Текст книги "Аттила"

– Ничего, государь… Насколько мне известно, в Риме все обстоит благополучно.

– В таком случае ты плохо осведомлен, префект Рима, или… плохо служишь нам.

– Я не понимаю тебя, государь, – спокойно выговорил Цетегус, хотя в душе его поднялась целая буря противоречивых чувств: злоба, ненависть, беспокойство ежесекундно сменяли друг друга.

Аталарих же говорил, не возвышая голоса, тем же спокойным и хладнокровным тоном. Только что-то грозное чувствовалось в этом хладнокровии, под которым скрывалось пламенное негодование царственного юноши.

– Придется, видно, мне, живущему в Равенне, рассказать тебе, Цетегус Сезариус, о том, что происходит в Риме, где ты считаешься префектом… Твои рабочие, исправляющие старые укрепления Рима или, вернее, воздвигающие новые, но по планам нами не проверенным и не подписанным, – твои рабочие распевают возмутительные песни, полные насмешек над готами, над нашей мудрой матерью-правительницей, и даже над нашей священной особой… Твои легионеры открыто кричат о своей ненависти к «варварам», открыто призывают к восстанию «против иноплеменников»… Римские же священники так же открыто проповедуют крестовый поход против ариан-еретиков, обещая Царствие Небесное всякому, убившему гота… Без сомнения, и дворянство увлечено общим потоком ненависти и объединилось в обширном заговоре. Мы знаем уже, что выдающиеся по значению и влиянию сограждане, сенаторы, судьи, сановники и патриции собираются по ночам в каких-то таинственных закоулках… Мало того, в Риме видели сообщника казненных Боэция и Симаха. Альбинусу казнь была заменена вечным изгнанием, теперь же изгнанный заговорщик спокойно прогуливается по улицам Рима… И знаешь ли, где его видели и узнали, префект Рима? В саду твоего дворца.

В голосе короля звучало негодование. Выпрямив свою стройную гибкую фигуру, он глядел с высоты трона вниз на Цетегуса грозным взглядом, требуя ответа… оправдания.

Но железный римлянин уже успел опомниться. Не поднимая глаз на побледневшую, испуганную Амаласунту и на растерянные лица римских сановников, Цетегус высоко поднял свою гордую голову и, сложив руки на груди, впился вызывающим взглядом в негодующее лицо молодого монарха.

– Защищайся, если можешь, Цетегус, – громко произнес Аталарих.

– Защищаться?.. – презрительно повторил префект Рима. – От кого или чего?.. Кто меня обвиняет?.. Слухи, сплетни, безумные доносы… От таких обвинителей римские сенаторы не защищаются.

– Тебя заставят, – гневно крикнул король. – Мы сумеем развязать язык изменнику…

Презрительная усмешка мелькнула на лице Цетегуса.

– Заставить меня никто не может, государь… В твоей власти только одно: приказать умертвить меня нa основании простого подозрения… по первому капризу… Это ты можешь сделать, и это не удивит ни меня, ни римлян… Мы давно уже знаем, чего можно ждать от справедливости готов…

– Не касайся справедливости, – сверкнув глазами, произнес Аталарих. – Она будет твоим худшим врагом… Но все же на недостаток справедливости тебе жаловаться не придется. Мы сами разберем твое дело… Выбирай себе защитника. Это право каждого обвиняемого в измене и предательстве.

– Я защищаюсь сам, государь… Но я имею право знать имена обвинителей и спросить, в чем моя вина?

– Твой обвинитель здесь, – холодно ответил король. – Он сам объявит твою вину.

Зеленый занавес раздвинулся, и перед Цетегусом встал высокий, стройный германский воин, в полном вооружении.

– Тейя… – прошептал префект Рима, чувствуя, как ненависть и еще что-то, похожее на страх, внезапно сжало его сердце, мешая дышать свободно и заставляя опустить глаза перед прекрасным, холодным и бесстрастным, как смерть, лицом Тейи.

Ледяным голосом произнес обвинитель свою речь, не спуская пронизывающих черных глав с побелевшего лица римлянина.

– Я, Тейя, сын графа Тагила, обвиняю тебя, Цетегус Сезариус, в измене королю готов, императору италийскому, которому ты клялся служить верой и правдой, принимая от него звание префекта Рима… Я обвиняю тебя в сношениях с явными врагами готов и заведомо опасными заговорщиками. Обвиняю тебя в том, что ты скрываешь в своем доме изменника Альбинуса, государственного преступника, уличенного в намерении погубить готов и их монарха… За одно это преступление ты подлежишь позорной казни… Но ты не ограничиваешься этим… Ты замышляешь продать Рим византийскому императору…

Точно капли расплавленного свинца, падали на сердце Цетегуса слова его обвинителя. Префект Рима внезапно увидел погибель всех своих планов. Тщетно отыскивал его гибкий ум возможность увернуться от грозной опасности, пока вдруг в ушах его не раздались слова: «Ты замышляешь продать Рим византийскому императору…»

– Никогда не хотел я ничего подобного… – с энергией искренности вскричал железный честолюбец, чувствуя, что в его голосе звучит правда, заставившая облегченно вздохнуть Амаласунту и Кассиодора.

– Следовательно, ты отрицаешь факт измены? – спросил Аталарих.

– Я требую доказательств обвинений, возведенных на меня, – мрачно отвечал Цетегус. – Донос еще не доказательства… Слова не улики…

– Я сам видел Альбинуса, входящим и выходящим из твоего сада, префект Рима… Изменник Альбинус был закутан в темный плащ, но внезапный порыв ветра раздвинул полы этой одежды и, при свете полной луны, я узнал негодяя, уличенного в измене…

– Давно ли мой соратник, храбрый военачальник готского гарнизона, исполняет роль ночного соглядатая и шпионит за мной? – саркастически промолвил Цетегус, пытаясь скрыть свое беспокойство под язвительной насмешкой.

– С тех пор как злая судьба готов дала мне в товарищи изменника и предателя… Тебя, Цетегус Сезариус… – все с тем же ледяным спокойствием ответил Тейя. Прекрасное и мрачное лицо его осталось неподвижным при слове «шпионит». Неумолимый и холодный, как сама судьба, он продолжал свою обвинительную речь.

– Хотя Альбинусу удалось скрыться, проходя мимо церкви Святого Себастьяна, он выронил из-под плаща записку… Вот она, государь… Это перечисление нескольких имен римских патрициев, с пометками, написанными условным шифром.

Аталарих медленно развернул поданный ему Тейей кусок пергамента и прочел во всеуслышанье.

– Вот имена… Сильверий, Цетегус, Люциний, Сцевола, Кальпурний, Помпоний… Остальные иероглифы, которые ты постараешься разобрать, Кассиодор… Можешь ли ты, граф Тейя, клятвенно подтвердить, что ускользнувший от тебя человек был именно Альбинус?

– Да, государь. Подтверждаю…

– Что ты скажешь теперь, Цетегус?.. Граф Тейя – свободный и незапятнанный гражданин латинской империи, и клятва его является неоспоримым доказательством.

– Я отвергаю это, государь… Тейю, сына графа Тотиллы, я не могу признать равноправным гражданином. Государь, его родители живут в преступной связи, проклятой святой церковью и не признанной римским правом… Слова сына прелюбодеяния не могут быть признаны достаточным доказательством для обвинения благородного римского патриция…

Ропот негодования пронесся по комнате. Присутствующие готы невольно взялись за мечи.

Бледное лицо Тейи стало еще бледней, но голос его звучал все так же холодно и спокойно.

– В таком случае я призываю тебя к суду Божьему, Цетегус Сезариус. Ты носишь меч, так же как и я… Пусть же меч решит, кто из нас лжет перед Богом и государем.

– Я римлянин и не подчиняюсь варварским обычаям, – презрительно ответил Цетегус. – Но даже будь я готом, как ты, я все же не признал бы твоего права на поединок, незаконнорожденный воин… Сын кровосмешения для меня, как и для закона, не более, чем незаконнорожденный… Твое свидетельство равносильно свидетельству раба. Оно не может опорочить полноправного гражданина.

Тейя пошатнулся, услышав кровное оскорбление. Рука его невольно выхватила меч из ножен.

Но старый Гильдебранд быстро сделал два шага вперед и тяжело опустил свою сильную руку на плечо возмущенного воина. Одного этого прикосновения оказалось достаточно. Кровь сбежала с лица чернокудрого гота. Спокойным и уверенным жестом вложил он меч в ножны.

– Терпение – верная сталь, – прошептал чуть слышно старый Гильдебранд. – Придет и твоя очередь…

Присутствующие римляне вздохнули облегченно.

Но Аталарих заговорил решительно:

– Как ты смотришь на самого обвинителя, нас не касается, Цетегус. Мы признаем слова графа Тейи достаточными доказательствами твоей измены и назначаем следствие над твоими поступками… Пока Кассиодор будет подыскивать ключ к иероглифам этой записки, граф Витихис немедленно отправится в Рим, где арестует всех поименованных на этом пергаменте… Не забудь тщательно обыскать их жилища, так же, как и дом и сад префекта… Тебе, Гильдебранд, сын Хильдунга, поручаем мы взять под стражу бывшего префекта Рима. Ты отвечаешь за него…

Но префект быстро отступил на два шага и, гордо подняв голову, обратился к Аталариху.

– Государь… не забудь, что я римский патриций и имею право оставаться на свободе во время следствия, под залог хотя бы всего моего состояния… Это священное право сенатора…

– Государь, – сурово произнес Гильдебранд, – не обращай внимания на римские права… Ты германский король, а не римский император. Прикажи мне арестовать этого изменника, как то повелевает наше германское право.

Аталарих поднял голову.

– Оставь, старый друг… Этот римлянин не должен упрекать короля готов в насилии и произволе. Оставь ему свободу защищаться… Неожиданность обвинения могла поразить его. Пусть опомнится и подготовится. Завтра мы окончим это дело… На сегодня я распускаю совет.

С истинно царским величием, легким наклоном головы отпустил молодой монарх присутствующих.

Белей своей туники, с трудом держась на ногах, покинула Амаласунта кабинет своего сына. Вслед за нею двинулись сановники, – римляне и готы, отдельными группами. Радостное оживление царило между германцами. С восторгом обсуждали они неожиданную энергию юного короля, мечтая о долгом и славном правлении достойного внука Теодорика Великого. Унылые и растерянные двигались римляне в мрачном молчании. Ни один из них не осмелился подойти к Цетегусу, вышедшему последним из залы совета. Презрительная улыбка играла на холодном лице префекта. Иного и не ожидал суровый знаток человеческого сердца. От впавшего в немилость должны были отвернуться его вчерашние друзья… Такова природа человеческая…

Внезапно Цетегус вздрогнул, почувствовав на своем плече руку Кассиодора.

Лицо старого сановника было печально, но в голосе его слышалось искреннее участие.

– Могу я быть тебе полезен, патриций?.. Прошу тебя располагать мной.

Теплое чувство, похожее на умиление, промелькнуло на мраморном лице Цетегуса и сейчас же исчезло.

– Благодарю тебя, Кассиодор, – ответил он своим всегдашним саркастическим голосом. – Я привык обходиться без помощи… Обойдусь и на этот раз.

Кассиодор тяжело вздохнул и опустил на грудь свою умную седую голову.

– Кому же верить, если этот окажется изменником? – прошептал он чуть слышно.

– Не римлянину, – раздался суровый голос Гильдебранда за его спиной. – Ты исключение, Кассиодор… Ты любил моего старого господина и не изменишь его внуку… Защити же его от изменников…

Крепко сплелись две старые честные руки… Затем оба старика разошлись в разные стороны.

XVI

Вдова и дочь Боэция узнали о неожиданном выступлении молодого монарха из рассказа Кассиодора. Он поспешил рассказать Рустициане о том, что случилось и чего теперь следует опасаться римлянам, одновременно подготовив ее ко встрече с сильно расстроенной правительницей.

– С политикой примирения, очевидно, придется проститься, – объяснял опечаленный ученый-историк. – Амаласунта прекрасно поняла это и приходит в отчаяние, предвидя величайшие бедствия… Нет никакого сомнения в том, что Аталарих попал под влияние старого Гильдебранда и других непримиримых готов, роптавших еще при жизни Великого Теодорика на равноправие латинян. Отныне этому равноправию наступит конец… Мы все обманулись в этом юноше. Он не тот, кем мы его считали.

– Как мог больной и слабый ребенок решиться на подобную резкость? – вскрикнула Рустициана. – Как дозволила это правительница? Да и ты сам, Кассиодор?

Старый ученый покачал своей седой головой.

– Сразу видно, что ты не присутствовала на этом заседании совета, Рустициана… Не то бы ты не предложила такого вопроса… Аталарих выказал себя настоящим императором. Повелителем не только по имени, но и по праву… Я могу оплакивать ошибочность его политических взглядов, но все же должен признаться, что этот внук Теодорика Великого – достойный наследник моего незабвенного государя. Если бы ты видела, как гордо, смело и уверенно он говорил, как заставил опустить глаза Амаласунту и побледнеть Цетегуса, ты бы не удивилась моему молчанию.

– Но, Боже мой, что же будет с Цетегусом? Неужели правительница не сумеет защитить его?

– Не знаю, Рустициана… И, по правде сказать, не думаю об этом. Амаласунта как-то странно стушевалась перед своим сыном. Неожиданное открытие настоящего характера Аталариха поразило ее тем глубже, чем она, как и все мы, считала наследника престола искреннейшим другом римлян. Да иначе и быть не могло после его заступничества за твоего отца и мужа…

– Что такое?.. – вскрикнула Камилла дрожащим голосом. – Разве Аталарих защищал моего отца?

– Да, Камилла. Хотя это было нелегким делом. Теодорик, глубоко оскорбленный изменой того, кого считал своим другом, запретил нам всем просить о помиловании Боэция. Когда же я, несмотря на это запрещение, осмелился умолять о милосердии, то разгневанный император поклялся своей короной заключить в оковы и бросить в глубокую подземную темницу каждого, кто осмелится еще раз произнести имя Боэция в его присутствии.

– Да, я знаю, – горько прошептала Рустициана. – Меня не допустили броситься к ногам Теодорика, ссылаясь на эту клятву.

– Однако Аталарих не побоялся гнева своего грозного деда. Хотя он был почти ребенком в то время, но все же смело вошел в комнату императора и на коленях умолял его помиловать Боэция и твоих сыновей, так же осужденных на смерть. Теодорик молча отвернулся, но храбрый ребенок продолжал просить до тех пор, пока выведенный из терпения дед не оттолкнул своего внука и, исполняя данную клятву, не отправил его действительно в подземную темницу в тяжелых оковах, несмотря на то, что Аталарих, падая, разбил себе голову о пьедестал мраморной колонны. Это тот глубокий шрам, который пересекает левый висок короля, теряясь в его длинных кудрях.

– Боже мой, – прошептала Камилла, чувствуя, как в голове ее все спуталось. В сердце же внезапно проснулась одна мысль, одно желание, поскорее увидеть его, поскорее просить прощение у того, кого она считала своим врагом в то время, как он рисковал своей юной жизнью, защищая близких ей людей.

– Почему же я ничего не знала об этом, Кассиодор? – тихо и неуверенно спросила вдова Боэция, слишком взволнованная для того, чтобы заметить странное состояние своей дочери.

– Теодорик приказал сохранить втайне факт, слишком резко подчеркивающий симпатии наследника престола к римлянам. Но мы все радовались доказательству симпатий Аталариха, надеясь на продолжение примирительной политики в случае его воцарения. Тем больней поразило нас сегодняшнее открытие настоящих взглядов молодого короля.

– Скажи мне, Кассиодор, неужели Теодорик решился запереть своего внука? Ведь он же обожал его, – внезапно спросила Камилла, не интересуясь политическими соображениями Кассиодора.

– Да, Камилла. Смелый юноша просидел двое суток в темном подземелье, на хлебе и воде, прикованный к стене, как и другие заключенные. Только на третий день Теодорик спустился в подземную темницу и освободил его. Аталарих доказал свое редкое мужество и терпение и, как оказалось, страдал он не напрасно. Тронутый мольбами своего любимца, государь подарил жизнь твоим сыновьям, Рустициана. Простить отца было уже поздно. Его казнили накануне. Но зато эти две казни, Боэция и Симаха, оказались единственными, к крайнему удивлению всех нас, ожидавших суровой строгости. Но мольбы Аталариха смягчили его деда, и все остальные заговорщики отделались сравнительно легко.

С пылающим лицом слушала Камилла слова Кассиодора, и точно молотком стучала в ее голове одна и та же мысль: «К нему… К нему скорей… Просить прощения у великодушного сердца, которое я так жестоко оскорбила».

Не говоря ни слова молодая девушка выбежала из комнаты и кинулась во дворец в надежде встретить Аталариха.

В душе ее совершился переворот. Ненависть к королю готов мгновенно исчезла, уступая место восторженному обожанию, с которым она так долго и тщетно боролась.

Со страстным нетерпением ожидала Камилла встречи с Аталарихом, но, как нарочно, его не было видно. Навстречу ей попадались только придворные готы, наперебой прославлявшие мужество и мудрость юного монарха. Слушая эти речи, Камилла вспыхивала и дрожала от восторга. Безграничная гордость наполняла ее душу, неизъяснимая гордость женщины, наслаждающейся славой и торжеством своего избранника.

О, только бы поскорее увидеть его… Со слезами упадет она к его ногам и признается ему во всем… Да, во всем… Начиная от заговора Цетегуса и кончая своей любовью.

Камилла блуждала по саду, с восторгом повторяя имя юного короля, и с нетерпением отвечала на удивленные вопросы своей всегдашней наперсницы, Дафницион, ничего не понимающий в лихорадочном волнении своей госпожи.

Тем временем Рустициана боролась с противоположными чувствами. Неожиданное объявление того, кому она обязана была жизнью своих сыновей, поразило ее почти так же сильно, как и ее дочь. Мысль о несправедливости их ненависти к наследнику Теодорика вызвала естественным образом роковой вопрос: имеет ли она право подготовлять гибель этого юноши, не только ничем не оскорбившего ее, но еще и спасшего ее сыновей от верной смерти? Что делать вдове Боэция?

Борьба совести с укоренившимися предрассудками настолько овладела Рустицианой, что она позабыла обо всем остальном, включая и смертельную опасность, угрожающую человеку, власть которого над ее душой, казалось, была безграничной. Цетегус вспомнился ей только тогда, когда он остановился перед ней, бесшумно войдя на террасу, которую она, в лихорадочном волнении, измеряла нетерпеливыми шагами.

– Цетегус?.. Ты? – вскрикнула Рустициана, и подняв глаза, в ужасе отшатнулась при виде искаженного злобой лица своего старого друга.

– Надеюсь, ты ждала меня, Рустициана? – отозвался бывший префект глухим голосом.

– Нет… То есть да… Вернее, я не надеялась увидеть тебя сегодня, после того, что случилось.

– Да, случились удивительные вещи, – с горькой усмешкой произнес патриций. – Взрослые мужчины подчинились мальчишке… Римляне испугались больного ребенка. Стыд и позор… Мне стыдно за Кассиодора…

Рустициана со страхом подняла глаза. Она не узнавала Цетегуса. Его мраморное лицо то вспыхивало, то бледнело, глаза сверкали лихорадочным огнем и тонкие губы подергивались злобной судорогой.

– Цетегус… друг мой… – прошептала она, дрожа всем телом. – Все погибло? Не правда ли? Я вижу по твоему лицу.

– Ты знаешь, что случилось… Этот мальчишка осмелился угрожать мне, римскому сенатору, правнуку великого Цезаря. Он воображает, что победил меня, сразив быстротой и неожиданностью. Но я действую еще быстрей и решительней, чем этот германский волчонок. Твое любовное зелье не помогло, Рустициана, но мое может, наверное, помочь… Возьми этот флакон… – Цетегус нагнулся к самому лицу ошеломленной женщины и прошептал едва слышно: – Эта жидкость должна сегодня же попасть в кубок Аталариха… Ты поняла меня, Рустициана?

Гордая римлянка отшатнулась.

– С каких это пор ты веришь в зелья и привороты, Цетегус? – проговорила она, бессознательно отталкивая маленький граненый флакончик с золотой пробкой, который Цетегус протянул ей.

Цетегус рассмеялся тихим, злобным, торжествующим смехом.

– Я не верю в любовные напитки, приготовленные женщиной… Но ты смело можешь поверить в силу этого напитка, приготовленного мной. Не расспрашивай меня, Рустициана, не теряй драгоценного времени… Его у нас и так немного. Необходимо, слышишь, необходимо, чтобы все было кончено сегодня же. Завтра будет уже слишком поздно… Но ты колеблешься? Ты о чем-то думаешь? Видно, вдова Боэция простила убийц своего мужа.

Рустициана схватилась за голову дрожащими руками.

– Послушай, Цетегус… Ты не знаешь того, что я только что узнала. Этот юноша ни в чем не виноват передо мной… Напротив того… Не торопи меня. Дай подумать, сообразить… рассказать тебе…

– Что? – в бешенстве вскрикнул римлянин. – Что ты хочешь обдумывать, слепая мать? Мне не надо твоих рассказов. Я вижу насквозь твои мысли… Ты боишься, мечтаешь о примирении и не видишь, что я хлопочу о тебе больше, чем о себе самом. Я говорю тебе: Камилла любит этого варвара, любит давно, страстно, горячо, до самозабвения… Как любите вы, римлянки… И если сегодня Аталарих не выпьет… моего… любовного напитка, то завтра, – слышишь, Рустициана, – завтра же дочь Боэция станет наложницей короля варваров. Быть может, ты этого хочешь? О, тогда другое дело. Я умываю руки и прошу простить мне мою ошибку. Я ведь считал тебя римлянкой, патрицианкой, патриоткой. Вместо этого я вижу перед собой слабую, трусливую и тщеславную мать, готовую благословить на разврат свою единственную дочь и гордиться ее званием королевской…

Цетегус не договорил отвратительного слова. С криком раненой тигрицы кинулась к нему Рустициана.

– Давай… – быстро выхватила она флакон из его рук. – Давай… скорей… Благодарю тебя, старый друг. Никогда не забуду я того, что ты спас от позора мою дочь.

И крепко сжав в руках роковой флакон, Рустициана, как безумная, сбежала с террасы в сад, устремляясь к храму Венеры, где в это время почти ежедневно можно было встретить Аталариха.

Цетегус поглядел ей вслед с дьявольской улыбкой.

Весь этот день бывший префект Рима провел во дворце, спокойный, уверенный и веселый, обсуждая с Кассиодором подробности своей защиты. К вечеру его настроение передалось и римским сановникам.

Никто из них не подозревал, с каким лихорадочным нетерпением ожидал Цетегус вестей от Рустицианы, в руках которой он оставил жизнь и смерть свою и юного германского героя, осмелившегося бороться с железным римлянином.

XVII

Вечерело. Камилла стояла у золоченой решетки возле храма Венеры, ожидая появления Аталариха у его любимого места. Невдалеке, в тени душистых апельсиновых деревьев, раскинувшись на зеленой траве, лежала спящая Дафницион, утомленная долгими поисками своей госпожи в извилистых аллеях дворцового сада.

Камилла не чувствовала утомления. С восторгом прислушивалась она к щебетанию птиц и с наслаждением вдыхала благоухающий воздух. В ее душе было так же светло и радостно, как в этом дивном уголке земли, где природа так щедро рассыпала свои дары. Склонившись над прозрачным ручьем, мчавшимся между зелеными бархатными берегами, Камилла вглядывалась в свое отражение и радостно шептала:

– О, только бы он нашел меня красивой…

Внезапно, точно отвечая на это восклицание, над головой девушки запел соловей, скрывавшийся в низких ветках гранатового дерева. Она улыбнулась и, сорвав несколько душистых ярко-красных цветов, вплела их в свои черные шелковистые косы.

– Ведь это тоже королевский пурпур, – прошептала она. – Тот пурпур, который с таким гордым видом носит он, повелитель души моей… О, Аталарих… Где ты? Увижу ли я тебя сегодня? Милый, если бы ты знал…

Не докончив фразы, Камилла замерла. Вблизи раздались шаги, уверенные и твердые шаги быстро подходящего мужчины.

Это был он – Аталарих… Но, Боже, как же он теперь казался выше и старше. Уверенность его движений и величественная осанка поразили Камиллу и заставили опустить глаза.

– Приветствую тебя, государь, – произнесла она, робко протягивая руку навстречу подходящему.

Жгучая радость осветила лицо юноши.

– Ты здесь, Камилла?.. Какое неожиданное счастье. Судьба посылает мне лучшую награду за выигранное сражение сегодняшнего дня… Теперь только верю я, что поступил хорошо и справедливо.

– Ты поступил, как подобает королю и герою, мой государь, – дрожащим от волнения голосом перебила Камилла. Аталарих радостно вздрогнул.

– Твой государь, Камилла?.. Ты никогда не называла меня так, гордая римлянка.

– Я виновата перед тобой, государь, – чуть слышно произнесла девушка. – Но я многого не знала. Теперь же я знаю все…

– Ты знаешь, Камилла? Все знаешь? – переспросил удивленный Аталарих.

– Да, государь, я знаю… слышала… Кассиодор рассказывал нам.

– И ты осуждаешь меня, конечно… Тебе кажется, что я ненавижу римлян. А между тем, клянусь тебе, Камилла, что ты ошибаешься… Могу ли я ненавидеть народ, к которому принадлежишь ты… – горячо продолжал Аталарих. – О, нет… Нет, я не враг римлянам, Камилла. Видит Бог, я готов сделать для них все возможное, все, что дозволено по справедливости… Веришь ли ты мне, Камилла?

– Да, государь, верю… Я ведь знаю. Ты доказал… Я знаю, кому я обязана спасением братьев.

Горячий румянец залил бледное лицо Аталариха.

– Как, Камилла, ты и это знаешь? В таком случае ты знаешь и то, что я сделал все, что мог, чтобы спасти твоего отца, хотя… не стану лгать тебе, в душе моей я не смог оправдать его измену. Дружба – священная вещь. А Боэций называл себя другом моего деда… Прости мне эти слова, Камилла… и пойми меня. Я не мог не быть тем, чем меня создал Господь. Я не могу сделаться римлянином и бросить свой народ. Монархи поставлены Богом охранять и руководить народом. Быть может, тот же Бог осудил на погибель и мой народ и меня… Что ж делать, я плоть от плоти и кровь от крови его. Я должен жить и умереть с ним вместе, должен беречь и защищать его до последней капли крови.

– Ты прав, государь, – повторила Камилла. – Ты говоришь так, как подобает мужчине и королю.

Прекрасные глаза юноши радостно заблестели при этих словах покрасневшей девушки.

– Как ты добра сегодня, Камилла… Так добра и справедлива ко мне, что я решаюсь доверить тебе то, что скрывал не только ото всех, но… почти и от самого себя… Скажи, хочешь ли ты выслушать мою исповедь?

– Говори, Аталарих… Я внимаю тебе всей душой, – прошептала Камилла, чувствуя, как ее сердце еще сильнее наполняется радостью и любовью.

Аталарих опустился на мраморные ступени террасы и ласковым жестом усадил Камиллу возле себя. Прекрасное бледное лицо юноши озарилось каким-то внутренним светом, и он заговорил нежно, но уверенно.

– Каким слабым и больным мальчиком я был, когда увидел тебя в первый раз. Я часто завидовал твоему здоровью, твоей силе, твоей красоте и веселости… Я твой друг, Камилла, – горячо прошептал Аталарих, крепко сжимая маленькую ручку девушки в своей руке, – я тебе друг… Я скажу, что вернуло мне жизнь и здоровье и что дало мне силу жить, несмотря на твое презрение… Разлука с тобой была тяжела, Камилла, но жить в одном дворце с девушкой, презрительно отворачивающейся от варвара, – это была пытка в сто раз горше прежней. И если я выдержал ее, если не ушел в могилу вслед за отцом и братьями, то на это были особые причины. Ты – римлянка, дочь и внучка героев, – ты поймешь меня. Когда я узнал, какие страшные опасности угрожают моему народу, то я понял, что обязан защищать его всеми силами моей души. И я понял еще другое… Понял, что личное счастье человека далеко не главная вещь… Без счастья жить можно, пока есть обязанности. Чувство исполненного долга заставляет забыть даже потерянное счастье. И я сказал себе: что значит моя личная жизнь и мое личное счастье сравнительно со счастьем целого народа. Я погибну искупительной жертвой, но зато мои верные готы будут сильны и счастливы… Вот эта мысль, Камилла, и дает мне силы переносить все… и даже разлуку с тобой…

Камилла потупилась, вся розовая от волнения.

– Зачем говорить о разлуке, государь… – прошептала она чуть слышно. – Мы здесь не в последний раз, а я… Я всегда рада видеть тебя…

– Камилла… Тебя ли я слышу?.. Не издеваешься ли ты надо мной? Не делай этого, умоляю тебя… Разочарование убьет меня…

Слезы сверкнули в прекрасных синих глазах юноши, и глядя на эти слезы, Камилла почувствовала прилив такого жгучего раскаяния, что едва нашла силы ответить.

– Я не смеюсь, Аталарих… Я отвечу исповедью на твою исповедь… Я тоже была ребенком, глупым и неопытным ребенком, поддающимся чужому влиянию. И я так виновата перед тобой… О Боже, как я виновата, Аталарих… Но теперь я прозрела и поняла… многое. Все поняла я… И прежде всего то, что я должна… сознаться тебе, должна открыть тебе глаза на многое.

Радость, глубокая, безграничная радость преобразила прекрасное лицо юноши.

– О, нет, нет, Камилла… Оставь до другого раза тяжелые воспоминания. Дай мне насладиться твоей добротой и моим счастьем. Сейчас придут сюда… Матушка, придворные… Я же так счастлив… Я не хочу отказаться от него так скоро. Подари мне этот вечер, Камилла… Сядем в лодку, выйдем в море… Я чувствую себя так легко и свободно, точно птица, впервые вылетевшая из теплого гнезда. О, как бы мне хотелось поскорее покончить с этим скучным, вялым бездействием. Если бы ты знала, как рвется моя душа в бой за счастье моего народа…

– Аталарих, друг мой… Я не узнаю тебя, – прошептала молодая девушка, испуганная его страстным возгласом.

– Я испугал тебя, Камилла. Прости меня… Или лучше награди меня за мое долгое страдание и терпение… Посмотри, как прекрасно синее море, как блестит золотая лента солнечных лучей. Сядем в нашу лодочку и поплывем до зеленого островка, которым мы так часто любовались отсюда.

В два прыжка Аталарих был уже возле лодки.

Камилла опустилась на устланную красным сукном скамейку, Аталарих схватил золоченые весла, и легкое суденышко быстро заскользило по зеркальной поверхности моря.

Несколько минут продолжалось молчание. Камилла невольно залюбовалась красивыми, сильными, смелыми, но всегда изящными движениями Аталариха, взор которого то подымался к синему небу, по которому скользили легкие перистые облака, розовеющие в лучах заходящего солнца, то устремлялся в синюю даль, туда, где зеленели Собачьи островки, которыми так часто любовалась Камилла.

– Знаешь, о чем я сейчас думал? – внезапно обратился король к молодой девушке, опустившей глаза под его восторженным взглядом. – Я думал о том, что я желал бы управлять судьбами моего народа так же легко и уверенно, как управляю этой лодкой… О, как отрадно быть вождем и руководителем целого народа, работать для его счастья и для его безопасности… и наконец… умереть за него, простоять всю жизнь бессменным рулевым на палубе священного корабля, именуемого родиной. Вот судьба, достойная зависти… Не правда ли, Камилла?.. А ты?.. О чем ты думаешь сейчас?

Камилла молча отвернула свою прекрасную головку.