннские законоведы и заплечных дел мастера не всегда судят так справедливо и мудро, как ты думаешь, полагаясь на их добросовестность, и как ты, без сомнения, желаешь. Императору больно выдать людей, которые стали под его державную защиту… Однако, я вижу, ты хмуришься. Значит, я не прав. Тогда будь по-твоему: государь выдаст тебе твоих подданных. Далее ты требуешь кроме уплаты просроченной дани, – я хотел сказать: ежегодного почетного приношения, – взноса за год вперед, под угрозой немедленного нападения! Мы привезли шесть тысяч фунтов золота, а ты требуешь еще тысячу двести фунтов. Наш ответ замедлил по причине плохих путей сообщения в твоем государстве, ты же за это в мирное время осадил наши города: Виминациум, Ратиариум и многие другие; разграбил их и сжег. За каждого, по твоим словам, задержанного перебежчика ты требуешь по двенадцать солидов. Нам, к сожалению, дано полномочие, в случае крайности, соглашаться на все, но умоляем тебя: не настаивай на этом. Ты не можешь себе представить, до какого бедствия доведены все наши провинции; сколько вреда приносят жителям придунайских городов твои конные отряды, опустошающие вокруг всю равнину; они, как стаи волков, совершают набеги на одинокие хижины крестьян и целые города, не выпуская оттуда никого и перехватывая съестные припасы. А в то время, когда гунны представляют внешнюю язву для несчастных горожан, – внутренней язвой, чуть ли не худшей, – служат для них императорские сборщики податей. Для пополнения государственной казны они снимают с горожан последнюю рубашку; берут последнюю постель, так что многие ждут избавления от всех этих зол в самоубийстве. Твои посланники также привыкли, – говорят, им так приказано, – по приезде в Византию… ожидать настолько щедрых почетных даров, что одни эти любезности способны разорить нас вконец. Говорят, будто бы ты именно с этой целью так часто удостаиваешь нас чести принимать твое посольство.

Смелость ритора, очевидно, потешала могучего владыку, и он довольно добродушно заметил ему:

– Пускай мои посланники позволяют подносить себе дары, только бы их не подкупали.

– Императору, – с грустью начал теперь Максимин, – пришлось для удовлетворения тебя просить сенаторские семейства продать с публичных торгов наследственные драгоценности их жен, даже самую необходимую золотую и серебряную столовую посуду, а также дорогие вина, хранящиеся в их погребах…

– Я пью только воду из этого деревянного сосуда, патриций, – сказал Аттила. Он взял кубок со стола и сделал глоток. – Вы жалуетесь, – продолжал он, вытирая толстые губы тыльной стороной ладони, – что ваша казна пуста. Но почему это? Потому что ваши императоры еще с незапамятных времен проматывали деньги на нелепые зрелища, на конские бега, на ненужную роскошь, на разорительные прихоти, или – из малодушного страха перед загробными наказаниями, которые они, впрочем, вполне заслужили – строили храмы и церкви. Неужели у вас недостаточно священных мест, где бы вы могли докучать своим святым визгливыми гимнами и вашим лицемерием? Положим, меня это не касается… Но народ, у которого не хватает железа для защиты от соседей, должен быть домовитым и копить для них свое золото, потому что оно принадлежит более сильному. Как смеете вы расточать мое золото в ваших сундуках? Впрочем, мудрый ритор Приск, я должен прервать твою основательную речь, как бестолковый варвар. Прости, благородный патриций… Мы, гунны, умеем только ездить на лошадях, но мыслить в строгой последовательности – не наше дело. Я всегда путаюсь в государственных делах, – Аттила насмешливо посмотрел на послов. – Приступив к переговорам с вами, я забыл предварительно спросить моего посланника, Эдико, о том, как он исполнил мои поручения и что с ним было в великолепном Византионе.