Текст книги "Аттила"

Целых двенадцать лет провел Цетегус вне Рима, удивляя всех встречающихся с ним, – одних своей безумной роскошью, других безудержной отвагой, третьих, наконец, безграничной разнузданностью и развращенностью. Когда же он решил наконец вернуться домой, возмужалым, сильным, прекрасным, как герои древних легенд, то римская аристократия приняла его с распростертыми объятьями. Высшее общество Рима надеялось на возобновление роскошных приемов в новом дворце, который начал строить Цетегус у подножья Капитолия, посреди небольшого, но тенистого сада.

Однако надежды римского общества не осуществились. Вилла Цетегуса оказалась маленьким, хотя и роскошно убранным домом, снабженным всеми удобствами для спокойной жизни ученого или художника, но отнюдь не для великолепных пиров и многолюдных собраний, на которые рассчитывали сограждане богатого патриция.

Пренебрегая светскими успехами, герой стольких романтических приключений – Цетегус удивил римское общество, выступив на литературном поприще, где добился таких же успехов, как и повсюду. Изданное им описание его путешествия имело шумный успех, вторично привлекая к Цетегусу внимание не только его сограждан, но даже императора италийского и его дочери, всегда покровительствующей поэтам и художникам и лично занимавшейся литературой.

Цетегуса пригласили ко двору Теодорика, в Равенну, где знаменитый историк и первый сановник при дворе короля готов почувствовал искреннее расположение к выдающейся личности римского патриция, которому сам Теодорик предложил опять поступить на государственную службу, на один из высших постов империи.

Вместо ответа Цетегус неожиданно исчез. В Риме, как и в Равенне, тщетно ломали головы, отгадывая, куда бы он мог скрыться и что было причиной столь загадочного исчезновения. Таинственное отсутствие его продолжалось несколько месяцев и осталось загадкой как для друзей, так и для врагов Цетегуса. Тщетно вынюхивали тому причины римские сплетники и сплетницы, которых в древности было не меньше, чем в наше время, тщетно пытались подкупать врагов Цетегуса. Никто не знал и не догадывался, где и как провел время своего отсутствия Цетегус. Известно стало одно обстоятельство: рыбаки беднейшего предместья Рима обнаружили еле дышавшего патриция за городом и, приведя в чувство, принесли его, опасно раненного, в свою убогую лачугу. Но где и кто его ранил, куда он девался по выздоровлении, – так и оставалось тайной вплоть до той поры, пока имя Цетегуса снова не привлекло внимание жителей Рима. На этот раз вести о нем донеслись с Севера, где на границе империи Теодорика началась жестокая и упорная война с гепидами, аварами и славянами.

С отборной дружиной, завербованной Цетегусом и оплаченной из его собственных средств, римский патриций дрался, как лев, и заслужил восторженные похвалы готского военачальника, удивить которого воинской доблестью было не легко, особенно римлянину. Забыв свое недоверие к латинянам, граф Витихис отдал в распоряжение Цетегуса сильный отряд готской конницы, с которой тот неожиданно появился перед одной из сильнейших крепостей гепидов и взял ее приступом, показав редкое искусство инженера и военачальника.

После падения этой крепости, Сирмиума, гепидам пришлось просить мира, который и был им дарован Теодориком. В день подписания мирного договора Цетегус бросил военную службу и снова начал странствовать по белу свету, пока наконец не вернулся на родину, где стал вести затворническую жизнь. Казалось, он решил доживать свой век разочарованным полуотшельником, ничего не делая и ни с кем не видясь, к немалому удивлению всех почитателей его разносторонних дарований. Но вдруг патриций снова исчез, правда, уже на короткое время, после чего и вернулся в Рим не один, в сопровождении юноши, почти мальчика, которого он намеревался усыновить.

Пока юный Юлиус Монтан оставался в доме богатого патриция, Цетегус изменял своим отшельническим привычкам. Он сблизился вновь с аристократическим обществом Рима, охотно принимая блестящую молодежь и друзей своего юного воспитанника, для которых богатый опытом, талантами и приключениями патриций являлся недосягаемым идеалом. Когда же этот воспитанник покинул своего воспитателя, отправившись, по обычаю времени, путешествовать в сопровождении целого штата педагогов, профессоров, вольноотпущенников и рабов, Цетегус снова прервал все сношения с обществом и заперся в своем доме, угрюмый, скучающий, ничем не занятый. Казалось, он окончательно решил доживать век одиноким мизантропом, досадливо отмахиваясь от новых знакомств, упорно избегая старых друзей, недоступный ни любви, ни дружбе, ни ненависти.

Не без труда удалось Рустициане и Сильверию привлечь его к участию в заговоре, организуемом против готов. Цетегус не скрывал того, что уступил просьбам архидьякона и вдовы Боэция просто от скуки, не веря в патриотизм своих соотечественников. Прекрасно зная вырождающихся римлян, изнеженных потомков древних героев, он относился свысока к политическим разглагольствованиям заговорщиков и равнодушно принял роль вождя, которая как бы само собой была ему отведена.

Теперь только, как представился случай испытать свое влияние, Цетегус внезапно почувствовал прилив честолюбия. Точно яркая молния прорезала темное облако, окружавшее его душу, скрывая от него самого ее бездонные глубины. Как-то сразу стало ясно Цетегусу, что все его странствования, попытки и начинания вызывались одним и тем же побуждением честолюбия… Быть первым всегда и везде, первым на любом поприще, удивляя, поражая и порабощая людей и обстоятельства, – вот что могло еще доставить наслаждение душе, пресыщенной всеми наслаждениями, всеми успехами. Цетегус понял, что на земле оставалась одна цель, которой стоило добиваться даже ему, – повелевать Римом.

Это идея… Но следующая мысль подстегнула ее: «Да, для этого стоит работать, жить и рисковать».

Молча приблизился Цетегус к великолепной мраморной статуе великого царя, подарившего свое изображение тому, кого весь Рим считал его сыном. Пристально взглянул Цетегус в мраморное лицо сказочного победителя.

Гордое сравнение шевельнулось в его мозгу. План, зарождавшийся в его голове, казался трудней, чем победа великого Юлия.

– У тебя были легионы героев, – бессознательно шептал гордый римлянин. – Я же один выхожу на борьбу… Ты был окружен римлянами, которые с восторгом признали тебя властелином, я же должен создать сначала свой народ, над которым хочу властвовать. Тебе, великий Цезарь, нужно было победить полчища варваров для того, чтобы добиться власти над римлянами, твоему же правнуку придется побеждать героев-готов для того, чтобы перевоспитывать изнеженных, слабых и робких потомков наших славных предков… Твои римляне были сыновьями Сципионов и Камиллов, мои же сограждане позабыли о славе своих предков и привыкли сносить удары кнута германских завоевателей… Безгранично трудна моя задача, но и безгранично заманчива. Я должен сначала уничтожить готов, затем перехитрить коварных византийцев, победить франков и победоносно пройти от Равенны до Византии, вернуться обратно в Рим через покоренный Париж… Исполнить эту великую задачу помешал тебе, о великий Цезарь, кинжал Брута… Мне не страшны заговорщики, которыми я распоряжаюсь так же, как и германскими варварами, неспособными понять душу истинного римлянина. Но ты, великий предок, ты бы понял меня и… одобрил бы мое намерение воскресить твой Рим из мертвых, пробудить древнюю заснувшую славу матери-родины… Взгляни на меня бессмертными очами, Юлий Цезарь, и скажи, что Цетегус Сезариус достоин носить твое имя уже потому, что он осмеливается пожелать то, о чем не посмеют даже мечтать обыкновенные смертные… Я же сознательно протягиваю руку к короне Западно-Римской империи, а затем, как знать, что может случиться… Быть может, правнуку Цезаря назначено судьбой объединить насильственно разъединенные половины Римской империи… Вот цель, ради которой стоит рисковать жизнью. В случае же неуспеха?.. Что ж с того… Останется слава, такой недосягаемой высоты… Не так ли, великий прадед?

Безжизненное лицо мраморного Цезаря не согрелось под жгучим дыханием честолюбивого потомка… Но кто бы узнал всегда спокойного и холодного Цетегуса по лихорадочно возбужденному лицу, которое в трепете страстного вдохновения прижималось пылающим к мраморной щеке своего великого предка?

X

С назначением Цетегуса префектом Рима новая жизнь началась для Вечного города и в особенности для заговорщиков.

Только теперь, когда по молчаливому согласию всех участников, главой заговора был признан гениальный патриций, под холодной внешностью которого таилось столько же огня, как и хитрости, таинственный союз собиравшихся в катакомбах стал действительно опасен для владычества готов, которое Цетегус подрывал с удивительным дипломатическим искусством, пользуясь каждым обиженным, каждым недовольным.

С не меньшим искусством собирал он громадные денежные средства и вербовал целые полчища людей, ненавидящих варваров и слепо подчиняющихся его влиянию. Римская аристократия подчинялась Цетегусу, как главе заговора и как одному из патрициев. Среди простых граждан его популярность возрастала с поразительной быстротой благодаря отчасти поддержке католического духовенства. Связующим звеном между ним и Цетегусом служил архидьякон Сильверий, все чаще и громче называемый вероятным преемником дряхлого и болезненного папы.

Умный, хитрый и честолюбивый священник повиновался Цетегусу и уступал ему первую роль с самоотверженной скромностью, удивляющей самого префекта больше, чем кого-либо.

Быстрее всех покорил Цетегус римских плебеев, то легкомысленное и увлекающееся стадо, которое восхваляло его не только за исполнение излюбленной программы: доставления хлеба и зрелищ, но и за предоставление всем желающим хорошо оплачиваемой работы.

И все это за счет правительства. Тонко и расчетливо пользуясь правами префекта и делая вид, что исполняет обязанности, возложенные на него правительницей, Цетегус заботился о благополучии граждан Рима, причем искусно пользовался каждым случаем, способным увеличить собственную популярность. Немало полезного сделано было для Рима благодаря Цетегусу, имя которого римская чернь с восторгом повторяла на всех перекрестках. Радостными криками они приветствовали префекта при каждом выезде. Когда же приступили к восстановлению римских укреплений, сильно пострадавших не столько от штурмов варварских полчищ, сколько от нерадивости римских строителей, предпочитавших собственное обогащение безопасности родного города, – то восторгу и благодарности римлян не было границ.

И было за что благодарить Цетегуса, который сумел убедить Амаласунту и Кассиодора в необходимости укрепления Рима, ввиду вероятной войны с Византией. Обманутая правительница выдавала миллион за миллионом на постройку бастионов, о которые должны были разбиться лучшие силы ее войска.

Эти укрепления Рима были любимым детищем Цетегуса. Он понимал, что только в случае изгнания готов без помощи византийского императора за ним останется ореол освободителя. Именно это желание заставило осторожного политика сдерживать пылких заговорщиков. Вызвать взрыв племенной ненависти и перерезать готов, живущих в Риме, быть может, и еще в двух-трех городах, было, конечно, возможно. Но тогда пришлось бы призвать Византию на помощь, чтобы избежать мести варваров. Византийцы же, вступившие на римскую землю, конечно, не пожелают уйти обратно. Великий честолюбец Цетегус не желал «вытаскивать каштаны из огня» для других.

Итак, надо было избежать помощи греков или воспользоваться ею в последнюю минуту, когда освобождение Рима будет уже фактом свершившимся, он же, Цетегус, будет признан освободителем родины и народным героем. Тогда хитрым греческим политикам придется считаться с вождем освобожденного народа. Только в таком случае Цетегус мог быть признан правителем Западно-Римской империи, хотя бы как доверенный императора Византии, вначале, конечно… Если же великое дело пробуждения древней гордости и патриотизма удастся, если легионы снова двинутся в Германию и, доканчивая мечту Цезаря, Цетегус завоюет столицу коварных Меровингов, тогда никакая византийская армия не в силах будет вырвать царский венец из рук потомка Цезаря, победителя франков.

Но для достижения этой цели Рим должен быть неприступен, и к этой цели стремился Цетегус с лихорадочной быстротой, исправляя и перестраивая древние укрепления Вечного города по собственным планам, гениальность которых вскоре была доказана безуспешными штурмами.

Ключом укреплений Цетегус избрал знаменитую гробницу Адриана, сложенную из громадных глыб полированного мрамора. Этот величественный памятник находился в черте укреплений Рима и не раз служил прикрытием для осажденных. Опытный глаз Цетегуса увидел возможность связать этот природный форт с остальными укреплениями, превращая Аврелианские ворота почти в неприступную позицию.

Несравненно трудней приходилось Цетегусу в Равенне, где он должен был носить маску, несвойственную его гордой натуре. А между тем только тончайшая хитрость могла доставить и сохранить ему влияние над умной, гордой и властолюбивой дочерью Теодорика.

Амаласунта была далеко не обыкновенной женщиной и незаурядной натурой. Пылкая, страстная и вместе с тем рассудительная, дочь Теодорика рождена была не для семейной жизни. Недоступная для любви и нежности, принцесса с детства привыкла считать себя наследницей Западно-Римской империи, и эта мысль убила в ее сердце все женские вкусы и наклонности.

То, что она родилась не мужчиной, было главной горестью ее детства и отрочества. Постоянно слыша сожаления об отсутствии сына и наследника от своего великого отца и окружающих его готов, Амаласунта возмущалась, убежденная в том, что она не хуже мужчины способна была держать скипетр в своих прекрасных руках.

Это убеждение росло и укреплялось по мере того, как окружающие преклонялись перед богато одаренной девушкой, редкая красота которой не могла затмить ее блестящего ума и ее выдающихся способностей. Сознавая эти качества, девушка не могла простить своему жениху и потом мужу, Этариху, того, что он обожал в ней красавицу-женщину, не преклоняясь перед принцессой, рука которой сделала его наследником престола.

Супружеская жизнь умной и гордой женщины с рыцарски благородным, добрым и привязчивым мужем, мечтательная душа и нежное сердце которого искало в браке взаимной нежности и полного единения душ, не могла быть счастливой. Впрочем, отчуждение супругов не успело резко определиться, так как Этарих вскоре скончался во цвете сил и красоты, унесенный неизвестной болезнью сердца, которая передавалась вместе с красотой в роду Амалунгов.

Смерть мужа освободила Амаласунту и дала молодой вдове свободу для занятий науками и литературой. Упорно готовилась она к трудному делу правления, заранее предвидя возможность управлять империей за время несовершеннолетия своего сына, единственного наследника Теодорика и последнего Амалунга.

Когда ожидания Амаласунты сбылись, то удовлетворенное честолюбие задушило в ней горе дочери. Со стоицизмом древней римлянки, правительница сохранила гордое спокойствие посреди всеобщего горя и растерянности. Смелой и сильной рукой взяла она бразды правления, отстраняя старых советников Теодорика, не угодивших ей каким-либо противоречием.

Желание все знать, все видеть, всем повелевать и всем распоряжаться было так велико в Амаласунте, что даже Кассиодор был ей неприятен привычкой откровенно высказывать свое мнение, не всегда совпадающее с мнением правительницы.

Только одного человека приблизила к себе Амаласунта, именно того, от которого она должна была бежать, как от злейшего и опаснейшего врага.

Но ловкий и хитрый Цетегус понял характер этой женщины и сумел заслужить ее доверие тончайшей лестью и полным преклонением перед ее волей. Никогда не позволял он себе малейшего противоречия или возражения, но зато всегда умел устраивать так, что его желания казались Амаласунте собственными. Много надо было такта, хитрости и осторожности, чтобы не возбудить подозрения в умной и по натуре недоверчивой женщине. Но Цетегусу помогало его звание римлянина. Пристрастие к великому прошлому Вечного города настолько ослепляло Амаласунту, что она совершенно забыла свое германское происхождение и вражду, разделяющую оба народа, и серьезно мечтала о возможности превратиться в римскую императрицу из германской царевны.

Не замечая недовольства приближенных готов, обиженных явным предпочтением правительницы римлянам, Амаласунта окружала себя не только памятниками римской старины, но и римскими гражданами, среди которых первое место занимал Цетегус.

На своего сына правительница обращала мало внимания. Отстранив его от дел, под предлогом молодости и слабости здоровья, Амаласунта почти позабыла о правах наследника Теодорика, удовлетворяясь тем, что юноша не противоречил мнению матери и не пытался открыто вмешиваться в управление государством.

XI

Стремление сохранить и усилить свое влияние на правительницу побуждало Цетегуса искать сообщников среди окружающих ее, а, главное, стараться включить в число придворных людей лиц, вполне преданных его цели. Наилучшей сообщницей казалась ему Рустициана… Но как приблизить ко двору дочери Теодорика вдову казненного изменника и как заставить Рустициану скрыть свою ненависть к готам и служить тайным целям Цетегуса?.. Случай помог искусному дипломату там, где даже его железная воля и адское искусство не могли бы сломать женское упорство.

Воспользовавшись охлаждением германской аристократии, вызванным удалением от двора нескольких лиц из ближайшей женской свиты правительницы, Цетегус сумел убедить Амаласунту в том, что возвращение ко двору вдовы Боэция вызовет восторженную благодарность в сердцах римлян и упрочит власть дочери Теодорика.

Амаласунта, всегда сомневавшаяся в справедливости обвинения, стоившего жизни отцу и мужу Рустицианы, питавшая особенное уважение к памяти Боэция, известного ученого, философа и сенатора, охотно согласилась вернуть его вдове высокое положение, которое она занимала до раскрытия заговора.

У нее была дочь, прелестный шестнадцатилетний ребенок, с тонким профилем древней камеи и шелковистыми темно-каштановыми волосами.

Стройная и гибкая, как весенняя ветка, Камилла казалась олицетворением нежности и грации. Ее движения, быстрые, легкие и очаровательные, напоминали движения газели, а глубокие темные глаза освещали нежно-белое лицо девушки. Будучи любимицей отца и деда, Камилла с трудом перенесла их потерю.

Принужденное бежать, семейство разбилось, отыскивая убежище. Оба сына Боэция, арестованные вместе с отцом, но вскоре освобожденные, удалились в Византию, где и остались для того, чтобы возбудить ненависть к готам при дворе императора. Рустициана же нашла приют в скромном домике вольноотпущенника своего отца, отплатившего дочери и внучке Симаха за благодеяния, сделавшие его свободным и зажиточным гражданином Перузии, небольшого городка вблизи Равенны.

Тихо и мирно жила вдова и дочь казненных в душном маленьком городишке, вспоминая о тенистых дворцовых садах Равенны, где выросла Камилла.

Их старый хозяин, Кордулло, в конце концов понял причину грусти живой и подвижной молодой девушки, принужденной проводить жаркое лето в душной квартире, посреди пыльного и шумного городка. В одно прекрасное майское утро он вошел в комнату, где сидели его почетные и любимые гости, и, смущаясь и краснея, сообщил им приятную новость.

Старику удалось приобрести маленькую дачку в горах, где его аристократические гости могут пользоваться прохладой и свободой.

– Прости мне, госпожа, что осмеливаюсь предложить тебе столь скромное убежище. Не к таким дачам ты привыкла. Но все же моя бедная избушка лучше, чем душный город. Близость гор уменьшает жару. Серебристый ручей журчит по зеленому лугу, соловьи и жаворонки поют в маленьком саду, где есть и лилии и розы, любимые ваши цветы… Как ни беден мой домишко, но все же чистый воздух веет вокруг него, а сеньора Камилла может гулять по полям и лесам, не боясь неприятных встреч и городской пыли.

До слез растроганная преданностью старого слуги, Рустициана молча пожала его мозолистую руку, Камилла же, в детском восторге, кинулась на шею верному Кордулло. Решено было завтра же выехать на дачу, чтобы насладиться весенней прохладой.

Путешествие прошло весело, несмотря на его скромную обстановку. Камилла упивалась чистым воздухом полей и лесов, поминутно останавливая своего мула, чтобы нарвать букет фиалок или побегать по полям, через которые пролегала узкая тропинка, ведущая к маленькому домику Кордуллы. К полудню они достигли каменного столба, обозначавшего границу владений вольноотпущенника, который снова стал просить своих знатных гостей не осудить его скромное гостеприимство.

Старик не окончил своей речи, пораженный необъяснимой переменой окрестностей. Выражение несказанного удивления появилось на его лице… Он не узнавал знакомых мест. Все вокруг как-то преобразилось. Там, где было картофельное поле, благоухала апельсиновая роща, а дальше, вместо маленького огорода, блестела в лучах полуденного солнца зеркальная поверхность пруда, окруженного высокими пиниями. Повсюду пестрели цветы и красивые группы редких кустарников, змеились дорожки, усыпанные белоснежным морским песком.

Старый Кордулло протирал глаза, спрашивая себя, уж не бредит ли он… или, быть может, заблудился?..

Но нет. Ему навстречу бежит его собственный невольник, неуклюжий хромой кападокиец, оставленный им присматривать за домом. А вот и этот дом, но увеличенный, украшенный и измененный настолько, что Кордулло окончательно растерялся.

– Что случилось? Какой волшебник изменил мою усадьбу? – грозно обратился он к невольнику. – Говори, несчастный… Объясни мне, что здесь случилось?..

Глуповатый Юпитер упал на колени перед своим хозяином, смертельно напуганный его окриком, и принялся, заикаясь и путаясь, рассказывать, что случилось.

Недели две тому назад, на другой же день после того, как Кордулло уехал по делам в Равенну, обещая вернуться вместе с синьорами через несколько дней, на дачу явился какой-то важный римлянин и спросил: не эта ли усадьба принадлежит старому Кордулло и предназначается для вдовы Боэция.

– Так как ты повелел мне повиноваться благородной Рустициане, как тебе самому, когда она приедет сюда, то я и не счел возможным ответить «нет» на вопрос римлянина, – сконфуженно заявил невольник, – Но, боги, что последовало за моим ответом…

– Что же? Говори толком, – нетерпеливо перебил Кордулло. – Что сказал и что сделал неизвестный римлянин?..

– Он удалился, хозяин, но только для того, чтобы вернуться на другое утро с целым полчищем садовников, плотников и каменщиков… И что только ни натворили они здесь… Вспомнить страшно, как сотни рук принялись сажать и пересаживать, рыть и засыпать, строить и разрушать, стучать и шуметь так, что я чуть не оглох от их молотков…

– Что же они отвечали тебе? – перебила Рустициана, улыбаясь отчаянным гримасам бедного раба. – Ведь не мог же ты не спросить, кто прислал всех этих рабочих?

Злосчастный Юпитер почесал за ухом. Ему было стыдно признаться, что рабочие и распоряжавшийся ими римлянин ничего не объяснили старому привратнику. Они только высмеивали его растерянное лицо и перепуганный вид. Когда же через десять дней все было кончено и рабочие удалились, то распорядитель приказал рабу передать хозяину усадьбы, что один из друзей покойного Боэция, не называющий себя по особенным причинам, пожелал для его вдовы и дочери приготовить более достойное убежище, уплачивая таким образом старый долг благодарности.

– И ты не постарался узнать его имя, хромая скотина? – досадливо воскликнул Кордулло.

Бедный невольник покорно склонил голову.

– Прости меня, хозяин, но что же мог сделать бедный раб один против двухсот человек… А работало здесь скорее больше, чем меньше двух сотен. Вначале я пытался помешать им работать, опасаясь, как бы тебе, хозяин, не пришлось платить за все улучшения и украшения, придуманные этими людьми. Но страх мой скоро исчез. Очень уж швырял золотыми монетами командующий работами. Я узнал, что он купил все соседние поля за самую высокую цену и присоединил их к твоей усадьбе. Почему я и подумал, что ты, хозяин, не можешь на меня сердиться… Это было бы несправедливо. Ведь ты оставил меня сторожем избушки, а теперь я стал привратником целого дворца… И превращение это не стоило тебе, хозяин, ни одного гроша. За что стал бы ты бить своего старого невольника?..

Не дослушав объяснений Юпитера, Камилла спрыгнула со своего мула и бросилась осматривать новые владения. Ее всегдашняя спутница, дочь ее кормилицы, Дафницион, едва поспевала за своей молодой госпожой.

Поминутно восклицания восторга срывались с уст обеих девушек, пока наконец Камилла не остановилась на берегу большого пруда. В его прозрачных водах отражались мраморные колонны полуоткрытой беседки, посреди которой возвышалась, тоже мраморная, статуя Венеры.

– Боже мой, да ведь это повторение той части дворцовых садов, окружавших павильон, который мы занимали, когда жили в Равенне… Посмотри, Дафницион, неужели ты не узнаешь храма Венеры?.. Кто бы мог придумать такой милый сюрприз?..

Удивление молодой девушки еще больше возросло при входе в прелестный маленький дворец, заменивший избушку Кордулло, где она нашла комнату, убранную точно так же, как та, в которой она жила в Равенне. Те же цветы благоухали в корзинах из золотой проволоки, такой же столик, с инкрустациями из золота, перламутра и черепахи, стоял возле кушетки с пурпурными подушками, даже любимая маленькая арфа Камиллы лежала на этом столике… Молодая девушка всплеснула руками и заплакала, растроганная нежным вниманием неизвестного друга.

Рустициана поспешила написать Цетегусу о загадочном происшествии, втайне надеясь, что он сам был автором этих знаков трогательного внимания. Но Цетегус ничего не знал и не догадывался об имени тайного друга Боэция, так что обитательницы прелестной виллы тщетно ломали головы над разгадкой таинственного приключения.

Случай открыл эту тайну Камилле спустя неделю после переезда их с матерью на виллу.

Гуляя ежедневно по обширному парку, окружающему виллу, молодая девушка случайно забрела в маленький лесок, примыкающий к саду. Здесь, в чаще между скалами, журчал серебристый ручеек, блестящей ниткой скатывающийся по граниту, и затем теряющийся в зеленой и сочной траве.

– О, Какая жалость… Такая свежая вода исчезает понапрасну, – воскликнула она, тщетно пытаясь собрать несколько капель своими маленькими ручками. – В Равенне был точно такой же ручеек, но не дикий… Там вода собиралась в мраморную раковину, как бы вытекая из головы бронзового лебедя…

Дафницион, всегдашняя спутница Камиллы, весело рассмеялась, слушая слова своей госпожи.

– А ты бы пожелала, чтобы этот ручей оказался таким же, как и там?.. Я уверена, что твое желание исполнится. Ведь я не раз замечала, когда мы гуляем в лесу, что за нами следует кто-то, – какой-нибудь лесной гений… Он идет едва слышно, как и подобает духу, но все же иногда сухая ветка хрустнет, выдавая его присутствие.

– Дурочка… – перебила Камилла. – Разве ветки хрустят под ногами духов? Ты приняла за духа какую-нибудь лесную зверюшку, еще более робкую, чем мы с тобой.

Через неделю Камилла пришла на то же место, движимая неясным чувством любопытства.

Дафницион глянула на ручеек и всплеснула руками.

– Я говорила, что нас слышал лесной дух, – воскликнула она перепуганная и кинулась прочь от заколдованного места.

Более смелая Камилла осталась одна возле ручья, действительно преобразившегося, как бы по ее желанию.

Прозрачная струйка воды выходила из красного клюва бронзового лебедя и собиралась в большую раковину розового мрамора.

– Как в Равенне… – прошептала Камилла, покачивая прелестной головкой и внимательно оглядываясь.

Внезапно она заметила, что ветки цветущих олеандров, окружающих ручеек, как-то странно зашевелились. Быстро побежала молодая девушка к этому месту, решительно раздвинула руками цветущие ветви и остановилась пораженная.

Перед ней стоял высокий, стройный юноша, с темными кудрями и глубокими синими очами на прекрасном лице.

– Аталарих… Король… – прошептала Камилла едва слышно.

– Я испугал тебя?.. Прости товарища детских лет и игр.

Аталарих говорил дрожащим голосом, не решаясь приблизиться к девушке.

– Король… – повторила Камилла, пошатнувшись. Смертельная бледность покрыла ее прелестное лицо. Она упала бы на землю, если бы подбежавший Аталарих не принял бы ее в свои объятья. Осторожно поддерживая молодую девушку, он бережно опустил ее на траву и сам опустился на колени перед нею.

Он был так же бледен, как и бесчувственная девушка, а его сердце билось глухими болезненными ударами.

– О, как ты прекрасна, Камилла… Радость моя… В тебе моя жизнь и… моя смерть тоже…

С трудом переводя дыхание, юный король зачерпнул рукой воды, выпив несколько глотков и, кое-как справившись со своим волнением, брызнул свежей влагой в прелестное личико девушки.

Медленно открылись большие, удивленные, черные глаза испуганной газели и взглянули в знакомое, когда-то дорогое лицо товарища детских игр.

– Прости меня, Камилла… Я испугал тебя, – вторично прошептал Аталарих. – Но я не мог больше скрываться… Желание видеть ту, с которой я ребенком делил радость и горе, было слишком сильно… Скажи же хоть одно слово, Камилла… Неужели ты окончательно забыла меня?..

Растерянная, едва живая, слушала молодая девушка этот мелодичный, нежный и ласковый голос. На минуту лучезарная улыбка осветила ее бледное личико, а маленькая ручка бессознательно протянулась навстречу Аталариху. Внезапно взгляд ее остановился на золотом обруче, сдерживающем длинные шелковые локоны юноши, с красивой головы которого упала простая соломенная шляпа, скрывавшая его черты.

При виде этого знака королевского достоинства воспоминания волной нахлынули на Камиллу. С ужасом вскочила она на ноги и кинулась прочь с отчаянным криком.

– Король варваров… Убийца отца… деда… Я не хочу тебя помнить, король готов.

Аталарих пошатнулся, как от удара ножа в сердце. Судорожно прижал он руки к груди, и глаза его, устремленные вслед убегающей женской фигуре, наполнились слезами.

– Да… Для нее я варвар… убийца… О, Боже мой… А в ней все счастье моей обделенной счастьем жизни…

XII

Неожиданная встреча с Аталарихом так взволновала Камиллу, что ее беззаботная и суеверная наперсница серьезно поверила в появление одного из лесных духов, о которых они говорили со смехом неделю тому назад.