Текст книги "Аттила"

Голос старика дрогнул. Он умолк, осиленный волнением, и стоял освещенный быстро мигающими молниями, мрачный и могучий, подобно древнему жрецу, перед юными воинами, сердца которых бились быстрей под звуки пламенной речи, исходящей из сердца столетнего храбреца.

Долго длилось молчание, прежде чем Тейя решился его нарушить.

– Ты прав, отец мой… Любовь к родине и родному народу горит не угасая в сердцах, способных стать жертвенным очагом для этого чистого и священного огня. Но все ли братья наши чувствуют то же, что и мы, собравшиеся здесь, вокруг тебя?.. Пройди по селам и городам прекрасной Италии, заменившей готам далекую любимую родину, и приглядись к братьям нашим. На сотню готов, способных понять тебя, ты найдешь сотни тысяч утративших всякую связь с родиной, отрекшихся от родного народа, гордящихся званием подражателей иноземцев, не способных откликнуться на твой призыв… Что же может сделать чувство немногих в борьбе с равнодушием большинства? Сможем ли мы, патриоты, спасти великую империю Теодорика, когда большинство наших соплеменников позабыли самое слово «патриотизм» и скрывают свое происхождение как позор и бедствие, предпочитая родному народу покоренных чужеземцев, ненавидящих нас и презираемых нами… Увы, патриотизм немногих не спасет империю готов, отец мой…

– Ты ошибаешься, сын мой, – торжественно ответил Гильдебранд. – Люди, одушевленные любовью к родине, могут делать чудеса, как бы малочисленны они ни были… Так было ровно сорок пять лет тому назад, и я сам видел это чудо… В то время мы, готы, спускались с родных гор в заманчивые южные равнины, в поисках земли, славы и добычи. И вот внезапно целое племя, сотни тысяч воинов с женами и детьми, попало в засаду и очутилось в безвыходном положении, – в глубоком горном ущелье, между отвесными скалами, без пищи и питья, и без надежды на спасение, так как враги сторожили все тропинки. Хитрые греки сумели обмануть брата нашего короля и заманить его в засаду, перебили весь отряд, до последнего человека, лишив нас ожидаемых запасов еды. Нам оставалась голодная смерть, либо позорная сдача, в сущности, та же смерть, уничтожение всех способных носить оружие… Мы ведь знали, как ведут войны византийские императоры… Не стану описывать мучения наших братьев. Да таких и слов-то нет… От голода мы ели древесную кору и варили ее для грудных младенцев. Матери потеряли молоко от голода… Многие тысячи наших не выдержали лишений и остались в проклятом ущелье… Стужа, голод и двадцать попыток пробиться сквозь вражеские войска унесли большую половину наших воинов. О женщинах и детях что уж и говорить… Те мерли как мухи… Наступила минута, когда храбрые опустили руки, самые выносливые застонали. Целый народ дошел до отчаяния… И в эту минуту явились посланцы от императора и принесли нам хлеб, мясо, вино и свободу… Да, полную свободу. Безбедную и обеспеченную жизнь для всех, без исключения… Одно лишь условие ставил византийский император: «разделение». Все готы должны быть расселены в обширных римских владениях маленькими партиями, не более двух-трех семейств вместе. И все мы должны были поклясться честью нашей никогда не вступать в брак с единоплеменницами, никогда не говорить на нашем родном языке и не учить ему младенцев наших… Одним словом, мы должны были стать римлянами, и самое воспоминание о германском племени готов должно было исчезнуть… Дрожа от негодования, выслушал король наш постыдное предложение послов и, созвав народ свой, спросил его, что лучше: отказаться ли навеки от родного языка, от далекой родины, от памяти отцов и дедов, или умереть, сражаясь за свободу, и жить и чувствовать, как предки наши… Немного слов сказал король наш, но слова эти, точно меч огненный, прожгли души наши, и все сотни тысяч готов, воинов и стариков, юношей и детей и женщин воспрянули, как один человек, пылая одним одушевлением, и ринулись в проход, охраняемый лучшими войсками императора… Порывом народного негодования смыты были все препятствия, расставленные на пути нашем, и, подобно снежной лавине, скатились мы с голых утесов смерти в плодородные долины Италии, где и остались победителями…

Голос старого воина дрогнул, но глаза его горели юношеским огнем, а седая голова гордо поднялась на могучих плечах. Отблеск великих воспоминаний освещал его суровые черты, когда он снова заговорил, положив руку на плечо ближайшего слушателя.

– И теперь может спасти нас только одушевление народное. Только подъем того таинственного чувства, которому имя «патриотизм», вершит чудеса. Для нас, ушедших из родины отцов и дедов, чувство это сохранилось в кровной связи одного племени, в правах и обычаях, в вере, сказаниях и преданиях, и прежде и больше всего – в родном языке, в нашем звучном, любимом германском наречии… Когда проснется древняя родовая гордость в душе народа нашего, тогда каждый из братьев наших почувствует всем существом своим кровную связь со всеми остальными готами, когда сердца миллионов забьются, как одно, тогда не одолеть нас никакой силе, не уловить никаким хитросплетениям… И вы, избранные мною, лучшие сыновья народа моего, если вы сознаете справедливость моих слов, если вам дороже всего на свете слава и благополучие родного народа, если вы готовы пожертвовать для него всем, не исключая жизни, то мы будем непобедимы… Но поняли ли вы меня? Осмелитесь ли со спокойным сердцем произнести страшную клятву?

– Да… – в один голос ответили все четверо. – Да, мы можем поклясться, отец наш.

– В таком случае царство готов спасено, потому что достаточно пяти убежденных смельчаков, чтобы раздуть огонь одушевления, тлеющий в сердцах народных. Когда же весь народ наш охвачен будет священным пламенем патриотизма, тогда не страшны ему никакие враги. Но, к сожалению, до этого еще далеко… Много, слишком много готов прельстились иноземными обычаями, забыли о родине и ее законах, о нравах и обычаях предков наших, о старых песнях и преданиях германских… Увы, многих ослепила лжецивилизация иноплеменников. Эти заблудшие германские души стыдятся своего происхождения, стыдятся названия «варвар», которое придумано иноплеменниками, завидующими молодой силе готов… Горе заблудшим потомкам славных германцев. Они погибнут и погубят родину и родной народ. Тщетна и несбыточна их мечта стать римлянами и заставить иноплеменников забыть об их происхождении. Чужую кровь не скроешь, чужой кожи не наденешь, как платья иноземного модного покроя… Горе отступникам, изменяющим своей родине и своему народу… Они глупцы и предатели… Они останутся без родины, чуждые своим и чужие иноплеменникам. Они подобны человеку, который желал бы жить, вырвав сердце из своей груди. Нельзя выпустить свою кровь из жил и заменить ее другой. А без этого нельзя стать своим среди них. Отступники – те же листья, оторванные бурей от веток старого дуба и мнящие себя живыми соперниками могучего дерева. Но пройдут немногие часы, и солнце сожжет отлетевшие листья, и рассыплются они прахом… Обнаженные же ветви старого дуба покроются новой зеленью и будут гордо красоваться долгие века, защищая от непогоды все, что укрывается под ними, что остается верным… Вот что надо объяснить родному народу, дети мои. Будите любовь к родине, будите патриотизм в сердцах готских. Рассказывайте детям о славных победах предков наших и остерегайте отцов семейств от надвигающейся опасности иноземного поглощения. Учите сестер ваших беречь сердца свои от лживых иноземцев, презирающих дочерей варваров, даже когда они сжимают их в своих объятьях. Просите матерей пожалеть детей своих, которым грозит рабство духовное от иноплеменников, задумавших истребить все, чем жив был славный народ готов, все то, что ему было дорого и свято… И когда все готы поймут истину слов ваших, то не страшны будут римские императоры ни вам, ни детям вашим. Непобедим и непоколебим останется народ готов посреди иноплеменников, подобно гранитной скале посреди бушующих волн, омывающих ее подножье… Готовы ли вы помогать мне, готовы ли потрудиться для достижения этой великой и священной цели? Отвечайте, дети мои.

– Да, мы готовы, – снова произнесло четыре голоса сразу, без малейшего колебания.

– Я верю вам, дети мои. Верю слову вашему так же, как самой священной клятве. Но уважая древние обычаи, я все же прошу вас подтвердить клятвой священный союз наш, союз народной обороны, начало которому положено в этот час, на этом месте… Следуйте за мной…

II

Величественным жестом поднял старый Гильдебранд факел над своей головой, свободной рукой приглашая своих молодых собеседников следовать за собой.

Безмолвно прошла маленькая группа всю длину разрушенного храма, мимо длинного ряда постаментов, лишенных статуй, мимо полуобвалившегося главного жертвенника, вплоть до внутреннего двора святилища, и дальше, через обломки древней ограды, вплоть до громадного развесистого дуба, последнего представителя священной рощи, когда-то украшавшей склоны этого холма. Отсюда открывался величественный вид на спящий у подножья его город Равенну, на поля и леса, окутанные ночной мглой.

У подножья могучего лесного великана германские воины увидели нечто, сразу напомнившее им седую старину и предания далекой туманной родины. Дрожь суеверного почтения пробежала по телу молодых воинов и наполнила душу их смутным трепетом.

Под сенью широко раскинутых ветвей, не пропускающих ни капли дождя на стоявших под ними, земля была вырезана на протяжении нескольких аршин. Зеленый дерн, словно узкий ремень, был приподнят на трех копьях таким образом, что в образованном треугольнике, по обе стороны от среднего, самого длинного копья, могли спокойно стоять несколько человек. Тут же, на обнаженной полосе черной земли, стоял железный котел, наполненный водой, и рядом с ним лежал длинный, острый нож старинной формы, какие употреблялись германскими языческими жрецами, с рукояткой из турьего рога и с лезвием из острого отточенного кремня.

Старый оруженосец Теодорика воткнул длинную рукоятку факела в землю возле котла с водой и вступил правой ногой вперед в узкую рытвину, приглашая взглядом своих спутников последовать его примеру.

Молча повиновались ему молодые люди, и через минуту все пятеро стояли под приподнятой полосой дерна, составив цепь из своих соединенных рук. С минуту продолжалось торжественное молчание, только губы старика беззвучно шевелились, как бы произнося мысленные заклинания.

Затем он выпустил руки Витихиса и Хильдебада, стоявших слева и справа от него, и опустился на колени. Подняв правой рукой горсть черной земли, он бросил ее назад через свое левое плечо. Затем, левой рукой зачерпнув воды из котла, он так же звучно выплеснул ее через правое плечо. Он повернул голову по направлению ветра, трепавшего его длинную седую бороду, как бы призывая бурю в свидетели того, что должно было произойти, и, наконец, высоко подняв факел над головой, поводил им справа налево, и снова воткнул его в землю.

Только теперь разжались губы старика, и быстрым, неудержимым потоком полилось из его уст древнее заклинание.

– Услышь меня, мать-сыра земля, воды вешние, ветры буйные, огонь-пламя горючее, да будет слово мое крепко… У зеленого дуба, в чужой стране, собрались пять витязей племени германского. Я, Гильдебранд, сын Хильдунга, Тотилла и Хильдебад, братья единоутробные, Витихис, сын Вальтари, Тейя, певец славы народной… То воины готские, сошлись мы темной ночью для союза кровного, неразрывного по самую смерть. Да будем мы братьями назваными, все вместе и каждый порознь, в сладком мире и лютой войне, в ночь мести кровавой, в день радости светлой иль лютого горя. Да будет для всех нас едина надежда, едина любовь и едина вражда. На жизнь и на смерть нас свяжет сегодня неразрывной связью кровь.

Окончив заклинание, старик обнажил левую руку, и жест этот повторили все остальные.

Тогда Гильдебранд поднял правой рукой жертвенный нож и быстрым движением разрезал кожу на протянутых над котлом руках своих товарищей, так же, как и на своей левой руке. Алая кровь закапала в воду, правые же руки сплелись в одну цепь, а старик снова заговорил громче и торжественнее прежнего.

– Клятву приносим мы ненарушимую: отдать все, что имеем, забыть все, что мы любим иль что ненавидим, для блага родного народа. Не будет нам дорог ни дом, ни жена, ни конь быстроногий, ни девица-красавица, ни малые дети, ни жизнь молодая, ни слава ратная, ни честь великая, ни мать-старуха, ни сын-первенец, ни распря с врагом, ни спасение друга… От всего отрекаюсь и все отдаю я. И тело и душу готов принести я в жертву на благо отчизны, для счастья народного… А кто позабудет ту страшную клятву…

При этих словах старик вышел из рытвины, и за ним последовали его товарищи, оставаясь возле приподнятой полосы дерна.

– …Кто изменит родному народу, тот сгинет без чести, без мести, без слез… И кровь его пусть прольется бесславно, подобно воде, поглощенной бесшумной травой.

Резким движением выплеснул Гильдебранд окрашенную кровью воду, а затем вынул из рытвины котел, нож и факел.

– Да покроет предателя черным покровом мать-сыра земля, и не будет ему в могиле покоя. Его память угаснет навеки под гнетом стыда, что придавит его под землей.

Одним ударом меча старик подрезал все три копья, поддерживающих полоску дерна, которая с глухим шумом упала на прежнее место. Тогда кровные братья стали на эту полосу, а старик продолжал быстрее выговаривать древние заклинания, торжественно звучащие в сердцах молодых людей.

– Горе лютое ждет того, кто позабудет про клятву, кто кровного брата родным не признает, кто от жертвы для блага отчизны откажется ради чего-либо… Такого изменника ждет вечная тьма, ждут черные силы под черной землей. Могила изменника проклятою будет, а имя его станет словом позорным повсюду, где звучит колокол церкви христианской, где язычники жертвы приносят Богам, где матери любят детей своих кровных, где ветер несется, бушуя над землей и водой… Согласны ли вы, братья, на такое условие?

– Согласны… – торжественно отвечали четыре молодых голоса. Руки кровных братьев расплелись, а старый воин произнес:

– Благодарю вас, братья, от имени родного народа… А теперь узнайте, почему я привел вас именно сюда, почему выбрал это место для великой клятвы. Идите за мной…

Снова взяв факел, могучий старик молча обошел вокруг дуба и остановился у глубокой могилы, с которой его сильные руки сдвинули тяжелый камень. Колеблющееся пламя факела осветило красным блеском три длинных белых скелета, окруженных обломками оружия.

– Здесь лежат мои сыновья… Все трое легли здесь в один день тридцать пять лет назад, во время последнего штурма Равенны. Они были молоды, сильны счастливы и любимы, и все же они не колеблясь пошли на смерть. Счастливые и гордые, они отдали свои юные жизни за родного монарха, за родной народ… Я же остался с тремя трупами и все же живу и останусь жить, пока могу быть полезным родине… Помните героев, братья мои, и помолитесь, кто как умеет…

Он замолчал и склонил седую голову на грудь. Его молодые товарищи с почтением глядели на открытую могилу и на склоненную голову седого воина. Ни один не решился выговорить слова утешения осиротелому старцу, с таким величественным спокойствием сносящему свое одиночество. Но в сердцах их звучали слова клятвы: «Все за родину… Все для родного народа…»

Через минуту старый Гильдебранд поднял глаза к небу.

– Звезды меркнут, близится рассвет… Пора по домам, братья. Вашей молодости нужен сон. Только старость да горе в отдыхе не нуждаются. Потому и прошу тебя, Тейя, остаться со мной. Тебе дан дар песни. Помоги мне почтить день кончины моих сыновей.

Тейя молча кивнул головой и медленно опустился на землю у изножья открытой могилы. Гильдебранд передал Витихису факел, и затем так же молча прислонился к скале, напротив черноглазого воина. Темная глубь могилы зияла между ними.

Когда уходящие обернулись, старец и Тейя уже слились с темной тенью ночи.

III

В то самое время, как в Равенне образовывался союз кровных братьев, поклявшихся отдать жизнь для спасения готов, в Риме происходило тайное сборище людей, задавшихся противоположной целью.

На одной из роскошных улиц Вечного города находится вход в таинственные катакомбы, образующие столь же огромный город под землей. Улицы и переулки этого подземного города, не раз уже служившие местом спасения преследуемых христиан, настолько перепутаны, их входы так искусно скрыты, что только опытные проводники отваживаются ходить по этому мрачному лабиринту. Люди, не знакомые с бесчисленными извилинами подземных галерей, обречены погибнуть от голода и усталости в бесплодных поисках выхода.

Но посетители, собиравшиеся в усыпальнице христианских мучеников, не боялись ничего подобного. Архидьякон католического собора Св. Себастьяна встретил своих друзей у дверей склепов и проводил их мимо гробниц епископов к потайной двери, соединяющей нижний этаж храма с катакомбами, хорошо известными христианским священникам, постоянно служившим панихиды на гробницах первых мучеников христианства. Присутствующие, очевидно, не в первый раз спускались в это опасное место. Мрачное величие катакомб не производило на них никакого впечатления. Равнодушно прислонились новоприбывшие к сырым стенам полукруглого подземного зала, которым заканчивалась полуразвалившаяся узкая галерея. Не раз ноги медленно подвигающихся спотыкались в темноте о какой-нибудь полуистлевший череп. Но эта реликвия презрительно отпихивалась в сторону, не вызывая обычного благоговения в этих посетителях. Их было немного: дюжина католических священников да десятка три знатных римлян, равнодушно следящих за движениями архидьякона Сильверия. Тот осторожно оглядел входы темных галерей, которые примыкали к этой, полуосвещенной бронзовой лампой зале. В глубине каждой из боковых галерей виднелись фигуры низших послушников, оберегающих собрание от появления нежелательных гостей.

Убедившись в полной безопасности, так же, как и в отсутствии лиц не приглашенных, архидьякон Св. Себастьяна обернулся к закутанному в темный плащ мужчине, с которым уже не раз обменивался взглядами, и вопросительно взглянул на него, как бы спрашивая разрешения открыть собрание. Получив в ответ едва заметный наклон головы, Сильверий обернулся к собранию и заговорил мягким и вкрадчивым голосом:

– Возлюбленные братья во Христе… Приветствую вас во имя Отца и Сына и Святого Духа, Троицы единосущной и животворящей… Вновь, не в первый раз, собрались мы для братского совещания, но никогда еще мы не переживали столь тяжелой минуты. Настало трудное время для католического мира. Меч нового Навуходоносора, еретика арианца, занесен над православными христианами, и враги святой церкви нашей собираются погубить верных детей ее. Но да не устрашится сердце наше, да не затрепещет перед врагом, могущим погубить тело, но не душу бессмертную… Страшен лишь тот враг, который может лишить нас вечного блаженства «на небеси», обещанного верным слугам Христа… Вы знаете, братья мои, что не за жизненные блага боремся мы, а за церковь Христову, и надежду нашу полагаем мы на Господа, который манной небесной питал израильтян в пустыне и указывал им путь столпом огненным в темные ночи великого странствования… Восхвалим же Всевышнего, явившего нам чудодейственную помощь. Робки и малочисленны были мы, начиная наше святое дело. Давно ли со страхом собирались немногие верные сыны церкви католической в этих подземельях, освященных могилами святых мучеников. Но Господь явил силу свою и возросло число наше… Лучшие сыновья Древнего Рима присоединились к нам. Тяжелые времена переживали мы под мечом еретика-завоевателя. Но Бог помог нам, и ныне можем мы открыто провозгласить, что власть иноземного варвара колеблется, что владычеству тирана наступает конец…

Цветистую речь неожиданно перебил стройный черноглазый юноша. Нетерпеливо перекинув на плечо конец своего плаща, он крикнул звучным и смелым голосом человека, привыкшего повелевать сотнями невольников и клиентов.

– К делу, священник, к делу… Говори просто и толково, зачем собрал ты нас и что намерен предпринять сегодня?

Архидьякон Сильверий смерил недовольным взглядом не в меру самостоятельного юношу, но голос его звучал так же мягко и сладко, когда он обратился к нему с ласковым упреком.

– Возлюбленному сыну моему Люцинию, не верящему в священные цели нашего союза, все же не следовало бы разрушать эту спасительную веру в душах остальных членов нашего собрания. Но чтобы успокоить твое юное нетерпение, я готов сообщить без дальнейших промедлений о вступлении в наш союз нового члена, участие которого в нашем святом деле является видимым знаком милости Божьей, помогающей нашему бескорыстью.

– Исполнены ли обычные условия приема? Отвечаешь ли ты сам за нового сочлена, или же другой кто? – спокойно и уверенно спросил другой римлянин, усевшийся на обломке скалы, опираясь руками на толстую палку.

Сильверий нахмурил свои тонкие брови, но голос его стал еще слаще и мягче.

– Да, я отвечаю за нашего нового брата, друг Сцевола, хотя личность его говорит сама за себя.

– До его личности мне дела нет, – с тем же невозмутимым спокойствием ответил Сцевола. – Устав нашего союза требует поручителя для каждого нового члена, и я настаиваю на выполнении устава.

– Будь по-твоему, непреклонный законник. Ты можешь записать меня поручителем за нашего нового брата, – снисходительно улыбаясь, вымолвил архидьякон, и, повернувшись к одной из боковых галерей, сделал знак двум юношам, в платье церковных служителей, которые немедленно вывели на середину полукруглой залы высокого, слегка сгорбленного мужчину, лицо которого скрывалось под наброшенным на голову плащом.

Медленно и торжественно откинул Сильверий плащ с лица незнакомца.

Взоры присутствующих впились в бледное, испуганное лицо, и шумные возгласы раздались отовсюду.

– Альбинус… Альбинус… – повторяли десятки голосов, негодующих или просто удивленных.

Люциний схватился за меч, а Сцевола поднялся со своего места.

– Изменник и предатель среди нас, – с негодованием произнес он. – Что это значит, Сильверий?..

Дрожа всем телом, стоял вновь вошедший посреди негодующих заговорщиков. На его неправильном зеленовато-бледном лице ясно написаны были страх и стыд, и полные слез глаза неотступно следили за каждым движением архидьякона, как бы умоляя его о защите.

Один Сильверий оставался спокоен.

– Да, это Альбинус, – произнес он, не возвышая голоса. – Если кто-либо из присутствующих имеет что-то против него, пусть выйдет вперед и объявит об этом во всеуслышанье.

– К чему тут длинные речи, – задыхаясь от гнева, крикнул Люциний. – Кто же из нас не знает, что Альбинус предал братьев наших, Симаха и Боэция. Они погибли по вине этого подлого изменника…

– Ругательства и крики ничего не доказывают, друг мой, – спокойно произнес Сцевола. – Мы все люди, и потому можем ошибаться. Вот я спрашиваю у самого Альбинуса: виновен ли он в гибели двух лучших римских граждан? В то время наш союз только что зарождался. Каким образом проведал о его целях наш тиран, не знаю. Да это и безразлично. Важно то, что Боэций и Симах смело и стойко защищали тебя от подозрения, грозившего смертью одному тебе. Ты же предал и выдал их, спасая себя, и купил прощение Теодорика позорной клятвой полного подчинения варварам. Твои великодушные защитники были казнены, а их имущество конфисковано. Ты же бежал, спасая свою жалкую жизнь и свое богатство… Правда ли это, Альбинус?

Ропот негодования пронесся по рядам союзников. Дрожащий и растерянный Альбинус низко склонил голову под тяжестью страшного обвинения, и даже сам архидьякон растерялся.

Но в эту минуту от стены отделилась молчаливая фигура, с которой Сильверий обменивался взглядами перед началом заседания, и этого молчаливого движения было достаточно для того, чтобы вернуть архидьякону его спокойствие и самоуверенность.

Подняв глаза к небу, он проговорил елейным голосом духовного оратора:

– Возлюбленные братья во Христе, выслушайте меня спокойно, в память Господа, сказавшего: «Мне отмщение же Аз воздам»… Все, в чем вы обвиняете несчастного брата нашего, действительно совершилось, но далеко не так, как вы думаете. Альбинус не виновен в потере, постигшей нас, ибо он поступил согласно моему совету…

– По твоему совету, Сильверий?.. – медленно повторил Сцевола. – Что это значит?.. Как смеешь ты признаваться в этом изменническом поступке?

– Да, да… – сверкая глазами, вскрикнул Люциний.

Архидьякон спокойно поднял голову.

– Не судите, да не судимы будете, – наставительно произнес он. – Узнайте подробности злополучного события, и вы поймете все и оправдаете меня и Альбинуса… В то время он был главой нашего союза. В его руках сосредоточены были важнейшие бумаги, могущие погубить не только всех сочувствующих нам, но и самое дело наше. На него донес тирану озлобленный невольник, сумевший разобрать условные знаки в письмах, которыми мы обменивались с Византией. Однако, несмотря на этот донос, тиран не знал больше ничего. Теодорик только подозревал многих, и в том числе Боэция и Симаха. Сопротивляться было невозможно. Признать существование заговора, значило отказаться навсегда от нашей цели. Необходимо было прежде всего уничтожить подозрения тирана. К несчастью, смелые друзья наши не поняли необходимости смириться, дабы скрыть единодушие всего римского дворянства. Их мужественная откровенность была опаснейшей политической ошибкой, и они первые поплатились за эту ошибку. По счастью, Господь помог нам… Предатель-невольник внезапно умер, едва успев исповедаться и приобщиться… Я сам принес ему последнее духовное утешение в темницу, где он был заключен вблизи от преданного им господина своего. Его скоропостижная смерть помешала назвать имена остальных союзников. Письма же, перехваченные врагами, нам удалось вернуть благодаря благочестивым женским рукам. Таким образом были уничтожены доказательства вины всех остальных членов нашего союза. К несчастью, Боэций и Симах слишком скоро и слишком гордо сознались в ненависти к варварам и в намерении свергнуть их владычество. Это признание оказалось опасней, чем предательство невольника Альбинуса. Но и для Альбинуса опасность не была устранена смертью изменника-раба. Уже схваченный тираном, Альбинус ждал пыток и казни. Смог ли бы он устоять под пыткой и не выдать имен союзников, известных ему?.. Конечно, нет. Я знал это, да и он сам сознавал свою слабость. Необходимо было спасти его, что и было достигнуто просьбой о помиловании и клятвой полного подчинения… К сожалению, пока мы хлопотали о спасении Альбинуса, Боэций и Симах были казнены. Но в их стойкости мы были уверены. Никакая пытка не могла бы сломить их железную волю и сделать предателями этих героев. Альбинус же был спасен из заточения, подобно святому Петру. Прошел слух о его бегстве в Грецию, и тиран удовлетворился его добровольным изгнанием. Но Господь повелел нам скрывать мнимого беглеца в церковном подземельи, впредь до дня освобождения. В своем печальном уединении наш бедный брат раскаялся в греховной слабости и решился искупить ее, завещав свое громадное состояние Матери-церкви, на дела христианского милосердия. Теперь он перед вами… Он просит пощады и прощения, просит принять его обратно в число союзников. Неужели вы оттолкнете раскаявшегося брата и откажетесь от его миллионов?

Архидьякон умолк. Наступило гробовое молчание. Присутствующие были так поражены неожиданным сообщением Сильверия, что не сразу нашли ответ. Только через две-три минуты Люциний произнес насмешливо:

– Ты очень умен, Сильверий… Так умен, что я затрудняюсь подыскать сравнение. Если бы ты не носил одежды служителя церкви Христовой, я бы сказал, что ты умен, как бес. Теперь же напомню тебе слова Спасителя: «блаженны нищие духом…»

Как бы пробудившись от сна, Сцевола заговорил в свою очередь.

– Если церковь желает принять миллионы предателя, то это ее дело. Я же был другом убитых и не хочу встречаться с человеком, бывшим причиной их смерти. Среди нас и не должно быть места изменникам. Никогда не признаю я братом Альбинуса…

– Никогда… Ни за что… Не признаем… Не хотим… Долой предателей… – раздались негодующие голоса, и с разных сторон протянулись угрожающие руки к бледному и дрожащему миллионеру.

Вторично растерялся Сильверий при этом взрыве негодования. Умоляюще взглянул он в сторону незнакомца, все еще закутанного плащом.

– Как быть, Цетегус? – прошептал он едва слышно.

Как бы в ответ на эти слова выступил вперед высокий, худощавый римлянин, не проронивший до этого ни единого слова, внимательно наблюдая за лицами и речами присутствующих. Он откинул плащ, и все увидели человека средних лет, прекрасно сложенного, с могучей грудью и стальными мускулами, отчетливо видневшимися под тонкой смуглой кожей. Под плащом оказалась белая одежда с пурпурной каймой, знаком сенаторского достоинства. Тонкая и изящная обувь говорила о вкусе и богатстве. Лицо этого человека принадлежало к числу тех, которые не забываются. Красивые и строгие черты напоминали классически правильный профиль статуй древних римских героев. Над высоким выпуклым лбом кудрявились черные, коротко остриженные волосы. Глубоко впалые серые глаза блестели каким-то особенным блеском, ежеминутно меняя цвет и выражение. В этих чуть-чуть суженных глазах искрилось и сверкало целое море огня, сдерживаемого железной волей. Никакая страсть, казалось, не смогла бы нарушить непоколебимое хладнокровие этого человека.

Слегка выдающийся подбородок, гладко выбритый, говорил о непобедимом упрямстве и могучей энергии. На тонких ярко-красных губах красиво очерченного рта змеилась насмешливая полуулыбка, в которой ясно читалось пренебрежение, почти презрение, не только ко всему земному миру, но, пожалуй, и к предвечному Создателю его.

Едва Цетегус выступил вперед, едва его горящие глаза обвели полутемный зал, как каждый, на ком он останавливал свой взгляд, почувствовал полную невозможность не подчиниться ему без всяких рассуждений.

– О чем вы спорите, друзья мои? – холодно и спокойно произнес Цетегус. – С необходимостью не торгуются. Желающий достичь цели не должен задумываться над средствами. Вы не можете простить слабодушному изменнику. Охотно верю… Я сам не прощаю его… Но забыть его слабодушие мы должны именно потому, что мы были друзьями казненных. Они мне не менее дороги, чем вам, но только тот достоин называться другом убитых, кто сумеет отомстить за их безвременную смерть. Для этого же мы должны уметь забывать многое… Твою руку, Альбинус…

Все молчали, побежденные обаянием личности говорившего более, чем его словами. Один Сцевола холодно проговорил: