Текст книги "Аттила"

– Да, – заметил корсиканец. – Эта хорошенькая жидовка чертовски горда, как подобает всякой честной девушке, какой я считал ее до этого вечера. Но когда я увидел, как переодетый Тотилла остановился у башни, в которой помещается жилище старого Моисея, и, снова оглядевшись, осторожно стукнул три раза в ставень нижнего этажа, где, как я случайно узнал, помещается комната Мириам, когда вслед за тем я заметил, как так же осторожно приотворилась маленькая калитка, проделанная в тяжелых воротах, и сейчас же опять затворилась вслед за проскользнувшим Тотиллой, то, признаюсь, я подумал, что мой златокудрый друг проводит время приятней, чем я, и позавидовал ему…

– Да, эта парочка друг друга стоит, – объявил Каллистрат. – Желал бы я иметь их бюст, сделанный Ксенархом из мрамора… Лучших натурщиков нельзя найти для группы Амура, обнимающего Психею. А так как они обнимались…

– В том-то и дело, что нет, – перебил корсиканец. – Оказалось, что я ошибся. Бедная Мириам была невинна, как голубица…

– Ого-го… – завопил пьяный Бальбус. – Невинность, принимающая по ночам целого гота… Хотел бы я познакомиться с такой невинностью…

Корсиканец нахмурился.

– Раз я утверждаю что-либо, то привык, чтобы мне верили. Внучка старого Моисея могла быть поверенной или помощницей Тотиллы, но не более того. В этом я убедился в тот же день, встретив Тотиллу четверть часа спустя в том же бедном платье, но уже с целой тачкой цветов, которую прекрасный садовник отвозил куда-то по Капуйской дороге. Но куда?.. Вот в этом-то и загадка. По дороге в Капую расположены многочисленные виллы. Почти вся аристократия Неаполя проводит в них жаркое время года. И в каждой вилле найдется красавица, достойная внимания самого Аполлона. Которую из них посещает по вечерам Тотилла, возвращающийся только на рассвете? А в том, что это именно так, я убедился совершенно случайно два дня спустя, в это же время встретив его с той же тачкой, в том же костюме, на той же дороге. Я снова проследил его до жилища старого Моисея, куда он взошел с теми же предосторожностями, чтобы сейчас же снова выйти уже без тачки и вернуться домой теми же пустынными улицами. Очевидно, прекрасная жидовка только передаточная инстанция, как говорят юристы. Но какова же должна быть неизвестная возлюбленная Тотиллы, если такая прелестная девушка, как эта жидовка, не может заставить двадцатилетнего мальчика позабыть себя хоть на четверть часа.

– А ты почем знаешь, что твой приятель не пользуется своим временем? – с циничной улыбкой вставил торговец невольниками, привыкший ценить добродетель как товар, более или менее выгодный. – В его годы хватит пылкости на двух женщин.

Корсиканец нахмурился.

– Я не люблю клеветать на девушку, хотя бы она была простой жидовкой. А так как я своими глазами видел, и притом два раза, что Тотилла заходил в жилище привратника, верней, в садик при этом жилище, всего на пять минут для того, чтобы взять, очевидно, заранее приготовленную тачку с цветами и затем вернуть ее обратно, то я могу верить в чистоту Мириам, которая и тебе доказала свою гордость и честность.

– Не вздумайте поспорить из-за какой-то жидовки, – поспешил вмешаться хозяин дома, подметивший раздражение в голосе корсиканца. – Прекрасная Мириам может оставаться добродетельной сколько ей угодно. Это не раскрывает нам тайны романа твоего германского друга, Фурий Агалла. Неужели ты так и не узнал имени героини этого романа? Согласитесь, друзья мои, что эта загадка небезынтересна для нас, римлянин…

– А я скажу тебе, жестокий коринфянин, – внезапно перебил совершенно пьяный Бальбус, – что мне ни капли не интересно слушать про чужих красавиц, вместо того, чтобы видеть и обнимать собственных. Каллистрат, видимо, позабыл, что соловья баснями не кормят и, накормив нас на убой, собирается обучать монашеским добродетелям: воздержанию и целомудрию… Я протестую, дружище, и говорю тебе…

– Браво… Верно… Где твои девушки, Каллистрат… Бальбус прав. Давай нам женщин… Танцорок, певиц, невольниц или вольных гетер… Все равно, были бы женщины… – наперебой кричала молодежь, возбужденная вином и разговорами.

Каллистрат, выпивший меньше всех в качестве хозяина дома, торжественно обратился к Цетегусу, светлые и холодные глаза которого резко отличались от посоловелых глаз и пьяных улыбок остальных гостей.

– Благородный симпозиарх, разрешаешь ли ты призвать танцовщиц?

– Желание гостей – закон для такого хозяина, как ты, друг Каллистрат. Мне, старику, жаль горячую молодежь. Побалуй ее, благородный амфитрион.

Каллистрат медленно поднялся.

– Друзья мои, выслушайте меня… Сейчас посетит нас сама Амфитрида, вместе со своей свитой. К приему таких гостей надо приготовиться. Богиня любви и красоты не должна ступать на холодный мрамор пола. Ее божественные ножки умеют ходить лишь по благоухающим лепесткам живых цветов. Попросим же Флору помочь нам и выпьем эту чашу в честь богини цветов.

Закончив свою речь, Каллистрат осушил большой кубок священного египетского вина и затем бросил его вверх, к потолку, на котором, как живая, витала в облаках прелестная Флора, с гирляндой цветов в руках.

Едва только драгоценный стеклянный сосуд коснулся росписи, как сверху на гостей полился настоящий цветочный дождь. Розы, лилии, левкои, ландыши, жасмины, нарциссы и гиацинты покрыли стол, ложа и пол, наполняя воздух опьяняющим благоуханием.

– Браво… Дивно… Прелестно! – кричали гости, принимая из рук невольников свежие венки.

В ту же минуту раздались звуки невидимой музыки, нежной и страстной, будящей чувственность и навевающей сладострастие… Затем противоположная столу стена бесшумно раздвинулась, и взорам присутствующих представилась картина, встреченная шумным восторгом.

Впереди всех медленно переступили порог четыре танцовщицы в «персидском» платье, то есть в прозрачных одеждах из серебряного газа с голубыми звездами. Вслед за ними появились «артистки» с разнообразными инструментами. Ручные арфы, гитары и цитры в руках прелестных девушек были обвиты гирляндами роз, и из таких же гирлянд составлен был и весь костюм музыкантш, распущенные волосы которых были их единственной одеждой. Наконец показалась громадная перламутровая раковина на колесах, в которой на пурпурном ложе возлежала, окруженная прелестными маленькими амурами с крылышками, сама богиня любви и красоты – Афродита, без всякой одежды, кроме знаменитого пояса, обвивавшего ее обнаженную талию.

Громкие восклицания встретили женщин, оказавшихся, как на подбор, одна красивее и моложе другой.

– Ура, Каллистрат! – закричал торговец невольниками. – Скажи мне, где ты покупаешь таких красавиц?.. Я готов заплатить тебе по пятьсот золотых за каждую…

Посреди шумного пьяного смеха и совсем недвусмысленных шуток неожиданно раздался серьезный, строгий и трезвый голос, зовущий Цетегуса.

На пороге стоял Сцевола… Бледный, со сверкающими глазами и в разорванной одежде, он казался привидением в кругу полуобнаженных женщин и увенчанных цветами мужчин, опьяненных вином и чувственностью.

Не без труда пробился знаменитый юрист до отдаленного зала пиршества. Невольники Каллистрата сделали все возможное, чтобы не допустить «помехи» веселью своего повелителя.

Разорванная сенаторская тога достаточно ясно говорила об усердии охранителей этого дома. Но употребить явное насилие по отношению к патрицию все же никто не решился… И в конце концов суровый республиканец стоял среди изнеженных прожигателей жизни.

– Так вот где я нахожу префекта Рима сегодня в день и час, когда решается судьба Вечного города…

– Что такое?.. Что случилось?.. – спросил Цетегус своим обычным холодным голосом, стряхивая с себя кажущееся опьянение так же легко, как осевшую на одежде дорожную пыль.

– Случилось многое, префект… Наши главные враги, герцоги Тулун, Пизо и Иббо уже не существуют… Все три балта убиты в один и тот же день, почти в один и тот же час, посреди своих армий.

Молния сверкнула в глазах префекта.

– Наконец-то… – прошептал он и сейчас же прибавил спокойно и уверенно, как бы говоря о вполне естественном и давно предвиденном происшествии. – Судьба помогает нам. Теперь готы остались без вождей, как стадо без пастуха… Мы постараемся справиться с этим стадом германских баранов, мы, римляне, потомки вскормленников волчицы.

– Ура… Теперь победа наша, – восторженно вскрикнул Люций.

– Погоди кричать о победе, неосторожный мальчик, – раздраженно перебил Сцевола. – Теперь-то и наступает опасность… Убийство любимых герцогов озлобило готов. Из Равенны страшные вести. Сильверий сообщил их мне и поручил разыскать тебя и немедленно привезти к нему… Я ищу тебя уже три часа по всему городу.

– Что же случилось в Равенне? – спросил Цетегус, к которому вернулось его обычное всепокоряющее хладнокровие. – Ты можешь говорить, Сцевола… Здесь собраны верные сыны Рима и свободы, враги готов-поработителей… Не правда ли, Каллистрат? – прибавил префект Рима, заметя колебание на лице сурового юриста.

– Да, да… Говори Сцевола… Мы все патриоты, враги готов, – заплетающимся языком закричал Бальбус, к которому примкнули увлеченные его примером Массурий, Каллистрат, поэт Пино и остальные гости… Никто не заметил молчания Фурия Агаллы, загадочного корсиканца, державшегося в стороне с момента появления юриста.

Сцевола взял из рук близкостоящего невольника полный кубок и залпом осушил его. Он едва держался на ногах от усталости и волнения. Он стал рассказывать о страшном взрыве народного негодования при известии об одновременном убийстве ближайших к трону лиц.

– В Равенне творится нечто невероятное… Народ и войска открыто обвиняют королеву в этом тройном убийстве. Толпа кинулась во дворец требовать от нее объяснений.

– Ну и что же? – хладнокровно произнес префект. – Что ответила Амаласунта?

– Ничего… Она скрылась, исчезла, бежала… Увезена, как говорят, в Византию.

– Проклятие… – вскрикнул Цетегус, в первый раз теряя хладнокровие. – Это плохая весть, Сцевола…

– И все же не самая скверная… Сейчас услышишь худшую… Готы объявили дочь Теодорика недостойной престола, как заподозренной в предательстве, измене и убийстве, и порешили немедленно, не ожидая разъяснения обстоятельств преступления, избрать нового короля… Понимаешь, что это значит, Цетегус?

Железный римлянин в гневе сорвал с головы своей розовый венок.

– Теперь не время забавляться, – сурово вымолвил он. – Скорее в сенат… За мной, друзья мои… Мы, римляне, также должны выбирать…

– Куда?.. Зачем?.. Кого? – спросил Сцевола.

– Диктатора! – восторженно вскрикнул Люций Люциний. – Ура, Цетегус! Настала пора действовать. Довольно мы ожидали и приготовлялись… Теперь ты должен встать во главе освобожденных римлян.

– В сенат… В сенат, друзья мои, – повторил префект, накидывая белую консульскую тогу с широкими пурпурными каймами на свою шелковую тунику, измятую во время пира.

Восторженная молодежь с криками радости выбежала на улицу.

И опять никто не заметил исчезновения корсиканца, ни с кем не простившегося и повернувшего в противоположную сторону от шумной гурьбы, устремившейся к Капитолию.

Цетегус шел впереди, высоко подняв голову, как вождь, как диктатор, как монарх… Окружающая его толпа молодежи подобострастно смотрела в его энергичное, точно из мрамора высеченное лицо со знакомым орлиным профилем Цезаря.

Восторженные возгласы не прекращались, привлекая внимание прохожих. И каждый, узнав, в чем дело, присоединялся к шествию, превращавшемуся в триумф известного и любимого всеми префекта Рима. Разбуженные возгласами патриции выходили из домов, в свою очередь, крича: «В сенат!.. В сенат!.. Ура, диктатор Цетегус!»

И только Сцевола шел молча, угрюмый и мрачный, не спуская недоверчивых глаз с префекта. Губы его шевелились, шепча:

– От диктатора до тирана один шаг… Не на каждого Цезаря находится Брут… Горе тебе, Цетегус Сезариус, если ты переступил грань, отделяющую свободно избранного главу свободного народа от самоволия тирана, опирающегося на копья своих наемников.

Цетегус не слыхал этих слов сурового республиканца, не видел его мрачного взгляда, но внезапно он почувствовал чью-то руку на своем плече и услышал знакомый голос Сифакса.

Молодой мавр говорил на своем языке, не боясь быть понятым окружающими.

– Господин… Вот, возьми свой меч. Я захватил его на всякий случай… Не хорошо безоружному между врагами, пожалуй, еще хуже между друзьями, как эти…

Цетегус вздрогнул, встретив странный взгляд Сцеволы.

– Ты верный слуга, Сифакс… Я не забуду этого.

Холодно и спокойно взял он из рук невольника привычное оружие и нетерпеливо последовал за толпой молодежи, которая опередила его, громко перекликаясь и порой описывая опасные зигзаги на неровной мостовой.

– И это наши республиканцы, – насмешливо произнес префект, обращаясь к Сцеволе, который, мрачный и молчаливый, шел рядом с ним.

– Республиканцы – не республика, диктатура – не империя… – мрачно заметил он.

– Но такие республиканцы губят империю, и только диктатура может ее спасти, – торжественно ответил Цетегус.

XXV

Глубокая тишина царит в громадном дворце императоров Византии. Тройная линия охраны – солдаты, евнухи и придворные чины – оберегают спокойствие наследников Константина Великого.

Император Юстиниан удалился во внутренние покои, дабы отдохнуть после обеда. И все замерло в раззолоченных палатах, вплоть до отдаленнейших коридоров, людских и кухонь, – везде притихла дворцовая жизнь. Беззвучно, как тени, скользят придворные чины разных рангов по мозаичным коридорам и мраморным лестницам, и понижают голоса до едва слышного шепота.

Между тем до кабинета императора не долетели бы и пушечные выстрелы, если бы в те счастливые времена, еще не знавшие пороха, существовали бы пушки. Так отдаленно, внутри дворца, находится длинная, довольно узкая комната, с высокими сводами, на которых ярко сверкают золотые звезды, рассыпанные по небесно-голубому фону. Стены этой комнаты до высоты человеческого роста сплошь выложены золотой мозаикой, и на этом фоне красиво выделяется длинный ряд белых мраморных бюстов. Это изображения всех христианских императоров, начиная с Константина Великого и кончая предшественником настоящего монарха, престарелым Юстином, добродушное лицо которого кажется особенно незначительным под лавровым венком и императорской короной, одинаково украшающей каждую статую.

Толстый ковер из драгоценных черно-бурых лисиц скрадывает звук шагов человека, медленно прохаживающегося взад-вперед, от раззолоченной двери к единственному окну, расписные стекла которого скрываются занавесью из золотой парчи, вышитой синими бархатными листьями… Окно это выходит на небольшой внутренний дворик, охраняемый двумя неподвижными часовыми, белокурыми красавцами в блестящих серебряных доспехах и крылатых шлемах варяжской гвардии императоров Византии.

Хотя еще светло, но в глухом роскошном помещении уже стемнело. Комната освещалась невидимыми лампами, разливающими мягкий свет на драгоценный ковер, на мозаичную дверь, украшенную золотом и перламутром, на большой письменный стол, заваленный свитками пергамента, и на большой, украшенный драгоценными камнями и слоновой костью камин, поставленный на возвышении у одной из стен.

На стене над письменным столом висел двухаршинный крест массивного золота, ярко сверкая на темном синем бархате, закрывающем стены. Каждый раз, когда человеку, прохаживающемуся по комнате, приходилось проходить мимо него, он смиренно склонял голову перед частицей настоящего Креста Господня, хранящейся в стеклянном ящичке, вделанном в крест.

Это был император Юстиниан. Взор его остановила громадная карта Священной Римской империи, не такой, какой ее сделали завоеватели германских и славянских варваров, а такой, какой она была во времена мирового владычества римских императоров, вплоть до Константина Великого.

Долго глядел император на эту карту. На его подвижном лице отражались самые противоречивые чувства: гордость и печаль, твердость и беспокойство.

Долго стоял император перед географической картой, на которой пурпурной краской оттенены были провинции мировой империи Константина Великого. Озабоченный вздох поднял серебряную парчу длинной туники, ниспадающей до самого пола тяжелыми, прямыми складками. Губы Юстиниана шевелились, бессознательно произнося слова и фразы:

– Если б я мог узнать наперед, чем окончится подобное предприятие… Если бы кто-нибудь мог объяснить мне, почему так неотступно преследует меня одна и та же мысль… Точно какая-то невидимая сила толкает меня на этот подвиг. Но откуда она, эта сила? От Бога или… страшно вымолвить. Сонные видения бывают разными. О, если б я мог разгадать внутренний смысл моего сна… Прости мне, Господи, это желание. – С внезапным испугом Юстиниан поднял глаза к золотому кресту над письменным столом. – Я знаю, Ты, Господи, запретил волхование и колдовство и проклял звездочетов и снотолкователей!.. Но ведь Священное Писание сообщает нам о вещих снах Фараона Египетского, и Иосифу было разрешено Тобой истолковать их ему… О, если бы и ко мне явился какой-либо пророк Даниил и истолковал бы мне значение моего сна, подобно тому, как Валтасару истолковано было значение его видения… Третью ночь преследует меня этот сон… Означает ли он успех или поражение? Послан ли он мне для того, чтобы возбудить мою решимость, или же для того, чтобы напомнить мне об осторожности? Как знать!.. Как знать!..

И император снова прошелся по комнате, смиренно склоняя голову перед частицей Животворящего Креста Господня.

Едва слышный шорох заставил его оглянуться. В дверях стоял молодой придворный в богатом одеянии. Сложив руки на груди, он опустился на колени, склонив голову до самого пола.

– Божественный властелин вселенной, призванные тобой патриции ожидают разрешения предстать перед светлые очи своего государя.

Юстиниан опустился на высокий резной стул перед окошком и, вытянув ноги, произнес отрывисто:

– Пусть подождут!.. Подать мне серебряные сандалии и парадную «хламиду»!

После вторичного земного поклона, «хранитель царской двери» исчез, уступая место двум черным невольникам, беззвучно вошедшим в боковую дверь с требуемыми предметами в руках.

Император сидел неподвижно, как изваяние, пока проворные руки быстро зашнуровывали на его ногах сандалии из серебряной парчи, на высоких каблуках и с очень толстой подошвой, увеличивающей его рост пальца на три. Затем черные невольники искусно задрапировали на его невысокой, худощавой фигуре великолепную «хламиду» из пурпурного бархата, усеянного золотыми звездами. Этот длинный плащ прикреплялся на одном плече драгоценной пряжкой в виде двойной львиной головы, с изумрудными глазами и ошейниками. Прежде чем «возложить» на императора какую-либо часть его костюма, оба «блюстителя царской одежды» почтительно прикасались к ней губами, соответственно строгому этикету византийского двора, недавно только подтвержденному в мельчайших подробностях самим Юстинианом.

Когда туалет императора был закончен, он поднялся на тронную эстраду и остановился перед престолом, картинно опираясь рукой на обломок колонны из черного порфира, привезенной из разрушенного храма Иерусалимского. Колонна была искусно подпилена так, чтобы император мог свободно облокотиться на нее в непринужденной, но глубоко обдуманной позе величавого спокойствия. Черные «гардеробные чиновники» еще раз заботливо поправили складки великолепной мантии и затем опустились на колени, ожидая приказаний.

Император замер в привычно-величественной равнодушной позе. Лицо его приняло выражение милостивого снисхождения.

– Впустить патрициев! – коротко произнес он.

Черные «блюстители одежды» быстро исчезли после обязательного земного поклона.

Широкая золоченая дверь, ведущая в приемную залу, растворилась, и в кабинет императора вошли три человека, опустившиеся у порога на колени, подобно доложившему о них молодому придворному.

А между тем это были знатнейшие вельможи Византии и первые сановники Восточно-Римской империи, первые по служебному положению столько же, сколь и по выдающимся талантам.

Одного взгляда на их замечательные, характерные и оригинальные лица было достаточно для того, чтобы убедиться в их значении, не говоря уже о роскошных придворных костюмах, сверкающих золотом и драгоценностями, согласно обычаям того времени. И все же эти не молодые уже сановники оставались на коленях, склонившись головами до земли, пока негромкий, но благозвучный голос Юстиниана не приказал им подняться.

– Я приказал вам явиться, патриции, для того, чтобы выслушать ваше мнение о положении дел в Риме и Равенне. Поэтому я дозволил вам ознакомиться со всеми документами, касающимися этого вопроса. Вы читали письма дочери Теодорика, так же как и донесения римских патриотов, и имели три дня на размышление. Говорите же теперь. Разрешаю и приказываю вам свободно высказать ваше мнение, так же как и его обоснование. Ты, славный главнокомандующий наших армий, говори первым!

Тот, к которому обратился Юстиниан, сделал шаг вперед. Это был мужчина в полном расцвете сил и красоты, широкоплечий исполин, стройный, сильный и ловкий, каким подобает быть герою-военачальнику, кумиру своих подчиненных. Одет он был в тяжелые, сверкающие золотой насечкой латы. Тонкая сетка из золотой проволоки обтягивала его мускулистые руки, а на красивых, сильных ногах одеты были высокие пурпурные сандалии, переплетенные золотой лентой вплоть до обнаженных колен. Голова была не покрыта. Только темные кудри, с чуть заметной сединой на висках, свободно рассыпались по блестящим металлическим наплечникам. Большие, светло-серые глаза глядели весело и откровенно. Да и все лицо, красивое и энергичное, выражало беззаботную откровенность. Полные и румяные губы, не скрытые небольшой золотисто-русой окладистой бородой, улыбались весело, почти женской мягкой улыбкой. В общем, лицо этого воина производило, прежде всего и больше всего, впечатление бесхитростной и непоколебимой честности.

Это был знаменитый полководец Юстиниана. Народный герой и сказочный богатырь Велизарий.

– Возлюбленный государь, – произнес он звучным, грудным голосом, тем голосом, который слышался из конца в конец громадного поля сражения, воодушевляя «своих» и наполняя трепетом души «врагов», – ты знаешь, что у твоего вернейшего слуги, Велизария, всегда одно и то же мнение. Прикажи мне немедленно покорить царство готов италийских, и я исполню твое приказание точно так, как всегда исполнял твои желания. Для разгрома царства африканских вандалов мне понадобилось не более пятнадцати тысяч воинов. Дай мне тридцать тысяч, и я обязуюсь положить к твоим ногам корону Теодорика.

Довольная улыбка осветила лицо императора.

– Ты хорошо сказал, мой храбрый Велизарий. Я доволен тобой сегодня, как и всегда. Твои слова обрадовали и успокоили меня. Теперь за тобой очередь, великий ученый, неподкупный и непоколебимый блюститель закона и порядка. Скажи нам твое мнение об Италии, Трибониан, мой верный советник.

Знаменитый юрист, к которому обратился император, был немного ниже Велизария, но фигура его была гораздо менее могуча и эффектна, чем у славного военачальника. В бледном и умном лице Трибониана, с тонкими и правильными чертами, светились серьезные и глубокие глаза, чуждые пустому тщеславию и мелочной гордости. Выражение непоколебимой энергии придавало мужественность гладковыбритому красивому лицу. Таков был Трибониан, составитель юстиниановских «пандект», и поныне сохранивших значение для ученых юристов.

Спокойно и твердо заговорил он, глядя прямо в глаза Юстиниана своими умными, черными глазами:

– Не начинай войны с готами, император Юстиниан. Это было бы несправедливостью.

– Что-о? – протянул пораженный император. – Несправедливостью называешь ты наше желание вернуть престолу провинции, считавшиеся исконной собственностью Священной Римской империи?

– «Бывшей», государь! Ты сам произнес это слово. Собственность утерянная перестает быть собственностью. Не забудь, что твой предшественник, император Зенон, собственноручным торжественным договором уступил Италию вождю германских готов, в случае, если он сумеет покорить славянского разбойника Одоакра, похитившего у Византии римские провинции. Теодорик исполнил условие и стал, следовательно, законным собственником покоренной его народом страны.

– Ты забываешь, что Теодорик должен был управлять Италией на правах наместника императора Зенона! – быстро возразил Юстиниан.

– Ты прав, государь, но… это не меняет существа вопроса, так как после того, как победитель Одоакра объявил себя независимым монархом, – чего надо было ожидать, так как Теодорик Великий не мог оставаться слугой Зенона… далеко не великого, – император даже и не подумал протестовать против нарушения договора. Мало того, много лет спустя, твой державный дядя, а затем даже и ты сам, великий государь, признали право Теодорика на корону Италии и подтвердили это признание торжественными клятвами на кресте и Евангелии.

– Клятва, вынужденная опасностью, никого не связывает. Окрепший и сознавший свою силу берет ее обратно – вот и все. Всемирная история полна подобных примеров.

– Которые я называю «несправедливостями», – невозмутимо произнес неподкупный законовед, не подымая своих умных глаз. Ни тени непочтения к монарху или тщеславного самомнения не было на его красивом, тонком лице. Но в спокойном и ровном голосе звучала непоколебимая твердость и глубокое убеждение человека неподкупного, в самом широком смысле этого слова.

Император насупился. Лицо его потемнело, а тонкие губы, крепко сжавшись, казались еще тоньше.

– Ты неудобен, как все поборники абсолютной справедливости, Трибониан. Я вижу, что ошибся, спрашивая твоего совета по вопросу политическому. Твоя непреклонная и близорукая справедливость уместна в составлении законов, но не в дипломате и советнике монарха. Политика не имеет ничего общего с этикой, с тем, что ты называешь справедливостью.

– Государь, справедливость хороша всегда и везде! – почтительно, но непреклонно произнес знаменитый юрист.

– Ты так думаешь, Трибониан? – насмешливо заметил Юстиниан. – Но Александр Македонский и Юлий Цезарь думали иначе…

– Припомни, государь, что ни тот ни другой не смогли довести до конца своих планов. Да и, кроме того… – Трибониан остановился, подыскивая выражение, чтобы докончить начатую фразу…

Юстиниан заметил его колебание и милостиво произнес:

– Говори, Трибониан. Мы разрешаем тебе выскасзать свое мнение полностью, без всякого стеснения.

– Государь, я хотел сказать, что… ты не Александр и не Цезарь.

Воцарилось гробовое молчание.

Велизарий упорно глядел в землю, Трибониан спокойно ожидал ответа императора.

Прошла минута, за ней другая и, наконец, раздался спокойный, ровный голос Юстиниана.

– Ты очень… откровенен, Трибониан!

– Всегда, государь. Это моя единственная заслуга.

Император не отвечал. Повернув голову, он встретил взгляд молчавшего до сих пор соседа Трибониана и произнес равнодушным голосом:

– А ты что скажешь нам, патриций? С которым из двух, только что высказанных мнений, согласен наш непобедимый полководец Нарзес?

С лица маленького человека сразу исчезла холодная усмешка, появившаяся при последних словах Трибониана, уступая место глубокой серьезности. Смело поднял он на императора свои громадные, черные, пронизывающие глаза, как бы освещающие его некрасивое, почти уродливое лицо. Странное это было лицо, замечательное и привлекательное, несмотря на его безобразие. Высокий и выпуклый лоб говорил о редкой силе ума и воли. Крепко сжатые, тонкие губы и густые, сросшиеся над переносицей брови выдавали железную волю и непреклонную энергию. Но в болезненной складке в углах рта, как и в общем выражении землисто-бледного истощенного лица, можно было прочесть целую повесть глубоко затаенных страданий, как физических, так и духовных. И фигура у этого полустарика была такая же грустная, почти жалкая. Маленький рост, позволяющий далеко не высокому Юстиниану смотреть на своего полководца свысока, умышленно наклоняя голову, делал пятидесятилетнего Нарзеса почти карликом. Цри этом одно плечо знаменитого военачальника было выше другого, а ноги неравной длины, что заставляло его опираться на толстую палку из черного дерева, с золотым крючком на конце. И все же, несмотря на почти комическое безобразие этой страдальческой маленькой фигуры, кажущейся вдвойне жалкой от богатого придворного костюма, из ярко сверкающей золотой парчи, – никому бы не пришло на ум засмеяться при виде этого роскошно одетого горбуна. Но зато многие, даже незнающие знаменитого имени этого несчастного калеки, невольно низко склонялись перед силой гения, ярко горящего в глубоких печальных глазах Нарзеса.

Маленький великий человек тяжело вздохнул, прежде чем отвечать на вопрос императора, и затем заговорил чуть слышно. Голос у него был высокий и чистый – почти фальцет – такой голос, каким не говорят мужчины.

– Государь, я не советую тебе начинать войну с готами, покуда.

В глубоко впалых, точно выцветших глазах императора загорелся злой огонек.

– И ты туда же, Нарзес, – насмешливо произнес он. – И, вероятно, на основании таких же соображений. Ты ведь тоже искатель абсолютной справедливости.

– Нет, государь, справедливость понятие отвлеченное. Я же считаюсь только с реальными понятиями. Советуя тебе не начинать этой войны, я прибавил – покуда.

– Говори ясней, я не люблю загадок! – перебил Юстиниан. – Что означает твое «покуда»?

– Только то, что вещи необходимые следует исполнять раньше, чем прихоти. Человеку, который должен защищать свое жилище от разбойников, не следует вторгаться в дом мирного соседа.

– Что значит эта притча? – холодно спросил император.

– То, что твоему государству грозит опасность не с запада, а с востока. Только оттуда может прийти в Византию враг, способный погубить ее.

– Ты намекаешь на персов? – с презрением спросил император.

– С каких это пор Нарзес, мой великий соперник, боится персов? – пожимая богатырскими плечами, заметил Велизарий.

Нарзес не поднял глаз на своего противника. По-прежнему глядя в глаза Юстиниану, он произнес спокойно:

– Нарзес не боится никого. Всего же менее персов, которых он неоднократно побеждал так же, как они побеждали тебя, Велизарий. Но Нарзес знает восток и… предупреждает своего государя. Если не персы, то кто-либо иной, – название безразлично, – но опасность несомненно будет с востока. Не на Тибре живут враги Юстиниана и Византии, а на Тигре.

– Что же ты хочешь этим сказать? – холодно спросил император.

– Только то, что негоже для тебя, государь, наследник великого Константина, как и для нас, все еще считающихся «римлянами», оставаться данниками степных разбойников и платить им ежегодно несколько возов золота.