Текст книги "Аттила"

Мрачные глаза Цетегуса стали еще мрачней. Он медленно пробегал строку за строкой, а в голове его роились мысли и предположения.

«Этому жалкому греческому интригану не понять ни ее, ни меня! Я вижу, что Амаласунта разгадала меня! Очевидно, дочь Теодорика умней, чем я думал, и уж конечно, за ее недоверие ко мне я не стану ее обвинять. Она права, тысячу раз права, защищая себя и свой народ. Но она обратилась к Юстиниану! Она призвала византийцев, сделала то, чего я и боялся. Этого не изменить, пока она на троне. Юстиниан будет играть роль ее защитника, хотя бы и против ее воли. Таким образом, совершится немедленно то, что воцарение Теодохада задержит года на два. За это время я успею докончить укрепления Рима, собрать запасы, вооружить граждан и навербовать войско. Выиграть время для меня главное. Амаласунта же не даст мне этой возможности! Значит, приходится пожертвовать… приняв вид оскорбленного и испуганного».

Приняв это решение, Цетегус обратился к Петру:

– Ты был прав, Петр. Я признаю себя побежденным. Неблагодарная женщина, задумавшая погубить меня, недостойна моей поддержки. Итак, я ваш. Можете рассчитывать на меня, если только… Велизарий не помешает успеху наших планов своим появлением.

Голос Цетегуса невольно дрогнул при этих роковых словах. От ответа зависела будущность Рима. Появление Велизария в Риме убивало мечты о независимости, которыми жил префект Рима.

Петр не понял настоящей причины волнения Цетегуса и, спеша успокоить его, ответил хвастливо, подчеркивая свое значение:

– Велизарий не высадится на италийскую землю до тех пор, пока вот эта рука не сделает ему знака. Я же не призову его, не предупредив тебя. Можешь быть спокоен, Цетегус. Мы и без Велизария управимся… Тебе же, Цетегус, я могу обещать именем моего императора почетное звание сенатора Византии и первое положение при дворе Юстиниана, который знает и ценит твои качества и таланты.

Горькая усмешка мелькнула на лице железного римлянина, но в голосе его Петру почудился оттенок подобострастия.

– Я вполне полагаюсь на милостивое внимание императора. Но сначала надо заслужить эти милости. Кстати, как вы думаете поступить с Амаласунтой в случае успеха?

Петр потирал руки, радуясь успеху своего дипломатического искусства.

– Я уполномочен предложить бывшей правительнице братское гостеприимство в Византии. Божественная императрица передала мне собственноручное письмо к дочери Теодорика, которой она открывает царский дворец и свои объятья.

Готелинда молчала. Но на ее изуродованном лице появилось выражение такой дьявольской злобы, что Цетегус невольно подумал:

«Эта не удовольствуется низложением Амаласунты».

Это не помешало ему обратиться к Готелинде с любезнейшей улыбкой:

– Мне кажется, принцесса, что я нашел средство исполнить твое желание и доставить твоему супругу корону. Амаласунта должна не только добровольно отказаться от престола, но сама передать скипетр Теодохаду.

– Никогда не согласится она на это, – вскрикнула Готелинда. – Я знаю ее сатанинскую гордость и властолюбие.

– Но ты не знаешь ее великодушия и благородства! – спокойно и серьезно ответил Цетегус. – Я же, знающий эту женщину лучше всех, я уверен, что мне удастся заставить ее пожертвовать собой ради своего народа.

– С каких это пор Цетегус воспевает благородство своих врагов? – насмешливо спросил Петр.

– Друг мой, своих врагов надо побеждать, а не презирать и унижать! – ответил железный римлянин. – Поверь мне, что иного врага гораздо легче погубить, пользуясь его добродетелями, чем злоупотребляя его пороками. Что же касается Амаласунты, то я так уверен в успехе, что заранее поздравляю тебя, Готелинда, королева готов.

XXXII

Королева готов Амаласунта переживала тяжелые дни.

После убийства трех герцогов Балтов, которое властолюбивая женщина называла «справедливой казнью», но которое казалось ее подданным готам гнусным преступлением, после страшной вспышки народного гнева, вызванного этим убийством, Амаласунта в ожидании народного суда делала все возможное для того, чтобы укрепить свое положение и увеличить число своих приверженцев.

Поняв наконец ненадежность Цетегуса, холодное себялюбие которого стало ей вполне ясным, Амаласунта все же надеялась, что римские заговорщики будут поддерживать правительницу, знавшую и одобрявшую их стремления, хотя бы только из страха перед избранием в короли какого-нибудь сурового гота, который стал бы притеснять римлян.

Вместе с тем дочь Теодорика постаралась привлечь на свою сторону старых товарищей своего отца, популярность которых могла бы служить противовесом влиянию непримиримого Гильдебранда. Возвышение этих уважаемых народом героев не могло вызвать противоречий графа Витихиса, а между тем присутствие их возле трона придавало Амаласунте новое значение. Особенное одобрение вызвало назначение старого виночерпия Теодорика, графа Гриппы, на одну из важнейших придворных должностей. Этот величавый старик с белоснежной бородой и такими же волосами был товарищем Гильдебранда и вернейшим другом Теодорика, дочери которого нетрудно было выманить у него клятвенное обещание во что бы то ни стало сохранить Равенну для Амалунгов.

Еще важней было бы заручиться поддержкой рода Вельзунгов, третьего по знатности, богатству и влиянию после Амалунгов и Балтов. Представителями его были два брата: пожилой герцог Гунтарис и двадцатипятилетний граф Арахад. Если бы они объявили себя сторонниками Амаласунты, то торжество ее на народном собрании было бы почти обеспечено.

Для того чтобы привлечь честолюбивых Вельзунгов на свою сторону, правительница предложила высшую цену: руку своей дочери для младшего Вельзунга.

Предложение было принято молодым воином с восторгом. Осталось только убедить невесту принять предложение.

Но это оказалось трудней, чем предполагала правительница.

В богато украшенном покое императорского дворца в Равенне встретились мать и дочь для решительного объяснения.

Быстрыми, нервными шагами ходила из угла в угол правительница, все еще прекрасная, все еще соблазнительная в своем блещущем золотом королевском одеянии. Бледная и раздраженная, горящим взглядом смерила она юную красавицу, так спокойно и гордо стоявшую перед ней, не опуская дивных глаз перед разгневанной матерью. Окутанная благоухающим живым плащом своих золотистых волос, Матасунта глядела вызывающе-равнодушно на королеву, точно слова ее не имели ни малейшего значения для сказочно прекрасного создания, слушающего их.

– Опомнись, Матасунта, – гневно вскрикнула дочь Теодорика. – Образумься. Не заставляй меня напоминать тебе, что ты не только дочь моя, но и подданная, что я могу приказывать вместо того, чтобы просить. Я дам тебе еще три дня на размышление, если ты обещаешь мне обдумать свое решение и изменить его согласно моей воле…

Дивно-прекрасные глаза молодой девушки медленно опустились, а чарующий голос произнес с тем убийственным хладнокровием, которое доказывало непоколебимое решение:

– Все это лишнее, матушка! Я сказала тебе мое решение и, поверь, никогда не изменю его, хотя бы ты дала мне три года на размышление вместо трех дней.

– В таком случае объясни мне, почему тебе не нравится граф Арахад?

Тень саркастической улыбки промелькнула на белоснежном лице Матасунты.

– Граф Арахад храбрый воин, матушка, охотно отдаю полную справедливость его достоинствам и заслугам… Если же я не хочу быть его женой, то только потому, что не люблю его… Мне кажется, что этой причины вполне достаточно…

Правительница гневно пожала плечами.

– Какая нелепость, – проговорила она, сверкая глазами. – Я могла понять и даже извинить твое упорство, когда речь шла о браке с патрицием Киприаном. Он был стар, уродлив и… римлянин к тому же, что могло казаться недостатком готской принцессе. Но граф Арахад молод, храбр и красив. Он принадлежит к высшей аристократии готов и любит тебя как безумный… Ты не можешь упрекнуть его ни в чем.

– Я не люблю его, матушка. Повторяю тебе буквально то же самое, что ответила на твое приказание выйти за старого римлянина. Тот мой отказ был причиной моего изгнания из Равенны…

– Я надеялась образумить тебя строгостью! – быстро перебила правительница. – Но в конце концов материнское сердце не выдержало разлуки, и я призвала тебя обратно…

Горькая усмешка сменила равнодушное выражение на лице красавицы девушки.

– Ты ошибаешься, матушка, – холодно заметила она. – Твое материнское сердце спокойно оставляло изнывать в полудикой стране, в тяжком одиночестве твою шестнадцатилетнюю единственную дочь. Не ты, а брат мой вызвал меня обратно в Равенну. Моему бедному Аталариху обязана я тем, что не осталась навеки позабытой на пустынном острове…

Амаласунта закусила свои полные, румяные губы и молча прошлась по комнате.

– Оставим прошлое, Матасунта, – заговорила она внезапно мягким, задушевным голосом. – Что было, то прошло. Теперь настали другие времена. Ты знаешь, какие опасности окружают меня. Неужели ты откажешься помочь мне, откажешься спасти свою мать, выйдя замуж за молодого красавца, обожающего тебя?

– Матушка, я не люблю его, – прошептала Матасунта дрогнувшим голосом.

Выражение непривычной мягкости слетело с лица правительницы.

– Вздор! – вскрикнула она, топнув ногой. – Глупые девичьи бредни, непристойные для принцессы! Внучка Теодорика должна жертвовать собой для блага своего народа.

Матасунта гордо выпрямилась.

– Я женщина, матушка, прежде всего! Женщина же не обязана жертвовать своим сердцем ни для кого и ни для чего.

Правительница задыхалась от негодования.

– И это говорит моя дочь! О, Матасунта! Неужели я не передала тебе ни капли своей крови? Взгляни на свою мать… Имя мое занесено на скрижали истории. Королевская корона Теодорика сверкает на моей голове. Я, женщина, повелеваю мужчинами! Пока звучит германский язык, будет звучать имя Амаласунты. Я достигла того, чего достигают немногие герои, я, слабая женщина. И ради этого величия я пожертвовала…

– Любовью! – резко прервала юная красавица. – Я знаю это, матушка. Ты никогда и никого не любила! Я чувствовала это, когда была ребенком и страдала от этого чувства, не умея назвать его. Я видела, как хирел и умирал мой бедный отец, нашедший в тебе не подругу жизни, не любящую жену, а честолюбивую принцессу, безжалостную эгоистку, готовую всем пожертвовать из-за власти, из-за трона! Ты вышла за моего отца не потому, что он обожал тебя, а потому, что он был ближайшим наследником Теодорика, будущим королем. Он же, несчастный, любил тебя и страдал от твоей бессердечной холодности. Ты не пожалела его, когда он заболел смертельной болезнью. О, нет! Ты негодовала на эту болезнь, удаляющую тебя от трона… Я видела все это ребенком и понимала, почему отец так страстно целовал нас, детей, почему он так горько плакал, прощаясь с нами. О, мой бедный отец. Он заслуживал лучшей участи, чем быть наследником короны Теодорика, мужем его прекрасной дочери.

Амаласунта слушала, окаменев от негодования. Никогда не ожидала она ничего подобного от своей вечно холодной, вечно спокойной дочери.

– Ты забываешься, дерзкая девчонка! – растерянно шептала она, не находя возражений на страшные обвинения Матасунты. – Как ты смеешь так непочтительно говорить со своей матерью, с королевой?

– Я твоя дочь, матушка, – насмешливо ответила девушка. – Смелости я научилась у тебя самой.

Амаласунта не отвечала. Молча прошлась она по комнате и затем внезапно остановилась перед дочерью и произнесла странно пытливым голосом:

– Ты говоришь слишком много и слишком хорошо о любви, Матасунта. Как смогла ты научиться понимать ее в шестнадцать лет… лучше, чем я в тридцать девять?.. Отвечай! Я хочу знать настоящую причину твоего упорства.

В первый раз после начала разговора смущение овладело Матасунтой. Краска медленно заволокла ее прекрасное лицо, придавая ему чарующее выражение девственной стыдливости.

– Ты молчишь? – нетерпеливо крикнула правительница. – Ты не смеешь отвечать мне или не хочешь?

– Не хочу и не могу, – едва слышно проговорила девушка, низко опуская прекрасную зардевшуюся головку.

– Дочь Амалунгов собирается солгать? – презрительно произнесла правительница. – Неужели ты боишься правды, внучка Теодорика?

Гордо поднялась золотоволосая голова царственной красавицы и розовые губки произнесли решительно:

– Я ничего не боюсь, матушка.

– Значит, ты стыдишься своей любви?..

– Я стыжусь? – вскрикнула Матасунта, и глаза ее засверкали, как синие звезды. – С гордостью повторю я всему миру мое признание, матушка. Да, я люблю… безумно… страстно! Люблю с тех пор, как научилась думать и понимать… и буду любить до тех пор, пока мои мертвые глаза не засыпят могильной землей. Живая я не откажусь от своей любви.

– Ты любишь, несчастная? Кого? Я хочу знать его имя!

– Напрасно, матушка. Никакие силы не вырвут его у меня.

Так прекрасна и решительна была молодая красавица, такой непоколебимой энергией звучал ее нежный голос, что Амаласунта поняла бесполезность дальнейших вопросов.

Наступило тяжелое молчание. Правительница медленно прошлась из конца в конец роскошного покоя.

Матасунта молча следила за ней глазами, по-прежнему неподвижно стоя возле небольшого столика, на мозаичную доску которого опиралась ее обнаженная, белая, божественно прекрасная рука.

И снова Амаласунта обратилась к дочери:

– Поговорим спокойно, дитя мое. Я знаю, что моя дочь – необыкновенная девушка и что она может совершить необычайный подвиг. Я прошу тебя, Матасунта, пожертвуй своей любовью ради высочайшей земной цели, ради царского величия.

Матасунта медленно подняла глаза на говорившую.

– Для меня, матушка, высочайшей целью является моя любовь. Для нее я пожертвую всем.

– Ты можешь быть королевой!..

– Я хочу быть королевой любви, матушка!.. Хочу быть женщиной любимой и любящей, не больше того!..

– Женщиной… Какое жалкое назначение. Для этого ли наградило тебя небо такой исключительной красотой?

– Если я прекрасна, как говорят все, тем лучше! Свою красоту я отдам тому, кого люблю, или унесу ее нетронутой в могилу.

– И так может чувствовать внучка Теодорика, моя дочь и наследница? О, Матасунта, неужели ты не сознаешь своих обязанностей перед твоим народом, неужели не любишь его?..

– Нет, матушка!.. Прости мне эту печальную правду! Минутами я сама стыжусь своего равнодушия к готам. И все же не могу заставить себя любить их так, как любил их мой бедный Аталарих. Твое воспитание оставило неизгладимые следы, матушка. С раннего детства я слышала твои презрительные речи о дикости готов. Ты называла их не иначе, как варварами. Могло ли сердце ребенка не поддаться влиянию подобных речей?..

Вздох, похожий на стон, вырвался из высокой груди Амаласунты.

– Горе мне! – прошептала она. – Как страшно мстит за себя моя ошибка. Горе мне, если я сама виновата в том, что вышло из моей дочери!

– Да, матушка, в этом твоя вина. Ты заставила меня ненавидеть ту корону, из-за которой мы все столько страдали. Ты любила только этот золотой обруч, украшающий твою голову, он был нашим вечным соперником. Он вытеснил из твоего сердца мужа и детей. Разве я могу забыть, как отталкивала ты меня, девчонку, не могущую заменить тебе сына, наследника престола. И когда этот наследник родился, скажи, положа руку на сердце, кого любила ты в Аталарихе, своего сына или будущего императора италийского? О, мой бедный брат! Он страдал всю свою недолгую жизнь так же и от того же, отчего и отец. Ты не знаешь, как горько чувствовали мы, дети, наше душевное одиночество, как часто плакали мы над могилой отца, забытой его вдовой, нашей матерью.

Мягкий голос молодой девушки звучал суровым укором, под влиянием которого Амаласунта невольно склонила голову.

– Дитя мое… отчего ты раньше не говорила мне ничего подобного? Отчего высказалась откровенно только теперь, когда я прошу у тебя жертвы великой, но необходимой? Да, ты права, я вижу это теперь и сознаюсь в том, что виновата перед тобой. Но будь же великодушна, дочь моя. Докажи, что у тебя, упрекающей меня в бессердечности, есть сердце, способное принести величайшую жертву ради спасения своей матери.

Прекрасная головка Матасунты поднялась с выражением непреодолимого решения.

– Матушка, не обманывай себя и меня! Не о своем спасении дрожишь ты. Будь твоя жизнь в опасности, ты бы не унизилась до просьбы. Да и я, не колеблясь ни минуты, пожертвовала бы собой. Но ведь я знаю, что тебе угрожает потеря короны. И только для спасения этого ненавистного золотого символа власти я не сделаю ни шагу. Корона была тем Молохом, которому ты принесла в жертву любовь и счастье своего мужа, жизнь своего сына. Теперь ты хотела бы отдать этому идолу и сердце своей дочери. И ты думаешь, что я соглашусь на подобную жертву? Никогда, ни за что!

– Ты говоришь о любви, Матасунта, а между тем тебе чужда любовь, понятная даже тварям бессловесным, любовь к матери! – Голос Амаласунты звучал такой беспредельной грустью, что на глаза молодой девушки в первый раз навернулись слезы.

– Матушка, – произнесла она мягко, – послушай моего совета! Откажись от престола. Корона не принесла тебе счастья. Брось ее! Уедем из дворца. Будем жить друг для друга, как простые женщины. И тогда ты увидишь, умеет ли любить твоя дочь.

Как ужаленная ядовитой змеей, отшатнулась Амаласунта от своей прекрасной дочери.

– Замолчи, дерзкая и неблагодарная девчонка! – бешено вскрикнула она. – Я не хочу слышать ничего больше. Ты же выслушай мое последнее слово. Ты не хотела согласиться на просьбу матери, так повинуйся приказанию королевы. Как мать твоя, как королева готов и глава рода Амалунгов, я обязана беречь наше доброе имя от твоих диких выходок. Для этого я отсылаю тебя из Равенны, где ты находишься слишком близко от таинственного возлюбленного, имя которого ты, очевидно, стыдишься назвать. Ты поедешь во Флоренцию, к супруге герцога Гувтариса и выедешь завтра же. Я сама выберу твоих спутников, надежных людей, неспособных потворствовать твоим капризам. Во Флоренции ты встретишь графа Арахада и примешь его предложение! Ты примешь его, если не хочешь провести остаток жизни в монастыре.

– Лучше монастырь, чем измена своей любви, – кротко, но твердо прошептала Матасунта.

Правительница громко засмеялась недобрым смехом.

– Это легко сказать, но трудно сделать, душа моя, – насмешливо ответила она. – Время согнет тебя или сломает.

– Нет, матушка… Ничто и никогда не согнет твоей дочери, – все так же кротко произнесла красавица. – Если же судьба присудила мне сломиться, то… Дай Бог, чтобы тебе не пришлось пожалеть о том, что ты пожертвовала материнским долгом своему властолюбию.

Почтительно склонилась златокудрая головка перед правительницей, и сказочная красавица, гордость готского народа, медленно вышла из покоев матери…

Амаласунта осталась одна. По лицу ее пробежала тень…

Последние слова дочери упали на ее сердце, как тяжелый и заслуженный упрек.

– Нет, не властолюбие руководит мной, – прошептала она, медленно подходя к громадному серебряному зеркалу, украшающему одну из стен роскошного покоя. – Чувство более высокое руководит моей волей: сознание моего права управлять готами, сознание уменья вести мой народ по пути славы и успехов… Да, я чувствую, что могла бы быть для моего народа тем же, чем был мой славный отец, хотя и на другом поприще… О, если бы только готы поняли меня. Если б они поверили тому, что для счастья родного народа, для спасения величия готов, я бы с радостью отдала и власть, и корону, и даже жизнь свою!

Правительница так глубоко задумалась над этим роковым вопросом, что не заметила, как снова приподнялась ковровая занавесь, только что опустившаяся за сказочной красавицей, ее дочерью, пропуская в комнату высокую, слегка сгорбленную фигуру старика, с бледным, утомленным, умным лицом и добрыми проницательными глазами.

– Привет тебе, государыня! – произнес Кассиодор глухим, точно надтреснувшим голосом, при звуке которого Амаласунта невольно побледнела.

– Кассиодор, ты? С какими вестями?

– С печальными, государыня, – тихо произнес старый друг и советник Теодорика.

Правительница гордо подняла голову. Наступала опасность. Ее энергия сразу вернулась к ней.

– Говори, старый друг. Я могу все выслушать! – произнесла она, опускаясь в кресло и милостивым знаком руки приглашая старика сесть напротив нее.

Но Кассиодор остался стоять. Торжественно и сурово заговорил он, глядя прямо в глаза правительнице.

– Государыня, я должен предложить тебе один вопрос. Прошу тебя, выслушай меня и ответь. Я думаю, что заслужил этой милости своей службой твоему отцу и тебе.

– Говори! – повторила Амаласунта. – Я знаю, что у меня нет друга вернее тебя, отец и учитель мой…

– Ты знаешь, государыня, – начал Кассиодор, – сколько лет служил я твоему отцу верой и правдой, Я, римлянин, служил готу, завоевателю, поработителю Рима. Но я видел, как мудр и справедлив был этот завоеватель, и понимал, что Италия должна была выбирать между двумя владыками, и я предпочитал рыцарски храбрых и великодушных воинов-готов лукавым, жадным и хитрым торговцам-византийцам, жестоким и безжалостным к побежденным. Я предпочел зависимость от великого Теодорика бесславному рабству, грозящему нам от Византии. И чем ближе узнавал я твоего великого отца, тем ниже преклонялся перед ним! О, мой возлюбленный государь! Ни одной несправедливости не сделал ты за свою долгую жизнь. Даже тогда, когда лилась кровь соотечественников и друзей моих Боэция и Симаха, я должен был сознаться, что смерть их была законной карой за измену, что приговор вынесен был правильно, справедливым судом… Я мог оплакивать смерть братьев моих, но не мог упрекнуть твоего отца ни в жестокости, ни в убийстве, как упрекают тебя, Амаласунта, твои подданные – готы. Я долго не хотел верить слухам. Ты знаешь, что меня не было в Равенне, когда была получена страшная весть об убийстве всех Балтов. Когда я вернулся после долгого отсутствия, то не знал, что отвечать на обвинения, сыплющиеся на тебя. Долго колебался я, боясь оскорбить тебя моими подозрениями. Но доказательства усиливаются, и моя совесть не дает мне покоя. И вот я решился спросить у тебя откровенно, Амаласунта, ты ли послала убийц? Не сердись на меня, государыня. Никогда не усомнился бы я в тебе, если б не нашел тебя так страшно изменившейся. Так меняются только те, кому не дает покоя нечистая совесть.

Кассиодор запнулся и умолк.

Амаласунта нетерпеливо вскрикнула:

– К чему столько слов, Кассиодор? Ты государственный человек. Ты, учивший меня политической мудрости, ты называешь убийством то, что было лишь справедливой казнью?

Кассиодор всплеснул руками.

– Так значит, это правда! О, государыня, нет, не может быть… Ты хочешь наказать меня за мое сомнение… хочешь посмеяться над стариком? Умоляю тебя, перестань шутить так ужасно. На коленях прошу тебя, скажи мне, что ты не виновата в этих гнусных убийствах.

Правительница холодно взглянула на упавшего на колени старика, белая голова которого коснулась ковра у ее ног.

– Встань, Кассиодор! Ты не имеешь права задавать мне подобные вопросы!

Кассиодор медленно поднялся. Лицо его было мертвенно-бледно. Глубокая печаль застыла на нем. Шатаясь, сделал он несколько шагов и, обессиленный, прислонился к стене.

– Да, государыня, ты права, – проговорил он после минутного молчания. – Я больше не имею права говорить с тобой о делах мирских, потому что с этой минуты принадлежу одному Богу.

Амаласунта вздрогнула.

– Что значат эти загадочные слова, Кассиодор?.. Мой старый друг и учитель не захочет бросить свою государыню в минуту опасности.

– Государыня, наши дороги расходятся. Я не могу следовать за тобой по избранному тобой кривому пути. Отпусти меня с миром, Амаласунта! Больше я ничего не прошу. В моих покоях ты найдешь все подарки твоего отца, все документы, бывшие в моем распоряжении, все знаки моих должностей… Я ничего не унесу в монастырь, где хочу окончить жизнь вдали от людей, в молитвах. Ты же, Амаласунта, выслушай мой последний совет. Передай корону другому. Рука, пролившая невинную кровь, не должна держать скипетр! Ты уже не можешь принести пользы своему народу. Откажись же от престола, пока Бог не отказался от тебя и не покарал твоих подданных за твое преступление. Подумай о спасении своей души, Амаласунта. Заслужи прощение Божье. Его не обманешь, как людей.

Когда Амаласунта опомнилась, Кассиодора уже не было в комнате. Точно пробудившись от сна, она кинулась за ним, но в этот момент вошел Петр, посланник Византии.

– Королева, – быстро проговорил он задыхающимся шепотом. – Выслушай меня, пока не поздно, пока не вошли остальные…

– Кто? – с недоумением спросила Амаласунта, в душе которой пробудилось жуткое чувство ожидания чего-то особенного, рокового.

– Не спрашивай… Я не успею объяснить тебе… Сейчас сама увидишь. Но пока мы одни, я повторяю свое предложение. Оставь неблагодарных готов и спеши в Византию, где ждет тебя почет, спокойствие и, как знать… быть может, другая корона… Юстиниан видел твой портрет и пришел в восхищение…

– Замолчи, дерзкий! – гневно вскрикнула Амаласунта. – Ты говоришь с королевой, а не с цирковой наездницей… Не забывай этого. Дочь Теодорика никогда не согласится на позорное бегство… О твоей дерзости я доложу твоему государю и потребую другого посланника. Прочь с глаз моих…

Петр насмешливо улыбнулся.

– Успокойся, Амаласунта. Теперь не время играть роль оскорбленной королевы. Если Юстиниан отзовет меня, ты ничего не выиграешь. Вместо меня явится Велизарий… с тридцатипятитысячной армией.

Амаласунта вскочила с места.

– Быть не может! Я не хочу… Не допущу… Я протестую, – глухо проговорила она, растерянная, пораженная, убитая.

Петр насмешливо улыбался, наблюдая за ней.

– Теперь ты поняла, что тебе нет выбора? Откажись от варваров, которых Юстиниан решил истребить, и спасай себя.

Амаласунта гордо выпрямилась.

– Никогда не откажусь я от моего народа… Теперь я поняла свою ошибку и измену Юстиниана… Но напрасно ты думаешь испугать меня Велизарием. Во главе моих героев я сумею истребить войска византийцев… Не в первый раз моим готам побеждать хитрых греков… Я призову мой народ к оружию…

– Ты забываешь, что он не последует за тобой, – спокойно ответил Петр.

– Ты лжешь! Ты лжешь! Готы поверят дочери Теодорика, когда она позовет их на борьбу с византийцами.

– Попробуй! – насмешливо произнес Петр. – Но не забудь, что я отвечаю за твою жизнь только в том случае, если ты откажешься от престола и отдашься под покровительство моего государя.

– За мою жизнь ответит оружие готов, а не хитрость византийских предателей! – высоко подняв голову, ответила Амаласунта.

– В таком случае послушай, что скажут тебе другие. Войдите, друзья, – громко позвал Петр, приподнимая занавесь.

– Кто там еще? Что значит это вторжение? – с негодованием начала Амаласунта и, не договорив, отступила перед могучей фигурой Цетегуса, появившегося на пороге. – Ты, префект Рима?.. Ты здесь?.. Ты всегда был вестником несчастья…

– Не по моей вине, Амаласунта, – печально произнес железный римлянин, и в голосе его прозвучала нотка искреннего сочувствия к царственно-прекрасной, мужественной женщине, когда-то так глубоко верившей ему. Цетегус невольно вздохнул и крепче скрестил руки на могучей груди, как бы стараясь задавить чувство жгучего сострадания к этой покинутой всеми королеве.

– Ты один, Цетегус? – прошептал Петр. – А где же Теодохад и Готелинда? Отчего они не вошли, как было условлено?

– Я оставил их внизу, – так же тихо ответил префект Рима. – Обе женщины слишком ненавидят друг друга. Они, пожалуй, разрушили бы все наши планы из-за этой ненависти.

Между тем Амаласунта успела оправиться. Спокойно и величественно подошла она к Цетегусу.

– Зачем ты здесь, префект Рима? Какое новое горе или унижение принес ты мне?

– Я пришел спасти тебя от унижения, придуманного этим хитрым греком. Ты прогнала его. Иного я и не ожидал от Амаласунты. Вышли его, мне надо поговорить с тобой.

Петр, не дожидаясь приказания, быстро скрылся в соседней комнате.

Амаласунта осталась одна с префектом Рима.

– Что тебе надо, Цетегус?.. Ты знаешь, что я не верю тебе больше…

– Знаю, государыня. Ты предпочла довериться Юстиниану и… жестоко наказана за это доверие…

Тяжелый стон вырвался из груди правительницы.

– Могла ли я ожидать такой гнусной измены от императора, брата и союзника?

– Королева, – торжественно начал Цетегус, – ты говоришь, что не веришь мне больше, а между тем припомни, сказал ли я тебе хоть раз неправду? Скрывал ли я от тебя свои чувства? Ты знала, что для меня Рим дороже готов, что я служу и подчиняюсь им только потому, что считаю их владычество менее унизительным и опасным для Италии, чем власть византийцев. Ты знала и то, что я желал бы видеть Италию независимой, а Рим столицей мира, как в древности. Но раз это невозможно, то… мне казалось легче покориться храбрым воинам и честным завоевателям, чем лукавым поработителям византийского тирана. Ты знала все это и одобряла меня. Ты знала, что я поддерживал готов для того, чтобы спасти Италию от византийцев. Ты же сама призвала византийцев и тем разрушила все мои планы. Никакие мольбы, никакие упреки не заставят Юстиниана отказаться от имени твоего защитника, Амаласунта. Зная это, скажи сама – можешь ли ты стать во главе врагов Византии? Поверят ли тебе твои готы?

– Я дочь Теодорика! И я открыто признаюсь в своих ошибках.

– Поздно, государыня… Против тебя будут говорить не только твои поступки, но и два роковых документа. Неужели ты позабыла о письме с просьбой присылки византийского войска?

– Откуда ты знаешь? – бледнея, прошептала Амаласунта.

– Не только я знаю об этой просьбе, но и римские патриоты. Хитрый посол Юстиниана показал им твое письмо и наши заговорщики негодуют, называя тебя изменницей. На римлян тебе рассчитывать нечего!

– Мне останутся мои готы, – гордо подняв голову, ответила правительница.

– Нет, государыня, не рассчитывай и на свой народ. Повторяю, готы не поверят тебе. Не только потому, что многочисленные приверженцы убитых Балтов будут против тебя, но еще и потому, что римские заговорщики решили отомстить тебе за призвание византийцев, представить на народное собрание готов документ за твоей подписью. Ты помнишь, конечно, этот документ? К несчастью, он находился не у меня, а в архиве нашего союза.

– Цетегус, ты предал меня!.. – вскрикнула Амаласунта. – Ты клялся мне оберегать этот документ.

– Государыня, мог ли я предполагать, что ты решишься обратиться к Юстиниану и таким образом превратить своих союзников в врагов. Вини себя, а не меня, Амаласунта, и подчинись роковой судьбе. Ты видишь, что против тебя восстанут все: готы, римляне и византийцы. Оставаясь на троне, ты погубишь Италию и только… Не доверяя тебе, ни готы, ни римляне не будут повиноваться твоим приказаниям, когда ты объявишь войну византийцам. Что из этого выйдет, трудно предвидеть. Разделенная на партии, враждующая между собой Италия станет легкой добычей для Юстиниана, и твои готы погибнут первыми. Чтобы спасти их, ты должна пожертвовать собой, пока не поздно. Я явился к тебе для того, чтобы объяснить тебе положение и обратиться к твоему великодушию и патриотизму. Спаси Италию. Дай нам всем возможность успешно бороться с Юстинианом. Готы и римляне просят тебя об одном и том же. Принеси себя в жертву родине.