Текст книги "Аттила"

– Проклятье… – прошипел он, вскакивая с места. Рустициана опять захохотала при этом движении префекта.

– Что… испугался? – дико вскрикнула она. – Теперь ты видишь, что я не безоружна против твоей власти… Есть Бог над нами, Цетегус, и Он поможет мне покарать тебя…

Глаза Рустицианы сверкали ненавистью, но железный римлянин уже вернул себе хладнокровие. Привычная саркастическая улыбка раздвинула его губы.

– Бог… – повторил он язвительно. – Если у тебя нет лучшего помощника…

Эта насмешка окончательно вывела из себя Русти-циану.

– И ты издеваешься надо мной и богохульствуешь… Берегись, Цетегус… Не забывай, что я знаю все твои планы, знаю имена всех заговорщиков. Знаю место, где вы собираетесь, знаю содержание переписки с императором Византии… Все, все знаю… и все это открою я правительнице и ее готам… Ты погибнешь на том же эшафоте, на который взошел Боэций, обманутый тобой…

– Так же, как и тобой, Рустициана, – насмешливо перебил Цетегус – Перестань говорить глупости. Ты не можешь выдать меня, не погубив себя вместе со мною.

– Так что же? Я не дорожу жизнью… С радостью пойду я на казнь, только бы погубить тебя.

Такая ненависть сверкала в глазах женщины, что хладнокровие на мгновение оставило непреклонного римлянина. Мрачные глаза Цетегуса гневно вспыхнули. Его железная рука тяжело легла на плечо Рустицианы, вскочившей с места, чтобы бежать во дворец.

– Подожди, безумная… Выслушай меня, прежде чем погубить своих сыновей, – глухо произнес он, удерживая на месте вырывающуюся женщину.

Эти слова подействовали. Как пригвожденная, остановилась Рустициана, но глаза не опустила. Злоба и ненависть дали ей силу выдержать мрачный огонь властных очей, которым она беспрекословно покорялась вою жизнь.

– Мои сыновья не в твоей власти… – внезапно произнесла она, припоминая, что еще месяца не прошло с тех пор, как она получила от них письмо из Константинополя.

Пришла очередь Цетегуса засмеяться.

– Ты кажется забыла, с кем имеешь дело, Рустициана… Ну а я не позабыл своего правила не доверять женщинам. И тебе я давно уже не доверяю, сумасшедшая женщина, меняющая чувства и мысли, как одежды… Поэтому я заранее принял меры против твоих капризов, выписав твоих сыновей в Рим. Теперь они оба у меня… Северий приехал с неделю назад, а Апиций только третьего дня, с письмами из Константинополя. Надеюсь, ты не забыла, что их возвращение в Италию равносильно государственному преступлению. Стоит кому-либо донести об их присутствии в Риме, как они немедленно будут арестованы и казнены… Надеюсь, ты не забыла, что они приговорены к смерти вместе с твоим отцом, и помилованы только под условием вечного изгнания… Итак, успокойся и помни, что жизнь твоих детей отвечает мне за твое благоразумие.

– Дети мои… – прошептала Рустициана, глядя безумными глазами на безжалостного человека, разбившего всю ее жизнь.

– Надеюсь, ты поняла теперь, что находишься в моей власти, а не я в твоей… – беспощадно продолжал Цетегус. – Скажи только одно слово, могущее повредить мне, выдай кому-нибудь, хотя бы священнику на исповеди, тайну смерти короля и Камиллы, и я клянусь тебе памятью Цезаря, – а ты знаешь, что означает эта клятва для меня, – что в тот же день твои сыновья отправятся на эшафот… Не забывай этого, Рустициана, и не пытайся бороться со мной… Пример Аталариха доказал тебе, что это к добру не ведет и всегда оканчивается плохо… для моих противников.

Через три дня после своего объяснения с Цетегусом Рустициана распростилась со свежей могилой своей дочери, погребенной с царской пышностью в одном гробу со своим возлюбленным королем, и уехала в сопровождении старого Кордулло и верной Дафницион в маленькое поместье, так заботливо отделанное Аталарихом для обожаемой им Камиллы.

Отказавшись от света и запершись от людей, она стала настоящей отшельницей, проводя целые дни в мраморном павильоне, сделанном по образцу храма Венеры в Равенне. На жертвеннике, у подножия статуи богини любви и красоты, Рустициана поставила золотую урну, в которой несчастная мать увезла с собой сердца своей дочери и ее возлюбленного. Возле этой печальной реликвии вдова Боэция проводила целые дни и половину ночей, умоляя Господа покарать бессердечного человека, безжалостно разбившего юную жизнь ее дочери, человека, воспользовавшегося сердцем матери, как орудием для своих целей и беспощадно разрушившего это орудие, когда оно стало ему не нужным.

Страстная душа Рустицианы ждала со дня на день, с часу на час громового удара, долженствующего поразить сатанинскую гордость железного римлянина.

XX

В Равенне, при дворе Амаласунты, кипела борьба партий и национальностей. Взаимное недоверие и ненависть между германцами и италийцами ежедневно обострялась.

Готы не признали себя побежденными из-за безвременной кончины юного короля Аталариха. Раз пробудившееся национальное чувство вновь не засыпает. Ни неудачи, ни несчастья не могут его убить. Патриотизм подобен пламени. И из маленькой искры пожар разрастался, охватывая все большие и большие площади.

В Равенне же были люди неутомимые и гениальные герои, раздувавшие священное пламя патриотизма, и влияние этих людей росло не по дням, а по часам.

Цетегус прекрасно понимал положение дел и знал лучше всех имена главных врагов «политики примирения», в спасительность и возможность которой все еще верил ученый-идеалист, честный старик Кассиодор. Но префект Рима был практик до мозга костей и не сомневался в невозможности упрочить братское согласие между германцами и италийцами – да ему это было и не нужно… Он хотел освобождения Рима, торжества римлян и гибели германской династии. Для достижения этих целей взаимная вражда, недоверие и распри между обеими народностями Итальянской империи были наилучшим орудием.

Одно лишь раздражало Цетегуса – невозможность распоряжаться в Равенне так же самовластно, как в Риме. В столице Теодорика префект Рима был бессилен. Здесь даже Амаласунта была королевой лишь формально. В действительности же ее влияние и власть таяли на глазах. Понемногу королевская власть становилась мифом, в который переставали верить даже готы. Указы, не нравящиеся патриотам, либо не публиковались, либо не исполнялись. И при всем желании «проучить изменников», как выражалась Амаласунта о вождях германской партии, ни она сама, ни Цетегус не осмеливались подписать приказ об аресте Тейи, Гильдебранда и Витихиса, зная, что среди готских воинов не найдется исполнителей такого распоряжения.

Другое дело в Риме… Там Цетегус чувствовал себя хозяином положения. За вновь возведенными укреплениями Вечного города, среди римских граждан, уже освоившихся с военным делом, окруженный надежными союзниками в лице товарищей по заговору, Цетегус сумел бы справиться с готскими патриотами, сумел бы использовать королевский титул Амаласунты для своих целей. Но как перевезти королеву готов из Равенны в Рим, чтобы она чувствовала себя не пленницей, а повелительницей?

К счастью для честолюбивого римлянина, Амаласунта сама тяготилась своим положением и всей душой стремилась в Рим, куда влекли ее науки и искусства, несравненно более симпатичные ей, чем безыскусная простота готов, казавшаяся дочери Теодорика, пристрастному судье, грубостью необразованных варваров.

Цетегусу нетрудно было уговорить королеву довериться «ее верным римлянам», но несравненно трудней оказалось увезти ее из Равенны, где вокруг дворца, якобы являясь стражей, за королевой постоянно и бдительно надзирали. Партия патриотов, главой которых был старый Гильдебранд, не дремала и принимала меры предосторожности против возможной измены.

Но изворотливый ум Цетегуса нашел выход из этой непростой ситуации. О бегстве по суше нечего было и думать, так как между Римом и Равенной находились многочисленные отряды готов – конница и пехота – стянутые Аталарихом для традиционного большого смотра, которым должны были завершиться народные собрания.

Поэтому Цетегус решил воспользоваться морским путем, по которому можно было легче и незаметнее ускользнуть из Равенны и добраться до Рима. Найдя в списке заговорщиков имя одного из морских командиров, Помпония, в ведении которого находились три большие галеры, Цетегус незамедлительно послал к нему надежного гонца в Неаполь, где в данное время стояли его суда… И вскоре получил нужный ответ. Помпоний сообщал префекту Рима, что экипаж его галер вполне надежен, ибо составлен исключительно из римлян, и что он, Помпоний, явится в назначенный день в Равенну и берется доставить королеву в Теату, откуда уже нетрудно будет достичь Рима по проселочной дороге, охранять которую готам, конечно, и в голову не пришло.

Днем побега была выбрана Страстная пятница, когда все население до поздней ночи молится в церквах, а следовательно, и бдительность готской стражи должна поубавиться. Амаласунте нетрудно будет вечером выйти в сад и под предлогом прогулки добраться до маленькой пристани у храма Венеры, где ее будет ждать лодка с матросами Помпония, галеры которого останутся вблизи берега, скрытые от варваров зелеными островками, окружающими «иглы Афродиты».

Сознание искусно подготовленного плана позволило Цетегусу наблюдать с улыбкой презрения возрастающее недовольство готов, которые уже не скрывали своей ненависти к холодному и гордому чужестранцу, ставшему фаворитом королевы.

Амаласунта труднее сносила явное недоверие и непокорность своего народа. Цетегусу и Кассиодору стоило немалого труда убедить ее скрывать свое негодование против «бунтовщиков», и не рисковать вызвать гнев народа несвоевременной строгостью.

Не подозревавший о планах Амаласунты, Кассиодор с грустью наблюдал за переменой настроения народных масс. Как человек, искренно преданный престолу, он не раз предупреждал Амаласунту об опасности ее положения, убеждая относиться снисходительнее к желаниям готов и не оскорблять их достоинства слишком явным предпочтением римлян.

Но все эти убеждения честного старика разбивало одно лишь насмешливое замечание Цетегуса, окончательно завладевшего умом, если не сердцем, Амаласунты.

Между собой оба посмеивались над «выжившим из ума стариком», и только накануне предполагаемого отъезда королева решилась сообщить Кассиодору о планах бегства.

Пораженный старик молча выслушал это сообщение, и подняв глаза к небу, печально прошептал:

– О, мой государь… О, великий Теодорик… Что бы сказал ты, если бы узнал, что наследница твоего престола тайно бежит от своего народа…

– Уж не посоветуешь ли ты мне унижаться перед этими варварами? – гневно вскрикнула Амаласунта.

Кассиодор тяжело вздохнул и не успел ответить.

Вдали раздались громкие крики, сначала отдельные, быстро разрастающиеся и приближающиеся, становясь все яснее и громче, точно бурный поток.

– Что это значит?.. – спросила Амаласунта, невольно бледнея.

Цетегус насторожился.

– Это народ, – спокойно ответил Кассиодор, подходя к окну, выходящему на дворцовую площадь. – Но бояться нет причины. Это крики радости… Хотя я не могу понять, что они обозначают…

Амаласунта тоже подошла к окну. Громадная площадь, на которую выходил главный фасад дворца, кишела народом. Мужчины, женщины, дети кричали, размахивали руками и платками, повернувшись в одну сторону.

– Они кого-то приветствуют, – мрачно нахмурив брови, произнес Цетегус. – Но кого?.. Вот в чем вопрос…

– Не знаю и представить себе не могу, – безучастно ответил Кассиодор. Неожиданное сообщение Амаласунты настолько расстроило его, что он все еще не мог прийти в себя.

Внезапно Амаласунта отшатнулась от окна, гневно сдвинув брови.

На парадном крыльце дворца показался старый Гильдебранд в сопровождении графа Витихиса.

– О, эти люди… Как я ненавижу этих варваров… – прошептала Амаласунта.

– Терпение, государыня… Завтра прибудет Помпоний, и тогда…

Новый взрыв радостных криков заглушил голос Цетегуса. Народ кого-то приветствовал… Кого же?

Цетегусу недолго пришлось ломать голову над этим вопросом.

Крики не только усиливались, но и быстро приближались… Становилось очевидно, что толпа ворвалась во дворец и заполняет залы и галереи, сопровождая кого-то восторженными криками.

Амаласунта вздрогнула.

– Что это?.. Возмущение, Цетегус?

– Не знаю, государыня, – ответил префект Рима, с беспокойством прислушиваясь к шуму неясных криков, гулко раздающихся в мраморных стенах.

– Уж не думают ли они испугать меня? – насмешливо проговорила Амаласунта, спокойно поднимаясь на ступени трона. – Цетегус… Кассиодор, – станьте возле меня… Дочь Теодорика сумеет не бледнея встретить врагов и умереть, как подобает королеве… на троне своего отца.

Едва успела Амаласунта опуститься в широкое кресло из резной слоновой кости, украшенное бирюзой и сердоликами и обитое пурпурным бархатом, как двери в тронный зал распахнулись и взору королевы предстало целое море голов, запружающих соседнюю галерею, вслед за которой начиналась полуоткрытая терраса, выходящая на внутренний двор. Все это пространство было так же заполнено народом, исключительно белокурыми и синеглазыми готами, которые кричали, махали платками и зелеными ветками.

Впереди же всех, между Витихисом и Гильдебрандом, спокойно и уверенно двигались три могучие фигуры, высокие, сильные и красивые гиганты, в полном вооружении, при виде которых Амаласунта громко вскрикнула:

– Балты… Здесь…

Цетегус никогда не видел трех герцогов, ближайших свойственников королевской династии, но он понял по выражению лица Амаласунты и Кассиодора серьезность положения и кинулся навстречу опасности.

– Ни шагу дальше, дерзновенные! – повелительно крикнул он. – Не нарушайте уважения к королеве. Она не желает никого видеть…

Префект Рима привык повелевать толпой, привык встречать почтение и уважение, внушаемое его могучей личностью. Но на собравшихся здесь германцев личность римлянина особого впечатления не произвела.

Громкий раскатистый хохот ответил Цетегусу, и чей-то грубый голос крикнул из глубины зала:

– Если дочь Теодорика допускает к себе римлян, интриганов, то допустить честных готов ей и бог велел…

Смертельная бледность покрыла лицо Амаласунты. Этот насмешливый голос неведомого простолюдина уязвил ее больше, чем самое жестокое оскорбление.

Старый Гильдебранд понял чувства гордой женщины. Обернувшись к толпе, он крикнул повелительно:

– Тише, братья готы… Оскорблять женщину и королеву вдвойне недостойно честного германского воина… Не мешайте нам переговорить с дочерью Теодорика и ожидайте здесь ее решения.

– Да, друзья мои, – отозвался герцог Тулун, в свою очередь. – Имейте терпение… Через полчаса мы сообщим вам ответ нашей кузины и спросим ваше мнение.

– Да здравствуют благородные Балты… Ура герцогу Тулуну… Ура храброму Иббо… Смелому Пизо, – ура… Выслушай наших герцогов, государыня… Исполни желание народное…

Все эти возгласы слились в один оглушительный крик, когда три герцога переступили порог тронной залы в сопровождении старика Гильдебранда, Хильдебада, брата Тотиллы, мрачного Тейи и всегда спокойного и энергичного Витихиса.

Эти семь человек остановились перед троном Теодорика, на котором осталась сидеть прекрасная, величественная и бледная женщина, в длинных траурных одеждах, с золотой короной на темно-русых волосах.

Двери затворились за вошедшими. Оставшаяся за дверьми толпа послушно затихла, ожидая окончания беседы своих вождей с той, которую одна половина народа еще признавала государыней, другая же готова была счесть римской прислужницей, изменившей своему народу. Покровительствуя человеку, которого всей душой ненавидели готы, Амаласунта страшно повредила себе. Непогрешимый инстинкт темной народной массы чувствует правду там, где разум образованных и мудрость ученых даже не подозревают страшной действительности. Несмотря на полное отсутствие не только улик, но даже указаний на роковую истину, германский народ, так же как и готская дружина Аталариха, твердо верил в причастность префекта Рима к смерти молодого короля, того самого префекта, которого граф Тейя открыто обвинил в измене.

Цетегус не мог не знать о ненависти готов к нему. Но Амаласунта не подозревала ни о силе этого чувства, ни о его причинах. Несчастная дочь Теодорика должна была дорого заплатить за свое неосторожное доверие.

И эта расплата начиналась с этой минуты, когда перед ней остановились три наиболее ненавистных ей человека: герцоги Тулун, Пизо и Иббо.

Ненависть эта родилась и выросла вместе о Амаласунтой. Уже ребенком слышала она постоянные сожаления отца своего о том, что у него нет сыновей, подобно братьям Балтам, представителям древнейшего и благороднейшего дворянства. Родословная Балтов терялась во мраке веков. По народным сказаниям, Балты, как и Амалунги, происходили от древнегерманского бога войны – Тора, полюбившего земную женщину и прижившего с нею двух сыновей, ставших родоначальниками Амалунгов и Балтов. Так как Амала был старшим сыном Тора, то готы и избрали его своим первым королем. Затем корона оставалась в роду Амалунгов, так как целый ряд герцогов упрочил славу и влияние первой династии. Но рядом с королевским родом первыми возле трона готов неизменно стояли Балты, почти столь же уважаемые и любимые народом, как и короли из рода Амалунгов.

Все это с детства знала Амаласунта, как знала и то, что после смерти ее мужа Теодорик долго колебался, серьезно подумывая о передаче короны после своей смерти старшему в роду Балтов, герцогу Тулуну.

Неожиданный случай изменил планы Теодорика. Четвертый брат Балтов, герцог Аларих, оказался замешанным в заговоре против короля, и был приговорен к смерти вместе с выдавшим его сообщником. Алариху удалось бежать из темницы и скрыться от розысков, но расположение Теодорика к его братьям значительно охладело, и о назначении одного из них наследником престола перестали говорить.

Тем временем Аталарих подрос и окреп настолько, что было бы явной несправедливостью лишать его трона. Теодорик так и сделал. В то же время он поручил трем герцогам усмирение гепидов и аваров, во время которого они совершили столько славных подвигов, что первым делом правительницы было удалить их от двора подальше, под благовидным предлогом командования пограничными крепостями.

Теперь же эти ненавистные Балты снова стояли перед ней, такие же гордые и красивые, какими она увидела их в первый раз двадцать лет тому назад. Тогда они были молоды, как и она… Младшему едва минуло восемнадцать лет. Теперь же это были мужчины в полном расцвете силы и обаяния. А ей ли, дочери Теодорика, было не знать, как сильно действует обаяние мужской силы на воинственный германский народ, ставящий мужскую храбрость и воинскую доблесть превыше всего.

Амаласунта гордо выпрямилась и, высоко подняв свою прекрасную бледную голову, проговорила холодно и надменно:

– Я вижу лица людей, которых не призывала и не желала видеть. Что привело во дворец соратников моего отца?..

– Необходимость, кузина, – спокойно ответил герцог Тулун, – и призыв короля Аталариха, твоего сына и нашего государя.

– Зачем вы здесь? – резко спросила Амаласунта.

– Мы пришли для того, чтобы передать тебе требования твоего народа.

– Требования?.. – надменно повторила королева, приподнимаясь со своего кресла.

– Да, требования, кузина… И если ты будешь благоразумна, то поспешишь исполнить их. Это единственный способ сохранить мир и спокойствие между готами и предотвратить междоусобицу, которой мы хотели бы избежать.

– Говорите… Я слушаю, – глухо прошептала Амаласунта, откидывая голову на спинку кресла.

– Прикажешь нам выйти, государыня? – произнес Кассиодор, умышленно подчеркивая свое уважение к королеве.

Герцог Тулун ответил вместо Амаласунты.

– Останьтесь, римские советники королевы готов… Префект Рима может доказать свое влияние, посоветовав ей примириться с неизбежным. Ты же, Кассиодор, как хранитель государственной печати, удостоверишь соглашение… если оно состоится.

Амаласунта вспыхнула.

– Ты говоришь как бунтовщик, герцог Тулун… Кто дозволил тебе распоряжаться в моем присутствии?

– Необходимость, кузина, – вторично произнес суровый воин, – и священное право нашего народа.

– Ты забываешься, герцог Тулун… Народ мой, а не ваш… Я королева готов…

– Нет, кузина… Ты дочь Теодорика, в которой я чту кровь Амалунгов, даже тогда, когда она ошибается и… совершает преступления.

– Изменник… – гневно вскрикнула Амаласунта. – Не подданным судить государыню… Священное право монархов не давать отчета своему народу… И это мое священное право, королевское право…

– Эх, кузина, – спокойно и благодушно перебил ее второй брат, Тлуна, красивый и стройный белокурый великан, с ласковыми глазами и добродушной улыбкой. – Напрасно ты говоришь о своих правах, которых на самом деле нет и быть не может… Правда, король Теодорик доверил тебе опеку над своим внуком. Это было его право, как главы семейства, и мы уважили его, несмотря на то, что по нашему германскому закону женщина не может быть опекуном над мужчиной… Затем государь наш назначил своим преемником Аталариха… Это было неосторожно, ибо где же незрелому юноше управлять народом воинов… Но все же готы преклонялись перед волей Теодорика Великого, бывшего в продолжение полувека честью и славой нашего народа. И мы, ближайшие свойственники Амалунгов, молча преклонились перед желанием мертвого героя, уважая кровь Амалунгов, текущую в наших жилах. Но когда наш юный король Аталарих скончался… Господь да отомстит его убийцам… Когда умер последний представитель рода Амалунгов, то сам Теодорик никогда бы не возложил корону готов на голову женщины… Да и готы никогда бы не дозволили веретену командовать над мечом…

– Значит, вы не признаёте меня вашей королевой, бунтовщики? – гневно воскликнула Амаласунта. – И ты, Гильдебранд, ты, старый друг моего отца, ты отрекаешься от его дочери?

– Эх, государыня… Кабы ты не отрекалась от друзей своего отца, так было бы лучше, – мрачно ответил оруженосец Теодорика.

Герцог Тулун снова заговорил спокойно, почтительно, без раздражения, но тем голосом, в котором слышалась неизменная решимость.

– Мы не отвергаем твоего права на корону, кузина… покуда… Что будет дальше, решишь ты сама… Ведь мы пришли к тебе для того, чтобы сообщить тебе условия, на которых ты можешь оставаться королевой. Мы не желали бы допустить смуты, которой не преминут воспользоваться враги империи Италийской… Прошу тебя, выслушай нас спокойно, Амаласунта. Твоя судьба зависит от этого часа.

Гордая женщина невыносимо страдала, слушая властный голос… С каким наслаждением казнила бы она всех этих бунтовщиков. Но чувствовать свое бессилие, когда в жилах течет ненависть…

– Какая пытка… – беззвучно прошептала королева.

Цетегус прочитал эти слова в глазах Амаласунты и, нагнувшись сзади к уху королевы, прошептал:

– Соглашайся на все, государыня… Обещай все, что угодно. Завтра приезжает Помпоний. Надо выиграть время…

Глаза Амаласунты блеснули, и она произнесла на вид спокойно:

– Говорите… Я слушаю.

– Вот наши требования, – заговорил Пизо. – Во-первых, удаление вот этого римлянина… Его пост должен занять граф Витихис…

– Согласен, – ответил Цетегус раньше Амаласунты, задыхавшейся от негодования.

– Затем ты должна немедленно издать манифест, объявляющий, что только те королевские указы должны быть исполнены, которые подписаны кроме тебя еще Витихисом, Тейей или Гильдебрандом, в качестве членов совета при королеве. Исполнить наше третье условие ты, конечно, охотно согласишься, кузина… Мы понимаем, что тебе не особенно приятно было бы встречаться с нами при дворе. Да и нам, Балтам, не особенно удобно жить вместе с Амалунгами, как двум орлам в одном гнезде. Поэтому мы предлагаем тебе сформировать три армии, по пятьдесят тысяч человек каждая, и послать их на границы империи, где после смерти Теодорика дикие племена начинают забывать уважение к готам. Их надо проучить как следует, чтобы они знали, что у готов есть еще мечи и воины… Каждая из трех армий отправится на одну из границ империи, под начальством одного из нас.

Цетегус презрительно улыбнулся.

«Не дурно… Таким образом военная сила и гражданское управление будут в их руках», – подумал он, но громко вымолвил только:

– Соглашайся, государыня.

Но взгляд его говорил: «Завтра ты позабудешь эту оскорбительную комедию».

– Что же остается мне, если я исполню все ваши требования? – выговорила Амаласунта глухим голосом, глядя на ненавистных Балтов сверкающими глазами.

– Остается золотой обруч на твоей прекрасной голове, кузина, – ответил герцог Иббо, пожимая плечами.

Старший брат остановил его взглядом.

– Твое согласие, кузина, спасает царство готов от разложения, и это сознание должно удовлетворить тебя. Кроме того, мы первые признаем тебя нашей государыней, как только ты скрепишь своей подписью данные тобой обещания… Подай сюда пергамент, Витихис… Мы приготовили его заранее. Поставь свое имя вот здесь, кузина, и все будет кончено и мы избавим тебя от нашего присутствия.

Дрожа от гнева, но повинуясь взору Цетегуса, Амаласунта нетвердой рукой взяла свиток, почтительно протянутый Витихисом, и машинально развернула его. Но прежде чем она успела прочесть первые две-три строчки, герцог Тулун произнес, обращаясь к Цетегусу:

– Наш разговор с королевой кончен. Очередь за тобой, префект Рима… Хильдебад, у тебя есть поручение к этому римлянину.

Молодой гигант неловко выдвинулся вперед, собираясь говорить, но Тейя опередил его.

В руке красивого черноволосого юноши сверкнул обнаженный меч, который он протянул Цетегусу.

– Взгляни сюда, префект Рима… Это железо окрашено честной и чистой кровью благородного гота… Это были первые капли крови, пролившиеся в борьбе германцев с латинянами, конца которой никто не знает, кроме Бога. Но за эту первую драгоценную кровь заплатишь ты, Цетегус Сезариус.

– Полно, Тейя, – спокойно заметил Хильдебад. – У моего золотого брата осталось еще довольно крови в жилах. А вот тот, кому принадлежал этот меч, не выдержал нашего кровопускания… Смотри сюда, черномазый римлянин… Узнаешь ли ты эту перевязь, эту рукоятку?

С этими словами Хильдебад сунул принесенный им меч в лицо Цетегуса, который, невольно бледнея, сделал шаг назад.

– Помпоний… – прошептал он. – Это его меч…

– Ага… узнал, – торжествуя, заметил молодой великан, бросая короткий римский меч к ногам Цетегуса.

– Что сталось с Помпонием? – дрожащим голосом прошептала Амаласунта, когда Кассиодор молча поднял окровавленное оружие и печально произнес:

– Помпония уже нет в живых, государыня.

Хильдебад громко засмеялся.

– Догадался и ты, старик… Видно, ты в самом деле умней других. Да, старый римлянин, Помпоний отправился к акулам на завтрак, или верней, на ужин, так как мы встретились с ним уже под вечер.

– Что случилось с Помпонием? – повторила Амаласунта, бледнея от беспокойства.

– Ничего особенного, государыня, – беспомощно разводя руками, произнес исполинский Хильдебад, очевидно, чувствующий себя неловко в этом дворце, в двух шагах от женщины, кажущейся ему такой нежной и хрупкой, что он боялся как-нибудь нечаянно до нее дотронуться.

– Да говори же, – воскликнула Амаласунта, дрожа от странного предчувствия, заползающего в ее душу.

– Что ж… Я расскажу… Рассказать нетрудно, потому что я был при этом вместе с ним, – кивнул он головой в сторону Тейи. – Тотилла же только что вернулся в Анкону с двумя суденышками, после охоты за морскими разбойниками. И задали же мы жару африканским пиратам, государыня. Такого страха нагнали на них, что в десять лет не забудут.

– К делу, к делу, – теребила Амаласунта, с болезненным нетерпением.

– А дело-то все в том, что мой братишка – ты ведь знаешь Тотиллу, государыня? – так вот он встретился с Помпонием в Анконе. Где, как и когда, – доподлинно не знаю. Только знаю, что разговорились они. Слово за слово, как подобает между моряками. И вдруг Помпоний начинает говорить какие-то несуразные вещи. И то не так, и того не надо, а надо бы иначе. И все со шпильками, все против готов и наших порядков. Только вот Тейя стал переглядываться с братишкой. Видно, поняли они, к чему этот римлянин все это болтал: о том, что скоро все переменится и что Помпоний недаром в Анконе, и прочее и тому подобное. Скучно стало мне слушать всю эту болтовню, и я отошел в сторонку. Только через пять минут смотрю, бежит ко мне Тейя и зовет сейчас же на пристань, чтобы догнать Помпония, который вдруг куда-то исчез со своими тремя галерами, точно сквозь землю провалился. Не пускать же мне одного Тотиллу в море, хотя я и не понимал, что это ему вздумалось, на ночь глядя, уплывать. И Тейя с нами отправился. Гнали мы так, что, того гляди, паруса ветром сорвет. Однако не сорвало. А там, гляжу, впереди другие суда виднеются. Ба… ба… говорю я. Да ведь это галеры Помпония. Куда это он так торопится? «А вот сейчас у него спросим», – ответил мне Тотилла и приказал спускать шлюпку.

– Это было противозаконно, – не выдержал Цетегус. – Помпоний старше Тотиллы по летам и по положению… Он не должен был отвечать этому молокососу…

Хильдебад громко расхохотался.

– Однако он ответил нам, и даже довольно нахально, правду надо сказать. Только это мы взобрались на борт, как братишка мой и говорит: «В Равенну… Увезти королеву от вас, варваров… В Риме ей будет лучше… Да и нам тоже». Тут уж вмешался Тейя и без церемоний назвал римлянина изменником. Тогда Помпоний начал ругаться… «Вы-де, готы изменники, вы-де держите в плену дочь Теодорика». Когда же он, Помпоний, доставит королеву в Рим, так велит нас всех повесить на своих мачтах. Ну, этакие речи я понял и говорю Тотилле: неужто ты спустишь этому римлянину его дерзость? А Тотилла только мигнул Тейе, и все мы, как один человек, бросились на Помпония и его свиту… По правде сказать, игра была неравная. Нас всего десять человек, а их штук сорок, не считая невольников на веслах и матросов на палубе. Однако мы не теряли времени на раздумья и хорошо сделали, потому что на наших судах скоро поняли, что дело неладно, и поспешили послать нам подмогу… Тут уж игра приняла другой оборот. Правда, Помпоний проткнул правую руку моему братишке, но тот справляется и левой, и так ловко воткнул он свой меч в плечо Помпония, что тот сразу свалился. С ним за компанию уложили мы еще десятка два римлян. Остальные повинились и побросали оружие… Тотилла сейчас же повернул обратно в Анкону, прихватив с собой и галеры Помпония. Убитых римлян мы побросали за борт, а Помпония привезли на берег и сдали его семейству… Только прежде чем закрыть глаза, он подозвал меня к себе и попросил передать префекту Рима, чтобы тот на него не сердился за то, что он, Помпоний, не мог исполнить своего обещания. Не по его-де вине это случилось, и с мертвых-де ничто не взыскивается… И в доказательство того, что его уже нет в живых, Помпоний просил передать тебе, Цетегус, меч, который он получил от тебя в подарок… Храброму врагу отчего не сделать удовольствия, поэтому я и обещал исполнить просьбу Помпония. Тотилла остался в Анконе, а я поспешил сюда, вместе с Тейей, чтобы рассказать кому следует все, что случилось и исполнить свое обещание… Вот, получай меч Помпония, Цетегус… Хорошее оружие, и носивший его был храбрым воином.