Текст книги "Аттила"

Хильдебад облегченно вздохнул. Непривычное красноречие утомило его. Кругом него все молчали… Цетегус взял меч из рук Кассиодора. В душе римлянина бушевала злоба против «германских медведей», разрушивших все его планы.

Амаласунта и Кассиодор растерянно глядели друг на друга, не зная, что сделать, что сказать.

Голос герцога Тулуна прервал тяжелое размышление этих трех людей, надежды которых оказались так неожиданно разбитыми.

– Что же, Амаласунта?.. Готова ли ты подписать наши условия, или предпочитаешь спросить мнения народного?

– Подписывай, государыня, у тебя нет выбора, – глухим голосом промолвил Цетегус, первым приходя в себя. Его гибкий ум успел уже справиться с ошеломлением, а в голове его снова зародились планы и надежды.

– Подписывай, государыня. Быть может, так будет лучше для тебя, – почтительно заметил Кассиодор, протягивая Амаласунте золотой грифель.

Дрожащей рукой поставила гордая женщина под роковой бумагой свое имя, и закрыв лицо руками, откинулась на спинку трона.

Герцог Тулун передал бумагу старому Гильдебранду и, почтительно склонившись перед королевой, произнес серьезно и искренне:

– Успокойся, кузина… Поверь, все прекрасно обойдется… Сейчас мы объявим народу, что царство готов спасено, и эта мысль должна быть отрадна и тебе, дочь Теодорика… Пойдем с нами, Кассиодор… Подтверди народу, что государыня согласилась добровольно и что мы не нарушим уважения, которое обязан выказывать каждый честный гот своей королеве.

Ошеломленная гибелью своих надежд и перенесенным унижением, Амаласунта ничего не видела, не слышала. Оставшись наедине с Цетегусом, она едва слышно выговорила.

– Что делать, Цетегус?.. Научи, помоги… Да нет… Что можешь ты сказать, когда все погибло, не исключая королевской чести…

Цетегус молча выпрямился. Его глаза горели отвагой и решимостью.

– Погиб всего один план… Правда, хороший, но все же не единственный. Его можно заменить другим…

– Каким?.. Говори, Цетегус… Я готова на все, чтобы заплатить этим Балтам за сегодняшнее унижение… О, как я ненавижу этих варваров… заносчивых, грубых и дерзких…

– Успокойся, государыня, и выслушай меня… Сегодня же я отправлюсь в Рим…

Амаласунта болезненно задрожала.

– Ты хочешь оставить меня одну, Цетегус?.. Одну?.. Здесь?.. Теперь?.. После того как я подписала бумагу, равносильную отречению от престола?.. О, зачем я послушала тебя. Надо было сопротивляться… И я осталась бы королевой даже тогда, когда они сняли с моей мертвой головы корону и отдали бы ее этому герцогу Тулуну.

Цетегус мрачно нахмурился. Он знал, что она была права и что в случае ее отказа подписать роковую бумагу, корону передали бы герцогу Тулуну. Но этого-то он и боялся и не хотел допустить. Пока он, Цетегус, жив, готам не удастся избрать в короли мужчину-воина, способного восстановить величие Германской империи Теодорика. Это была ближайшая цель вождя римских патриотов. Но как помешать Амаласунте отказаться от своих обещаний?..

Цетегус обдумывал свой новый план действий, пока Амаласунта в волнении ходила взад-вперед по тронному залу, изредка отрывистыми восклицаниями высказывая свои чувства и мысли.

За стеной слышался шум голосов, затем взрыв восторженных криков. Потом все постепенно смолкло. Народ очистил дворец, устремляясь вслед за Балтами.

Цетегус облегченно вздохнул. Теперь он мог говорить с Амаласунтой, не опасаясь помехи.

Королева ему была больше не нужна. Он безжалостно предоставил бы ее своей судьбе, если бы не желание воспользоваться ее именем.

– Послушай, государыня… Отпусти меня в Рим… Здесь я ничем не смогу служить тебе. В Риме же я соберу преданных друзей, которым рано или поздно удастся выручить тебя из этого заключения хитростью или силой…

Глаза Амаласунты сверкнули.

– Ты умен, Цетегус, и я полагаюсь на твою храбрость, как и на твою преданность. Но я боюсь, что эти три Балта превратят мой дворец в настоящую тюрьму…

Цетегус понизил голос.

– Не волнуйся, государыня… Не забудь, что эти Балты уходят в поход, из которого могут и не вернуться… Больше скажу… Они наверное не вернутся, если ты этого захочешь…

Амаласунта с ужасом отшатнулась.

– Убийство… – прошептала она. – Ты смеешь предлагать мне убийство?

– Не убийство, государыня, а казнь бунтовщиков, оскорбивших твою корону… Ты только что говорила, что ненавидишь этих изменников. Я дам тебе средство удовлетворить эту ненависть… Из Рима к тебе явятся три человека, – ты пошлешь их вслед за армиями.

– Убийцы… – повторила Амаласунта, дрожа всем телом.

– Не убийцы, а палачи, государыня, – торжественно произнес Цетегус. – Я считал тебя тверже и логичней, дочь Теодорика… Скажи же мне, затруднилась бы ты подписать смертный приговор этим трем бунтовщикам?.. Нет – конечно… Что же тебя пугает слово, звук пустой… Эта женская слабость недостойна Амаласунты.

Королева гордо выпрямилась.

– Ты прав… Я исполню твой совет, Цетегус.

– В таком случае смертный приговор этим бунтовщикам подписан… Четвертого я беру на себя. Тотилла умрет от моей руки.

– Оставь Тотиллу, Цетегус. Я не хочу его смерти… Этот юноша был любимцем моего отца. Он честь и краса моего народа…

– Он должен умереть, – прошипел Цетегус. – Клянусь памятью великого Цезаря, я не прощу ему смерти Помпония и неудачи нашего плана. Если ты можешь забывать подобные оскорбления, то Цетегус Сезариус не прощает тем, кто осмеливается стать поперек его дороги…

С ужасом глядела Амаласунта на искаженное гневом и ненавистью лицо человека, которого привыкла считать своим лучшим другом и вернейшим слугой. В первый раз в душе ее шевельнулось подозрение, что этот вечно холодный римлянин не тот, кем она его считала, и что под его ледяной внешностью таятся вулканические страсти.

Но Цетегус не дал ей времени опомниться. Поспешно распростившись, он быстро скрылся в незаметную узкую дверь, ведущую в один из тех потайных коридоров, которыми изобиловал громадный дворец.

Амаласунта осталась одна…

С улицы до нее доносились радостные крики народа, торжествующего от ее унижения. Она и сама казалась себе униженной, разбитой и бессильной. В первый раз слезы навернулись на ее гордые и холодные глаза, не плакавшие даже в день смерти сына.

Страшное одиночество тяготило Амаласунту в этом огромном мрачном дворце. Она чувствовала себя всеми покинутой, точно пленник, позабытый в темнице. Опустившись на тронное кресло, Амаласунта закрыла лицо руками и горько беспомощно заплакала.

– Государыня… – проговорил тихий голос возле нее.

Один из молодых придворных, дежурящих в приемной королевы, стоял в дверях тронного зала.

– Что тебе надо?.. Что случилось? – спросила Амаласунта, поспешно закрывая лицо покрывалом. Никто не должен был видеть слез на ее гордых глазах.

Молодой римлянин, недавно взятый ко двору, почтительно опустился на колени перед испуганной королевой.

– Прости, государыня, если я не вовремя обеспокоил тебя… Но я думал… я предполагал…

– Говори, – милостиво перебила королева. – Что случилось?.. Ты хотел что-то сказать мне?

– Доложить, государыня… Только что прибыл посол из Византии. Он привез уведомление о перемене правления.

– Где?.. – вскрикнула Амаласунта.

В уме ее мелькнула мысль о том, что ее унижение уже стало достоянием молвы.

Молодой придворный с недоумением глядел на внезапно изменившееся лицо королевы.

– В Византии, государыня… – ответил он с удивлением. – Посол сообщил нам о смерти императора Юстина и о восшествии на престол его племянника Юстиниана. Посол отправлен уже новым императором, который поспешил прислать тебе, государыня, свой привет и предложение дружеских услуг.

Краска медленно возвращалась на лицо Амаласунты. Она подняла голову и произнесла громко и уверенно:

– Проведи посла в мою приемную.

Когда же придворный исчез за тяжелой занавесью, скрывавшей дверь во внутренние покои дворца, королева улыбнулась.

Она еще не одна… Не всеми забыта… Юстиниан предлагает ей дружеский союз. Это верней римских заговорщиков. Об этом стоит подумать…

XXI

Там, где туристы двадцатого века любуются развалинами «виллы мецената», в далекие времена владычества готов в Италии возвышался прекрасный дом, точно плащом, окутанный зеленым виноградом и бархатной листвой темного плюща, так же как и яркоцветными каприфолиями. Благоухающие розы доползали до второго этажа, цепляясь за тонкие мраморные колонны, поддерживающие крышу. В саду извивались усыпанные белоснежным песком дорожки, между великолепными пестрыми цветниками, сменяющимися величественными деревьями. А в обширном дворе, окруженном хозяйственными постройками, кипела жизнь и движение. При этом повсюду, в сараях и кладовых, в погребах и конюшнях, царили чистота и порядок, доказывающие присутствие не только хозяйского глаза, но и заботливой женской руки, не похожей на ленивые руки рабынь или италийских вольноотпущенниц.

Это прекрасное поместье вблизи Фезоле, с окружающими его полями, лесами и холмами, было подарено Теодориком графу Витихису. Здесь его семейство жило тихой, спокойной жизнью, вдали от шумного двора. В Равенне, где Витихис появлялся всегда один и откуда скромный германец возвращался при первой возможности всегда с новым наслаждением, ему было не по себе. Здесь придворный и военачальник Теодорика отдыхал от забот и трудов, забывая крупные политические неприятности и мелкие личные неудовольствия, без которых не обходится государственная деятельность и придворная жизнь, и от которых он так заботливо оберегал лучшую часть себя самого – свою жену.

В поместье графа Витихиса рабочий день близился к концу. В широко распахнутые ворота фермы один за другим, громыхая, въезжали возы, нагруженные душистым сеном или желтыми снопами пшеницы. Стадо мычало, теснясь у каменного водоема. Красивые сытые коровы весело встряхивали колокольчиками. Белые козлята прыгали вокруг матерей. Возвращающиеся с водопоя верховые кони ржали от удовольствия, обмахивая мокрыми хвостами блестящую шелковистую шерсть. Голуби перелетали с одной крыши на другую, а во всех углах громадного двора копошилась домашняя птица, с криком, гоготаньем, кудахтаньем и кряканьем…

Весело было глядеть на эту картину сельского довольства, среди которого люди казались не менее сытыми и счастливыми. Многочисленные рабы и рабыни сновали взад-вперед между постройками. Одни уносили ведра с пенящимся молоком в глубокие прохладные подвалы, другие, сидя группами, закусывали или болтали, окончив занятия или поджидая возвращения последнего стада, запоздавшего в горах, и последних возов с хлебом, уборка которого начиналась сегодня.

У самых ворот молодой невольник, черноглазый и черноволосый, провожал тяжелый воз, высоко нагруженный снопами пшеницы. Кони, высокие и сильные, резко отличались от местной маленькой породы. Но как ни сильны были эти германские кони, перегруженный воз оказался слишком тяжелым для них. Он подвигался медленно, несмотря на громкие крики погонщика и усиленные удары бича. В довершение беды перед самыми воротами на дороге лежал большой камень, задерживающий движение колес. Но погонщик не видел, или не хотел видеть препятствия. Он продолжал ругаться, усиленно хлопая толстой рукой по спине и животу измученного коня.

Но ничего не помогало. Несчастный конь не двигался, несмотря на удары. Грубый итальянец взбесился.

– Ах ты, проклятая германская скотина… Ну, погоди, я проучу тебя как следует… – И злобно скрипнув зубами, он хлопнул по глазам несчастного коня. Бедное животное даже вскрикнуло и свалилось на колени. Итальянец замахнулся бичом, но в эту минуту его схватила громадная сильная рука, и грубый голос прокричал на ломаном итальянском языке, дополненном понятными жестами:

– Ах ты, проклятая римская собака… Так-то ты мучаешь наших коней. Сейчас же снимай лишние снопы с телеги и, в наказание, перетаскай их на собственной спине. Смотри, как бы тебе не попало больше, чем бедному животному… Молчать, негодяй, если дорожишь своей шкурой… Благодари Бога, что я не хочу беспокоить госпожу из-за такого негодяя, как ты…

Пока римлянин, ворча и ругаясь, исполнял приказание, молодой рыжеволосый гигант, с добродушной улыбкой на круглом румяном лице, заботливо оглядывал пострадавшего коня, обмывая его ссаженные колени и кроткие плачущие глаза свежей водой.

Едва он успел окончить это занятие и увести распряженных лошадей в обширную чистую конюшню, где их ожидала мягкая соломенная подстилка и ясли, полные овса, как до него донесся звонкий детский голос:

– Вахис… Вахис… Скорей иди сюда, голубчик…

– Иду, иду, Атальвин… Иду, сердце мое… Подожди одну минуту.

И Вахис поспешно привязал все еще измученную дрожащую лошадь в стойло и поспешил на зов мальчика лет семи, стоявшего в этой же конюшне немного дальше и нетерпеливо топающего ножкой в ожидании Вахиса.

– Вот и я, маленький хозяин… В чем дело? – спросил рыжебородый гигант, с удивлением глядя в разгоряченное лицо прелестного белокурого мальчика, большие голубые глаза которого гневно сверкали, а маленькая ручка сжималась в кулачок.

Перед ним стоял здоровенный невольник, конюх по одежде, римлянин по обличью. Он дерзко глядел на мальчугана и что-то злобно шептал себе под нос.

Завидев Вахиса, ребенок поспешно заговорил с возраставшим негодованием. Указывая ручонкой на стоявшего перед ним итальянца, дерзко подпершего руки в бока, глядя с видимой злобой на прелестное детское личико, точно сиянием окруженное длинными золотисто-желтыми кудрями.

– Представь себе, Вахис… сейчас прихожу я в конюшню осмотреть папиных верховых коней и что же вижу? У вороного жеребца нет ни капли воды, а у маминой кобылицы два овода впились в спину. Ей, бедной, не достать хвостом, а мне рукой. Тогда я позвал Какиса, который смотрел спокойно, как бедная кобылица бьется в стойле, тщетно стараясь избавиться от оводов. А он… Что бы ты думал?.. Он не только меня не послушался, но еще стал ругаться… Я угадал это по его голосу и глазам, хотя не понимаю их говора.

Вахис с презрением посмотрел на широкоплечего приземистого итальянца, голова которого как раз доходила ему до середины груди, и произнес спокойным голосом, в котором, однако, слышалась серьезная угроза:

– Ты что же это, Какис?.. С ума сошел, что ли?.. Как смел ты ослушаться молодого господина и не исполнить его приказание?.. Смотри у меня. Я давно замечаю твои дерзости, и плохо тебе придется…

Черномазый конюх нахально улыбнулся и, дерзко закрутив черные усики, ответил насмешливо:

– Дерзостей я никому не говорил. Я сказал только, что хочу раньше доесть свой ужин. У нас людей кормят прежде, чем скотов… Не сдохла бы германская скотина из-за пары оводов…

– Ах ты, обжора итальянская, – с негодованием перебил Вахис. – Ты, видно, сговорился с Дависом мучить наших коней. Ну да погоди… Проучу я вас за непослушание. Одно к одному… Я уже давно собираюсь задать тебе трепку. Небось знаешь за что, черномазая обезьяна…

Итальянец злобно сверкнул глазами.

– Еще бы не знать… Все знают, что рыжий Вахис с ума сходит по желтой Лиуте… Да я тебе не помеха… Успокойся, германский бык. Я не желаю отбивать у тебя твою неуклюжую готку… Твоя Лиута танцует так же грациозно, как наша желтая корова… А что она виснет мне на шею, то я тому не причина…

Добродушное лицо рыжего великана стало багроветь.

– Теперь держись, римская собака… За эту дерзость я спущу с тебя твою грязную шкуру…

И Вахис принялся не спеша засучивать рукава своей синей туники, готовясь задать здоровую трепку наглецу, осмелившемуся оскорбить его возлюбленную Лиуту.

Но прежде чем он успел поднять свой могучий кулак, Какис выхватил из-за пояса небольшой, но острый нож.

– А я тебе покажу, германский ублюдок, как оскорблять римлянина, предки которого были свободными людьми, когда ты, рабская душа, еще траву жрал вместе с коровами в своих германских дебрях.

Брошенный верной рукой нож сверкнул в воздухе и вонзился бы в широкую грудь германца, если бы маленький Атальвин, с редким присутствием духа, смело не схватил бы римлянина за локоть. Удержать его руку семилетняя ручка мальчика, конечно, не могла. Но все же непредвиденный толчок настолько изменил направление удара, что Вахис остался невредим. Нож вонзился в двери конюшни и глубоко застрял в толстой дубовой доске.

– Так ты за нож взялся, негодяй… Ну, брат, это тебе даром не пройдет…

Удивленный более, чем испуганный, Вахис шагнул к своему обезоруженному противнику и схватил его за плечи.

Но в эту минуту на него набросился другой итальянец, которого он только что выбранил. Давис издали прислушивался к перебранке товарища с ненавистным готом. Теперь он улучил минуту и как кошка вскочил на спину надсмотрщика, обеими руками принимаясь душить его.

Возмущенный предательским нападением, Вахис зарычал как медведь, помятый собаками. Недолго думая, он сгреб одной рукой Дависа за ворот, другой Какиса за спину, и принялся колотить их головами. При каждом ударе он приговаривал:

– Вот это тебе за нож… А это тебе за нападение сзади… А это за дерзость молодому хозяину… А это за побои нашему коню… Давно уже обещал я проучить вас, римские собаки, вот теперь и учитесь… Авось умней станете.

Бог весть как долго учил бы Вахис итальянских конюхов, если бы это полезное занятие не прервал повелительный женский голос:

– Вахис, оставь их… Слышишь… Я приказываю. При звуке этого не громкого, но звучного голоса, Вахис выпустил своих «учеников» и почтительно выпрямился.

На пороге стояла женщина, при первом взгляде на которую становилось понятно почтительное выражение, внезапно появившееся на лицах разбушевавшихся рабов.

Женщина эта была не очень высока и немного полна для своего роста, но эта полнота удивительно гармонировала с ее красивой сильной фигурой, в которой простота и величавость соединялись необычайно привлекательно. И в чертах лица графини Витихис не было классической правильности неоспоримых красавиц. Ее рот был немного велик, а нос недостаточно тонок, но общее впечатление было очень приятным. От нее так и веяло здоровьем и силой.

Супруга графа Витихиса была одета чрезвычайно просто, в синие платье из домотканой шерсти, украшенное широкой ручной вышивкой. Сшитая по германской моде туника, оставляющая открытыми пышные белые плечи и прекрасные, точно выточенные из слоновой кости руки, сдерживалась у талии красивым кожаным поясом с серебряными украшениями, на котором звенела связка ключей. В пышные русые волосы вколоты были две темно-малиновые розы. Ни тени кокетства не было в этой красивой двадцатисемилетней женщине.

Голос у нее был спокойный и красивый, мягкий и повелительный в одно и то же время. Не повиноваться этому грудному контральто казалось совершенно невозможным, что и доказало мгновенное прекращение ожесточенной драки при ее появлении.

– Какис и Давис, – сурово промолвила Раутгундис. – Что значит это безобразие?.. Вы знаете, что я не терплю ссор у себя в доме. А тебе, Вахис, вдвойне стыдно… Ты бы должен поддерживать порядок, а не заводить драки… Что у вас здесь вышло?.. Говори скорей.

Рыжебородый гигант сконфуженно мял в руках свою широкополую войлочную шляпу, обычный головной убор невольников-готов.

– Ничего особенного, госпожа, – почтительно ответил он, почесывая затылок. – Я только собирался дать урок вежливости этим римским невежам… Да вот ты меня окликнула и помешала… Удивительное дело, госпожа… Ты всегда появляешься там, где тебя никто не ожидает…

Румяные губы Раутгундис слегка усмехнулись, но ее красивое лицо осталось серьезным.

– Вы сами заставляете хозяйку вмешиваться туда, где ей по-настоящему нечего было бы и делать… От латинян я иного и не ожидаю. Они всегда забываются, когда хозяина нет дома. Но от тебя, Вахис, нет. На тебя я всегда полагалась. Расходитесь сейчас же, и чтобы я не слышала больше о ссорах и раздорах. Пойдем со мной, Атальвин… Тебе не годится присутствовать при драках невольников.

И взяв за руку ребенка, Раутгундис пошла дальше по двору, к одному из амбаров, в котором хранился корм для скота и птицы.

Маленький Атальвин молча шагал возле своей матери. На его прелестном личике выражалось недоумение. Очевидно, детский ум силился разрешить какую-то трудную задачу.

Раутгундис наложила зерен в приподнятый подол верхней туники и, остановившись посреди двора, принялась сзывать своих пернатых питомцев. Пока пестрое стадо теснилось вокруг хозяйки, Атальвин молчал, рассеянно глядя на знакомую любимую картину. Когда же последние зерна были склеваны и мать принялась отряхивать полу туники, мальчик обратился к ней с неожиданным вопросом.

– Мама, правда ли, что мой папа разбойник?

Раутгундис с удивлением взглянула на сына.

– От кого ты слышал это слово, Атальвин? – спокойно спросила она, только глубокая складка, образовавшаяся между ее густыми русыми бровями, выдавала ее негодование.

– От племянника нашего соседа, маленького Кальпурния. Мы с ним играли на сенокосе. У них на лугу стоит большой-большой стог сена. Мы взобрались наверх. И оттуда видно далеко-далеко… Я и говорю Кальпурнию: – посмотри вот туда, и туда, и дальше до леса, и за лес, до самой речки, – это все наши поля и луга, и леса… А он вдруг как взбесился на меня, и говорит: – все это было наше прежде. Мой дед и отец были здесь хозяевами… Твой отец пришел и отнял у моего деда его землю так же точно, как делают разбойники… А я ему отвечаю: – глупости ты говоришь, Кальпурний. Мой отец ниоткуда не пришел, а здесь и родился. Это я преотлично знаю потому, что слышал от дедушки, папиного отца, который умер в прошлом году. А Кальпурний мне и говорит: – значит, твой отец сын разбойника, значит, твой дед украл у моего деда земли… Тогда все вы разбойничье отродье, проклятые готы…

– А ты что ответил, Атальвин?

– А я схватил Кальпурния за шиворот и сбросил его вниз, да так ловко, что он два раза через голову перевернулся. А там он вскочил и убежал, точно побитая собака, хоть и кричал я ему, что жду его и хочу продолжать поединок. Но он испугался и заревел, точно девчонка. Тем и кончился наш разговор с Кальпурнием. Однако я все же припомнил его слова, и мне захотелось узнать, правду ли он говорит о дедушке, называя его и всех готов разбойниками.

Раутгундис гордо выпрямилась.

– Нет, дитя мое, готы не разбойники, а храбрые воины. Они пришли сюда и одолели италийцев, потому что готы сильней их. Вот победители и заставили побежденных поделиться с ними землями и невольниками. Таков закон войны и победы. Когда эти самые италийцы были сильней и храбрей тех народов, которые жили здесь раньше их, то они поступали точно так же, как готы поступили с ними. Так всегда было и всегда будет.

Мать и сын вышли со двора и медленно пошли по зеленому скату холма. Издали долетел до них конский топот. Подгоняемый предчувствием, Атальвин вбежал на вершину холма, откуда ясно видна была широкая лента римского шоссе, ведущего в Равенну, и радостно крикнул матери:

– Отец… Отец едет к нам, – и как стрела помчался навстречу всаднику, фигура которого ясно виднелась в облаке пыли.

Раутгундис остановилась среди поля и прижала руку к сильно бьющемуся сердцу.

– Да, это он, – прошептала она с блаженной улыбкой на зардевшемся лице, и заслоняясь рукой от солнца, принялась глядеть на дорогу, по которой быстро приближался золотистый конь, с тонкими, как у серны, ногами.

Это был Баллада, боевой конь Теодорика, подаренный умирающим героем своему верному слуге и другу Витихису.

XXII

Атальвин скоро добежал до всадника, и прежде чем он мог замедлить бег своего коня, проворный мальчик, с легкостью дикой кошки, уцепился за ногу отца и вскарабкался в седло. Витихис посадил мальчугана перед собой и отпустил поводья. Благородное животное весело заржало и, чувствуя близость дома, помчалось навстречу Раутгундис.

При виде жены Витихис передал поводья сыну и легким прыжком спустился на землю.

– Моя Раутгундис… Моя жена… Моя радость, – прошептал он, обнимая сияющую счастьем женщину.

– Витихис… Желанный мой… Слава Богу, вот ты и дома. Уж я заждалась тебя, ненаглядный мой…

Раутгундис прижалась головой к груди мужа.

– Да, сегодня мне было нелегко вырваться из Равенны. Но я обещал приехать к тебе в новолуние…

– И сдержал свое слово, как всегда, – радостно докончила Раутгундис.

Супруги вошли в дом и расположились на полуоткрытой террасе, освещенной лучами заходящего солнца. Не успел Витихис положить свой шлем на мраморную скамью, как появился Атальвин с корзиной персиков и винограда. Вслед за ним пришел Вахис с амфорой вина и целая толпа готов, мужчин и женщин, несущих хлеб, сыр, масло, холодное мясо и прочую снедь. В одну минуту мраморный стол перед скамьей оказался покрытым домотканой белоснежной скатертью, на которой аппетитно расставлен был простой, но вкусный сельский ужин.

Весело поздоровался Витихис со своими невольниками. Радостный возглас готов ответил на его ласковые слова.

– А где же Какис и Давис?.. И почему я не вижу ни Цецилии, ни других?

– У них совесть нечиста, – добродушно ухмыляясь, ответил Вахис.

– Что такое? – серьезно произнес Витихис. – Кто смеет говорить о нечистой совести в моем доме?

– Да ты не сердись, господин, – успокаивающе заметил рыжебородый великан. – Наши черномазые ничего такого особенного не натворили. Они только попались под мой кулак, и вот теперь их возлюбленные прикладывают мокрые тряпки к их рожам. Эти черномазые ужасные неженки. От простой тукманки у них сейчас фонари под глазами.

Остальные невольники тихо пересмеивались, подталкивая друг друга. Тут были исключительно готы. Высокие, сильные и здоровые люди: мужчины, крепкие и жилистые, как старые дубы, женщины, стройные и гибкие, как молодые тополя, и все светлоглазые и белокурые, с различными оттенками густых и длинных волос.

Витихис с явным удовольствием глядел на своих верных слуг.

– На этот раз не хочется бранить тебя, Вахис, потому что дерзкие буяны заслужили наказание. Но впредь обращайся поосторожней со своими кулаками. Ты знаешь, что италийцы с ними не справятся, а пользоваться чужой слабостью недостойно доброго гота. Ну, ступайте ужинать, дети мои. Наша дорогая хозяйка пришлет вам пару бочонков пива ради возвращения хозяина. Завтра утром я осмотрю полевые работы и увижу, достойны ли вы подарков, привезенных мной.

Когда обрадованные невольники удалились, Витихис обратился к жене, прислуживающей ему за столом, выбирая лучшие куски и наполняя чашу прекрасным старым вином.

– Ты упомянула имя Кальпурния, моя Раутгундис. Что у вас с ним вышло?

– Видишь ли, голубчик… С Кальпурнием у нас вышло недоразумение… По крайней мере я надеюсь, что это только недоразумение, которое можно уладить… На прошлой неделе мы скосили луга, а третьего дня собирались перевозить сено домой. Но в ту же ночь невольники Кальпурния перетащили все сено к нему на двор. Я сейчас же послала Вахиса к соседу потребовать возвращения нашей собственности, но он ответил грубостями…

Витихис спокойно доел кусок холодной дичи.

– Не беспокойся, жена… Кальпурний образумится, и наше сено будет возвращено.

– А если он не послушает тебя, отец, так мы объявим ему войну и пойдем против него набегом… Я, Вахис и Хундинг. Этого будет довольно против римских трусов. Только ты дашь мне настоящий меч, вместо моего деревянного. Не правда ли, папа?

Витихис ласково положил руку на белокурую головку мальчика.

– Об этом мы еще успеем поговорить, Атальвин. Сегодня же тебе пора ложиться спать, мой мальчик. Не правда ли, хозяйка?

– Да, Атальвин, иди в постельку, дитя мое, – ответила счастливая мать, обнимая прелестного ребенка.

– Видно, что ссоры с италийцами никогда не прекратятся, – серьезно заметил Витихис. – Раздоры передаются по наследству, от дедов к отцам, и от нас к детям нашим… Это грустно, конечно, но, быть может, и естественно… Но все же меня серьезно беспокоит мысль о том, что у тебя здесь начинаются ссоры с соседями, пользующимися моими частыми отлучками. Переезжай-ка лучше ко мне в Равенну, Раутгундис.

– Ты шутишь, родной, – с улыбкой ответила Раутгундис. – До сих пор ты ни разу не позвал меня к себе, в Равенну, даже не представил нашему покойному королю, которого мой старый отец считал великим героем. Целых девять лет прошло со дня нашей свадьбы, а до сих пор ни один человек в Равенне не знает, что на свете существует графиня Витихис, бедная Раутгундис. Ты скрывал наш брак как преступление.

– Нет, голубка моя… Как клад, который прячут от любопытных глаз и жадных рук, – поправил Витихис, нежно обняв жену.

Раутгундис улыбнулась счастливой и радостной улыбкой.

– По правде сказать, я никогда не задумывалась над причинами твоего поведения, мой Витихис, слепо повинуясь каждому твоему слову. Я была счастлива с тобой здесь, в уединении, гораздо счастливей, чем была бы в раззолоченных палатах королевского дворца.

– У меня же была особая причина скрывать мое счастье, дорогая, от придворных и даже от самого короля, и причина серьезная… Иначе разве мог бы я расставаться с тобой так часто? Но в настоящее время причины этой уже не существует, и я могу рассказать тебе всю правду…

Раутгундис прислонила голову к плечу своего мужа.

– Говори, ненаглядный мой, говори, если хочешь… Мне же не надо знать причины твоих решений. Для меня они и так остаются законом.

– Но мне будет легче, когда ты узнаешь, почему твой муж прятал от любопытных глаз ту, которой он гордился как лучшей женщиной в мире, как матерью своего сына и своей женой и хозяйкой. Когда я нашел тебя среди гор нашей родины, король Теодорик пожелал женить меня на своей дочери, Амальберге, вдовствующей королеве Тюрингов. Ее народу грозили войной бурные франки, и женщине на престоле трудно было справиться с врагами…

– И ты должен был бы быть королем, мой Витихис? – с невольной гордостью прошептала Раутгундис.

Витихис пожал плечами.

– Моя Раутгундис была мне милей престола и короны… Я отклонил предложение короля, объявив Теодорику, что никогда и ни на ком не женюсь. И я не лгал тогда. Ведь я не знал, удастся ли мне добиться твоей любви и согласия твоего отца. Ты помнишь, как долго он противился нашему счастью. Я же, конечно, никогда и ни на ком не женился бы, если бы только ты не стала моей… Однако король все же был мной недоволен. Так что, когда мне удалось наконец уломать твоего отца, то я все же не решился признаться Теодорику в своем браке.

– Теперь я понимаю тебя, мой Витихис, и вдвойне благодарю тебя за любовь, ради которой ты отказался от короны и престола. Но отчего ты мне до сих пор ничего не говорил обо всем этом?

– Потому, что я знаю свою Раутгундис… Она могла подумать, что я принес Бог весть какую страшную жертву, отказавшись от руки королевы Тюрингов. Мне же поцелуй моей жены и улыбка моего сына милей всякой короны. Но теперь от всего этого и следа не осталось. Я свободен, с одной стороны, но с другой, связан с двором больше, чем когда-либо. Бог знает, можно ли мне будет хоть раз в месяц вырваться на денек к тебе сюда. Поэтому я хотел бы перевезти тебя и сына в город, в роскошный отдельный домик, предоставленный мне отныне.