Текст книги "Аттила"

Тотилла остался в маленькой комнатке вольноотпущенника в ожидании той блаженной минуты, когда Валерия освободится после ужина с отцом и выйдет к нему в безмолвный и темный сад.

Осторожно отдернув шторы, закрывающие широкое окно, молодой человек одним прыжком очутился в саду, на белом песке аллеи, теряющейся в зеленой мгле цветущих жасминов…

Легкими, эластичными шагами пробирался прекрасный юноша, осторожно минуя открытые места. Ничего не привлекало его внимания.

Вот и последняя группа гранатовых деревьев и высоких камелий в полном цвету… Еще десять – двадцать шагов, и перед Тотиллой возник небольшой искусственный грот. Посреди него белела фигура лежащей нимфы, сжимающей мраморными руками темную урну, из которой выливалась тонкая струйка прозрачного ручейка.

Лунный свет осторожно прокрадывается в темную глубь и таинственно играет на обнаженных мраморных плечах статуи, как будто умирая в отдаленном углу, там, где едва темнеет гранитная скамейка, на которой влюбленные провели столько блаженных часов…

– Валерия, – шепчет юноша в страстном нетерпении.

– Тотилла, – отвечает дрожащий женский голос, мягкий и нежный, как отдаленное пение соловья.

В чаще цветущих кустов появляется еще одна белая фигура – на этот раз живой красавицы; она стройней и прекрасней всех мраморных богинь, мимо которых только что проходил молодой воин.

– Валерия, дорогая моя! Наконец-то!

Влюбленный юноша сжимает своими сильными руками тонкий стан девушки и привлекает ее, дрожащую, задыхающуюся от быстрого бега и волнения, к своей могучей груди.

– Валерия, жизнь моя, как давно мы не виделись… Как я истосковался по тебе, мое блаженство, моя жизнь, моя Валерия!

Жадные губы юноши ищут губ девушки и, не находя их, покрывают поцелуями шелковистые локоны, нежно-атласные щечки и маленькие белые ручки…

Валерия дрожит и млеет под этим градом поцелуев. Ее прекрасная головка бессильно опускается на грудь возлюбленного, но через минуту она ускользает из его рук и произносит умоляющим голосом:

– Довольно, дорогой мой, довольно, умоляю тебя… Идем лучше, сядем на нашу скамейку. Мне надо поговорить с тобой, Тотилла…

– И мне также, Валерия… – отвечает юноша с внезапной серьезностью, покорно выпуская из своих объятий стройный стан красавицы. – Оттого-то я и просил тебя об этом свидании, что чувствовал потребность переговорить с тобой об очень серьезных вещах… Прости меня, что я позабыл это, увидев тебя… Но когда я чувствую твою близость, я так счастлив, что теряю способность думать о чем-либо кроме моего счастья. А ты, моя Валерия, скажи, любишь ли ты меня? Счастлива ли ты так же, как и я?..

Легкий вздох приподнял нежную грудь девушки.

– Я люблю тебя, Тотилла!.. Ты знаешь это! Но вполне счастлива я быть не могу даже в твоих объятьях. Ты знаешь всю мою жизнь и поймешь, что роковое противоречие моего воспитания мешает наслаждаться жизнью, счастьем, любовью. О, как бы я хотела забыть все на свете кроме твоей близости. Но, увы, это не в моей воле…

– О, милая, перестань терзаться! – Тотилла нежно привлек молодую девушку к себе и осторожно принялся гладить ее крошечную ручку. – Забудь тяжелое прошлое. Ведь оно минуло. Твой отец заплатил за твою свободу довольно дорого. Монастырь не имеет больше прав на тебя, моя Валерия… И к чему тебе думать о нем? Посмотри лучше, как прекрасен мир Божий вокруг нас. Какая тишина разлита в воздухе, какое дивное благоухание, неужели эта чудная летняя ночь не опьяняет тебя, как предвестие полного, ничем не омраченного счастья…

– Нет, Тотилла, – грустно произнесла Валерия. – Напротив того. Мне страшны эти сладкие, летние ночи. Они внушают мне предчувствие грозящего несчастья. О, как бы я хотела быть жизнерадостной, подобно тебе! Но я не могу… Не могу! В этой тишине, в этой соловьиной песне мне чудится чей-то грустный голос, говорящий: «Помни, что счастье не для тебя…»

– Доверься мне, возлюбленная. Я завоюю тебе счастье!.. Моей любви хватит на это!..

– О, мой герой!.. – прошептала Валерия. – Мой любимый, обожаемый герой… Да, я знаю, что мужество твое безгранично, что ты способен победить весь мир чарующей прелестью, которой одарил тебя Господь. Ты так же добр и великодушен, как смел и силен. Ты побеждаешь всех и каждого обаянием своей красоты, своей личностью столько же, как и силой твоего меча… За это я люблю тебя, мой Тотилла! Я люблю так, как смертные любили богов в те счастливые дни, когда боги еще не сходили на землю. Но именно поэтому я и не могу быть вполне счастлива… Ты поймешь меня, Тотилла. Ведь я люблю в тебе не только красоту твою, но и твою душу, твою хрустально чистую душу, чуждую лжи и притворства, недоступную ничему низкому, неблагородному, пошлому. Потому-то мне и тяжело чувствовать, что, встречаясь здесь, мы притворяемся, обманывая моего доброго, любящего отца. Мне невыносимо сознавать, что ты унижаешься до смешного маскарада. Что мне придется лгать, мне, презирающей ложь больше всего на свете. О, как это обидно, как унизительно.

Прекрасное лицо Тотиллы стало печальным.

– Я понимаю тебя, радость моя, и чувствую так же, как и ты. Меня давно уже тяготит комедия моих переодеваний… Притворство для меня тяжелей громоздкой ноши. Оно гнетет мою душу. И кажется мне унижением тебя и себя. Об этом-то я и хотел переговорить с тобой сегодня. В отсутствие твоего отца нам волей-неволей приходилось молчать и скрываться. Но вчера я узнал в городе, что Валерий вернулся. Тогда я решился просить тебя выйти ко мне сегодня в сад в последний раз для того, чтобы просить у тебя разрешения переговорить с твоим отцом…

– О, Тотилла, как я виновата перед тобой… И как благодарю тебя! – прошептала девушка, прижимаясь губами к прекрасной, сильной руке своего возлюбленного.

– Не правда ли, ты позволишь мне явиться завтра же к твоему отцу и просить у него твоей руки? Это будет самое лучшее…

– Несомненно так! Это спасает тебе жизнь, юноша! – раздался резкий мужской голос за спиной Тотиллы, и из темной глубины грота выдвинулся и встал перед влюбленными освещенный лучом луны отец Валерии, с обнаженным мечом в руке. Медленно вложил он лезвие обратно в ножны, укоризненно глядя на свою дочь.

– Отец, ты слышал? – вскрикнула Валерия, но не опустила глаз перед мрачно сверкающим взглядом отца.

– Отойди от этого варвара, дочь моя! – повелительно произнес старый римлянин.

Но Тотилла крепче прижал к груди молодую девушку, и его мягкий, музыкальный голос звучал непоколебимой решимостью, когда он обратился к Валерию.

– Ты слышал мои слова, Валерий, и знаешь теперь, что я не хотел оскорбить тебя и не унизился до лжи и притворства. Ты слышал, что только твое отсутствие заставило нас таиться от равнодушного любопытства, а не от тебя, глубоко чтимого отца моей Валерии… Отдай мне твою дочь! Ее место отныне на моей груди, и я не позволю никому отнять ее у меня, даже тебе – ее отцу.

– Замолчи, дерзкий юноша, и благодари Бога за то, что я имел терпение выслушать вас прежде, чем нанести смертельный удар обольстителю моей дочери. Когда мой старый друг сказал, что моя единственная дочь обманывает своего отца, я не поверил этому… Но когда поверить пришлось, когда я увидел, как она, спешившая удалиться в свою комнату, побежала одна ночью в сад, на свидание, тогда я решил, что честь моей Валерии может быть отмыта только кровью преступников, замаравших ее… Подслушанный разговор успокоил и убедил меня в том, что моя дочь не позабыла девичьего стыда и не стала недостойной любви своего отца… За это уважение к моей чести я оставил тебе жизнь, молодой варвар, но большего не жди и не требуй! Спеши уходить, пока справедливый гнев не пробудился снова в душе моей. Ты украл у меня последнее сокровище – сердце моей единственной дочери. Никогда не прощу я тебе этого! Никогда не отдам свою дочь, дочь римлянина и республиканца Валерия в жены готу-варвару, поработителю моей родины… Прочь с глаз моих, дерзкий юноша! А ты, Валерия, ступай домой… Честная девушка не бродит по ночам в темном саду.

Слушая обидные слова Валерия, Тотилла гордо поднял голову и смелым движением откинул свои длинные локоны. С уст его уже рвался резкий ответ. Но Валерия одним жестом своей белой ручки заставила замолчать своего возлюбленного.

Спокойная и решительная, освободилась она из его объятий и, сделав два шага, остановилась между мужчинами.

– Отец, – торжественно произнесла она, – выслушай свое дитя, прежде чем произнести одно из тех слов, которые нельзя уже взять обратно. Не думай, что я стану оправдываться… Нет, отец! Моя любовь светла и чиста, как солнечный луч. Она не нуждается ни в защите, ни в извинении. Я хочу сказать тебе только одно: эта любовь стала моей жизнью. Если б я даже хотела, я не смогла бы отказаться от нее, как не могу перестать дышать, пока жива. Ты знаешь меня, отец мой. Ты знаешь, что ложь противна мне, что я всегда и всем говорила правду. Если б ты был здесь, когда я узнала моего возлюбленного, если б мы полюбили друг друга не во время твоего отсутствия, ты узнал бы об этом первый. Не сердись же на меня и поверь, что я не изменю ни своей любви, ни своему слову. Смело и честно говорю я тебе – ты сам учил меня говорить так, а не иначе, – говорю, что никогда не откажусь от моей любви, пока жива! Никогда, отец мой.

– И я говорю тебе то же, отец Валерии моей, – горячо прибавил Тотилла. – До самой смерти останусь я верным той, которую полюбил первой и последней любовью.

Так прекрасны были эти двое, смело и гордо стоявшие рука об руку, как бы вызывающие на бой всю вселенную в счастливой уверенности победить ее своей любовью, так гармонировали они, так ясно написана была на их лицах всепобеждающая любовь, что в груди сурового римлянина шевельнулось восхищение и сочувствие.

Валерий закрыл лицо руками… Грудь его подымалась. В душе кипела буря противоречивых чувств. Он молчал. И это было уже началом победы для Валерии.

Тихо подошла она, тихо опустилась на колени, тихо поднесла к губам край одежды своего отца.

– О, батюшка, пожалей меня, прошу тебя именем твоей отцовской любви, – заговорила она голосом, в котором дрожали слезы. – Ты знаешь, как я люблю тебя, и я знаю, как ты любишь меня. Ни один отец не любит так своей дочери. Ты берег и лелеял меня с такой нежностью, ты вырастил и воспитал меня с такой заботливостью, что я, лишившаяся так рано матери, хотя и оплакивала ее, никогда не страдала от ее отсутствия. Нежность отца заменила мне любовь матери. Сегодня в первый раз горюю я о том, что ее нет. Она поняла бы меня и просила бы вместе со мной не разбивать сердца своей бедной девочки. Вспомни то время, отец, когда сердце твое рвалось к моей матери так же, как рвутся наши сердца друг к другу. Позволил ли бы ты кому-либо помешать твоему браку с ней? Вспомни тот день, когда моя умирающая мать передавала тебе свою дочь. Вспомни, что ее последние слова были просьбой не разбивать мое счастье. Ради моей матери, отец мой, пожалей свое дитя!..

Тяжелый стон вырвался из груди мужественного старика. Несмотря на слабость лунного света, все же можно было увидеть, какая страшная борьба происходила в сердце непримиримого республиканца.

– Валерия, бедное дитя мое, – произнес он хриплым голосом, в котором, однако, уже не было прежней грозной холодности. – Ты нашла лучшую дорогу к моему сердцу. Да, твоя мать просила меня в предсмертный час оставить тебе свободу выбора. Терзаясь укорами совести, она не раз говорила мне: «Береги счастье нашей единственной дочери, Валерий. Ведь я знаю, как выдают замуж девушек нашего круга. Никто не спрашивает их о чувствах. Родители выбирают им мужей, и бедные дочери слишком часто платят страданиями за их ошибку. Обещай мне. Жизнь в монастыре легче подобного брака. Ты не хотел монастыря для нашей дочери, ты решился нарушить мой обет, отдающий Валерию алтарю, так не принуждай же ее выходить замуж за нелюбимого человека… Оставь ей свободу сердца. Дочь наша недостойного не полюбит». Вот что говорила твоя мать, Валерия, и я поклялся исполнить ее волю… Но, Боже мой, мог ли я думать, чтобы моя дочь, чтобы римлянка полюбила гота, варвара, врага, врага родины, врага римлян!

Последние слова со стоном вырвались из груди Валерия. Он упал на скамейку, побежденный страшным волнением.

Тотилла почтительно приблизился и, в свою очередь, преклонил колени перед обессиленным стариком.

– Отец моей Валерии, – произнес он тем задушевным голосом, который подкупал любые сердца. – Взгляни, я у твоих ног, а между тем если б ты знал меня, то знал бы и то, что никогда Тотилла не склонял головы ни перед кем, кроме своего Бога и своего императора. Теперь я преклоняюсь перед тобой, отец моей Валерии, и прошу тебя выслушать меня. Прежде чем осуждать Валерию за ее выбор, прошу тебя проверить, действительно ли я тот варвар, которым ты меня считаешь. Я знаю, что злосчастная племенная вражда отравляет жизнь Италии. Неужели она должна отравить и нашу жизнь? Не зная меня, ты думаешь, что я враг твой, враг римлян! Клянусь тебе моей честью, – а ты знаешь, что даже ради обладания Валерией я не произнесу ложной клятвы, – клянусь тебе, что у римлян нет более искреннего защитника и друга, чем граф Тотилла… Вместо того чтобы отталкивать меня, помоги мне лучше осуществить мечту о братском единении между готами и италийцами. Поверь, мечта эта осуществима, и братство между этими двумя народами возможно уже потому, что у нас один и тот же враг: лукавый предатель византиец!

Глаза старого республиканца сверкнули. Сам того не подозревая, Тотилла коснулся вечно открытой раны его сердца, в котором ненависть к императорам Византии, похоронившим величие Древнего Рима, была еще сильней, чем ненависть к диким победителям византийцев – готам…

Валерия поняла, что победа наполовину одержана и докончила ее немногими словами:

– Мы не просим тебя сейчас же согласиться на наш брак. Мы просим одного. Дозволь нам видеться в твоем присутствии. Дозволь моему дорогому другу доказать тебе, что он достоин стать сыном моего отца. Ведь ты же не знаешь Тотиллу. Узнай его прежде, чем осуждать нас на разлуку. Я прошу у тебя простой справедливости, отец мой. И в обмен обещаю тебе никогда не быть его женой, если бы ты, узнав его, все же продолжал бы считать его варваром. Неужели ты откажешь своей дочери в такой малой и в такой справедливой просьбе? Ты старый римлянин, ты защитник справедливости и права – неужели ты откажешь в ней только тому, кого полюбила твоя дочь?

Побежденный окончательно, старик тяжело вздохнул.

– Вы победили меня, бедные дети… Постойте, не ликуйте слишком рано. Пока я обещаю вам лишь одно: обдумать положение и позволить графу Тотилле посещать меня… Довольно с вас этого?

– О, как благодарить тебя, отец мой! – радостно вскрикнула Валерия. – Теперь я спокойна. Я знаю Тотиллу и знаю тебя. Вы должны полюбить друг друга. Ты скоро убедишься в том, что дочь твоя не могла бы полюбить грубого варвара и что мой избранник достоин быть римлянином.

Старый республиканец тяжело поднялся со скамейки.

– Я не прошу вас прекратить тайные свидания после слышанных мною слов. Я знаю, вы сами не захотите унизиться до обмана. Но я прошу вас до моего окончательного решения сохранить вашу любовь в тайне. Не надо клятв, граф Тотилла. Я верю тебе на слово. Завтра переговорим обо всем остальном. А теперь идем, и в часовне, над гробом твоей матери, Валерия, помолимся все вместе о том, чтобы душа ее слетела к нам с небес и внушила бы нам всем решение, достойное ее!.. Помогите мне, Тотилла, Валерия. Пережитое волнение настолько обессилило меня, что я боюсь упасть по дороге.

Валерия с одной стороны, Тотилла с другой поспешно подбежали к расстроенному старику, и через минуту по освещенной лунной дорожке медленно подвигалась трогательная группа: высокий старик, поддерживаемый двумя прекрасными молодыми людьми, лица которых сияли беспредельным счастьем.

Лицо самого Валерия было грустно и серьезно, но в нем не было уже следов гнева, и глаза его украдкой останавливались на честном, мужественном и открытом лице молодого красавца, покорившего гордое сердце его дочери.

«Она не могла выбрать недостойного! – со вздохом думал он. – О, если б он был римлянином!»

XXXI

Прошло два месяца. Снова застаем мы Цетегуса в его кабинете, вдали от любопытных взглядов и нескромных слушателей, в той самой «келье ученого», где он с таким волнением читал письмо своего приемного сына, впервые доказавшее ему, что и наиболее хитрые планы могут рушиться из-за «пустяков» искреннего чувства, которое железный римлянин так презирал.

Тяжелое впечатление от этого неожиданного открытия давно уже изгладилось в холодной душе префекта Рима, которого мы находим спокойным и уверенным, по обыкновению, в обществе старого знакомого византийца Петра, бывшего когда-то его школьным товарищем.

Встретились они необычайно радушно. Только что прибывшего посланника византийского императора префект Рима пригласил к обеду, после которого оба «старых приятеля» уединились в уютном кабинете хозяина, чтобы за стаканом старого фалернского «поговорить откровенно – по душам…»

Цетегус первым показал пример полного доверия, рассказав подробности последних римских событий.

– Когда я узнал о том, что вести о событиях в Равенне были преувеличены и что ни о каком «избиении готов» и речи быть не может, я понял, что нужно ждать. Но признаюсь, немалого труда мне стоило справиться с горячими головами моих римлян. Один Люциний чего стоит! Этот, влюбленный в меня юноша, так громко кричал, требуя моей диктатуры, что я Бога благодарил за то, что таинственный корсиканец Фуриус Агалла, который, кажется, в наилучших отношениях с варварами, уж не знаю почему, счел юного крикуна просто пьяным. По счастью, известие о возвращении Амаласунты в Равенну и о наступившем успокоении между варварами успокоило и моих римлян.

– Ты же вторично спас Рим от кровавой мести варваров, – льстивым голосом заметил собеседник Цетегуса. – Это великая заслуга, которую не позабудут ни твои сограждане, ни правительница.

Презрительная усмешка раздвинула тонкие губы префекта.

– О правительнице не стоит говорить, друг мой. Бедная женщина! Сколько недель или дней оставят ее на престоле ее готы, или твой повелитель Юстиниан.

Посланник Византии скорчил удивленную гримасу.

– Мне кажется, что ты ошибаешься, друг Цетегус, по крайней мере относительно императора Византии. Он послал меня в Италию с единственной целью: поддержать Амаласунту.

Насмешливое выражение на лице префекта еще больше усилилось, когда он, слегка прищурив глаза, с высоты своего роста взглянул вниз на маленького византийца.

– Удивительный ты человек, Петр… Сильны в тебе привычки молодости! Кажется, пора бы тебе было знать, что меня не так легко обмануть. Но ты так изолгался, что, кажется, даже при желании не сможешь сделать так, чтобы не хитрить и не лукавить.

– Я не понимаю, на что ты намекаешь, Цетегус, – попробовал возразить Петр, но префект Рима перебил его громким, веселым смехом.

– Эх, дружище, неужто ты позабыл те времена, когда мы занимались логикой и красноречием в высших школах Афин, Эфеса и Александрии? Припомни-ка, что я всегда первым выполнял трудные задачи наших профессоров! Вторым был Прокопий, ты же только третьим, Петр. Припомни и то, что в те времена мы все трое были одного мнения о необходимости восстановления единой Римской империи. Хотя с тех пор немало воды утекло, я все же остаюсь при прежнем мнении, а следовательно…

– Я должен подчиняться мнению моего государя!..

– Полно говорить вздор, Петр. Брось, пожалуйста, ненужные хитрости, будь откровенен хоть со мной. Я знаю, что ты считаешь себя удивительным дипломатом, способным перехитрить и надуть всех на свете, но верь мне, друг, излишняя хитрость подчас мешает рассуждать умно. Я же думаю, что лгать нужно как можно меньше, и то только тогда, когда отличить ложь от правды совершенно невозможно. Твою же дипломатическую хитрость я насквозь вижу и могу сейчас же сказать тебе, в чем сущность твоей «миссии». Сомневаться в том, что человек, носящий титул «римского императора», желает вернуть Италию под свое владычество, может только полный глупец. Не так ли? Следовательно, вопрос в том лишь, считает ли Юстиниан более выгодным оставить Амаласунту на престоле – покуда – или же свергнуть ее немедленно… Ведь это-то ты и хочешь скрыть от меня. Напрасно. Не пройдет и суток, как я узнаю мнение твоего императора.

– Однако и ты не изменил своим старым привычкам, Цетегус, и остался таким же, каким был тридцать лет назад. Гордости в тебе не убавилось!..

Появление Сифакса помешало префекту ответить на эту шпильку старого грека.

– Господин, тебя желает видеть какая-то дама, закутанная в темные покрывала, – доложил красивый бронзовый юноша с почтительной фамильярностью, подобающей доверенному слуге. – Она говорит, по очень важному делу.

– Иди, иди, друг Цетегус! – поспешно проговорил Петр. – Не стесняйся из-за меня. Я не хочу тебе мешать принять такую интересную гостью.

В голосе маленького византийца прозвучало что-то похожее на насмешку. Префект Рима заметил это, и в голове его родилась мысль: «А ведь, он знает, кто эта таинственная дама».

В большой приемной навстречу Цетегусу поднялась высокая, статная фигура, в богатом костюме германского покроя, и не ожидая приглашения, нетерпеливым движением откинула с лица густое покрывало.

«Принцесса Готелинда! – подумал Цетегус с удивлением. – Что значит это посещение?»

С изысканной вежливостью проводил он посетительницу к почетному креслу.

– Чему обязан я честью твоего посещения, принцесса?

– Ненависти! – резко ответила Готелинда громким и неприятным голосом, прекрасно гармонирующим с выражением ее мрачного и озлобленного лица.

Жена последнего племянника Теодорика Великого, Готелинда была бы красивой женщиной, несмотря на резкие черты лица, если бы лицо это не было обезображено ужасающим образом еще в ранней молодости. Вследствие случайного ранения, правый глаз ее вытек и закрылся, а через всю щеку тянулся широкий красный рубец, придающий этому женскому лицу неженское выражение дикости и жестокости. Особенно в настоящую минуту, когда волнение заставляло голос Готелинды хрипеть, а шрам на лице казался смоченным свежей кровью, эта двоюродная сестра Амаласунты была положительно страшна, со своим единственным сверкающим злобой глазом.

Цетегус невольно отступил на шаг перед этой женщиной.

– Кого же ненавидишь ты, принцесса?

– Кого? Об этом после, префект Рима. Я пришла к тебе, чтобы сделать тебе одно предложение. Но прежде всего прости, если я помешала твоему разговору с Петром, посланником Византии.

Цетегус навострил уши.

– А ты знаешь, что Петр у меня? – спросил он с притворным равнодушием.

– Да, я случайно проезжала мимо твоего дома и видела, когда он входил к тебе.

«Зачем она лжет? – подумал Цетегус. – Я сам отворил Петру садовую калитку. Видеть она его не могла. Значит, они сговорились встретиться здесь как бы случайно. Зачем?»

– А ты знаешь Петра? – спросил он вскользь, как бы не придавая значения своему вопросу.

– Еще бы! Мы старые знакомые, – равнодушно ответила Готелинда. – Но к делу, префект. Я не хочу терять времени на дипломатические ходы и подвохи и говорю тебе прямо и откровенно. Я ненавижу эту Амаласунту, дочь Теодорика. Я хочу и могу прогнать ее из дворца. Хочешь ли ты помогать мне в этом или мешать?

«Ага, – подумал Цетегус, – теперь я понимаю, для чего прислан мой друг Петр».

– Принцесса, – начал он многозначительно, – прежде чем отвечать на подобный вопрос, надо знать обстоятельства, говорящие за и против. Охотно верю, что ты желаешь погубить правительницу. Но одного желания недостаточно. Ты утверждаешь, что можешь исполнить свое желание. Докажи мне это.

– Я никогда не лгу, – резко заметила Готелинда.

– Опять-таки охотно верю! Но ты можешь ошибаться. Женщины легко ошибаются, принимая свои мечты за действительность.

Цетегус говорил тем снисходительно-насмешливым тоном, которого не выносят самолюбивые и страстные натуры.

Готелинда гордо выпрямилась.

– Слушай и суди сам, увлекаюсь ли я. Ты знаешь, что герцог Тулун не был убит на месте. Его подняли раненого невдалеке от моего поместья, возле Танетума, и принесли ко мне в дом. На моих руках и скончался мой бедный родственник. Ты знаешь, надеюсь, что я принадлежу к роду Балтов и что убитые Амаласунтой герцоги были моими двоюродными братьями. Таким-то образом я и могла слышать предсмертные слова герцога Тулуна.

– Он мог бредить в агонии, – спокойно заметил Цетегус.

Готелинда нетерпеливо подняла руки.

– Не говори вздора, префект. Раненый не бредил, когда называл своей убийцей правительницу. У меня есть и второй свидетель. Быть может, ты не знаешь, что герцог Тулун успел ответить ударом на удар и тяжело ранил своего убийцу. Вот этого-то раненого убийцу нашли мои невольники в чаще леса и опять-таки принесли ко мне. Я сама допрашивала его, я слышала, что он говорил и сама записала его признание. И вот его буквальные слова: «Префект Рима послал меня к королеве в Равенну, Амаласунта же отрядила к герцогу Тулуну с поручением убить его во что бы то ни стало!» Убийца был один из тех изорских солдат, которых ты привез в Рим, Цетегус. В Риме он работал под твоим личным надзором над вновь строящимися укреплениями до своего отъезда в Равенну. Надеюсь, ты понял, что все это значит?

– Может быть! – бесстрастно ответил Цетегус. – Хотя прежде всего надо знать, кто кроме тебя слышал предсмертные показания убитого и убийцы?

– Никто, кроме меня! – быстро ответила Готелинда по привычке женщин, страстно стремящихся к одной цели, забывая об осторожности.

Железный римлянин насмешливо улыбнулся.

– Вот это меняет все дело, принцесса! Твое свидетельство ничего не стоит в данном случае. Ты слишком бешено ненавидишь Амаласунту, чтобы тебе поверили на слово беспристрастные люди в случае, если бы ты вздумала обвинять ее и меня в убийстве герцогов. Уже поэтому угроз твоих я не боюсь. Как видишь, заставить меня помогать себе ты не можешь. Но, быть может, ты сможешь меня убедить. Вот это другое дело. Я не отказываюсь выслушать доказательство того, что мне выгоднее помогать тебе, чем Амаласунте. Кстати, так как ты говоришь, что знаешь посланника Юстиниана, не хочешь ли поговорить с ним в моем присутствии? Он так же заинтересован судьбой Амаласунты, как и мы. Быть может, втроем мы сумеем обсудить положение лучше, чем вдвоем?

– Зови его! – ответила Готелинда все тем же нервно нетерпеливым голосом.

Цетегус молча поклонился и сам пошел за Петром, оставшимся в его кабинете.

– Представь себе, кто у меня в гостях, Петр… – проговорил он равнодушным тоном. – Готелинда, готская принцесса, жена племянника Теодорика. Ты ее знаешь?

Черные глаза римлянина впились в хитрые, бегающие глазки византийца.

– Готелинду? О, нет. Я никогда ее не видел! Хотя, конечно, слышал ее имя.

– Ну так сейчас увидишь. Она желала бы переговорить с нами обоими, по одному политическому обстоятельству. Надеюсь, ты не имеешь ничего против этого? – И Цетегус взял под руку своего гостя, чтобы вместе с ним войти в гостиную, где ждала Готелинда.

Та быстро пошла ему навстречу с протянутыми руками.

– А, вот и ты, Петр! Здравствуй, старый друг.

Цетегус громко засмеялся.

– Опять обманул, Петр? Говорил я тебе: слишком много хитрости не годится! Ну, полно, не огорчайся этим маленьким уроком, который я дал тебе, и давай говорить откровенно. Я вижу, что вы оба уже соединились в желании свергнуть Амаласунту и желали бы иметь меня своим помощником. Я не говорю ни да, ни нет. Прежде всего, вы должны объяснить мне ваши планы подробней. Кого думаете вы посадить на место дочери Теодорика? Для самого Юстиниана дорога еще не достаточно расчищена.

Петр молчал, пораженный проницательностью, с которой железный римлянин разгадал тайные замыслы Юстиниана.

Но Готелинда нетерпеливо махнула рукой.

– К чему с ним хитрить, Петр. Будем говорить откровенно, Цетегуса все равно не обманешь. Я надеюсь заменить Амаласунту моим супругом. Теодохад последний мужской потомок рода Амалунгов. Готы признают его, если дочь Теодорика уступит ему корону. Мы же заставим ее сделать это!

В свою очередь, Цетегус задумался.

Положение было серьезно и требовало осмотрительности. Он знал, что Теодохад не сможет долго удержаться на троне Равенны. Жалкому трусу, презренному скупцу и жадному корыстолюбцу не сможет долго повиноваться рыцарский народ честных воинов. Готы несомненно скоро свергнут Теодохада и тем самым дадут предлог вмешательству Юстиниана. В таком случае византийские войска могут появиться под стенами Рима прежде, чем укрепления эти будут окончены, прежде, чем он, Цетегус, сможет спорить с победителем готов и предписывать условия Юстиниану.

– Каким же образом думаете вы достигнуть вашей цели? – спросил он наконец, ни единым взглядом не выдавая своих тайных опасений и колебаний.

– Мы заставим эту женщину отказаться от короны, пригрозив ей раскрыть ее преступление… – злобно прошептала Готелинда.

– И вы думаете, Амаласунта испугается подобной угрозы? – насмешливо спросил Цетегус. – Вы думаете, что дочь Теодорика когда-нибудь согласится добровольно снять королевскую корону со своей красивой головы? Я знаю ее лучше вас и сильно сомневаюсь в этом.

– А если так, – снова вскрикнула Готелинда, злобно сверкая своим единственным глазом, – если она добровольно не уступит, тогда мы обратимся к народу! Мы расскажем готам всю правду о гнусном убийстве трех герцогов и вызовем мятеж, который будет стоить ей жизни.

– Или короны, – осторожно поправил Петр.

– Совершенно верно, – подтвердил Цетегус. – Но в таком случае корона эта никогда не достанется Теодохаду…

– К несчастью, ты прав, – прошептала Готелинда.

– И в таком случае готы могут выбрать себе такого короля, который и мне и вам будет вдесятеро неприятней и опасней, чем Амаласунта, – насмешливо закончил Цетегус. – А потому я и предпочитаю остаться на ее стороне…

– Что ж. Теперь будем знать, что Цетегус объявил нам войну! – воскликнула Готелинда, поднимаясь с места. – Пойдем, Петр! Нам здесь больше нечего делать.

– Постойте, друзья мои… Прежде чем расходиться врагами, попросим Цетегуса ознакомиться с этим листком пергамента, быть может, он изменит свое мнение, узнав о том, что Амаласунта сама уже отказалась от него.

С этими словами хитрый византиец передал римлянину привезенное Александром письмо Амаласунты к Юстиниану, доверенное ему императором в числе других документов.

– Ну что скажешь? – произнес он вкрадчиво, видя, как Цетегус пробегал глазами роковой документ. – Надеюсь, теперь ты не будешь защищать королеву, которая мечтает о твоей гибели. По счастью, у тебя есть друзья в Византии, которые и предупреждают тебя через мое посредство.