Текст книги "Аттила"

Она не плакала… Холодная, безучастная и неподвижная, точно окаменевшая в своем материнском горе, дочь Теодорика казалась таким же мертвецом, как и ее несчастный сын, безжизненную холодную руку которого осиротелая мать сжимала в своей руке.

Аталарих лежал с открытым лицом и высоко поднятой прекрасной гордой головой. Его темные кудри разметались по белой подушке, вырываясь из-под дубового венка, который старый Гильдебранд дрожащими руками одел на мертвого юного победителя. Никогда еще Аталарих не казался прекрасней и величественней, чем теперь, одетый в белую германскую тунику, вышитую золотом у ворота и на рукавах, прикрытый до половины груди царственным пурпуром. Спокойный и прекрасный юноша казался спящим. На бледных его губах застыла загадочная полуулыбка, и только легкая складка между тонкими темными бровями говорила о страдании последних минут…

Правая рука юноши как бы сжимала золотую рукоятку боевого меча Теодорика, положенного рядом с ним. Левую держала Амаласунта, дрожащей рукой изредка поднося ее к своим похолодевшим бледным губам. В колеблющемся пламени факелов, воткнутых в многочисленные железные кольца, приделанные к колоннам, мрачно сверкали, как капли свежей крови, крупные рубины короны Теодорика, лежащей на груди мертвого короля.

Гнетущая душу тишина царила в подземном зале. Живыми казались здесь только факелы, колеблющиеся огни которых вырисовывали загадочные тени на двух лицах двух мертвецов, живой матери и мертвого сына.

При виде величественно печальной картины этой немой горести сердце Цетегуса дрогнуло. Что-то похожее на жалость заставило его вздохнуть громче, чем он предполагал.

Но Амаласунта не слыхала этого вздоха, похожего на стон, не видала приближающегося патриция и не шевельнулась, когда Цетегус остановился в двух шагах от нее. Только когда холодная рука римлянина почтительно прикоснулась к ее свисавшей руке и поднесла ее к губам, Амаласунта вздрогнула и подняла голову.

– Ты здесь, Цетегус? – глухо прошептала она. – Ты простил ему несправедливое подозрение, не правда ли?

Цетегус на мгновение преклонил колена перед саркофагом, не колеблясь, твердо и уверенно поднялся на высокие ступени и прикоснулся губами к восковой руке юноши, застывшей на рукоятке меча. Сердце его болезненно билось, но на энергичном лице римлянина нельзя было прочесть ничего, кроме истинной печали и глубокого сочувствия.

– Государыня, могу ли я думать о себе в такую минуту, – произнес он задушевным голосом, отчасти пробившим ледяную кору, окутавшую сердце Амаласунты.

– Благодарю тебя, верный слуга… добрый друг, – едва слышно прошептала она. – Ты платишь добром за зло, сочувствием и скорбью за оскорбление и подозрение… Благодарю тебя, Цетегус, – повторила она и замолчала, снова превратившись в статую холодного безнадежного горя.

Цетегус понял необходимость сильных средств, чтобы вырвать ее из когтей мертвящей скорби.

– Государыня… – громко и торжественно заговорил он. – Прости мне смелость, с которой я ворвался в величественное царство смерти и скорби. Но не о себе думал я, решаясь на подобную смелость. Великий долг руководил мной, священный долг гражданина и верноподданного… Я искал мою государыню, дочь и наследницу Теодорика Великого…

– И нашел убитую горем мать, – тихо произнесла Амаласунта, медленно опуская безжизненную руку сына на высокий боевой щит, прислоненный к саркофагу.

Цетегус низко склонил голову перед мертвым юношей.

– Мир праху государя моего… Амаласунта, душа умершего короля принадлежит Господу, но разум живых монархов принадлежит государству… Корона Теодорика Великого в опасности, и дочь его сумеет доказать миру, что женщина может пожертвовать для государства всем, не исключая горя осиротевшей матери…

По бледному лицу Амаласунты пробежала тень. Впервые изменило оно выражение окаменевшего отчаяния. Тяжелый вздох, похожий на стон, вырвался из ее груди, и в голосе зазвучали слезы.

– Да… Ты знаешь меня, Цетегус… Многое могу я позабыть ради государства, но… не это… Да, римлянин, разве можно позабыть эту смерть. Взгляни на моего сына, Цетегус… сколько молодости, красоты, энергии… И все это погибло, кончилось, исчезло… навсегда… И так внезапно, так неожиданно… О, Цетегус… Скажи мне, за что убила его безжалостная судьба?..

Голос Амаласунты дрогнул и оборвался. Цетегус смело возвысил голос.

– Государыня… Дозволь мне ответить на этот вопрос… Я вижу, ты обвиняешь небо в жестокости и несправедливости… Не ошибись, государыня. Всеведущий судья небесный строг, но справедлив. Вспомни заповеди Божьи, дочь Теодорика… «Чти отца твоего и матерь твою, и долголетен будешь на земли»… Вот что сказал Господь для всех людей, монархов и простых смертных… Твой же сын, государыня, преступил эту заповедь. Он был молод, прекрасен, мужествен и великодушен… Да, конечно… Но увлеченный недобрыми советчиками, он позабыл уважение к матери своей… и вот он лежит неподвижным перед плачущей матерью, простившей любимому сыну оскорбление, нанесенное правительнице, в нарушение заповеди Господней, повелевшей «чтить матерь свою» королям, как и обыкновенным людям.

Цетегус умолк и опустил свое энергичное печальное лицо.

Медленно поднялась с колен Амаласунта, не спуская глаз с мертвого сына. Теперь она стояла перед Цетегусом бледная, исхудалая, с полными слез глазами и болезненной складкой поперек мраморного лба, но на лице ее уже не было прежнего холодного отчаяния. Новое чувство зарождалось в груди матери, заставляя усиленно биться ее истерзанное сердце.

– Ты говоришь ужасные вещи, Цетегус, – медленно произнесла Амаласунта. – Я вижу, что ошиблась, думая, что ты простил моему сыну его подозрения.

Цетегус торжественно протянул руку к большому серебряному распятию, сверкающему на черном мраморном алтаре.

– Видит Бог, что в душе моей нет ни тени злобы против гениального юноши, обманутого и увлеченного моими врагами. Он не ведал, что творил, когда подозревал меня и… унижал свою мать… Мир праху моего юного короля… Не нам судить усопших. Мы можем лишь молить об успокоении их душ… Вот что живет в моей душе, государыня… Клянусь в этом теми, кто видит глубину всякой души.

– Благодарю тебя, префект… Я не забуду этого часа и этих слов.

Голос Амаласунты звучал мягче обычного. Прежним царственным жестом протянула она свою руку патрицию. Любовь к власти начала пробуждаться в душе опечаленной матери вместе с воспоминанием об унижении, забытом в первые часы горести.

Вторично поднес Цетегус к губам прекрасную белую руку правительницы.

– Государыня… Окажи мне милость, – проговорил он, преклоняя колени. – Я слышал от Кассиодора, что ты хочешь прекратить следствие, назначенное надо мной покойным королем. Умоляю тебя, не делай этого, государыня… Моя честь требует полного оправдания, а его дает приговор суда, а не милость правительницы…

– Но ведь я верю в твою невиновность, префект, и всегда верила в нее.

Голос Амаласунты звучал твердостью и уверенностью, резко противоречащим холодному безучастию первых слов.

Чуткое ухо Цетегуса заметило эту перемену, и он едва скрыл насмешливую улыбку почтительным наклоном головы.

– Если моя государыня хотела доказать мне свое доверие, отказавшись от посылки графа Витихиса в бесцельное ревизионное путешествие, то я с благодарностью приму это, государыня, но большего допустить не могу… Я требую следствия…

Амаласунта выпрямилась с гордым величием королевы прежних дней.

– Мы не привыкли слышать слово «требую», префект Рима, – произнесла она голосом, в котором никто не узнал бы глухих, разбитых тонов ее первых слов. – Ты боишься за свою честь, – мягче и ласковее продолжала она, – и это извиняет в наших глазах многое… Но изменить мое решение ничто не может… Знай же, префект Рима, что я не допускаю следствия над теми, кого считаю своими верными слугами. Я предпочитаю спросить тебя самого… Скажи мне, патриций, знаешься ли ты с заговорщиками и… я поверю тебе.

Глаза Цетегуса сверкнули внезапной решимостью. Ему пришла странная и смелая мысль. Он гордо поднял голову и произнес медленно и торжественно.

– Этого я не могу сказать тебе, государыня.

– Что?.. – глухо вскрикнула Амаласунта и, пошатнувшись, оперлась рукой о мраморный гроб своего сына.

– Позволь мне высказаться, государыня, – быстро продолжал Цетегус, смело глядя в глаза правительницы. – Я никогда не найду лучшего места и более подходящего времени для того, чтобы открыть тебе… многое… Позволь мне говорить откровенно, Амаласунта.

Грудь королевы высоко подымалась.

– Ты знаешь о существовании заговора и молчишь, Цетегус, – глухо прошептала она. – Этого я не ожидала от тебя, благородный римлянин…

– Я молчал, государыня, потому, что я римлянин и не хотел сделаться изменником ни тебе, ни… другим, – спокойно и уверенно заговорил Цетегус, и его спокойствие поразительно подействовало на Амаласунту.

Она медленно опустилась на одну из четырех мраморных скамеек, обитых лиловым бархатом, и повелительно произнесла:

– Говори, префект Рима… Я слушаю тебя.

– Государыня, ты знаешь, что кровь Цезаря течет в моих жилах. Ты бы презирала меня, если бы я, рожденный римским патрицием, не был бы римским патриотом… Да я и не скрывал от тебя своего желания, своей надежды вернуть Риму его древнее величие… Желание это не было изменой твоему сыну, ни тем более тебе, государыня. Ты сама римлянка в душе своей…

Амаласунта с удивлением подняла взгляд на говорившего.

– Все это я знаю, Цетегус… Но ведь мы говорили о заговоре. Если таковой действительно существует в Риме, если ты знал об опасности, угрожающей нам, и не предупредил меня…

– Я молчал, государыня, потому, что хотел спасти тебя и династию… Выслушай меня, Амаласунта, прежде чем судить. То, чего я не мог сказать твоему несчастному сыну, увлекаемому на опасную дорогу настоящими заговорщиками и изменниками, то я хотел сказать тебе, как только судьба доставит мне случай говорить с тобой без свидетелей… Судьба решила иначе… Она разбила царственное орудие, которым хотели воспользоваться недостойные, и дала мне возможность своевременно раскрыть тебе все интриги, окружающие тебя, и таким образом сделать тебя властительницей судеб народов… Выслушай меня спокойно и внимательно, государыня, и тогда уже суди о моей безграничной преданности тебе… одной тебе, Амаласунта…

– Говори… Я слушаю, – повторила Амаласунта, жестом приглашая Цетегуса сесть на ступени саркофага, на то самое место, где она только что лежала разбитая, уничтоженная, умершая для всего кроме своего тяжкого горя. Но честолюбие королевы заглушило материнскую скорбь и возвратило силы и энергию дочери Теодорика.

Цетегус ясно увидел это и становился все спокойнее и уверенней.

– Государыня, ты не видела и не знала, какая страшная опасность окружала тебя… Возле тебя образовалось целых два заговора, одинаково сильных и почти одинаково опасных. Один из них, не стану скрывать, я уже давно раскрыл в Риме…

– И не предупредил меня? – гневно воскликнула Амаласунта, и громкий голос ее глухо отразился от низких сводов усыпальницы.

Но Цетегуса не испугал этот голос.

– Я не предупредил тебя, государыня, потому, что не хотел вызывать немедленное возмущение, которое было подготовлено издавна, и притом чрезвычайно искусно… Когда я узнал о существовании и цели заговора римских граждан, то цель эта была уже почти достигнута. Оставалось только выбрать день для того, чтобы перерезать готов и призвать византийцев…

– Неблагодарные изменники… – прошипела Амаласунта, – прав был Аталарих, не доверявший латинскому змею…

– Не спеши с приговором, государыня, – торжественно продолжал Цетегус. – Сначала дослушай мое сообщение. То, что ты сказала сейчас, не раз повторял я себе, узнав о существовании заговора и его целях… Только неблагодарные изменники, и глупцы к тому же, могли придумать то, что было готово, решено и подписано, когда я решился предохранить тебя от опасности, а Рим от гибели. Для этого было лишь одно средство, – единственное… И я воспользовался им, став во главе заговора…

– Ты, Цетегус?.. Ты?.. – Амаласунта не договорила начатой фразы. Волнение, гнев и удивление сжимали ее горло.

– У меня не было выбора, государыня… Необходимо было выиграть время, чтобы иметь возможность постепенно убедить римлян в нелепости и невыгоде их преступных замыслов. Префекту Рима, ставленнику готов, ни один римлянин не поверил бы. Но римскому патриоту, правнуку Цезаря и главе заговора, одинаково верили и патриции и плебеи, дворянство, духовенство и народ римский… Я использовал доверие их в твоих интересах, государыня. Я убедил заговорщиков в том, что призывая византийцев, они поменяют монарха доброго и милостивого, благородного, великодушного и справедливого, одним словом тебя, государыня, римлянку душой и воспитанием, на жадного, хитрого и жестокого тирана, какими всегда были и есть византийцы. Историческими примерами доказал я истину своих слов, и сравнение владычества готов с порабощением византийцами образумило заговорщиков. Они поняли, что сделаются бесправными рабами константинопольских евнухов из полноправных граждан Германо-Римской империи, и устыдились своей ошибки и своей неблагодарности… В настоящее время со стороны римского заговора тебе бояться нечего, государыня. Эту опасность устранил верный твой слуга, Цетегус Сезариус… Теперь называй меня изменником, если хочешь и… если сможешь…

Префект Рима замолчал, гордо глядя в глаза Амаласунты, которая, видимо, колебалась, не зная, что сказать, на что решиться, чему поверить. Мучительное недоумение ясно сказывалось на прекрасном лице дочери Теодорика.

– О, если бы я могла поверить тебе, Цетегус… – прошептала она наконец, невольно опуская глаза перед огненным взглядом смелого римлянина. – Но где доказательства искренности твоих слов?..

– Вот в этом листке пергамента, государыня, – ответил Цетегус, вынимая спрятанный на груди свиток и протягивая его Амаласунте. – Это список заговорщиков. Ты видишь, их много… Все лучшие имена Рима внесены в этот список… Теперь моя жизнь и честь в твоих руках, Амаласунта. Ты можешь погубить меня одним словом. Ты можешь не только предать меня суду, как изменника, но и выдать меня участникам заговора, карающих предателей смертью… Ты видишь, я сказал тебе правду. В твоих руках судьба Рима… и моя…

Тонкий лист пергамента дрожал в белой руке Амаласунты. Рассеянно пробегала она глазами бесконечный ряд имен, пугаясь прошлой опасности, и в то же время спрашивая себя, действительно ли миновала опасность?

– Ты говорил о двух заговорах, – внезапно спросила она, желая выиграть время, чтобы опомниться и обдумать положение.

Цетегус с нетерпением ждал этого вопроса.

– Другой заговор, государыня, несравненно более опасный, был задуман твоим собственным народом, и главой его был… увы, был… твой собственный сын… Не суди его слишком строго, государыня, – поспешно прибавил опытный дипломат, видя, как внезапно изменилось лицо Амаласунты. – Бедный юноша был обманут старыми слугами твоего отца, с трудом прощавшими Теодорику Великому его высокую справедливость, его благородное покровительство римлянам. Но при нем жестокие враги латинян должны были молчать, сдерживаемые железной рукой старого героя. После же его смерти германская партия при дворе подняла голову. Не находя в тебе сочувствия политике ненависти и разъединения, непримиримые враги Рима и римлян, естественно, должны были обратиться к твоему сыну, молодость и неопытность которого обмануть было легче, чем высокую мудрость и государственное понимание гениальной «Туллии»… Два дня назад ты сама могла убедиться, как тонко и осторожно велся заговор против законной власти правительницы, назначенной завещанием Теодорика Великого. Ты ничего не знала, ничего не подозревала. А между тем твоего сына опутали, совратили и развратили, заставляя его забыть уважение к матери, то есть нарушить священную заповедь Господню… Ты даже не подозревала об окружающей тебя опасности, а заговорщики уже успели забрать молодого короля в свои руки настолько, что он решил вернуть из изгнания не только трех грубых и честолюбивых герцогов, но даже и твою непокорную дочь.

– Правда… Все правда… – чуть слышно прошептала Амаласунта.

Торжествующая улыбка скользнула по лицу римлянина. Он предчувствовал близость полной победы и продолжал говорить еще уверенней и красноречивей.

– Прости мне, государыня, грубую искренность моих слов, но мудрая дочь Теодорика не может не видеть того, что большая половина ее родного народа все еще осталась варварами, недоступными цивилизации и признающими лишь одно право сильного… Эта часть готов жаждет только крови и грабежа. Для них непонятно было желание твоего отца сохранить древнюю римскую цивилизацию, утонченность нравов, науку и искусства. Все это ничтожно и ненавистно для варваров, которым мила только война, – верней, бойня и разбои. Эти варвары презирают женщин и никогда не признают они представительницей династии Амалунгов женщину, тебя, Амаласунта…

– О, я докажу им… – гневно крикнула Амаласунта.

– Государыня, ты могла убедиться, насколько эти германские заговорщики опасней моих римлян. Если они сумели обмануть гениальную прозорливость и обойти твоего сына, если они осмелились восстать против тебя, правительницы, призвать себе на помощь честолюбивых герцогов, считающих себя не ниже Амалунгов, то представь, на что решатся эти заговорщики теперь, после смерти внука Теодорика? Повторяю, никогда не признают они представительницей династии Амалунгов женщину… Подумай же, какую судьбу приготовляют тебе эти грубые варвары, мечтающие об императорской короне для себя… Что ждет тебя в случае торжества этих врагов, безжалостных, как все варвары?.. Покрывало монахини в лучшем случае… Скажи, дочь Теодорика, не прав ли я был, называя заговор готов более опасным для моей возлюбленной государыни, чем союз римских патрициев?..

– Ты прав… О, как ты прав, Цетегус, – проговорила Амаласунта. – Но что же мне делать?.. Как обуздать этих варваров?..

– С помощью римлян, государыня, – решительно произнес Цетегус. – Теперь ты видишь доказательство моей верности, Амаласунта. Я подготовил для тебя могущественную группу союзников и защитников. При первом признаке неповиновения готов мы, римляне, окружим нашу государыню живой стеной, и сквозь эту стену не пробьются германские изменники… Теперь ты понимаешь, почему я стал во главе заговорщиков? Зная, какими опасными врагами ты окружена, зная, на что способны все эти Гильдебранды, Тейи и Витихисы, я создал для тебя непобедимую стражу из благодарных тебе римлян. С ними готским изменникам не так легко будет справиться.

– Благодарю тебя, Цетегус… Повторяю, я никогда не забуду этого часа и твоей верности, – мягко выговорила Амаласунта, порабощенная пылким красноречием римлянина. С внезапным порывом протянула она ему обе руки. – Скажи, как и чем могу я наградить тебя, верный друг…

– Государыня, звание твоего друга – лучшая награда для твоего преданного слуги. Но если ты хочешь ободрить моих сограждан, готовых рисковать своей головой, защищая тебя от полудиких варваров, то докажи им свое доверие, написав свое имя во главе этого списка.

Амаласунта с удивлением взглянула на Цетегуса.

– Мое имя? Зачем?.. – спросила она с оттенком беспокойства.

– Для того чтобы превратить список заговорщиков в перечисление верных слуг твоих, государыня, – спокойно и уверенно ответил префект Рима, протягивая Амаласунте золотой карандаш.

Еще с минуту она колебалась, прислушиваясь к робкому голосу внутреннего инстинкта, предупреждающего ее о какой-то таинственной и неопределенной опасности. Но голос крови был слишком невнимательным у этой дочери готов, ставшей почти римлянкой. Чарующий же голос того, кого она считала своим верным другом, был так убедителен, его огненные глаза так повелительны, что женщина была побеждена прежде королевы.

Почти вырвав карандаш из рук римлянина, она решительно написала на верху списка, над именем Цетегуса, Сильверия, Люциния и Сцеволы, крупным привычным почерком:

«Амаласунта, императрица италийская»…

Цетегус почтительно принял пергамент, протягиваемый ему слегка дрожащей женской рукой.

– С этой минуты корона Амалунгов укрепилась на прекрасной голове моей мудрой государыни, – торжественно произнес он. Взгляд его, полный гордого торжества, невольно скользнул по безжизненному лицу царственного юноши…

Опираясь на руку Цетегуса, поднялась Амаласунта по мраморной лестнице в верхнюю залу, где ее ожидала свита.

– Кассиодор… – произнесла она своим обычным твердым голосом. – Я рада тебя видеть. Прикажи опубликовать по всей империи, что мы прекращаем следствие против нашего верного слуги Цетегуса. Отныне ему принадлежит первое место у нашего трона и в нашем совете… Он доказал нам свою преданность.

Молча, удивленными глазами провожал старый ученый медленно удалявшуюся Амаласунту. Он не узнавал убитую горем мать, виденную им несколько часов назад.

Цетегус не удивлялся. Великий сердцевед понимал женщин и привык играть ими, как пешками.

«Я победил, – думал он, осторожно прикасаясь рукой к спрятанному на груди пергаменту. – Теперь дочь Теодорика в моих руках. Эта подпись на клочке пергамента вырыла непроходимую пропасть между тобой и твоим народом… И этой пропасти никогда и ничем не засыпать, королева германских варваров».

XIX

Пока Цетегус обменивался с Кассиодором несколькими словами об изменившемся настроении Амаласунты, до него донеслось медленно приближающееся печальное пение.

– Камилла… – беззвучно прошептал Цетегус, узнав похоронные напевы, и невольно сделал шаг к дверям, гонимый желанием избежать тяжелой встречи с Рустицианой.

Но железная воля этого человека быстро пересилила это естественное чувство. Ведь рано или поздно ему все равно придется встретиться с вдовой Боэция. Так не все ли равно, когда?.. Пожалуй, даже, чем скорее, тем лучше, решил Цетегус и хладнокровно прислонился к стене, пожав руку Кассиодору, двинувшемуся навстречу печальной процессии.

В это время в дверях, ведущих в церковь, показалось траурное знамя с большим серебряным крестом на черном бархатном фоне. Следом двигалась процессия: священники в черных ризах, за ними двадцать четыре молодые девушки, дочери благородных фамилий, закутанные в длинные черные покрывала, у каждой в руках ветка пальмы, на распущенных волосах венок из белых роз; дальше группа вольноотпущенников и рабов Рустицианы, отряд римской гвардии Амаласунты; и затем весь женский придворный штат правительницы и большинство римских сановников, знавших об отношении Камиллы к Аталариху.

Мать покойного короля приказала хоронить нареченную невесту своего сына как родную дочь. Тело ее должно лежать рядом с тем, кого она любила так горячо, что смерть его разбила ее любящее сердце.

Наконец показался гроб на руках у знатных молодых готов, сверстников и товарищей детских игр покойного короля, пожелавших почтить его невесту.

Вся осыпанная белыми цветами, в белом уборе царской невесты, Камилла казалась спящей. Ни тени страдания или страха не было видно на прелестном лице. Только восковая белизна кожи говорила о смерти. Сложенные на груди руки покойницы держали маленькое золотое распятие, а на ее ноги наброшена была пурпурная королевская мантия.

Позади гроба, шатаясь, двигалась Рустициана, поддерживаемая двумя римскими матронами. Несчастная мать ничего не видела вокруг себя. Она едва передвигала ноги, и ее накануне еще черные волосы оказались совсем седыми.

Цетегус пошатнулся… Неужели эта изможденная старуха, с потухшим взглядом и красными от слез глазами, в разорванных траурных одеждах, та самая Рустициана, которая вчера еще могла поспорить красотой с молодыми женщинами…

Снова что-то похожее на жалость защемило каменное сердце римлянина. Вид этих седых распущенных волос, падающих почти до пола, под черным покрывалом, больно кольнул его совесть… Давно ли он целовал эти дивные косы, душистым плащом окутывавшие стройную фигуру его возлюбленной?.. А теперь…

Цетегус закрыл лицо руками. Желал ли он не видеть прекрасного лица мертвой дочери или не быть видимым осиротелой матерью, он и сам не смог бы ответить. Но опять сердце его больно сжалось и что-то похожее на слезу на мгновение потушило холодный блеск его глаз.

Появление похоронной процессии, возвращающейся из подземной усыпальницы, где теперь покоилось тело Камиллы, поставленное рядом с саркофагом ее царственного жениха, вновь остановило Цетегуса. Теперь Рустициана шла впереди всех, опираясь на руку Кассиодора, казавшегося почти таким же жалким и беспомощным, как и убитая горем мать.

Избежать взгляда этой ничего не замечающей женщины было нетрудно. Цетегус присоединился к многочисленной группе придворных, сопровождавших вдову Боэция вплоть до дверей ее квартиры. Только когда последние друзья скрылись из вида, Цетегус вышел из тени деревьев, скрывавших его от прощавшегося с Рустицианой Кассиодора, и вошел вслед за хозяйкой дома в переднюю.

С трудом передвигая ноги, подымалась Рустициана вверх по лестнице, знаком приказав вольноотпущенникам и рабам оставить ее одну.

Тут только подошел к ней Цетегус и, взяв ее бессильно висящую руку, произнес ласково:

– Мужайся, Рустициана… С судьбой не спорят…

При звуке этого знакомого голоса, который она когда-то любила и в котором сквозь печаль все же слышалась повелительная нотка, патрицианка вздрогнула.

– Цетегус… – прошептала она, с трудом раскрывая опухшие от слез глаза. – Зачем ты здесь?..

– Я пришел утешить тебя и поддержать, Рустициана, – с искренним участием ответил римлян.

Глухой стон вырвался из груди измученной женщины.

– Для меня нет утешения, и быть не может… Я убила мою дочь, Цетегус… Я и ты… Мы оба убили наше дитя. О, Цетегус, сознавать это и молчать, какая пытка…

Громкое рыдание вырвалось из груди несчастной женщины. Шатаясь, прислонилась она к плечу патриция, инстинктивно ища помощи у того, кто так долго был ее повелителем.

Он усадил горько плачущую мать в одно из кресел, расставленных на полуоткрытой террасе, где обыкновенно сидела Камилла и где машинально остановилась осиротевшая Рустициана. Несчастная припала к плечу римлянина.

Цетегус окинул террасу быстрым взглядом. Она была пуста, но за дверьми могли подслушивать рабы или вольноотпущенные. Прислуга так любопытна…

Необходимо было прекратить опасную откровенность женщины, потерявшей умение владеть собой. Голос Цетегуса звучал повелительно.

– Не поминай невозвратного, Рустициана… Забудь прошлое и примирись с непоправимым. Судьба была жестока к тебе… к нам, – поправился патриций. – Но все, что делает Господь, делает к лучшему… Подумай, что стало бы с нашей Камиллой, если бы не было того, что случилось… Ведь она любила Аталариха. Неужели бы было лучше, если благородная римлянка, дочь Боэция, сделалась бы наложницей короля варваров?..

– Все было бы лучше ее смерти, – со страстным порывом вскрикнула Рустициана. – Пусть бы Камилла была женой, даже любовницей короля, только бы она оставалась жива… Но нет, она умерла… и я сама, я, ее мать… я стала ее убийцей…

– Перестань упрекать себя, Рустициана, – строго заметил Цетегус. – Разве ты хотела смерти своей дочери? Да и не ты убила ее, смерть Аталариха. Он же должен был умереть… В этом, надеюсь, не сомневается вдова Боэция.

– Но почему он должен был умереть? – с отчаянием спросила бедная женщина. – Кому мешала жизнь прекрасного юноши, так искренно полюбившего мою дочь?.. Одному тебе, Цетегус… Да, тебе одному мешала жизнь Аталариха, твоему безумному честолюбию, твоей ненасытной мести.

Этот упрек Рустицианы вернул железному римлянину его обычное холодное спокойствие. Последние следы мягкости, жалости и ласки исчезли из его голоса и взгляда.

– Ты с ума сошла, Рустициана, – мрачно произнес он. – Чем могла мешать мне жизнь короля готов? Я не был заинтересован судьбой этого юного варвара до тех пор, пока ты не позвала меня на помощь своей мести, именем моей любви к тебе и моей дружбы к твоему казненному мужу. Твоя ненависть требовала смерти для убийцы твоего отца и мужа.

– Да разве Аталарих был их убийцей? – вне себя крикнула несчастная мать. – Ты не знаешь, что бедный юноша защищал Боэция, рискуя гневом своего деда, что он спас моих сыновей от смерти… И теперь, когда мы с тобой боялись за честь Камиллы, он, Аталарих, доказывал ей свое уважение, возводя на престол мою дочь… Вот чего хотел, вот что сделал король варваров… Я же, благородная римлянка, я отомстила ему убийством… Я и ты… Нет, ты один, Цетегус.

Только теперь я поняла тебя, патриций… Ты задумал весь этот адский план, ты внушил мне жажду мести и раздувал во мне ненависть к готам… Смерть Камиллы открыла мне глаза, и теперь я вижу тайные пружины твоих действий и поступков… Ты же напугал меня картинами позора, ожидающего мою дочь… И когда я, обезумевшая, одурманенная, потеряла способность видеть своими глазами и думать своим умом, ты воспользовался мной как послушным орудием для достижения своих целей… Ты вложил мне в руки отравленный напиток и сделал презренную убийцу, гнусную отравительницу из благородной римлянки… Но Бог все видел… Он читает в твоей душе, как и в моей. И Он не покарает меня за твою вину… Судья всеведущий знает, что ты был настоящим убийцей короля готов… Ты, а не я…

– Замолчи, безумная, – прошипел Цетегус, крепко сжимая руку отчаявшейся от горя женщины.

Бешеным движением вырвала Рустициана свои пальцы, и гадливо обтирая их своим черным покрывалом, громко расхохоталась диким, нервным смехом.

– Молчать велишь ты мне… Смешно, право… Да разве я стану молчать теперь?.. О, нет, нет, Цетегус. Я буду кричать истину о смерти короля… Я пойду к Амаласунте и расскажу ей всю правду об отравленном кубке… О, я заплачу тебе за смерть бедного юноши, смерть которого лишила меня дочери. Да и могло ли шестнадцатилетнее сердце вынести страшную картину смерти того, кого она так любила, кто полчаса назад назвал ее своей невестой… Более сильные женщины не вынесли бы подобного падения с вершины блаженства в глубину отчаяния… Она же – нежная, юная, любящая… О, моя Камилла… Прости твоему убийце…

Слезы прервали страстную речь матери, но Цетегус все же вздохнул облегченно. Он понял, что Рустициана даже не видела, как пила Камилла отраву, и не подозревает того, что он мог бы остановить.

«Тем лучше», – подумал префект Рима и со спокойной уверенностью положил руку на плечо плачущей женщины.

– Перестань безумствовать, Рустициана, – повелительно произнес он. – Никуда я тебя не пущу… Да ты и сама не пойдешь рассказывать сказки, которым Все равно никто не поверит.

– Не беспокойся, я найду доказательства. Я сохранила флакон с золотой пробкой… На ней вырезан твой герб, патриций. Во флаконе, наверно, остались капли яда… Для врачей этого будет достаточно… – В голосе Рустицианы звучало злобное торжество. Цетегус гневно закусил губу.