Текст книги "Аттила"

– Нет, нет… Говори, Камилла. Не скрывай от меня свои мысли. Оставь мне радость этого светлого воспоминания. Скажи, о чем ты думала, глядя в синюю даль моря?

– Я думала о том, – едва слышно прошептала девушка, – что величайшим счастьем для меня было бы позволить управлять своей судьбой любимой руке, сильной, мужественной и нежной как…

Камилла остановилась, видимо, боясь окончить начатую фразу.

Аталарих вспыхнул.

– О, Камилла… Мы, варвары, любим сильней и горячей вас, римлян. Мы не умеем лгать… Сердце варвара постоянно.

– Но ты не варвар, – с искренним негодованием вскрикнула Камилла. – Человек, платящий добром за зло, человек, великодушно прощающий несправедливость, ненависть и злобу, – такой человек не может быть назван варваром… Он больше христианин, чем мы, и вправе стать рядом с великодушными римлянами… Тень Муция Сцеволы назовет его братом…

Глаза девушки сверкали, как две звезды, а голос дрожал от сдержанного чувства.

Аталарих чуть не уронил весел от волнения.

– Камилла… Тебя ли я слышу? Ты… Значит, ты не презираешь меня?..

– Презирать тебя, Аталарих! О, Боже мой… Да разве я могу…

Камилла замолчала, вся зардевшись, но ее глаза договорили незаконченную фразу. Под этим взглядом Аталарих забыл все на свете. Перестав грести, он схватил руку молодой девушки и, приложив ее к своему сильно бьющемуся сердцу, прошептал, задыхаясь от восторженного, сладкого волнения:

– Договаривай, Камилла… Радость моей жизни, ради Бога, докончи фразу… Скажи, что ты меня люб…

– Постой, Аталарих, – быстро заговорила Камилла изменившимся голосом. – Поверни назад… Смотри, на берегу моя мать. Она зовет меня обратно…

Действительно, на площадке, возле храма Венеры, показалась Рустициана, ищущая свою дочь по всему саду после ужасного сообщения Цетегуса. Наконец, утомленная бесплодными поисками и зная привязанность Аталариха к этому месту, она поспешила на площадку, с которой открывался чудный вид на море с одной стороны и на аллеи сада с другой.

И здесь внезапно глазам ее представилась дочь ее в одной лодке с королем. Рустициана пошатнулась.

– Она с ним… – прошептала она. – Моя Камилла с этим варваром, задумавшим опозорить дочь Боэция… О, Боже, за что ты караешь меня так жестоко…

Со злобным отчаянием стиснула Рустициана роковой флакон Цетегуса и с внезапно вспыхнувшей решимостью скорее вбежала, чем взошла на ступени храма Венеры.

Здесь на мраморном столике уже стоял золотой кубок, в который осторожно вливал капли бальзама любимый слуга Аталариха, старик Кордулло, последовавший за Рустицианой ко двору и взятый Аталарихом в услужение. Греческий врач королевы Амаласунты стоял возле решетки.

Стиснув зубы, как от нестерпимой боли, Рустициана поднялась на ступени алтаря, как бы желая лучше рассмотреть уплывающую лодку, и страшными усилиями воли принуждая себя казаться спокойной, приказала вольноотпущеннику, успевшему окончить свое занятие и покрыть кубок шелковой салфеткой, отомкнуть серебряную цепь одной из лодок, колышущихся у гранитных ступеней маленькой пристани.

Старый Кордулло, осыпанный милостями Аталариха, все же не забыл своей прежней госпожи и поспешил исполнить ее желание.

Оставался греческий врач, внимание которого нужно было отвлечь от кубка.

Рустициана обратилась к нему с вопросом и сумела придать веселый оттенок своему голосу.

– Посмотри, пожалуйста, Эней, как ты думаешь, догоню ли я наших беглецов в этой лодке? У тебя глаза опытней моих.

Ученый грек повернулся к морю, внимательно измерил взглядом расстояние между берегом и лодкой Аталариха. Старый Кордулло наклонился, распутывая тонкую цепь, удерживающую одну их небольших лодок. Дафницион, разбуженная голосами, еще не успела подойти к ступеням террасы. На одно мгновение Рустициана оставалась одна возле золотого кубка. Приподняв край салфетки, она влила в чашу содержимое флакона – это было делом нескольких мгновений. Старик еще не успел отомкнуть выбранную им лодку, как Рустициана уже подходила к нему вместе с наперсницей Камиллы.

– Садись за руль, Дафницион, – приказала она, и оглянувшись, заметила Цетегуса, Кассиодора и нескольких римских сановников, медленно подходящих к храму Венеры.

Завидев Рустициану, Цетегус быстро подошел к ней как бы для того, чтобы помочь благородной патрицианке войти в лодку. Но в то время, когда вдова Боэция, опираясь на его руку, переступала высокий борт, она успела едва слышно прошептать:

– Готово… Мы отомщены…

Цетегус улыбнулся безжалостной улыбкой демона. Кинув мимолетный взгляд на золотой бокал, охраняемый врачом-греком, он отошел к своим друзьям, и стал медленно прохаживаться с ними вдоль берега, спокойный и веселый, полной грудью вдыхая благоухающий вечерний воздух. Казалось, он позабыл об опасности своего положения и о назначенном назавтра королевском суде.

А лодка, уносящая Аталариха и Камиллу, продолжала удаляться от берега, несмотря на призывные жесты Рустицианы.

– Матушка зовет меня обратно, государь… Вернемся, прошу тебя, – робко произнесла Камилла.

Аталарих сверкнул глазами.

– О, нет, звезда души моей… Я никому не позволю лишить меня одной из самых блаженных минут моей жизни… Как знать, удастся ли еще раз увидеть тебя такой справедливой, доброй и ласковой, как сегодня. Прошу тебя, Камилла, подари мне этот вечер… хотя бы из благодарности за спасение твоих братьев…

– Государь… я и без этого рада…

Молодая девушка запнулась и, не договорив своей мысли, стыдливо потупилась.

– Чему ты рада, Камилла?.. Чему?.. Ради Бога, договаривай. Скажи мне правду… всю правду.

– Государь… Аталарих, друг мой, не заставляй меня говорить, – прошептала Камилла. Взгляд ее прекрасных глаз высказал то, что девственная робость еще пыталась скрыть…

Аталарих все понял… Сложив руки, как на молитву, он поднял к небу свои синие глаза, сияющие мягким светом первых появившихся звезд.

– Боже, благодарю тебя за эти минуты, – произнес он от всей души. – Камилла… жизнь моя, мне кажется, что мы мчимся с тобой прямо к острову блаженства… Будь благословенна ты за эти минуты…

Порыв ветра двинул лодку вперед, но Аталарих выпустил весла… Он глядел в дивные, полные неги глаза своей возлюбленной и позабыл все на свете…

Внезапный толчок пробудил его от блаженного оцепенения.

Лодку сильно качнуло.

– Боже мой, что случилось? – спросила Камилла, схватившись за скамейку, чтобы не упасть, и сейчас же в ужасе вскрикнула. – Аталарих, лодка течет… Посмотри, как вода проходит через днище…

Белей своей белой туники Аталарих бросился к Камилле. При этом движении взгляд его упал на высокие скалы, известные под названием «Иглы Амфитриды». Они были окружены подводными камнями, вселяющими ужас в рыбаков, – и теперь их лодку швырнуло от удара об один из них.

– Боже мой, мы наткнулись на иглу Амфитриды, – прошептал король в отчаянии. – Лодка течет, а мы… мы погибли, Камилла!..

С ужасом схватился Аталарих за голову.

В эту минуту до них долетели крики собравшихся на берегу людей, заметивших и понявших отчаянное положение монарха.

Камилла схватила Аталариха за руку.

– Не отчаивайся, друг мой… С берега поспешат нам на помощь.

– Слишком поздно… – простонал Аталарих. – Наша лодка наполнится водой очень быстро. Пока с берега доберутся до нас, мы успеем погибнуть… И я сам… Я сам погубил тебя, Камилла… – отчаянным воплем вырвались эти слова из груди юноши. – Я готов отдать десяток жизней за одну твою улыбку, и я буду виноват в твоей смерти… Камилла, прости меня…

– Смерть?.. – повторила Камилла побледневшими губами. – Аталарих, государь… друг мой, спаси меня… Я не хочу умирать. Умереть в шестнадцать лет и… теперь… Теперь, когда я знаю, что ты меня любишь… О, Боже… – в порыве отчаяния вскрикнула она. – Дай мне жизни… Умереть теперь было бы слишком жестоко. Неужели нет спасения, Аталарих?

Юноша безумно озирался. Перед ними со дна моря выходили две отвесные скалы, действительно напоминающие иглы. Так гладки их бока, так узки их конусообразные вершины, что искать на них спасения было бы тщетно.

«Вычерпывать воду, – мелькнуло в голове Аталариха. – Увы, сейчас и это станет бесполезным»…

Сильный удар об один из подводных камней вырвал половину доски из днища лодочки, и вода стремительно ворвалась в широкую щель. Справиться с ней было бы невозможно и насосу. У них же не было даже простого ведра.

– Я погубил тебя, Камилла… Я один, – обезумев от горя, повторял Аталарих. – Я загляделся в твои дивные очи… и позабыл об опасности и… вот теперь смерть, Камилла… Камилла…

Но внезапно он почувствовал, как две мягкие теплые ручки обвились вокруг его шеи, как нежные теплые пальчики отнимают его руки от искаженного мукой лица.

Аталарих поднял голову и вторично позабыл все на свете. Камилла глядела ему в глаза, прекрасная, бледная и лучезарная, как богиня весны.

– Аталарих, – прошептала она. – Не плачь и не бойся… Я испугалась только в первую минуту, но теперь я уже не боюсь смерти… Умереть с тобой вместе… лучшего и большего счастья быть не может… Я благодарю Бога за то, что он подарил мне это счастье… Теперь я могу не стыдясь открыть всю мою душу, Аталарих… Ведь я люблю тебя, люблю безумно, страстно и… давно… О, как давно. Теперь мне кажется, что я всегда любила тебя. С первого взгляда… С тех пор как мы встретились детьми… Обними же меня, мой возлюбленный. Дай мне прижаться к твоей груди и изведать блаженство целой жизни в последнем прощальном поцелуе… И тогда я умру, благословляя тебя, мой государь, мой повелитель, мое… блаженство…

В страстном порыве прильнули розовые губки девушки к похолодевшим губам юноши…

Это была минута безумного счастья, минута неописуемого блаженства. Одна из тех минут, за которые не жаль заплатить жизнью.

Аталарих позабыл все на свете. Он был счастлив, не замечая, как вода подымалась, затопляя лодку, не думая о неминуемой смерти. Он был счастлив, переживая минуты неземного наслаждения.

А лодка все наполнялась… Еще минута, и утлые доски под ногами влюбленных заколыхались, но счастливцы, замершие в поцелуе, не поняли, не почувствовали даже грозного предвестника погружения…

Между тем на берегу крики ужаса становились громче. Со всех сторон сбегались придворные, дружинники, рабы и вольноотпущенные. С высоких террас дворца, так же как из храма Венеры, ясно видно было отчаянное положение короля, и скоро роковая весть достигла покоев Амаласунты. Гибель молодых людей была так очевидна, что никто не подумал бросится в лодку и поспешить им на помощь. Слишком ясно было, что никакая сила земная уже не успеет опередить или остановить воду, заполняющую лодку короля.

Одна Рустициана, отчалившая от берега раньше несчастного столкновения и находившаяся уже довольно далеко, отчаянно кричала: «Скорей, скорей»… Но старый Кордулло, взявшийся за весла, с ужасом глядел вперед, понимая, что его слабым силам не обогнать смерть, уже протянувшую руки к его любимой юной госпоже.

Дафницион отчаянно рыдала.

– Господи, мы опоздаем… – твердила она прерывающимся голосом. – Лодка уже раскачивается… Еще две минуты, и она затонет…

– Боже, помоги мне… – страшным стоном вырвалось из груди несчастной матери. – Не карай меня, Господи, спаси мое дитя… Чуда прошу я, Господи… Услышь меня. Возьми жизнь мою за жизнь моей Камиллы…

А кругом тихо колыхалось синее море, отражая в себе небо. Косые лучи заходящего солнца золотили края бледно-лиловых перистых облаков. Вдали зеленели острова, точно громадные изумруды. Мириады бриллиантовых блесток прыгали по волнам. В воздухе носилось благоухание, долетающее от цветущих берегов лазурного моря. Безжалостная природа сияла вечной красотой, озаряя равнодушной улыбкой гибель двух прекрасных юных жизней.

Внезапно Кордулло выпустил весла.

– Все кончено… – прошептал он невольно и закрыл лицо руками.

С хриплым стоном свалилась Рустициана на дно лодки… Она боялась смотреть на стройные юные фигуры, слившиеся в последнем объятии.

Прошла еще одна минута, другая и… третья… – три вечности для ожидающих конца роковой трагедии…

Вдруг Дафницион, сидящая впереди, радостно вскрикнула.

– Госпожа… смотри… спасение…

– Где?.. Что, как?.. Спасение… – бессознательно повторяла несчастная мать, не открывая глаз.

– Да, да, госпожа… – в свою очередь, радостно вскрикнул Кордулло. – Смотри… Вот там биремма… Моряки услышали наши крики. Смотри, как они мчатся на помощь… Эти поспеют, с Божьей помощью… Смотри, смотри, госпожа, поспели… Благодари Бога за спасение дочери…

И точно, легкое военное судно быстрее птицы летело прямо на «Иглы Амфитриды». Ровно и уверенно разрывали прозрачную воду сорок восемь широких весел. На палубе стоял молодой готский воин, простирая руки к своему королю.

– Алигер… Брат Тейя! – радостно вскрикнул Аталарих, узнавая судно и командира. – Сюда, Алигер… Мы спасены, Камилла… Сюда, ко мне, верные готы…

Лодка, наполненная водой, сильно накренилась и стала погружаться, но биремма была уже возле нее. Десятки рук подхватили Аталариха и Камиллу, и через мгновение оба уже стояли на палубе, посреди ликующих готов, восторженными криками приветствующих своего короля.

А легкое судно, описав круг возле опасных скал, уже летело по открытому морю, обратно к берегу.

Аталарих прижимал к груди зардевшуюся молодую девушку. Его глаза сверкали. Радостная улыбка делала его еще прекраснее.

– Мой верный, добрый Алигер… и все вы, верные слуги мои… Благодарю вас за спасение, – взволнованным голосом произнес король. – Вдвойне благодарю вас, потому что вы спасли мне не только жизнь, но и счастье… Узнайте же первые об этом счастье и разделите мою радость, друзья, спасшие не только своего короля, но и свою королеву… Не красней, Камилла… Не прячь свои прелестные глаза. Ты среди верных и преданных германских сердец. Мои готы полюбят тебя за то, что ты полюбила их короля…

Громовое «ура» раздалось на судне, быстро проносящемся мимо лодки Рустицианы. Широко раскрытыми глазами глядела пораженная мать на прекрасную группу на палубе. Ее дочь на груди короля готов… О, позор… Рука Рустицианы поднялась к небу, как бы призывая его гнев на обольстителя… Но в эту минуту до слуха ее долетел восторженный голос Алигера:

– Многие лета прекрасной королеве Камилле…

Рустициана пошатнулась и без чувств упала на руки Дафницион…

Старый Кордулло изо всех сил спешил к берегу. По его сморщенному лицу катились радостные слезы.

– Так-то лучше, – шептал он, пока Дафницион брызгала водой на лицо Рустицианы. – Теперь конец ненависти, горю и слезам. Любовь лучше мести и угодней Богу.

Восторженные крики встретили Аталариха на берегу. С открытыми объятьями стояла перед ним Амаласунта, пережившая страшные минуты, ожидая неминуемой гибели своего сына. На прекрасном лице правительницы еще виднелись слезы и отпечаток ужаса.

– Аталарих… сын мой, – прошептала она дрожащим голосом.

– Матушка… – радостно ответил король. – Порадуйся вместе со мной. Ожидая смерти, я обрел счастье моей жизни… Взгляни на ту, которая будет моей супругой и твоей дочерью, матушка… Благослови же нас, родная… нас соединила близость смерти, и я не отдам Камиллу никому, кроме смерти…

– Сын и государь мой, – торжественно произнесла Амаласунта. – Я слишком много выстрадала в эти минуты, чтобы противоречить тебе… Будьте счастливы, дети мои… Люби его, Камилла. Он заслуживает твоей любви.

Всегда холодное выражение лица правительницы приняло не свойственное ей мягкое выражение, делающее ее еще красивей. С редкой у этой гордой и честолюбивой женщины нежностью обняла она короля и его невесту под восторженные крики всех присутствующих.

Один Цетегус стоял бледный, мрачный и озлобленный, закусив губы до крови и благодаря судьбу, что внимание Кассиодора было отвлечено общим восторгом.

– Проклятье… – шептали губы железного римлянина. – Опять неудача… И так близко к цели… О, женщины! Вы созданы на погибель всех великих планов. А, Рустициана?.. Ты здесь?

Лодка Кордулло, в свою очередь, пристала к берегу, и Рустициана подымалась по мраморным ступеням пристани, бледная, растерянная, едва живая от волнения. Она все еще не могла прийти в себя, не могла отдать себе отчета в том, что случилось.

– Камилла… дитя мое, – воскликнула она, увидев свою дочь в объятиях Амаласунты.

Торжественно подвела к ней правительница молодую пару, и обняв вдову Боэция, проговорила с не свойственной ей нежностью:

– Мы не станем мешать их счастью… Не правда ли, Рустициана?

– О, матушка, – прошептала Камилла, пряча голову на груди матери. – Я так люблю его…

– Матушка… – почти так же нежно повторил Аталарих. – Отдай мне мою королеву.

Рустициана стояла потрясенная, обезумевшая. Она видела искаженное гневом лицо Цетегуса за кустами цветущего жасмина. Его жгучий взгляд приказывал ей что-то. Но что?.. В этом она не могла отдать себе отчета, хотя и сама чувствовала необходимость что-то сделать, что-то сказать и не понимала, что… Она молчала, крепко сжимая руку Камиллы.

Это молчание поразило и испугало Аталариха. Мысль о новой борьбе, о новых страданиях сжала его сердце, утомленное пережитым волнением.

Внезапная судорога сдавила горло Аталариха, и он невольно протянул руку, как бы ища опоры. Любящим сердцем почувствовала Камилла его страдания и, вырвавшись из объятий матери, кинулась к королю.

– Боже мой… Королю дурно! – вскрикнула она. – Скорее лекарство… Где кубок с вином?

С легкостью сирены Камилла вбежала на ступени павильона, где находился золотой кубок, приготовленный для короля. Быстро сдернув покрывающую его салфетку, она поднесла кубок к губам Аталариха. – Пей, возлюбленный государь, – прошептала она голосом нежным, как щебетание весенних птиц. – Это подкрепит тебя…

Рустициана пошатнулась, но в то же мгновение она почувствовала, как железная рука схватила ее руку, увлекая в кусты.

– Цетегус… – прошептала она. – Ты слышал?

– Молчи, – прошипел римлянин. – Все еще может быть спасено…

А Камилла продолжала щебетать своим нежным голоском:

– Выпей, государь… Ты разволновался… Да и могло ли быть иначе?.. Эти же капли всегда тебя успокаивали.

Аталарих принял полную чашу из ее рук и со счастливой улыбкой протянул ее своей невесте.

– Я выпью после тебя, Камилла. Отпей первая, моя дорогая. Это твое право, королева готов.

Цетегус невольно сделал шаг вперед. Взгляд его пожирал Камиллу, светлую, радостную и обаятельную, как сама весна. В холодном сердце бесчувственного заговорщика шевельнулось что-то, похожее на нежность, на раскаянье… Одна минута, и эта юная, прекрасная, богатая счастьем и надеждой жизнь должна угаснуть… И он, стоящий рядом с Рустицианой, создал это ужасное сплетение роковых обстоятельств. Он, Цетегус, погубит дочь Рустицианы… Женщины, любившей его так безумно, которую и он любил когда-то… Давно ли это было, когда, вся зардевшись стыдом, неверная жена Боэция шептала на ухо своему верному другу: «Цетегус, жизнь моя… Это будет наш ребенок, плод нашей любви»… Он долго верил этим словам, долго гордился красотой Камиллы, считая ее своей дочерью, а теперь… Теперь он должен убить ее своим молчанием…

Дрожь пробежала по телу Цетегуса… Он чуть не крикнул, чуть не поднял руки, чтобы вырвать отравленный кубок из рук Камиллы. Внезапно в уме его возник роковой вопрос: «А что же будет с заговором, с тобой самим, с Римом?»

Рука Цетегуса бессильно опустилась. Спасти Камиллу, значило погубить себя. Это значило быть арестованным не завтра, – нет, а сейчас же, сию минуту, как отравителю, как цареубийце… и тогда прощай, все планы, все честолюбивые надежды. Прощай, свобода Рима… Спасти дочь Рустицианы значило навсегда погубить родину. Рим или Камилла?.. С одной стороны: свобода, месть, могущество и родина, – с другой, капризная девочка, отдавшаяся врагам. Разве возможно колебание?.. Рим или Камилла?..

Цетегус, до боли сжав руку Рустицианы, увлек ее еще дальше, в тень высоких кипарисов, откуда она не могла видеть своей дочери.

Вся зардевшись, Камилла подняла полный бокал.

– Пью за счастье моего обожаемого государя, – прошептала она, и отпила глоток под восторженные крики придворных готов, к которым присоединились и римляне, увлеченные общим настроением.

Одна Рустициана молчала. Она не видела, как ее дочь, красивая, с улыбкой передала Аталариху смертельную чашу.

– Пью за мой верный народ, – торжественно произнес Аталарих. – Да поможет мне Бог быть ему достойным правителем. Пью за мое счастье, неразрывное со счастьем моих готов. Пью за братское единение германцев и римлян и за благородную римлянку, будущую императрицу италийскую, подарившую любовь и счастье королю готов.

И выпив кубок до дна, Аталарих поставил его обратно на жертвенник Венеры и обернулся.

Взгляд его упал на Цетегуса, невольно подавшегося вперед.

Странная ледяная дрожь пробежала по жилам молодого короля при виде мрачных глаз римлянина, сверкающих загадочным торжеством. Чисто адская насмешка раздвинула тонкие губы Цетегуса, почтительно склонившего голову перед юным монархом.

– А… и ты здесь, Цетегус… Я не ожидал и не желал видеть тебя сегодня, префект Ри…

Слово «Рим» замерло на губах Аталариха. Он пошатнулся, протянул руки и без крика, без стона свалился на землю, к подножию статуи богини любви и красоты…

– Аталарих, жизнь моя…

Вопль ужаса и отчаяния огласил воздух. Одним прыжком очутилась Камилла возле упавшего и, вскинув руки, как бы призывая небо на помощь, бесчувственно свалилась на неподвижное тело.

– Врачей… Скорее зовите Энея… – раздался громкий повелительный голос Цетегуса, посреди несвязных криков и противоречивых приказаний десятков голосов. Обезумевшие придворные метались, потеряв голову.

– Зовите греческого врача, – громко повторил Цетегус, – а покуда дайте воды. Быть может, это простой обморок от переутомления.

Спокойно и решительно, как человек, сознающий необходимость и право распоряжаться среди растерянных и обезумевших людей, Цетегус вбежал на ступени, схватил кубок, из которого пил Аталарих, и побежал с ним к ручью, протекающему в пяти шагах от храма Венеры, и здесь он поспешно, но аккуратно выполоскал кубок, зачерпнул воды и вернулся к бесчувственным, над которыми уже наклонился смертельно бледный греческий врач.

– Цетегус… что с моей дочерью?.. – раздался хриплый голос у его уха.

– Не волнуйся, Рустициана, – быстро прошептал Цетегус. – Простой обморок, и только… Но бедный молодой король… навряд ли встанет. Его унес припадок его наследственной болезни, – прибавил он громко.

– Сын мой… – вскрикнула Амаласунта, шатаясь. – Сын мой… – повторила она, падая без чувств на землю, в первый и последний раз в жизни.

XVIII

Как громовой удар из безоблачного неба поразила Равенну внезапная смерть Аталариха…

Жестокой насмешкой судьбы казалась верной германской дружине эта безвременная кончина царственного юноши, погибшего в тот самый день, когда он высказал себя достойным наследником своего великого деда.

Убитые горем, растерянные, как стадо, потерявшее пастуха, готы почувствовали себя снова бессильными при дворе Амаласунты, оставшейся единственной законной наследницей престола.

Но и римляне были не менее их ошеломлены неожиданной смертью юного короля. Они волновались, не зная, чего ждать от будущего. Неуверенность хуже всего. В первые же дни после смерти Аталариха не только во всей Равенне, но и во всей Италии не было ни одного человека, знавшего, чего ждать, чего опасаться или на что надеяться.

Единственным исключением был железный римлянин, сыгравший роль судьбы в роковой для германской династии вечер.

Прошло два дня после трагедии, разыгравшейся у храма Венеры.

Цетегус еще спал, когда доверенный раб доложил ему о приходе Кассиодора. Убитый горем вошел вслед за рабом старик и застал хозяина дома еще в постели. С удивлением, граничащим со страхом, глядел верный друг Теодорика на человека, могущего спать спокойно и мирно в такие дни. Едва держащегося на ногах от горя и беспокойства Кассиодора хладнокровие Цетегуса поразило настолько, что он не смог удержаться от выражения удивления.

– Спокойная совесть – лучшая подушка, – холодно ответил Цетегус, и насмешливая полуулыбка, сопровождающая этот ответ, больно резанула по сердцу старика, искренне и горячо любившего своего молодого государя.

– Я никогда не сомневался в том, что ты стал жертвой печальной ошибки, – с оттенком укоризны заметил ученый историк. – Но ведь и мне мешали спать не личные заботы, а беспокойство за участь государства.

– Полно, Кассиодор… Государству нашему грозили несравненно большие опасности от самовластия несчастного юноши, чем от его смерти…

Голос Цетегуса звучал так уверенно, что расстроенный старик замолчал, не находя возражений.

– Скажи мне лучше, что делает Амаласунта? – после минутного молчания спросил Цетегус.

Кассиодор безнадежно махнул рукой. Глаза его наполнились слезами:

– Ах, если бы ты видел несчастную мать… Она ни на минуту не отходит от своего сына… С тех пор как ее привели в чувство, она не произнесла ни слова, не проглотила ни капли воды… Точно окаменевшая, сидит она у безжизненного тела.

– Это не годится, – решительно произнес Цетегус. – Этому немому горю надо положить конец. Наследница Теодорика принадлежит государству, а не могиле своего сына. Она должна подумать о своей безопасности и о своем народе, особенно ввиду теперешних смутных обстоятельств. У династии Амалунгов немало врагов… Тебе ли не знать этого, Кассиодор. Железная рука Теодорика могла сдерживать честолюбие германских варваров, именующих себя герцогами и графами. Но теперь, когда престол заняла женщина, они несомненно подымут головы. Как знать, естественной ли была внезапная смерть Аталариха… Я уже вчера слышал кое-где слово «отрава»… Юный тиран имел немало врагов. И эти враги не будут бездействовать.

Кассиодор тяжело вздохнул.

– Ты прав, Цетегус… Об отраве многие говорят… Это вполне естественно при таком неожиданном несчастье… Хорошо еще, что ты провел весь роковой день в нашем обществе, иначе твои враги могли бы попытаться набросить подозрение на тебя… Горе всегда недоверчиво… А готы, со старым Гильдебрандом во главе, положительно убиты горем.

Цетегус беззаботно пожал плечами.

– О себе я меньше всего думаю. Мне жаль Амаласунту… Если слухи об отравлении справедливы, она должна страдать вдвойне… Что говорит греческий врач? Не нашел ли он следов яда?.. Допускает ли он возможность отравления?

– В первую минуту Эней нашел внезапную смерть подозрительной, тем более, что здоровье Аталариха значительно улучшилось за последнее время. Но это подозрение ничем не оправдывалось. В кубке короля не нашлось никаких следов отравы, так что ученый грек пришел к заключению, что если бы в кубке был яд, что весьма невероятно, то этот яд должен быть какой-либо особенно тонкий, ничем не выдающий своего присутствия и совершенно не известный нашим врачам.

Цетегус невольно вздохнул.

– А как здоровье Камиллы? – быстро произнес он, как бы объясняя этот вздох.

Но Кассиодор был слишком опечален, чтобы обращать внимание на непроизвольные изменения лица своего собеседника.

– Камилла очень плоха, – грустно проговорил он. – Вот уже третьи сутки, как она лежит без чувств, холодная и неподвижная. Только слабое сердцебиение выдает, что она еще жива… Жаль смотреть на нее… Хотя по правде сказать, для этой девушки смерть будет благодеянием. Правда, эта смерть убьет Русти-циану… Вот на кого смотреть страшно…

Вторично Цетегус поспешил перебить Кассиодора, причем голос его звучал менее уверенно, чем обыкновенно, и даже легкая судорога исказила на мгновение его мраморное лицо.

– Ты не знаешь, на когда отложено разбирательство моего дела?

– Амаласунта, наверное, прекратит следствие, – ответил Кассиодор. – Она ведь никогда не верила в твою виновность. На всякий случай я счел возможным остановить отъезд графа Витихиса. Государыня, наверное, прикажет считать оконченной всю эту историю.

Молния торжества сверкнула в мрачных глазах префекта и сейчас же погасла.

– Этого мне мало, – сухо заметил он. – Я требую торжественного оправдания или прекращения следствия. Это мое священное право, и Амаласунта не может отказать мне, не замарав моей чести… Сейчас же пойду просить ее об окончании следствия.

– Неужели ты решишься беспокоить убитую горем мать? – с испугом произнес Кассиодор.

Цетегус пожал плечами.

– Ты слишком деликатен, старый друг… Самой Амаласунте будет полезно вспомнить о великих обязанностях правительницы. Я знаю дочь Теодорика и, поверь мне, сумею говорить с нею. Где она?

– В императорской усыпальнице, у тела своего сына… Третьи сутки она не выходит из подземного зала.

– Все равно… Я спущусь к ней, и ты увидишь, что я сумею вернуть ее к жизни…

Через полчаса Цетегус спускался по широкой, из черного мрамора, лестнице в великолепную усыпальницу, устроенную в залах дворца, под обширной домовой церковью, построенной первым христианским императором вблизи своих покоев, с которыми этот роскошный храм слился благодаря пристройкам и поправкам последующих властителей Равенны.

Лестница, ведущая в усыпальницу, находилась в небольшом зале, служившем как бы преддверием к церкви, расположенной значительно ниже остальных покоев. Этот зал служил звеном между подземельем и дворцом, между жизнью и смертью. Освещался он небольшими круглыми окнами, защищенными тяжелыми золочеными решетками и пропускающими сквозь пестрые стекла лишь какой-то фантастический свет, слабо освещающий стены, покрытые мозаичными картинами духовного содержания. Перед некоторыми из них горели лампы, спускающиеся на серебряных цепях с низких сводов, чем еще больше увеличивалось сходство со склепом, которому этот зал служил преддверием.

Здесь ожидала Амаласунту ее ближайшая свита, мужчины и женщины, в траурных одеждах, которых убитая горем мать не желала оставить при себе.

Повелительно раздвинув всех этих ожидающих, не смевших остановить человека, к которому так явно благоволила правительница, Цетегус оставил Кассиодора у дверей, сам же решительно спустился вниз, в мрачное подземелье, никогда не видавшее дневного света, в котором поместили тело юного короля, между гробницами его отца и деда.

Громадная восьмиугольная зала с низкими сводами, поддерживаемыми многочисленными толстыми колоннами из полированного черного мрамора, слабо освещалась вечными лампадами и траурными факелами. Стены и потолок усыпальницы были сплошь выложены темно-зеленым нефритом. На полу чередовались плиты черного мрамора и темно-серого гранита. Между колоннами возвышались гробницы умерших родственников Теодорика и его собственный громадный резной саркофаг из темно-зеленого мрамора с черными прожилками. Одна из стен сплошь была покрыта мозаикой, изображающей распятие Христа.

Здесь же возвышался на золотом фоне стены массивный алтарь из черного мрамора, на котором, между двумя подсвечниками, стояло серебряное распятие. В них горели толстые восковые свечи, обвитые гирляндами можжевельника. Прямо перед алтарем находился еще не закрытый саркофаг Аталариха. Сделанный из пурпурного мрамора, он казался смоченным свежей кровью. И на его ярком фоне резко выделялась коленопреклоненная фигура женщины, вся закутанная в длинные черные покрывала, из которых как-то безжизненно белело мраморное прекрасное лицо, застывшее в беспредельном отчаянии.